2. Соколиный полет "пешки" (повесть-хроника)

НАЧАЛО СМ.
1 Соколиный полет «пешки» (повесть-хроника) http://neizvestniy-geniy.ru/cat/literature/marta/105576.html
________________________________

7. Как начиналась Полбинская «вертушка».
***
(Степной фронт, лето 1943 г. Периода Курской битвы (5 июля 1943 — 23 августа 1943), также известна как Битва на Курской дуге, Операция «Цитадель»)

***
Из «Боевой путь 82-го гвардейского бомбардировочного авиационного, орденов Суворова и Кутузова, Берлинского полка» - доклад на встрече однополчан в г. Умани в мае 1977 г.
***
«Суть полбинского новшества незамысловата. Как правило, под прикрытием истребителей, бомбардировщики на месте выполнения задания образовывали круг над целью, поодиночно пикировали на нее, поражая бомбами и пулеметным огнем, а затем вновь занимали место в общем строю.
Пикирование в содружестве с «вертушкой» принесло славу 82-му полку в грозной битве на Курской дуге. Первые же бомбовые удары по врагу с пикирования на Курской дуге были отмечены благодарностью командующего Степным фронтом генералом Коневым И.С.
Командующий благодарил за отличное поражение целей и особо отметил, что пехота ликовала и плакала от радости, увидев наши самолеты пикирующими.»
***
Из сборника «Летчики»:
Особое место в военной биографии И. С. Полбина как летчика, командира и подлинного новатора тактики бомбардировочной [45] авиации занимает его знаменитая «вертушка».
История «вертушки» вобрала в себя и неудачи и победы, долгие споры и раздумья. Все было. Человек аналитического ума, большой военной выучки, Полбин понимал, что горизонтальный способ группового бомбардирования точечных целей малоэффективен. Можно сказать, вообще уже изжил себя.
Сколько потрачено горючего, бомб. А люди? Сколько молодых сильных сердец перестало биться, напоровшись на смертельную очередь истребителя или на зенитный снаряд, так и не сбросив свой смертоносный груз на цель.
— А все оттого, что бьем растопыренными пальцами по стеклу и пытаемся разбить его, — высказал он однажды с досадой комиссару.
— Что же ты предлагаешь?
Полбин помолчал задумавшись, потом негромко произнес:
— В одну точку кулаком надо бить, тогда и удар будет чувствителен.
Обсуждали, спорили, делали расчеты. Когда новый тактический прием бомбардирования целей был оговорен и не оставалось никаких сомнений, И. С. Полбин сам повел несколько эскадрилий на бомбежку переправы, по которой фашисты подвозили пополнение и которую его летчики пытались не раз бомбить. Он повел группу в бой, потому что знал, насколько это важно — правильно организовать первый бой в новом тактическом исполнении, чтобы добиться в нем большой победы.
Пикирующие бомбардировщики сделали всего лишь два захода. Бомбы легли точно в цель. Переправа вместе с находившейся на ней техникой и вражескими солдатами рухнула в бурлящую воду.
«Вертушка», как наиболее эффективный метод уничтожения точечных целей, завоевала всеобщее признание у всех летчиков-бомбардировщиков. В каждом полку, соединении знали и применяли этот полбинский метод. И все же наиболее мастерски им пользовались летчики соединения И. С. Полбина. Они стали асами своего дела, разрушая мосты, железнодорожные станции, уничтожая пехоту и технику противника.
(«Летчики». Сборник. М.,«Молодая гвардия», 1978. — 240 с
http://militera.lib.ru/bio/pilots/01.html )
***
Летчики-фронтовики хорошо знают знаменитую полбинскую «вертушку». Именно она в годы Великой Отечественной войны была тактическим приемом фронтовых пикирующих бомбардировщиков по узким и малоразмерным целям.
Этот тактический прием состоял в следующем. Придя на объект, бомбардировщики образуют замкнутый круг и затем поочередно, сохраняя между самолетами дистанцию 500 — 600 метров, один за другим пикируют на цель под углом до 70 градусов. При этом они добиваются такой последовательности: когда первый самолет, сбросив бомбы, выходит из пике, второй уже идет к земле под определенным углом, а третий только еще входит в пикирование. Таким образом, самолеты непрерывно атакуют цель, воздействуя на нее бомбами и бортовым огнем.
История «вертушки», собственно, началась с неудачи. Летчики дивизии Полбина трижды бомбили с горизонтального полета железнодорожный мост, расположенный в тылу противника, и все безуспешно. Мост оставался целым и невредимым. А боевая обстановка требовала во что бы то ни стало его разрушить.
Как-то под вечер комдив собрал летный состав на командном пункте и сказал:
— Давайте, друзья, вместе искать выход из положения.
Помолчав немного, он добавил:
— В эти дни я кое-что придумал, хочу посоветоваться с вами.
Иван Семенович взял кусочек мела и начертил на доске какую-то замысловатую фигуру, похожую на очертания дамского ручного зеркальца.
— Вот так будет выглядеть наша... «вертушка», — продолжал Полбин. — Другого названия я не нашел для будущего тактического приема. Но дело не в названии. Подумаем лучше над тем, как организовать прикрытие бомбардировщиков истребителями во время их действий над целью.
И тотчас же посыпались предложения. Одни советовали главное внимание истребителей обратить на верхнюю и нижнюю полусферы в момент, когда «петляковы» будут входить в пике и выходить из него; другие указывали на необходимость защиты флангов боевого порядка.
Полбин внимательно выслушал суждения своих питомцев и, обобщив их, изобразил на доске один из вариантов взаимодействия бомбардировщиков с истребителями. Прикрытие, по его мнению, должно было состоять из нескольких групп: одной ударной и двух-трех групп непосредственного сопровождения.
— Первая, — говорил оп, — барражирует несколько выше «пешек» и защищает их от нападения вражеских истребителей сверху. Группы истребителей непосредственного сопровождения прикрывают «вертушку» с флангов и неотрывно от бомбардировщиков следуют для атаки объекта противника.
Вскоре после этого памятного разговора новый тактический прием, предложенный Полбиным, был применен на практике. Командир авиационной дивизии сам повел на цель несколько эскадрилий. Сделав два захода, пикировщики на этот раз успешно выполнили поставленную перед ними боевую задачу. Прямыми попаданиями бомб переправа была разрушена, ее пролеты рухнули в воду.
http://www.peoples.ru/military/hero/ivan_polbin/

***
С той же Полбинской «вертушкой» - по-своему, интересно происходило. Во время войны об этом и писали, и разговоров было много, причем не только среди летчиков. А после войны как-то и упоминать перестали. Наверное, поскольку сам Полбин погиб, незадолго до конца войны, то так это и забылось.
***
Но то, что встречал из напечатанного о Полбинской «вертушке», как это все начиналось, - какие-то такие сказки понаписывали. Оно понятно, что почти все это написали люди, которые не только не знали, а и не слышали, как и что оно происходило, что потом «вертушкой» стало называться. Такое иногда написано просто удивляешься, откуда они это взяли, кто им такое рассказал. Видно тоже, рассказывали те, кто сами в этом не участвовали и не знали ничего толком.
***
Пишут: Полбин собрал своих летчиков, объяснил, как будут теперь по-новому бомбить и через некоторое время стали так бомбить.
Всех летчиков, что ли, собрал, со всего корпуса? В корпусе-то летчиков было около двух сотен человек. В корпусе две дивизии, в каждой дивизии по три полка. Даже пусть с учетом потерь в тот период, что не полностью укомплектованные были эскадрильи, все равно было где-то полторы сотни.
Как понимать это, если так пишут, что собрал «своих летчиков»?
Или другое. Поговорили и сразу все стали так бомбить? Как будто это так просто – до этого никто так не делал, не летал так и не бомбил, а тут рассказал только – и стали все так бомбить.
Даже в нашем полку среди летчиков мало кто знал до конца, как это все происходило. Как начиналась «вертушка».
***
Все это, конечно, заслуга Полбина. Он это придумал, а потом сумел так все организовать, чтобы довести до возможности применения в бою.
Как у самого Полбина эта идея появилась, как долго он сам это обдумывал – про это ничего не знаю. С кем-то советовался, получал ли разрешения – трудно сказать. Но из того, как это происходило, как лично Полбиным нам запрещалось об этом с кем-нибудь говорить, чтоб никто ничего не знал – у меня осталось впечатление, что он это все на свой страх и риск делал. Потому что, когда Полбин начал с нами отрабатывать такой способ бомбометания, это все делалось как грубейшее нарушение.
Сначала Полбин создал как бы отдельный такой отряд из восьми летчиков. Экипажи были освобождены от выполнения боевых заданий. Сам Полбин от вылетов на боевое задание освободил - для выполнения личного задания командира корпуса. Так мне сообщили, когда туда направляли.
***
Причем было это так. Вызвали меня в штаб полка, и сам командир полка сообщил: по приказанию командира корпуса в такое-то время туда-то явиться. Никакому командиру эскадрильи ничего не докладывать и никому не говорить. А чего, зачем – ничего не объяснил.
А это практически в расположении нашего же полка. Все самолеты нашего отряда на нашем полевом аэродроме базировались, хотя среди нас были летчики из разных полков, даже дивизий, наверное. Рядом с аэродромом село небольшое было, а там здание школы. Вечером сообщили, а утром туда, в школу эту, должен прибыть. Приказ такой странный. Самому уже и не спалось как-то, ворочался до утра, то ли что-то случилось, вроде бы нигде не проштрафился.
***
Когда я туда попал, там уже человек пять вместе со мной было, кого Полбин отобрал. Через день еще несколько появилось. Отряд такой был создан из восьми летчиков. Вместе с Полбиным как раз получалось три звена.
Прихожу, куда бы сказано, здание такое одноэтажное, бывшая школа сельская. Часовой при входе. Пропустил по какому-то списку, захожу – комната, как класс, парты стоят, на стене доска школьная. На доске уже чего-то нарисовано было. Еще зашел и подумал себе, куда это попал, на какие-то курсы, что ли.
Какие могут быть курсы во время войны? Тем более бои такие идут. Это ж как раз незадолго до начала Курской дуги происходило. На Курской дуге эта «вертушка» и была первый раз использована.
Там уже несколько человек сидело. Кто-то тоже, как и я, первый раз только пришел в тот день. Как позже выяснилось. Почти все мне не знакомые. Не из нашего полка. Хотя по лицам – нескольких я уже встречал, на какие-то задания летали вместе. Тогда уже не редко в одну группу на задание собирали летчиков из разных полков. Эти, получается, из нашей дивизии. А те – то ли из другой уже дивизии, не поймешь. Спрашивать не станешь.
Догадываюсь, что все с нашего корпуса, хотя и не все с нашей дивизии. Как-то никто ни с кем не разговаривает, молча сидят все. Из нашего полка только Панов. Он, оказывается, на день раньше сюда был откомандирован. А я и не знал.
Только летчики присутствовали. Наши экипажи на этих занятиях не участвовали, да они с нами и не летали почти.
Я еще Панова спросил, что тут будет. А он всегда такой был – молчит себе, ни с кем и не разговаривает. Возле столовой там или еще где-то, когда вместе стоим, на перекуре там – он никогда не принимал участия в разговоре. Стоит вместе со всеми, слушает других, а сам молчит. Какой-то такой был, нелюдимый. Вайлак, как дома у нас говорили. Не любил ничего рассказывать. И тут как-то так ответил мне: подожди, сам сейчас узнаешь. Не хочет говорить – чего его расспрашивать.
Сел, как и другие – за отдельную парту. Все так сидели - кто-где, но каждый за отдельной партой. Как в школе, чтобы вдвоем за одной партой – никто так не сидел. Парт этих было больше, чем нас.
Через какое-то время Полбин появился и начал объяснять. С другими уже день или два, видно, обсуждали, на доске чего-то рисовали.
***
И мы недели две, наверное, отрабатывали как это делать.

Объяснял и говорил, конечно, в основном Полбин - что и как делать будем.
Первые несколько дней никаких полетов не было. В этом классе поговорили, Полбин куда-то по своим делам улетел, а нам вроде самим подумать еще и завтра опять обсудим. Пару дней уже при мне так чего-то прикидывали какие-то варианты. Но без Полбина почти об этом не говорили. Как-то так – кто чем занимался, но в классе этом сидели.
Это ж потом «полбинская вертушка» известная всем стала. И не только в нашем корпусе ее применяли.
А тогда – никто так не делал и не известно как делать. Полбин мнение и других как бы спрашивал. Кто хотел, какие-то свои соображения высказывал, вопросы задавали.
В этом классе такие занятия были. И не летаем. С утра приходим и до вечера. На завтрак, обед, ужин в одно и то же время со всеми в столовую ходим. Спать в своей же землянке. Которые не из нашего полка – где-то их отдельно поселили, в том же здании школы, что ли, они и спали.
Хотя сам Полбин не всегда целый день был с нами. То куда-то улетит, то опять прилетит. То только после обеда появиться. По-разному. Он же командир корпуса – у него разные вопросы.
Его нет – мы его ждем. На задания же не летаем, отдыхаем как бы.
Наши штурманы и радисты тоже. Им совсем отдых получился - они с нами на эти занятия не ходили, а потом и не летали. Некоторых вместо кого-то - заболел или что там - иногда в какие-то другие экипажи включали, на задание слетать. Но в основном - отдыхали. В самом конце только пару раз слетали с нами на тренировки, когда уже с бомбометанием отрабатывали.
***
Сначала на доске прикидывали – какое расстояние между самолетами безопасное, как это делать. Полбин свое говорит, кто-то там свои соображения, сомнения высказывает. Что можно, а что опасно, как лучше. Разное было – но эти разговоры не долго длились. Потом – давайте в воздухе.
***
Не знаю, насколько Полбин с кем-то из командования договаривался, что будет такое новшество отрабатывать. С командующим армии хотя бы.
А, похоже, первое время и никто не знал. Втихаря делал. Скорее всего.
Потому что нам он несколько раз говорил – чтобы не рисковали. Никому ничего не рассказывать, что тут делается и никакого риска. Если что-то не так, то лучше не рисковать. На землю сесть – там опять обсудить все, обговорить, а потом опять пробовать.
Не один раз повторял за это время, чтобы не рисковали. Мол, если что случиться, столкнется кто-нибудь в воздухе, даже просто мотор откажет – и если погибнет кто-то, то все это прекратиться и запретят.
Это ж не за один день – все эти тренировки.
Пока по кругу полетали. Отрабатывали в круг становиться.. Это ж идем строем по звеньям, потом в круг стать должны. Правый пеленг, так называемый, пока освоили, не за один раз получилось.
Казалось бы, чего тут сложного – тремя звеньями летим, потом должны перестроиться в одну линию, чтобы друг за другом лететь и тут же, влево заворачивая, в круг стать.
Ведущий первым, увеличив обороты, уходит вперед, смещаясь вправо. Ведущий так смещается, что правый ведомый у него сразу в хвосте оказывается. За хвостом ведущего правый ведомый идет. Дистанцию нужную выдерживая. Потом левый ведомый тоже смещается вправо и в хвост за правым ведомым. А следующее звено точно также перестраивается. И все на определенной дистанции друг от друга. Она тоже менялась, пока подбирали, какая нужна. Пока третье звено еще заканчивает перестраиваться, ведущий группы начинает уже поворот через левое крыло, чтобы круг замкнуть.
Несколько раз взлетали - не получается круг замкнуть. На аэродром садились - опять в класс, к доске. Вроде на доске рисует – всем все понятно, а в воздухе уже – у кого-то не получается и в круг не можем стать.
Потом из того же круга перестроиться, чтобы опять строем лететь. Опять не получается. Пока до пикирования уже дошло дело - не один день на это потратили.
А когда уже с пикированием начали пробовать, там еще свое началось.
***
И вот интересно тоже. Уже, казалось бы, все летчики опытные. Отобрали из корпуса этих восемь человек. То есть это те, кто уже хорошо летали. Причем не просто летали, а в боевых условиях.
А все тоже, как в свое время было, когда курсантами учились летать. Тогда свое тренировались делать - звеном летать, потом несколькими звеньями. А тут – другое. Смотришь и даже как-то странно. Все уже летают, а тут немного новое, непривычное и все как у курсантов начинается. То ли теряется, то ли не соображает. И не поймешь даже, почему так.
Немного уже другое - некоторые так ведут себя, как будто опять неопытные летчики. Когда эту «вертушку» отрабатывали, все это проявилось.
На одном расстоянии между самолетами вроде бы уже нормально все в этот правый пеленг научились становиться, круг замыкать. Из круга опять в звенья.
Как только дистанцию между самолетами изменили - опять ничего не получается. Среди этих летчиков – это ж уже опытные все летчики - тоже такие оказались, как и среди курсантов были. Как никогда и не летал до этого, такое впечатление. Просто удивительно.
Не получается, пока не привыкнет уже к новому расстоянию между самолетами. Казалось бы, велика ли разница - а сразу неуверенность появляется. Растерянность, нет привычки. Как бы и не большая разница, несколько другое построение, но маневры, пилотирование все тоже, казалось бы – а не выходит. Что значит – новое и незнакомое.
***
В этой нашей группе из восьми летчиков, когда начали тренироваться делать «вертушку» уже в воздухе - все это проявилось. Для одних – с первого раза делают, а для нескольких – и не поймешь, почему у них не получается. Полбин же их не случайно выбрал, казалось бы.
Одного летчика Полбину даже пришлось заменить. Вот не получается у него и все. Еще пока без пикирования летали – не сразу, но вроде справился. А дальше - как заклинивало его.
Полбин спокойно себя вел.
***
Он вообще не позволял себе кричать, обругать другого летчика. Во всяком случае, ни от других не слышал, ни сам никогда не присутствовал при таком. Когда Полбин после выполнения задания делал тот же разбор действий группы, как командир. Разное случалось, но он никогда себе не позволял как-то обидеть, накричать. Даже на провинившегося. В этом смысле он хороший был командир. Делал замечания, но все это высказывалось, как и должен командир, без крика. Уж не говоря, чтобы он матом кого-то обругал. Поэтому к нему так и относились все, Полбина, действительно, и уважали, и любили. Да и командир нашей дивизии Довбыш - такой же был, второго комдива я не знал почти.
***
И на этих тренировках тоже так. Полбин какое-то время объяснял, несколько раз то на такой дистанции, то на такой повторяли, но - сколько это может так тянуться. Из-за одного все время одно и тоже повторяем, а у него не получается. Времени возиться нет – война. Полбин нам никаких сроков не устанавливал, но сам в голове чего-то держал, конечно. Этого летчика, видно, назад в полк отправили.
***
Другой появился летчик.
Такой же, как и я тогда – младший сержант. Нас таких человека три там было – остальные офицеры. А Панин – уже рядовым был, кажется. Уже успел тогда дослужиться до рядового.
Похоже, этот сержант с утра на задание слетал, а сразу после задания уже перед Полбиным оказался. Прилетел на своем самолете, с экипажем, с полным боекомплектом. Видно было, что прилетел парень после боя, его тут же и отправили, передохнуть не дали. Как всегда в таких случаях, это ж приказ командира корпуса, полные баки залили, под завязку, боекомплект полный. Куда должен будет лететь – никто ж не знает.
А мы как раз тоже на аэродроме все, готовимся опять взлетать – продолжать отрабатывать. Как этому парню тогда было, не позавидуешь. Он попал совсем неожиданно. Времени, чтобы обдумать как-то самому, как это у нас было, у него совсем не было.
Полбин этому сержанту сам объяснял, что надо делать.
Мы рядом находились, я так наблюдал за этим сержантом. Потом себе еще раздумывал, как бы я смог, если бы вот так попал как он. Трудно сказать, но этот парень не только летчик хороший был, но и нервы у него в порядке были.
Когда вот так выдергивают тебя - к тому же командиру дивизии задание получать, не говоря уж о командире корпуса - у тебя сразу в голове начинают мысли крутиться - беспокойство охватывает. Приходишь получать задание в таких случаях, а как-то не сразу и сообразишь, что тебе говорят. Особенно, когда первый раз так. Сколько сам помнил свои ощущения, и с тем же комдивом, и с Полбиным, когда они лично тебе ставили задачу. А тут не то, что задание, а - необычное. У нас хотя бы несколько дней было привыкнуть к тому, что будем в воздухе делать.
***
Командир корпуса ему рассказывает, а он еще не может успокоиться, что его срочно сюда откомандировали. Не говоря уж, из какого пекла он там только что вырвался. Видно было, что ему времени даже себя как-то в порядок привести после боя не дали, что называется, хоть пот с лица смыть. В себя прийти хоть немного. Полбин ему объясняет, что мы делаем, и что ему надо делать, а он не только на него, но и на нас так поглядывает. Мы в стороне, немного поодаль, все стояли.
Может, его так вызвали, чтобы разыграть как-то. Что-то такое было у него в лице и в глазах, сколько мне показалось. Оно понятно – если так прилетел, сразу после боя. А тебе вдруг говорят, давай будем все вместе по кругу летать.
Хотя это и командир корпуса сам говорил, но невольно о каком-то розыгрыше подумаешь. В авиации любили подурачиться похожими заданиями. Над молодыми обычно так подшучивали. Это известное было дело.
***
Стоит так, молча, слушает Полбина. А на нас поглядывает.
Любому человеку время надо подумать, сообразить, а ему уже не дают этого времени. Если все понятно - то сейчас и полетим все вместе.
У Полбина, наверное, какой-то свой график был, когда закончить всю эту подготовку. А тут все срываться начинает. Может, еще другого надо будет искать.
Этот парень, сержант, как бы еще что-то спросил у Полбина, уточнил..
Готов лететь? – Готов.
Что еще командиру корпуса ответишь? И полетели.
У него с первого раза все нормально получилось. Как будто он с нами все это время уже летал.
***
Вот пойми, почему так, вроде бы одинаково опытные летчики. Да тот, которого отстранили, еще и больше налетал, старшим лейтенантом, кажется, уже был. Не как этот сержант. Разные годы выпуска, понятно.
А для кого-то, как только что-то не совсем привычное надо сделать, - сразу такое впечатление, что он и летать еще не научился. Теряются как-то сразу все навыки. То ли страх, то ли нервы не выдерживают.
И не один раз такое наблюдал, уже в других случаях. И с той же «вертушкой», когда по-другому стали пикирование делать. И когда большими группами стали летать, по 70, по 80 самолетов, – с тем же боевым разворотом. Были такие, если им попадалось лететь в середине этой группы – все, при совершении боевого разворота группа из-за них разваливалась. А если несколько таких летчиков в такой группе – тогда совсем…
А почему так – и не поймешь.
***
Так эту «вертушку» и отрабатывали. Сначала на одном расстоянии. Чтобы безопасней было тренироваться. Потом на другом – определяли, какое расстояние должно быть самое подходящее между самолетами именно для боевых условий.
Все это вначале отрабатывали без пикирования. Потом с пикированием. Опять свои вопросы - чтобы как раз так получалось, что самолет после пикирования на свое же место в этом круге сразу же мог стать на нужном расстоянии. С какой высоты начинается пикирование, до какой высоты, время набора высоты - все это сразу не рассчитаешь. За один раз не подберешь.
Полетали – на земле обсуждаем опять, кто чего увидел, как думает, понимает. Чтоб и безопасно, и время не терять. В бою каждая лишняя минута над целью – это много. Когда зенитки стреляют – десяток лишних секунд сразу увеличивают возможность погибнуть. Это нам объяснять тогда уже не надо было – все и так знали и понимали.
Обсудили и опять в воздух поднялись.
День за днем так летали. По нескольку раз в день. Много было разных моментов, пока все это освоили.. Но без Полбина не летали, запретил строго-настрого. Поэтому, если он улетал куда-то, мы сидели на земле, отдыхали, его ждали.
***
А боевые действия-то идут. Это ж период, когда немцы наступали еще, перед Курской дугой. Оборонительные бои такие шли, чтобы немцев остановить. Они тогда сильно рвались, чтобы дальше двигаться. Нас освободили на это время от выполнения боевых заданий. А другие-то продолжали летать на задание, причем в тот период чаще не два, а по три вылета в день приходилось делать.

На третий или какой там день смотрю, уже некоторые ребята так искоса поглядывают на нас, и на меня тоже. Другие летчики вроде бы чужие, а мы с Пановым - свои, из этого же полка. Чего это мы на задания не летаем, как все, – отдыхаем что ли?
В столовой нашу группу то же за отдельные столы посадили. Может, чтобы другие не слышали, если мы между собой чего-то обсуждать будем. Но мы как бы в другом уже и режиме летаем. Иногда, мы уже заканчиваем обедать, а тут экипажи заходят, с задания только вернулись. Чего это за «любимчики» такие появились? Мол, в столовой уже первыми сидят, а на задания не летали.
Или, наоборот, - возле столовой ребята стоят, а мы только идем на обед. Полбин нас задержал потому, что ему улетать надо, и уже до вечера мы свободны. Идем туда же в класс, но уже кто письмо пишет, кто спит.
Или утром - наши уже идут на задание лететь, а мы только в столовую идем. Полбин нам сказал, что его с утра не будет, позже чтобы собрались.
***
Вроде никто ничего не говорит, мимо проходят, здороваются, но видно по взглядам. Мы это понимали. Никому ж ничего не объяснялось, и нам запретил Полбин рассказывать, чем мы занимаемся.
На все вопросы отвечать, кто б ни спрашивал - выполняем задание по личному распоряжению командира корпуса. Поэтому старались, как бы, побыстрее все отработать. Перед ребятами вроде и стыдно, что они воюют, а мы в тыл летаем.
В землянке ж вместе живем. Вечерами кто-то спросит: чего вы там делаете? И сказать не знаешь чего. Летаем по заданию Полбина.
Потом только все узнали.
***
Тренироваться улетали подальше от фронта - в тыл.
Отрабатывали, как подходит группа к цели, в круг становится, начинается пикирование.
Чтобы от немецких истребителей отбиваться – круговая оборона как бы получается. И каждый по очереди пикирует потом. По определенным целям.
Вначале отрабатывалось - и первые месяцы так и делалось бомбометание, - что когда один самолет уже начинает выходить из пике, другой начинает переходить в пикирование. Это уже позже, когда, что называется, притерлись и привыкли - начали делать так, что на линии пикирования одновременно три самолета находятся. В разных точках: начальная, средняя и конечная точки пикирования.
Один выходить, второй уже пикирует, как бы по середине находится между точкой ввода в пикирования и выхода из него, а третий начинает ввод самолета в пикирование.
Это изменение тоже еще не так просто вошло в привычку. Снова не сразу все смогли перейти на такой вариант «вертушки».
Вот казалось бы – какая разница. А как только какое-то такое изменение, уже не сразу все могут.
***
Но в самом начале отрабатывали именно такой вариант, что сначала в круг становимся, а потом начинается пикирование один за другим.
Выбрали место – даже с бомбометанием попробовали на своей территории. Место нашли, чтобы никого там не было. Я тогда даже про себя удивлялся, что Полбин все это организовывал. Все этапы подготовки прошли, до тренировки с настоящими бомбами.
Это то же надо было и разрешение получить. В то время каждая бомба на счету была. Боеприпасов не хватало. А тут бомбы, которые на немцев должны были быть сброшены, просто так использовали. Для тренировок каких-то.
Но Полбин все это сумел организовать и сделать.
Потому что если в первом боевом применении что-то получилось бы не так, плохо отбомбились бы, или сбили бы кого-то – все это могли запретить. И так бы и не пошло дальше.
Полбин так объяснял нам и важность, и ответственность всего этого. Чтоб понимали.
***
Мы, наверное, недели две где-то все это разучивали. Какое расстояние, какая скорость. Слетывались, отрабатывали.
Первый пикирует, а второй за ним, когда он начинает уже выходить. Первый набирает высоту в круг становиться, второй начинает выходить, а следующий переводит самолет в пикирование. Чтоб дистанция сохранялась, чтобы время не терять, но и дров не наломать. Свои расчеты, чтобы все это происходило без заминок, а все вместе как бы такую карусель с наклоном делали.
***
Не знаю, насколько все это секретом оставалось. Похоже, что не столько от немцев это скрывалось, сколько от своих. Могли запретить, и не дошло бы даже до боевого применения - так бомбить.
Хотя куда там скроешься. Пока на земле обсуждали - еще можно было в тайне это хранить. Но когда уже стали в воздухе отрабатывать. И с земли видели, навряд ли, чтоб никто не доложил. Те же особисты.
Мы летали там, где всякие тыловые части располагались. От них не спрячешься. И них над головой не один день крутились. Иногда Полбин менял место, над которым мы летали. Он нам ничего не говорил, не объяснял, почему так.
***
И наши же летчики тоже видели. Мы как бы дальше в тыл улетали для тренировки, но насколько там далеко могли улететь. Не так уж и далеко от своего аэродрома кружились.
Группы с задания возвращаются, чтобы на ту же посадку зайти, в зависимости от ветра, с разных сторон заходили. Они заходят на посадку и оказываются так, что мы недалеко летаем. Одни видят - мы по кругу летаем. Другие - мы из круга начинаем перестраиваться или еще чего-то отрабатываем.
При мне не велись разговоры, но видно, между собой ребята обсуждали. Скорее всего: что за ерунда какая-то - хороводы какие-то в воздухе водят, на задание не летают.
Было такое, в землянку захожу, а все замолчали. А до этого голоса слышались. Не знаю, как с другими, но ко мне с расспросами не приставали. Хотя то, что этим сам Полбин командует и лично в этом участвует - по-видимому, было известно. Поэтому так и поглядывали, но и не расспрашивали.
Пару раз было, что мы прерывали свои тренировки - то ли немецкие истребители появлялись где-то рядом, то ли «рама» летала, самолет-разведчик такой у немцев был, двойной фюзеляж у него такой был.
Видно, наши истребители эту зону тоже как-то охраняли, хотя их и не видно было.
***
В самом конце еще с истребителями вместе потренировались. Когда уже сами вроде поняли и научились. Тоже надо было вместе попробовать, чтобы истребители понимали, что мы делаем, а что они должны делать. Для истребителей тоже это было новшество - они такую «этажерку» прикрытия делали. Одни на верху, другие внизу обеспечивают прикрытие от «мессеров» и «фоккеров». На «фоккерах» обычно нас атаковали именно в момент выхода из пикирования - на малой высоте.
А потом наши маленькие еще и посередине стали прикрывать - оно как «этажерка» получалась.
Полбин это все обеспечивал, и все с его личным участием делалось.
Трудно сказать, насколько он тогда рисковал. Если бы что-то не так произошло. Как и время, которое он на это тратил. Как он там объяснял разным командующим, где он и чем занимается.
***
Когда первый раз так отбомбились – все нормально прошло - все довольные были. А первое такое бомбометание было произведено как раз, когда уже начались бои на Курской дуге. Истребители нас ни при подходе к цели, ни после отхода не атаковали – прикрытие сильное было обеспечено. А когда на цель зашли, то показалось, что и зенитчики немецкие как бы растерялись. Не понимают, что мы делаем – так никогда не делалось – и как-то стрелять не сразу начали. Первый раз и зенитного огня почти не было.
***
Все первые «вертушки» - только этой группой так и ходили бомбить. И первое время командиром только сам Полбин был. Потому что после каждого такого вылета что-то еще меняли, улучшали.
С какого-то раза уже перестали сначала в круг становиться, а потом уже пикировать - чтобы время не терять. А сразу с правого этого пеленга Полбин, как ведущий, влево доворачивает и в пикирование переводит свой самолет. Следующий - пока на это же место для начала пикирования подлетает, он уже бросил бомбу и начинает выходить. Второй переходит в пикирование, а Полбин, набрав высоту, в хвост пристраивается к тому, который последним летит. И так по очереди сразу и пикируем, и круг замыкаем.
И другие там были моменты. Наверное, тоже несколько недель где-то так продолжалось - одной только этой группой так и бомбили.
Когда из пикирования выводишь самолет, самое главное было «словить хвост» впереди летящего самолета. Чтоб круг этот сохранился. Молодым, когда объясняли, то так и учили: лови хвост.
Словить хвост переднего – так все и говорили. При выходе из пикирования перегрузки большие, просто расплющивает в кресле, в глазах темнеет, а нужно в этот момент довернуть штурвал, чтобы в хвост стать впереди летящему. А он уже в положении набора высоты находится. Если «хвост словил» в такой момент, дальше уже проще, за ним просто повторяй все, что он делает.
***
Когда стали с этой «вертушкой» так бомбить, то даже не так опасно стало летать с этой «вертушкой». Истребители прикрытия с нами летели – первое это время пока Полбин летал, то наших «маленьких» было столько, что немецкие истребители уже и не так пытались атаковать нас. До этого никогда, для такой группы, столько истребителей нас не сопровождало. Да и позже, когда уже без Полбина стали летать, все равно для «вертушки» больше придавалось истребителей для прикрытия.
Потом начали других летчиков к этой группе подключать, стали уже других обучать. Увеличивать как бы группу. Потом несколькими группами стали летать. Опять увеличивая количество самолетов в группе.
Из этой первой группы летчики, кто первые эту «вертушку» освоили, были как бы инструкторами. Полбин тогда напоминал нам суворовское: «Научился сам - научи другого».
Особенно те, которые из других полков были. Через какое-то время они вернулись в свои полки и там тоже стали других учить.
***
Как Полбин с нами – так и мы других учили. Может быть, Полбин поэтому из нескольких полков сразу отобрал, с самого начала, летчиков. Иногда даже посылали в какой-то полк, чтобы рассказать другим летчикам, поделиться опытом. И меня так тоже отправляли несколько раз.
А позже было, что из других армий экипажи прилетали - им как командировка была. Не командиры полков, но были комэски, командиры звеньев - с разных полков. Нас Полбин как инструкторов использовал. К тому времени в полку уже многие освоили «вертушку». Меня тоже привлекали, хотя сержанта как-то не удобно было ставить инструктором для командиров. Чаще те ребята привлекались, которые были офицерами. Но и меня привлекали, как того, кто один из первых освоил «вертушку». На задание уже не летишь сам, с ними занятия проводишь - рассказываешь, объясняешь.
Но уже это не долго - пару дней такие уроки, а то и меньше. Летчики опытные все, командиры уже, чего им там сержанта слушать долго. Если сержант может, то чего уж тут много рассказывать. Хотя расспрашивали, конечно, выясняли детали. И то же было интересно, кто, как сразу соображает из этих летчиков. По вопросам это то же видно.
Потом с нами несколько раз слетают на задания - и улетали к себе, в своих полках других обучать и применять.
***
Но именно наш 82-й полк стал первым, который почти в полном составе научился и начал так бомбить.
После первых удачных бомбежек, начали увеличивать количество самолетов в группе. И сначала к этой первой группе подключали летчиков именно из нашего полка. Так и получилось, что 82-й полк стал фактически первым полком, который в полном составе смог бомбить, используя «вертушку».
Это уже быстро пошло. Когда стало понятным все и, вроде бы, привычным, то следующие очень быстро освоили. Даже самому странным казалось, почему мы так долго возились, не получалось у нас чего-то.
Что значит новое или уже понятное и опробованное кем-то.
Другим это уже не было чем-то таким новым, что еще никто не делал. И они быстрее осваивали все необходимые маневры, держать нужную дистанцию. Все понятно уже, никаких вопросов.
Другие полки в нашем корпусе попозже освоили, тоже стали уже всем составом так бомбить.
Потом это стало основной тактикой бомбежки во всем корпусе. Только так и бомбили почти всегда, если погодные условия позволяли.
***
Так на разных фронтах из других корпусов или дивизий, которые тоже на «Пе-2» летали, стали «вертушку» применять. Благодаря этому Полбин обрел во время войны такую широкую славу на разных фронтах. О нем слышали и знали во время войны в разных местах, и не только среди летчиков. Это правда.
Были случаи, попадали в какие-то ситуации, общались из других родов войск. С другими летчиками, на их аэродромы садились иногда на вынужденную. К той же пехоте, если сбивали над передовой.
Рассказывали такие случаи. Если узнавали, что летает «с самим Полбиным», сразу как самого лучшего гостя начинали принимать, старались как-то угодить, чем-то там угостить. Каждый для них был как герой, если вместе с Полбиным летает. От других слышал, да и сам как-то сталкивался с таким. Сразу по-другому как бы уважать начинали.
Хотя, кто там с Полбиным и как вместе летал - свой еще вопрос. Все, кто в корпусе был - так или иначе - с ним вместе летали. Поэтому все были – полбинцы. Особенно уже ближе к концу войны. Когда стали большими группами летать. Когда корпус почти в полном составе в воздух поднимался - командир корпуса всех ведет.
***
С этой группой из восьми летчиков мы все вместе с месяц так и летали вначале. А потом, когда уже стали из нашего полка добавляться другие летчики, они вернулись в свои части. С некоторыми из них, с которыми эту «вертушку» осваивали, позже еще встречался. На какие-то задания приходилось летать, когда из разных полков группу собирали, то нескольких встречал. Ну, так поздороваемся или кивнули головой друг другу, а какого-то общения уже и не было. Не знаю, какая у них судьба, кто дожил до победы или кто погиб.
***
Тоже - интересно, с этой «вертушкой». Пример, что значит внушение, что вот так должно быть. А по-другому уже нельзя.
Когда курсантами учились летать на Пе-2, то за день совершали одно пикирование. Считалось, что больше и нельзя, перегрузки такие, что человек может уже не выдержать.
И после этого, казалось, уже сил нет. Потому что, когда выводишь самолет из пикирования, то перегрузка получается сильная. В кресло летчика вжимает так, что, кажется, щеки куда-то к затылку притягиваются. В глазах темнеет. Штурвал из рук вырывается, кажется, еще чуть и не удержишь.
На «пешке» стояло специальное устройство для автоматического вывода из пикирования, но все равно штурвал на себя тянули. Без этого автомата пикирования штурвал, конечно, было бы не удержать. Но на один этот автомат никто не полагался полностью. Штурвал все равно на себя тянешь со всей силы, и, кажется, сейчас пальцы разожмутся, вырвется.
При выводе самолета из пикирования темные зайчики каждый раз прыгают перед глазами.
***
Причем, курсантами мы и не пикировали под таким углом, как это делалось потом на фронте. И точно так же первое время и на фронте было. Уже оттого, что под 70 градусов боевое пикирование совершали, - еще сильнее перегрузка и, казалось, что только один раз за день у тебя и хватит сил такое сделать. И долго так считалось.
Сила, что называется, такого себе принятого мнения. Так было принято считать - и так и делалось, даже во время войны. И долго так считалось. Хотя на войне много чего из такого «принятого», «нельзя» быстро поменялось на «можно» и «нужно».
А с пикированием долго держалось. Ну, максимум несколько раз использовалось пикирование за два вылета. А точность попадания при бомбометании с горизонтального положения или с пикирования – на много отличалась.
***
С этой «вертушкой» нарушился такой порядок. За один раз три-четыре пикирования надо было делать, в зависимости от того, какие бомбы. А если еще и штурмовку с пикирования проводить – еще больше.
Сначала, когда еще только начинали «вертушку», то первое время это казалось настолько невозможным. Поэтому и опасным. Даже у самого Полбина были сомнения, судя по всему. Насколько сможет выдержать и он сам, и другие.
А со временем стали еще совсем с другой высоты вывод из пикирования делать. Автоматы эти на определенную высоту были настроены, их на заводе выставляли, как по инструкции положено было. А мы сами их перестраивали, свои специалисты появились. И другое там меняли, те же тормозные решетки регулировали по-другому, еще разное. Поэтому стали с такой высоты бомбы сбрасывать, что никто и не думал, что такое возможно. А этим сразу другая точность попадания обеспечивалась. Это была своя особенность именно в полбинских полках. Такое мало кто делал в других частях. Даже те, которые воевали. Многие даже и не представляли, что такое возможно.
Полбин в этих всех новшествах принимал участие. Без него это бы никто не разрешил. А он сам был таким, все время искал, как можно улучшить возможности самолета, как можно изменить эти возможности, и других поддерживал в таких вопросах.
***
Оно, возможно, Полбин поэтому так и осторожничал, когда только начинали «вертушку» отрабатывать. Трудно сказать - никто не знал и ничего сказать не мог, насколько возможно несколько раз подряд такие перегрузки перенести. Это ж тоже было запрещено и считалось, что летчик не сможет выдержать. Сознание потеряет, сил не хватит.
Тот же Полбин поэтому вместе со всеми пикировал. Причем - он первый, чтобы самому чувствовать и, если что, остановить остальных. Но и все равно. Одно дело ты сам чувствуешь, насколько уже у тебя сил хватает или нет, чтобы удержать тот же штурвал после третьего или четвертого выхода, а другое – как себя чувствуют другие. Один может пять раз выдержать, а другой, после трех, на четвертом пикировании сознание потеряет. Кто тут может знать?
Тоже тогда пробовали и между собой делились. Полбин просил не пытаться скрыть, если уже на пределе кто-то себя чувствовал. Оно ж не понятно, насколько это можно для всех применять.
***
Позже стало понятно, что дело больше во внушении. А первое время не было это ясным. Тем более из опыта в том же летном училище. Были и такие, кто так и не смог научиться пикировать.
Одного начинает тошнить. Самолет проваливается вниз - оно не совсем свободное падение, конечно. Винты крутятся, моторы работают. И получается так, что, как летчики выражались, самолет «висит на винтах».
Но близкое состояние как при свободном падении. Многим плохо становится, когда самолет просто в «яму» воздушную проваливается при полете. Так эта «воздушная яма» по сравнению с пикированием - ерунда.
А были такие, кто почти и терял сознание при выводе из пикирования. Это ж сначала инструктор делает, а ты сидишь только. На центрифуге еще как бы держится, когда в училище тренировали. Но перегрузка при выходе из пикирования по сравнению с той центрифугой имеет разницу. С инструктором так слетает раз-другой и все. Из кабины сам не может вылезть. До самостоятельного управления самолетом по отработки пикирования дело и не доходило.
***
С «вертушкой» мы за один вылет стали пикировать по нескольку раз. Сначала даже не верилось, что можно такое выдержать. А потом... Уже когда эта «вертушка» стала основным нашим приемом при бомбометании - за один вылет пять и больше пикирований совершали. Сначала с пикирования бомбы бросали, а потом еще, так называемая, штурмовка - когда из передних бортовых пулеметов по зениткам, по другим огневым точкам удар наносили. И так, что все это с пикирования.
***
С той же высотой вывода из пикирования, а соответственно, высота сбрасывания бомб. Как тогда говорили, научились бомбить, заглядывая в орудийные стволы. Из пикирования начинаешь выходить на такой высоте, что, действительно, видишь ствол зенитки.
Это тоже заслуга Полбина, конечно. Чем с более низкого расстояния производилось бомбометание, тем точнее бомбы попадали в цель. Как бомбили «полбинцы», мало в каких других частях такое позволяли себе. Даже и не представляли, что так можно. Отсюда и появлялась та снайперская меткость, как говорили, которой полбинцы отличались от других частей.
Уже к 44-му году настолько отработали и прочувствовали возможности самолета, что иногда казалось, хвостом почти землю касались при выходе из пикирования. Самолет просаживается при выводе из пикирования, нос задирается вверх, хвост ниже всего оказывается, и именно хвостом к земле самолет и тянет.
Стрелки-радисты как раз в этот момент и оказывались под огнем, почему среди них больше всего и было потерь. Сколько именно стрелков-радистов погибло – трудно сосчитать. У них самое незащищенное место в самолете было.
Хотя в этот момент – выхода из пикирования – стрелок-радист тоже ведет огонь туда вниз из своего второго пулемета. Сначала летчик, когда пикирует, бомбы бросает и может тоже стрелять. А уже при выводе, стрелок ведет огонь.
Эта «вертушка» все эти правила меняла – то, что до этого никто не делал и запрещалось делать. И количество пикирований, и высоту вывода из пикирования.
***
Что значит дело привычки. Если вначале войны после одного пикирования казалось, что уже второй раз и не сможешь выдержать, то где-то уже в 44-ом, когда «полбинская вертушка» - ее так и называли все и летчики, и пехота - стала привычным делом, иногда за один вылет до пяти раз пикирование совершали. А в день те же два-три вылетали так и оставались. И все с пикированием, если погода позволяла.
И, вроде, нормально. Хотя и та же перегрузка, и сил-то не добавилось.
А для меня вообще, казалось бы, даже и думать нечего такие перегрузки выдержать. Как-то привыкаешь и, вроде, - так и надо.
***
Даже не понятно и самому, как это раньше так было, что после одного пикирования уже и сил почти никаких не оставалось. Еле на аэродром прилетаешь. Тебе так внушают, сам так внушаешь себе.
А потом, когда уже за день спикируешь более десятка раз, вспомнишь, как тогда себя чувствовал - сам не можешь взять в толк. Почему таким уставшим тогда себя чувствовал. В том же училище. Здоровье-то и сила были не хуже, а даже лучше намного. Та же спина - хребет-то не был перебит.
Вот что значит - сила внушения, что можешь или не можешь чего-то выдержать, совершить.
***

Из сборника «Летчики»:
Вот как описывал в 1944 году один боевой вылет группы бомбардировщиков, ведомой И. С. Полбиным, специальный [46] корреспондент «Красной звезды» майор В. Земляной:
«Первая четверка, подминая под себя потрескивающую от жары землю, взмыла в воздух. За ней вторая, третья... Прошло не больше минуты, как двадцать Пе-2 уже поднялись в небо и компактной группой ушли на запад. Сразу стала заметна высокая слетанность. Но вот по сигналу ведущего этот строй как бы разломился и через несколько секунд приобрел иной вид. Пикировщики вытянулись в одну длинную цепочку, напоминая косяк журавлей. Они построились в так называемый правый пеленг, изготовившись к бомбометанию. Под нами лежала линия фронта, обозначенная разрывами снарядов и дымом пожаров.
«Вертушка» началась с того, что ведущий самолет развернулся влево и перешел в стремительное пикирование. За ним через несколько секунд последовал второй пикировщик, затем третий, четвертый. Потеряв почти 1000 метров высоты и сбросив одну бомбу, ведущий не менее стремительно стал подниматься вверх и вскоре оказался в хвосте последнего самолета группы. С этого момента замкнулся боевой круг, составленный из двадцати машин. Образовалось как бы гигантское колесо, диаметром больше километра. Оно с огромной скоростью вращалось в наклонной плоскости, разрывая своими зубьями вражескую оборону. За один поворот этого колеса сбрасывалось двадцать увесистых бомб, и каждая из них направлялась в свою цель. По воле командира пикировщики меняли направление удара, отыскивая всякий раз новые объекты атаки.
Первая атака пикировщиков была направлена на балку, где предполагалось скопление боевой техники немцев. Это место просматривалось лишь при снижении. На выходе из пикирования я разглядел там десятка два автомашин. Некоторые из них уже горели. Зато в стороне, километра за три, на опушке небольшой рощи хорошо стали видны немецкие танки и артиллерия, очевидно, немцы успели до нашего подхода переменить место сосредоточения своего резерва. Тогда немедленно колесо нашей «вертушки» повернулось. В первом заходе была произведена как бы доразведка цели, и в этом сразу сказалось преимущество такого способа бомбометания. Теперь уже бомбы неслись в самую гущу вражеской техники, подготовленной для контратаки.
После того как наше колесо четыре раза обернулось [47] вокруг своей оси, над рощей образовалось огромное облако черного дыма. Бомбы, сброшенные пикировщиками, сделали свое дело. На земле горела немецкая техника, рвались боеприпасы, взлетали на воздух блиндажи вместе с их обитателями. А неподалеку из другой рощи уже выползали наши танки. В развернутых боевых порядках они шли в атаку, используя удар пикировщиков. Заметив их, наш командир переместил «вертушку» в глубину вражеской обороны. Он разыскивал теперь скрытые огневые позиции немецкой артиллерии.
Наконец пикирование прекратилось. Самолеты быстро построились в группы по пять машин, сбросили в дополнение ко всему серию бомб c горизонтального направления, а потом снизились до бреющего полета и начали обстреливать вражеские позиции из бортового оружия». (http://militera.lib.ru/bio/pilots/01.html Летчики. Сборник. М., «Молодая гвардия», 1978. — 240 с.)
***
Из очерка “Пятая воздушная”:
Поддерживая с воздуха войска 7-й гвардейской армии на днепровском плацдарме, боевые группы бомбардировщиков во главе с ведущими комкором И. С. Полбиным, командирами дивизий Ф. И. Добышем и Г. В. Грибакиным впервые применили новый способ бомбометания с пикирования с непрерывным заходом одиночных Пе-2 на цель. Тактическая новинка оказалась неожиданной для гитлеровцев, дала высокий результат. Впоследствии этот метод бомбометания, названный «вертушкой» Полбина, получил широкое распространение в большинстве воздушных армий. Он давал возможность летчикам-бомбардировщикам не только несколько раз за один вылет наносить удары с пикирования, но и в необходимых случаях вступать в бой с фашистскими истребителями, отражать их нападение, не прекращая бомбометания.

Частям и соединениям 5-й воздушной армии предстояло бомбардировочными и штурмовыми действиями способствовать войскам 2-го Украинского фронта (20 октября 1943 года Степной фронт решением Ставки был переименован во 2-й Украинский фронт) при расширении плацдарма на правом берегу Днепра и выходе во фланг и тыл днепропетровской группировке врага. В целях снижения активности вражеской авиации были запланированы бомбардировочные и штурмовые удары по аэродромам противника, а налеты на железнодорожные объекты должны были препятствовать перевозкам противника.

Боевую работу на плацдарме авиаторы строили в тесном взаимодействии с наземными войсками фронта, сосредоточивая удары бомбардировочной и штурмовой авиации на направлениях главного удара советских частей и соединений, в точном соответствии с задачами, поставленными командующим 2-м Украинским фронтом. Только [103] 1-й бомбардировочный авиакорпус произвел 777 боевых самолето-вылетов, выполняя главным образом задачи по уничтожению войск, боевой техники и огневых средств противника на поле боя и срыву железнодорожных перевозок врага. Весь летный состав корпуса освоил бомбометание с пикирования, которое являлось основным видом боевого применения (бомбометание с горизонтального полета производилось только в сложных метеоусловиях).
Летчики, штурманы, стрелки-радисты 1-го бомбардировочного авиакорпуса во главе с полковником И. С. Полбиным при выполнении боевых заданий проявляли не только высокое мастерство, но и мужество, бесстрашие, отвагу.
(Давтян С.М. Пятая воздушная.— М.:Воениздат,1990. http://militera.lib.ru/h/davtyan/03.html )
***

8. «Летали, заглядывая в дуло пушек...»

( Степной фронт, лето 1943 г. Период Курской битвы (5 июля 1943 — 23 августа 1943), также известна как Битва на Курской дуге, Операция «Цитадель»)
***
«12 июля в районе Прохоровки произошел крупнейший в истории встречный танковый бой, знаменитая битва у Прохоровки. В ней участвовало около 1 000 танков с каждой стороны. 18 часов длилось невиданное танковое сражение с огромными потерями с обеих сторон. К исходу 12 июля сражение завершилось с неясными результатами, чтобы возобновиться днём 13 и 14 июля. В результате страшное своей мощью движение лучших германских войск было остановлено.»)

***

Той, хто вміє сам сідати сракой голою на їжака, співаючи -
Той уміє і літати, в жерло шопи, що стріляє, заглядаючи
***

На Курской дуге в 43-м как раз и было впервые показано преимущество бомбометания с использованием «вертушки».
Во время того же знаменитого танкового сражения под Прохоровкой. Хотя там как только не бомбили. И группами, и звеньями, и по одному.
Там участвовало, как пишут, с обеих сторон свыше 1500 танков. Об этом много потом после войны писали и вспоминают.
Но как-то и не встречал нигде в этих воспоминаниях или описаниях боевых действий хоть упоминание о том, что там же, но в воздухе, свое сражение тоже происходило. Да еще какое.
Оно, действительно, - «было жарко на земле и тесно в воздухе».
***
В воздухе темно было от самолетов. Что в воздухе тогда делалось, когда те танки там сошлись?
Там и «илюши», и мы работали с утра до ночи. И кого там только не было. Чуть ли не в лобовую атаку на танки те шли. Что называется, заглядывали прямо в орудийные стволы этим танкам. Они там, на земле, между собой, а мы с воздуха – на них.
И немецкие бомбардировщики – тоже самое.
А сколько истребителей - и наших, а особенно немцев. Все это клубками какими-то. Над этими танками несколько дней как рой пчелиный висел.
Вот, действительно, как пчелиный или осиный рой над землей висит. Как-то об этом не столько вспоминают, как о танках. Оно одинаковое было - что там, на земле, что в воздухе.
***
Танковая битва шла и днем и ночью, а над этими же танками почти такое же, наверное, количество самолетов свою битву вели. Все виды самолетов и с нашей, и немецкой стороны там были задействованы. Ночью мы не летали туда, конечно. Хотя танки между собой продолжали вести бой и ночью, может, не такой интенсивный. Но только начинало чуть светать, еще темно – мы уже взлетали туда. Пока туда долетим, уже рассвело, и начинаем бомбить.
С самого утра еще не так. Первые группы немцев тоже в это же время прилетали. Но еще не столько все равно получалось самолетов. А уже когда следующие вылеты делали – издали, когда подходим туда, впечатление как темное пятно такое в небе висит. Как рой пчелиный, когда он в воздухе летит – издали очень похоже было. Даже по форме как тот же рой – к низу и верху сужается, а посередине и толще и темнее. Как два конуса, если соединить их основаниями.
***
Немцы бросают бомбы, мы бомбим, истребители - одни между собой бой ведут, другие бомбардировщиков атакуют. И это ж непрерывно. Одни улетают – дозаправиться, боекомплект пополнить, а другие подлетают. Из этой кучи улетает в разные стороны – немцы к себе, мы – к себе, а другие тоже с разных сторон летят туда. И группами, и в одиночку.
В воздухе такая обстановка была, что не поймешь, кто кого атакует и откуда. Все стреляют – трассы во все стороны и со всех сторон летят. Там, наверное, и свои в своих попадали. Те же истребители – он, вроде бы, целится и гонится за одним, но пули мимо полетели. А крутятся же – поэтому эти пулеметные трассы летят совершенно в другого.
***
Тогда, под Прохоровкой на Курской дуге оно так и было.
Там как бы еще одно новшество появилось, когда мы на самолетах начали вести бой с танками. Первый раз была использована возможность боя между пикирующими бомбардировщиками и танками.
Тоже, как и та же «вертушка», такое ведения боевых действий, которое до войны даже и не преподавалось ни в каких училищах. На «илюшах» и до этого уже так воевали с танками. Поэтому их и «летающими танками» начали называть.
***
По колоннам танков бомбили. Все это было. Но до этого не было, чтобы во время танкового боя на «Пе-2» бомбить с пикирования по танкам, из пулеметов по ним стрелять, а танки стреляли по нам – то есть шел свой бой между танками и самолетами.
И оно, действительно, так - в пикировании летишь прямо на танк, а он не только из пулемета, а дуло вверх задрал и стреляет в тебя. Причем, не один танк, а целые группы. Задирают вверх дула и стреляют. Да еще и с пулеметов тоже стараются вести огонь.
Действительно, прямо заглядываешь ему туда в дуло, каждую секунду ожидая оттуда огонь, и туда же ему сам и целишься. По-своему получались как бы дуэли между самолетом и танком. Дуэли между двумя танками это было известно. Один и другой стреляет друг в друга по очереди. Кто первый попадет. А здесь получалась своя дуэль между танком и самолетом.
Как раз там тоже и начали уменьшать до предела высоту сбрасывания и вывода самолета из пикирования. В танк попасть было, конечно, не просто. Он движется, целиться нужно с упреждением. Но все равно, если и летчик, и штурман опытные - были такие попадания, не очень часто, но получалось. Чтобы обеспечить точность попадания, старались, как можно, с меньшей высоты сбросить. А из танка тоже целятся и ждут, когда начнешь выходить из пикирования, чтобы залп сделать и тебе в брюхо попасть. Самолет над танком как бы зависает на какое-то время, он и стреляет в этот момент.
Тут и определялось, сможешь ты в него так попасть, чтобы он уже не выстрелил в ответ. Для этого не обязательно прямо в танк попасть надо, но все равно бомба должна была близко взорваться.
Если танк неподвижный, гусеница слетела, но он продолжает стрелять – в него попасть можно было. А если движется, да еще тоже маневрируют – тоже следит, когда бомба будет сбрасываться, - меняют направление движения, не так просто было попасть. Мало кому удавалось, но получалось. И тоже, если так попасть, то танк разворачивало весь, башня просто отлетала в сторону.
Хотя с танками еще больший такой взаимный бой у нас был позже, уже в ходе Корсунь-Шевченковской операции, когда польские части не выдержали немецкой контратаки, разбежались. Вся эта армия польская разбежалась. А для армии немалый участок фронта отводился.
Немцы тогда большим танковым клином прорвались в наш тыл. Тогда вообще дело было. Шел бой именно между нашей авиацией и немецкими танками. Немецкие истребители, конечно, тоже участвовали. Чтобы мы не могли бомбить танки. А танкисты стреляли только по нам – наши танки не сразу появились, пока их перебросили с других участков фронта.. А мы по немецким танкам и бомбы сбрасывали, и из пушек стреляли. Что там творилось, чего там только не было тогда, чтобы тех немцев остановить. В лобовую атаку тогда почти все из нас на те танки шли. Столько погибло тогда в нашем корпусе, и у тех же штурмовиков.
А поляки тогда и танки побросали, и артиллерию. Полностью оголили целый участок фронта.
***
После бомбометаний на Курской дуге по танкам и стали говорить о снайперских экипажах, о летчиках-снайперах. Между собой летчики, о ком-нибудь рассказывая, чтобы похвалить, начали говорить такое: летает, заглядывая в дуло орудий.
Тоже самое, уже дальше в ходе войны, и про стволы зениток стали говорить. Когда уже наши войска перешли в наступление, началось освобождение от немцев оккупированной территории, уже другой и наша тактика стала. Это уже когда «вертушка» стала более освоена и привычным делом, то первые пикирования проводились, чтобы подавить именно зенитно-пулеметный огонь немцев, прикрывающий непосредственно определенную цель. А после этого уже начинали бомбометание по цели.
В таких случаях, когда на зенитку или зенитные пулеметы приходилось пикировать – тоже своя дуэль, кто в кого попадет. Немцы целятся и стреляют прямо в тебя, а ты туда летишь, падаешь туда и тоже целишься прямо в ствол. В такие моменты зубы сцепишь, сжимаешься весь в комок какой-то – на ремнях висишь, которыми пристегиваешься к креслу, - все внутри цепенеет, чтобы не отвернуть, выдержать самолет и точно прицелиться.
Если промахнулся, то, когда ты над ним зависнешь, это уже не из танка одиночным залпом выстрелит. Там уже скорострельность другая.
Тоже заглядывать приходилось в такие стволы и не один раз.
***
Тот же Полбин так и погиб под Бреслау, при пикировании прямое попадание в летчика. Видно, тяжелое ранение потому, что он как бы попытался еще вывести самолет из пикирования. А потом, наверное, сознание потерял, так и воткнулся в землю. Сам этого не видел, но из того, что рассказывали тогда. Наш полк слетал туда же на задание, а Полбин полетел с другой небольшой группой, из соседнего, 81-го полка. Командиру корпуса запрещалось летать на такие задания, когда летело 15-20 самолетов. Хотя если такое попадание при пикировании – оно не важно, какое количество самолетов.
***
В 43-м тяжелые бои шли, и потери поэтому были большие.
Сколько раз за это время наш полк получал пополнение. Подсчитать никто не мог. Только появились новые экипажи – звено или несколько звеньев – тут же и погибли. Через несколько дней следующие прилетают и опять их в первые же вылеты сбивают. Следующие прилетают. Такие бои шли на Курской дуге.
Из этих пополнений к окончанию Курской дуги никого не осталось в полку. Не только никого не осталось, а такая ситуация возникла, когда неоткуда стало даже необученное пополнение присылать. То есть в резервных частях практически не осталось молодых летчиков.
К окончанию боев на Курской дуге в полку остались одни, как тогда говорили, старики. А по количеству самолетов и летного состава – половина от требуемого, не больше 15 самолетов. В нашей 1-й эскадрильи – пять экипажей осталось в наличие. В таком составе и воевали, достаточно долго так было – неоткуда было взять пополнение.
***
А уже в самом конце этой Курской дуги мы попали в бои, где и этих «стариков» почти всех посбивали. Это уже когда под Харьковом бомбили – операция по освобождению Харькова. Был такой вылет, что и командир полка погиб, и почти всех в этом же вылете сбили. Осталось 3 или 4 экипажа на весь полк. Чуть ли не расформировывать наш полк собирались..
***
Но именно как воздушный бой с большим количеством самолетов с разных сторон – тогда, над этой Прохоровкой, первый раз такое видел и участвовал в таком. Уникальный воздушный бой, который, как и танковый, длился не один и день.
Больше такого не видел. Не знаю, может, на каком-то фронте и было что-то подобное. Хотя - вряд ли.
***
Еще один такой же бой был. Хотя не совсем такой. Даже еще больше, наверное, там самолетов принимало участие, чем тогда над Прохоровкой. Из того, как это издали виделось, когда было над Прохоровкой и второй этот воздушный бой. Сколько самолетов было, какое количество было задействовано – ни там, ни там я так нигде и не встречал.
Это второй бой уже ближе к концу войны произошол, когда боевые действия уже не на территории Советского Союза велись, начали другие страны освобождать. Мы тогда бомбили еще на территории Польши, но уже и на Германию бросали бомбы.
Этот воздушный бой не длился несколько дней, конечно. Может даже и не целый день. А главное отличие, в нем принимали участие именно истребители. Нигде не встречал, чтобы о нем где-то вспоминал кто-то в мемуарах или еще как. Не знаю, почему об этой – это даже нельзя назвать боем – воздушной битве между истребителями ни во время войны никто не сообщал, ни после.
***
Если бы мы туда не попали, и я своими глазами не видел, – так и не узнал бы.
Когда уже и не рой, а просто тучей казалась - от того количества самолетов, которые были там задействованы. Такого ни до, ни после я больше не видел. Не знаю, сколько там было самолетов с нашей стороны и со стороны немцев. Как они туда все собрались, по какой причине – тоже не понятно.
Мы как раз летели на задание большой группой. Самолетов 80 группа была. Это тоже своя армада. С нами же и истребители прикрытия летели, их тоже в таких случаях не мало выделялось.
И вот идет эта наша группа, а впереди прямо по курсу темное облако какое-то. День вроде ясный такой, мне сначала издали показалось, что это туча какая-то. Прямо по нашему курсу.
Ближе подлетаем – и становится видно, что в этой туче как черные точки крутится что-то. Еще ближе – самолеты в каком-то клубке. Причем это не маленький клубок – он и по горизонтали и по вертикали занимал большое пространство.
Не помню уже, кто вел всю эту нашу группу. Как он там решал, думал облетать или нет. Они крутятся так, что прямо на нашем курсе. Хотя цель, куда летели бомбить, получалась где-то за ними.
Облетать эту кучу-малу что сверху, что с какой-то стороны – и в высоту надо намного уходить, и в сторону далеко отклоняться. Тут уже командир решает из своих соображений, как лучше поступить.
Не знаю, почему он так решил. Может, побоялся, что его не поймут, группа нарушится. Или решил тоже принять участие в этом. Хотя уйти в сторону, а потом назад надо вернуться на свой же курс – трудно сказать, сколько времени потребовалось бы, чтобы так облететь. Могло и горючего не хватить на обратную дорогу.
Оно когда уже ближе подлетели, уже команды не то, что понять, расслышать невозможно. И наши, и немцы все чего-то кричат – и все на одной волне. В эфире немыслимый гам стоит. Единственное, что еще можно разобрать – какие-то матюки отдельные. И какие-то отдельные немецкие слова. Ни одно связанной фразы не расслышать. И тоже – какие-то самолеты в рассыпную отлетают из этого кубла, а какие-то разными группами с разных сторон туда летят. И по одному летят, и звеньями, и эскадрильями – не поймешь. Дозаправились и опять туда.
***
Мы вот как летели на своей высоте так туда и нырнули. Причем наша высота была такая, что мы как бы не совсем по центру этого клубка попадали, а несколько выше. А так по горизонтальной линии где-то посередине наш курс и проходил.
Кто куда летел там и куда стрелял – совсем понять невозможно было. С разных боков, кто-то снизу вверх, кто-то сверху вниз мимо нас проносятся. И над самой головой проносятся и под нами. И наши, и немцы. И все ж стреляют. Друг за другом гоняются.
Нас именно - никто и не атакует. Как обычно истребители делали. Но трассы от пулеметов летели со всех сторон. И какие от наших «маленьких», а какие от немцев – тоже не поймешь. Причем, крутятся все виды истребителей и наших, и немцев.
***
Когда строй «пешек» идет, а впереди на той же высоте появляются самолеты противника – действия уже были понятны и отработаны. И команды не надо никакой.
Хотя и не слышно этих команд чаще всего. Когда даже просто сами летим – связь такая была, что не всегда и расслышишь.
А если в бою, особенно, если много самолетов, как в этом бою было – ничего уже не разберешь.
***
Хотя хуже всего было, если так совпадало, что рядом с нами работали «илюши». В эфире тогда сплошной мат стоял. Рацию можно в таких случаях вообще было отключать. По внутренней связи со своим экипажем можно переговариваться, а по внешней связи - только треск и какие-то выкрики.
***
Когда впереди появлялись истребители, то из передних пушек начинают все стрелять. Те, которые летят сзади в строю, они меняют немного высоту – лестницей такой выстраиваются. Если даже не большая группа, то встречный огонь получался все равно сильный.
Поэтому «пешек» так никто не атаковал. Если кто-то попадался под такой встречный огонь, целым мало кто оставался. А тут летит около 80 самолетов.
Перестроились, подлетая к этому клубку, и все тоже открыли огонь. Из передних пушек. Причем на гашетку как нажал так и не отпускаешь – целиться нет смысла. И все летчики так. Вся группа ведет стрельбу из курсовых пулеметов как заградительный огонь, чтобы расчистить себе дорогу.
Только если успеваешь заметить, что свой выскакивает под твои пушки – отпустишь на момент гашетку. А то успеваешь заметить, когда он мимо пронесся. И все так вели огонь из передних пушек.
Штурманы, стрелки-радисты – это само собой, тоже начали вести огонь. Короче, кто в кого целиться не поймешь, но стреляют все. И мы тоже.
Состояние такое – со всех сторон летят и самолеты, и трассы пулеметных очередей с самых разных направлений. Сам тоже стреляешь куда-то вперед, штурвал держишь и аж зацепенело все внутри. Маневрировать - смысла нет никакого, хотя чего-то, все равно, крутишь. Идем в строю – особенно не покрутишь. Предугадать с какой стороны не только очередь может попасть, а и врезаться самолет может, зацепить крылом – невозможно.
Что будет уже – в такие моменты не то, что ты весь сжимаешься от ожидания смерти ежесекундно. От всего этого, что называется, очко сжимается до такого предела, что туда, как тот говорил, и соломинку не просунешь..
***
Удивительно, как мы оттуда выбрались все целыми. Так вот группой все и вылетели из этой тучи. Строй сохранился, немного только чуть больше как бы разошлись. Сразу сомкнулись и дальше полетели.
Наших истребителей прикрытия – ни одного нет. Они там все остались.
Отбомбились по цели – истребителей уже никаких не было. Они, видно, все там были. Зенитки, конечно, отстреляли по нам свое. Но мы так без потерь и прилетели.
Назад когда возвращались, сразу уже ушли на высоту побольше. Чтобы в ту кучу-малу опять не попасть. И сам этот воздушный бой где-то уже в стороне от нас оказался. Спокойно уже мимо пролетели.
***
Что это был за воздушный бой такой? Как он получился, по какой причине? Сколько там самолетов участвовало. И одни истребители. Внизу там какие-то «илы» тоже были вроде бы – но не много их было. Видно, тоже случайно совпало им в том районе работать.
Для такого количества истребителей в одном месте - не с одной воздушной армии, похоже, должны были собрать всех вместе. С нашей только стороны.
Сколько там сбито было? Какие наши потери, немцев?
Так нигде и не встречал никакого упоминания об этом. За все время войны - ни до, ни после - такого больше никогда не видел. Над Прохоровкой еще, но тогда разные самолеты участвовали, и поменьше их все-таки было. Если оценивать из того, как оно издали было видно. Поскольку своими глазами и то, и другое видел, тогда этих истребителей намного больше собралось в том бою, в одну эту кучу.

***

9. «Охотники». Летчики- снайперы
***
Из «ИНСТРУКЦИЯ О ДЕЙСТВИЯХ «ОХОТНИКОВ»-ИСТРЕБИТЕЛЕЙ:
II. Каким должен быть летчик-«охотник»?
1. Летчик-«охотник» должен:
– в совершенство владеть своим самолетом, летать в сложных метеорологических условиях и быть отличным воздушным стрелком-снайпером, уметь хорошо ориентироваться при сложных метеорологических условиях;
– быть тактически грамотным, до дерзости храбрым, инициативным и решительным, находчивым и хитрым;
– быть честным офицером, могущим оказать в бою исключительную товарищескую и взаимную выручку;
– иметь боевой опыт в Великой Отечественной войне, особенно по ведению разведки в тылу противника.
2. Перед вылетом на «охоту» летчик-истребитель обязан знать:
– воздушную и наземную обстановку, линию БС и места пролета линии фронта;
– какие самолеты применяет;
– маршрут полета авиации противника;
– расположение его аэродромов и штабов;
– систему ПВО района «охоты»;
– основные дороги, по которым противник подводит войска и подвозит грузы.
3. Получив задачу, летчик-«охотник» обязан изучить:
– район своего действия, характерные ориентиры, рельеф местности;
– маршрут полета к цели и обратно;
– характер цели, где ее лучше искать, уязвимые места цели и как ее атаковать;
– метеорологические условия маршрута полета и района «охоты»;
– последние разведывательные данные о воздушном и наземном противнике, его группировку и активность. (http://www.airpages.ru/dc/doc13.shtml )

***
Не все, кому разрешалось, любили летать на «охоту», а мне больше нравилось именно одному летать.

Это тоже Полбин придумал «охотой» назвать такие боевые вылеты, когда никакого задания для выполнения никто не ставил. По-своему это то, как истребители больше летали и воевали. Это и «свободная охота» и «охотники» от них было взято. Сначала считалось, что так могут летать и воевать только истребители, а Полбин стал доказывать, что на «пешке» не хуже, чем на истребителе можно охотиться за врагом.
Оно, действительно, все очень похожее, хотя своя разница, конечно, была. Истребители искали немецкие истребители, а мы с бомбами летали. Не совсем одни и те же цели и возможности, но близкие. И требования к подготовке летного состава, и тактика действий.
***
Когда стали экипажи отбирать, чтобы начали летать на «охоту», меня привлекли в первую такую группу.
Тоже назвали отрядом «охотников», куда сначала семь экипажей попало. Полбин сам отбирал и, по его приказу, туда зачислили. Но все только из нашего полка. Из всего корпуса сначала в нашем полку решил попробовать. Из наиболее подготовленных летчиков, штурманов и стрелков к таким полетам. Практически это были те, кто уже так летал и не один раз. Кто тут лучше, кто хуже летает - но по своим каким-то соображениям Полбин определил семь летчиков. Тоже сам лично несколько занятий проводил с этой группой.
До этого уже было такое, что некоторых, кто попал в этот отряд «охотников» называли снайперские экипажи, летчики-снайперы. Первоначально оно так и звучало в приказе, что наиболее подготовленные, снайперские экипажи отобраны для отряда «охотников».
***
Назвали это «свободной охотой», хотя и до этого уже не один раз в одиночку летали. Не только я, но и другие. На разведку когда посылали, один летишь. А было, и бомбы сбрасывал для разведки боем. Иногда с истребителями прикрытия летали, а чаще - один уходишь на задание.
Все это уже и раньше делалось, но здесь как бы более чаще стали так летать. Единственное что - обычно не ставилось какой-то конкретной задачи. Хотя зона действия все равно определялась. Та же зона боевых действий полка. Но заранее цель тебе никто не определяет, не задается, с какой высоты и как - с пикирования или с горизонтального положения - бомбить. Сам должен найти и на свое усмотрение, как лучше, по ней отработать. Такая свобода давалась. Поэтому стали таких летчиков, которым было разрешено так летать, «охотниками» называть.

Потом, когда было показано, что это дает хороший эффект, стали создавать такие же группы «охотников» и в других полках. На весь наш корпус уже распространилось.
Не просто летчиков отбирали, а экипажи. У кого-то штурманов поменяли. Для таких полетов штурман нужен грамотный, умеющий в любых условиях не потеряться, быстро определить, где находится самолет, куда лететь надо. Почти все эти штурманы были такими, что и штурманами эскадрильи уже могли бы летать, да и полка.
Меня когда в эту группу зачислили, как раз другого штурмана дали – Костя Сафонов. Мы с ним так уже и летали почти все время.
Его как-то ранило, то я с другими летал. Не очень тяжело задело. А когда Костя вернулся из госпиталя – опять вместе летали, почти до конца войны.
***
Как по мне - летать на «охоту» даже лучше было, чем когда группой летишь. Хотя многие считали, что это опасней, чем когда группой летишь. Один летишь, уже никаких истребителей для прикрытия нет. Иногда давали. Были такие задания. Но для меня и с истребителями вместе лететь было хуже, чем одному. Если можно было, я даже старался отказываться от истребителей прикрытия.
Сам себе командир, сам выбираешь, как зайти на цель, как будешь оттуда улетать, если что. Когда один летал, я не очень-то и истребителей немецких боялся. Особенно, когда отработал несколько свои приемов - главное, вовремя их заметить. Ушел от них в пикирование – это лучше всего было. Если только есть такая возможность. А для этого и продумываешь все, чтобы такая возможность у тебя всегда была.
И второе, если подобьют, чтобы успеть до своей территории дотянуть, не попасть в плен. Тоже – летаешь, а все время в голове продумываешь, если что случиться, как буду из этого места добираться.. как из этого возвращаться. Все время просчитываешь варианты, пока летаешь.
Мало ли что может произойти. Мотор откажет, не говоря, что из зенитки попадут. Сначала зенитки по одиночным целям не очень стреляли. А потом уже, где-то с конца 43-го били, не жалея снарядов.
Я всегда старался, если была такая возможность, на цель заходить так, чтобы самолет летел в направлении к своим. Если что – уже не надо крутиться, чтобы к себе дотянуть.

***
Благодаря тому, что сначала попал в отряд, когда «вертушку» осваивали, потом в этот отряд «охотников», уже с Полбиным лучше как бы познакомился.
Полбин любил поговорить не только с командиром полка, а с простыми летчиками. Кого знал лично, а с кем и знакомился тут же. Причем, иногда встретишь его случайно, он увидит, к себе подзывает и не просто спрашивает про дела какие-то, а задает вопрос: как ты думаешь в такой-то ситуации как лучше сделать, какой маневр или еще чего-то. Технические возможности самолета как можно использовать. Что-то свое продумывает, придумывает. И задает некоторым один и тот же вопрос.
Несколько раз так замечали, когда в разговоре между собой после его посещения выяснялось, что он один и тот же вопрос нескольким летчикам задавал. Как бы между делом, куда-то идет, но если встретил – не то что всех подряд, а определенных летчиков, командиры они или рядовые это не важно было – такие какие-то вопросы задает. Спрашивает, что ты делаешь, если такая ситуация, или стал бы делать.
Каждый летчик имел свои какие-то навыки, а для этого нужно было постоянно продумывать и отрабатывать свои действия для разных ситуаций. Даже если она никогда и не возникала – но никто не может исключить такого. Тот же мотор откажет. У меня самого такого ни разу не было за все время войны. Я для этого часто вместе с техником в самолете лазил. Вместе регулировали моторы, те же рычаги «газа». Люфты выбираешь, чтоб не было. Чтобы быть уверенным, что в управлении будет слушаться, как надо, в бою не подведет.
А были летчики, которые и не заглядывали, что там техники делают. Мол, не его это дело. Я всегда старался вместе со своим техником все делать. Техники тоже менялись, даже если и не плохой был специалист, все равно вместе с ним старался все делать. Или хотя бы наблюдать, что он делает. У меня за всю войну ни разу моторы не отказывали. Было, когда попадали, но это другое дело. А у других происходило. И так, что и не один раз. Было и своя ругань из-за этого, техников меняли.
***
Полбин сам был сильным летчиком. Видно чего-то продумывал свое, как улучшить тактику ведения боя, бомбометания. И как бы для себя проверял, насколько он все продумал. Иногда спрашивал, иногда рассказывает какой-то вариант и спрашивает, твое мнение, как такой вариант тебе кажется.
У меня как-то даже было, что он с нашими, командир полка, начштаба и еще кто-то, вместе шли куда-то. Полбин увидел меня, к себе подозвал и начал какие-то вопросы такие задавать и рассказывать свои соображения, мое мнение выяснять, насколько это новшество не опасно будет для тех, кто будет лететь сзади. А так, а этак.
И мы, наверное, с ним около часа так стояли вдвоем и разговаривали. А комполка, начштаба – в стороне так от нас. Мне даже неудобно как-то. Я тогда еще младшим сержантом был. Но там не в званиях дело, Полбину именно интересно было как летчику мнение другого летчика. Точно не помню, о чем тогда говорили. О разном спрашивал, и о посадке без шасси, и еще о чем-то. Такой разговор был, если такой маневр, как лучше пилотирование совершать, как рули выставлять. Обороты винтов можно было регулировать. Разные возможности.
Я, допустим, при посадке на «брюхо» продумал и отработал до автоматизма свои приемы, не хуже чем на шасси садился. Даже те же тормозные решетки и то выставлял по-своему, хотя они вроде бы совсем для других целей. А я как-то подумал, попробовал – оно сказывалось. Не только это, основное это другие были действия. Но я даже и это использовал. Не намного, но лучше стало и я всегда потом, если так приходилось приземляться, и это использовал. Другие самолет побьют, если так садиться приходилось. Об землю ударит, поотрывает все снизу. А я приловчился так, что после посадки без шасси технику, обычно, почти и чинить ничего не надо было. Парусность создаешь для самолета, он почти зависает над землей – по земле почти и не тащило.
И каждый летчик по-своему разные возможности самолета использовал. Которые хорошо летали – все так. Свое что-нибудь придумывал, применял для разных ситуаций. У Полбина свои соображения были, но ему интересно было узнать, что я делаю в таких ситуациях.
Разговариваем, а я ловлю на себе взгляды командира полка, начштаба. Недовольны, что я тут на дороге им встретился. Они, видно, какие-то свои вопросы хотели с командиром корпуса решить. Ждали, наверное, его. Он же надолго не прилетал. Они свое думали успеть, чего-то показать или попросить, наверное. А тут Полбин со мной стоит и разговаривает. И не отпускает. Я ему отвечаю, какие-то свои соображения высказываю, он еще уточняет что-то. Опять обсуждаем.
А себе думаю: сейчас Полбин улетит, а мне командир полка еще устроит нагоняй, чтобы не путался под ногами. Но нормально все обошлось, ничего так мне и не сказал.
***
Чаще всего все такие «охоты» - это были задания, которые выполнялись в, так называемых, особо трудных условиях. А что такое во время войны особо трудные условия? Взлетали в таких условиях – это погодные, состояние взлетной полосы, – что в мирное время никто и не разрешил бы взлететь. Даже военным летчикам. Про гражданскую авиацию и говорить нечего.
Для мирного времени «полеты в особо трудных условиях» – это совсем другие понятия. Когда после войны уже летали, тоже были такие полеты. Но это уже совсем другое было. Ни в какое сравнение оно не шло с тем, как это было на фронте.
А во время войны это были такие условия, когда боевой полк не летает на задания. А что значит, что ни одно звено в полку не может вылететь на боевое задание? Во время активных боевых действий? Такое решение, доклад командованию – не просто так принимались. Чтоб еще это командование и согласие дало, а не под трибунал отдало за саботаж. Все это учитывали, когда решали сообщить, что полк не может выполнять боевые задания из-за погодных условий, состояния взлетной полосы.
***
При таких условиях «особо трудных», взлет – это обязательно два-три момента, когда все обмирает внутри от страха потому, что несколько причин, когда смерть совсем рядом проходит. Взлетаешь - весь мокрый как та мышь, которую в ведро с водой окунули.
А само выполнение задания?
Сам полет на любое боевое задание – это всегда, в лучшем случае, несколько опять же встреч со смертью. Это - какое ни возьми из боевых заданий – в каждом было свои такие моменты. Если взять все 148 боевых заданий, которые совершил за время войны – о каждом можно рассказать такое. Хотя среди них и были такие задания, которые по-особенному запомнились.
А когда, зимой особенно, взлетаешь так, облачность низкая. Земля белая. Снег падает. Да эти зимние дни короткие – не всегда так, что с утра взлетаешь. И не поймешь, когда эти сумерки начинаются. Да и в те же осень или весну - почти тоже. Единственное, что не так сливается из-за белого цвета небо с землей.
***
Летишь в этих облаках и, как тот телок, начинает тыкаться - маткино вымя искать – землю ищешь. Иногда облачность такая, что прямо из облака в деревья или холм какой-нибудь можно так и воткнуться.
Вроде выскочил из облачности, а вроде и нет – ничего не видно и не поймешь. Или испугаешься чего-то – опять на высоту штурвал дернешь.
Сначала так тычешься в том районе, где цель. Хорошо, если только зенитки обстреляют там. А часто и истребители прилетят. У немцев аэродромы не такие, как у нас были. Они могли взлететь практически при любой погоде – бетонные взлетные полосы. Не как на наших полевых аэродромах – то было практически просто в поле. Разве что разровняют немного, да и то неровно.
А потом летишь где-то сесть. Опять начинаешь тыкаться, землю, что называется, носом щупать. А если уже стемнело все тут – и штурман, и радист смотрят во все глаза. Вдруг - какой огонек мелькнет. Хоть понять, сколько до земли. Это еще хорошо, если на свой аэродром успеваем долететь. Хотя в таких погодных условиях можно было и не найти. По времени ориентируемся только, а направление полета по приборам. А там чуть ошибся со сносом самолета ветром – уже не поймешь, где тот аэродром. Тогда еще свое – куда сесть, место найти надо. На деревья, в овраг не сядешь..
***
Сколько раз за войну на такие задания отправляли.

Такие задания от начала и до конца – игра со смертью.
Раза три, наверное, прилетал с таких «охот» на сухих баках, как тогда говорили. Это когда только шасси касаются земли, а оба винта перестают вращаться. Один раз не сразу, а немного уже прокатился по полосе, а потом только моторы зачихали и винты повисли. А то вот именно одновременно с касанием земли и моторы глохли. Чтобы еще в воздухе – такого ни разу не было. Это хуже всего, если перед самой посадкой так моторы заглохнут. Хотя я тоже продумывал такую ситуацию, отрабатывал свои действия, если такое случится.
Когда так садишься, самолет катится, а винты висят палками с двух сторон – настолько непривычно это видеть. Даже не по себе как-то становится.
***
Долетаешься иногда, задание выполняя. Когда еще истребители в оборот возьмут, то тут именно важно в нужную сторону – к своим – начать от них уходить. Иногда было, так закрутишься – что уже не соображаешь, куда летишь.
Было, вроде к линии фронта начал от них уходить, а потом - у штурмана спрашиваешь: где мы? Он там посмотрит на землю, на карту: похоже, мы на Берлин летим..
А горючее уже на исходе, хватит ли долететь назад уже и не понятно.. А задание надо выполнить, опять туда же возвращаешься. Было и такое, что домой уходили, заправиться и опять надо туда же лететь. Задание никто не отменял.
Чтобы за один раз выполнить задание, многое зависело, насколько сильный экипаж. Не только летчик. Хороший штурман – это многое значило. Который быстро способен был определить местность, над которой оказались, направление куда лететь. Память хорошая нужна, карту района хорошо знать, зрительная память.
Хорошие штурманы были – и в карту не заглядывал, чтобы свериться, только увидел сверху землю – уже сообщает, где летим и куда надо лететь. Из облаков вылазим, чтобы свериться правильно ли летим, или прямо уже над целью – сразу определяет. Цель впереди еще или уже пролетели.
А то бывали и такие, что вылезаешь из облаков, от тех же истребителей спрятавшись, спрашиваешь: где мы находимся, сколько до цели,- а он и не знает и ничего не соображает. Сам тогда начинаешь соображать.
Хороший штурман – большая помощь была, чтобы живым остаться. Те штурманы, которые летали в экипажах охотников, могли летать не только штурманами эскадрильи, а почти все и штурманами полка.
Да и тот же стрелок-радист. Когда приходилось, что истребители уже начинают атаковать, а еще надо успеть доснять пленку. За одну фоторазведку по нескольку раз так. Если стрелок отпугивал так, что они не сразу могли приблизиться, штурман успевал отснять все, что нужно. Задание выполнено с одного-двух заходов. А нет, то приходиться делать больше заходов, пока не выполнишь задание. С не до конца выполненным заданием редко когда прилетал. Крутишься, как можешь, а боевое задание должно быть выполнено.
Хотя были случаи, что прилетает экипаж, задание полностью не выполнили. Другой, вместо них, экипаж посылают, более подготовленный. И не один раз было такое, что даже не с нашего полка экипаж летал, не смог выполнить. Они не смогли выполнить, а тебя туда же посылают. Летишь туда, а немцы-то уже там ждут, когда опять прилетит. И зенитчики, и истребители понимают, что опять прилетит.
***
Летишь туда, где цель – а тут как раз немецкие истребители куда-то летят, то ли барражируют участок свой.
Или именно этот объект, какой-нибудь железнодорожный узел, охраняют с воздуха. Они обычно парой патрулировали постоянно. А если надо – к ним почти сразу прилетали дополнительно. Одни летают, а другие или прямо в самолетах, или рядом где-то ждут. Они так парами и меняли друг друга. У немцев это отлажено было хорошо.
Иногда просто случайно встретились. Хорошо если один. Хотя по одному они почти и не летали – пара, а то звено или больше летят куда-то.
А тут ты на них – здравствуйте, серые волки, я мимо вас тут быстро, мне надо пофотографировать немножко или бомбы свои сбросить..
Да над целью еще другие истребители висят, если эти не достали. А то и эти случайные начали атаковать, а над целью и те, другие, к ним присоединяются.
***
Над целью – обязательно все огнем полыхает, особенно уже ближе к концу войны, когда немцы начали отступать все эти зенитки, артиллерию с разных фронтов начали стягивать, огневая мощь уплотнялась.
К цели подходишь, а с земли прямо квадратами бьют зенитки. Или если какой железнодорожный узел, укрепрайон – то с высоты такое впечатление, что вся земля вокруг этого узла огнем полыхает.
Если в начале войны по одиночному самолету не очень интенсивно зенитки стреляли – одна-две, то уже с 44-го и до конца, что группа летит, что ты один – одинаково стреляли, немцы снарядов не жалели.
***
«Свободная охота», что тебе никто не определяет конкретной цели на этот вылет, все равно не означала, что ты можешь, где попало, бомбы сбросить. За этим тоже следили, фотоснимки привозишь, где отбомбился. Поэтому летишь туда же, где и весь полк работает в это время. Другое дело, что всегда в каждом районе боевых действий несколько таких объектов было. Если почему-то к одному подойти не получалось, можно было к другому уйти, там отбомбиться. А иногда и на тот объект сбросишь бомбу, и на другой.
Прилетаешь, докладываешь о выполнении задания. Командир начинает выяснять, как у тебя так получилось, что смог нанести удар сразу по нескольким сильно защищенным объектам. Когда уже начинают лететь на задание группами, смотришь, командир использует те подходы к цели, которые ты сам придумал и применил день-два тому назад.
Командиры же все время что-то свое старались придумать – разную тактику. А тут именно твою тактику используют – лучше не нашли. Были случаи, не только командир полка так ведет группу, а когда и комдив ведущим летел или тот же Полбин.
Для себя отмечаешь это, самому это приятно по-своему. Но знал ли тот же Полбин или Добыш, кто именно придумал так работать над целью – докладывал комполка об этом или не считал нужным, когда обсуждались планы и тактика нанесения ударов – мне не известно было. Но сам для себя я отмечал и понимал, что группа и подошла к цели на той же высоте и с таким же маневром, чтобы наиболее уклониться от зенитного огня, как именно я придумал и применил, когда летал на «свободную охоту».
***
Думаю, Полбин, как грамотный командир именно поэтому и доказывал, и добивался, чтобы его летчикам разрешили летать на «свободную охоту». Умный командир – он сразу несколько задач решал. С одной стороны это заставляло каждого «охотника» думать и придумывать свои варианты тактики. Каждый докладывает, как и где он отбомбился. А командование потом выбирает уже для нанесения удара группой какой-то из вариантов. Или свое придумывает, учитывая данные этих «охотников». Как немецкая зенитка стреляла в таких случаях. Насколько группой так удобно зайти на цель.
А другое – такой летчик-«охотник» как бы воспитывался, проверялась его возможности стать командиром. Если возникнет такая необходимость. Начинал понимать, что твои соображения понравились больше всего из всех возможностей. Значит, твои способности разработать некий план на операцию как бы получили одобрения. А когда такое, как бы одобрение, замечал от командира корпуса, от самого Полбина, поскольку он это и использовал при нанесении удара на этот объект, своя как бы гордость появлялась.
Начинал уже стараться каждый раз выбирать самый трудный объект и так продумать возможность нанесения удара по нему, чтобы опять его использовали.
Искусство командира заставить думать своих подчиненных, одновременно и учить их. Готовить из них тоже командиров, смену себе. Не напрасно Полбина - все, кто с ним летал вместе, общался, - вспоминают как прекрасного наставника.
***
Так передается опыт командира. Он как бы и не говорит тебе ничего, никаких «молодец», благодарностей – а видишь, что он тобой придуманное использовал и понимаешь, что такой опытный командир согласился с твоими соображениями и тем решением, которое ты нашел. То есть это такому летчику сигнал как бы, что он сумел осмыслить ситуацию и найти такое решение, которое понравилось командиру полка. А то и комдиву. То же самое и с другими летчиками, наверное, было, которые тоже на свои «охоты» летали.
Никто никому не говорил, что это мы таким-то придуманное используем, никаких благодарностей не объявлялось. Нет, оно учитывалось, конечно, как отношение к тебе командира того же полка. Иногда по результатам «охоты» приходилось докладывать и командиру дивизии тоже. Но сам летчик понимал, что в каком-то случае его тактическое соображение получило одобрение командования. И появлялось желание, интерес и дальше опять что-то такое придумать.
***
Полбин как педагог, именно как военный педагог в условиях боевых действий, в этом смысле, умел, что называется, передавать свой опыт командира своим подчиненным. Как это обычно пишут в каких-то статьях. А что за этими словами стоит, как это в действительности происходит и не объясняется.
Занятия по тактической подготовке особенно некогда было проводить. А он находил разные такие возможности обучения. Тоже придумывал и применял.
Потому что и другое было. Смотришь, вот это он - то ли комполка, то ли комдив – сделал, как и ты делал, когда сюда же на «охоту» летал, а тут уже по-другому завел группу. Начинаешь думать, почему так сделал, еще раз в карту лезешь, сравниваешь, анализируешь.
И понимаешь, что он оказался прав. Для одиночного самолета оно вроде и нормально, как ты делал, а для группы это уже не так было бы безопасно. В следующий раз уже и на это начинаешь обращать внимание и такое продумывать. Или не совсем согласен, но.. командиру виднее. На то он и командир.
***
«Свободная охота» она разные цели преследовала – и уничтожения противника, конечно, но и воспитание опытных, грамотных и летчиков, и штурманов, обмен опытом.
Уже ближе к концу войны были случаи, когда меня ставили ведущим группы, а в группе со мной летели комэски, как ведомые. Тот же Белявин и Новиков, когда стал уже комэском. Хотя я войну так и закончил командиром звена.
***

10. Русиш асс. Ночь у истребителей
Один раз, тоже возвращаясь с «охоты», пришлось садиться на аэродром истребителей. Он запасным аэродромом считался для нас. Аэродромы истребителей обычно поближе к линии фронта располагались, чем наши. В истребитель горючего меньше могли залить, чем в бомбардировщик, поэтому так делали, чтоб поближе им было лететь. А это были те «маленькие», которые как раз в то время в основном с нами работали, прикрытие обеспечивали. Поэтому как запасной считался.
На их аэродром мы и сели, до своего уже не смогли бы долететь. На пределе видимости, что называется, и так еле успели сесть.
***
Как всегда в таких случаях, сообщили в свой полк, что все нормально, задание выполнили, сели у соседей, завтра утром будем дома. Во время войны не один раз приходилось садиться на аэродромы других частей.
К штурмовикам, истребителям. И они, случалось, так же садились. Истребители нет, а штурмовики – они тоже на разведку летали, долетается до того, что хотя бы куда-то сесть. Не важно, чей там аэродром – в таких случаях все свои. За это никто не наказывал, не запрещалось. Самолет цел, все живы, задание выполнили – все хорошо.
По-своему оно интересно и полезно было, когда так попадал. Пообщаешься, посмотришь на летчиков, которые на других самолетах летали. Так вроде бы все летчики и все одинаковые. Для тех, кто сами не летали.
Но вообще, летчики отличались между собой, в зависимости от того, на каких самолетах летали. Не то, что внешне, но поведением, каким-то настроением таким общим.
***
Истребители были более веселые, что ли. Разговорчивее, как-то, приветливее. Если к истребителям попадал так, то как-то проще и легче было у них, чем, если оказывался у штурмовиков.
Никого не знаешь, как бы командир полка, куда сел, должен был обеспечить в таких случаях севший у них самолет. Но это по приказу, а какой командир полка, даже его зам будет там заниматься нами. Хотя для этого и ничего особенного не требовалось – накормить, место, где поспать можно, дозаправить самолет, если нужно.
У истребителей быстро сами летчики в свою какую-то компанию забирали – в столовую поведут, чтобы накормили.
В каждой столовой нормы, хоть это и офицерские нормы. Лишних порций не готовят. Поэтому как бы команда нужна в столовой. Нам же три порции надо. До комполка или еще кого из командиров у истребителей никогда дело не доходило. Сами летчики, с какими-то шуточками-прибауточками – давайте, мол, делите наш паёк еще на троих – к нам бомбардиры прилетели. Тут же отводят в землянку, где есть свободное место поспать. Командир может узнать о том, что мы сели на их аэродром, только если надо сделать дозаправку. А так утром улетели и все. Сообщали, конечно, но нас комполка или кто другой из командиров и не видели в глаза.
***
Штурмовики другие были. Все такие хмурые. Какие-то более раздражительнее, что ли. Неприветливые, как говорится. И между собой разговаривали как-то так грубо. Не только, что они матерились во всю и на земле, как и в воздухе. Шутки или замечания такие и между собой, да и по отношению к тем же девчонкам, которые в столовой официантками их обслуживали. Я не слышал, чтобы в нашей столовой кто-то так мог пошутить с официанткой. С матом что-то ей сказать. Какую-то такую грубость, а другие смеются.
У нас тоже были случаи, кто-то вспылит на ту же официантку. Особенно, когда кто-то погиб, все раздраженные, хмурые. Чаще всего в такой момент этим девчонкам доставалось. Как-то успокоят, чего ты на нее кричишь, она тут при чем. Сами же ребята, которые там же в бою были.
Хуже, когда кто-то к этой девушке, там любовь – не любовь, но симпатию испытывал, заступиться за нее. Если один не просто накричал, а обозвал еще как-то. Все уже, между этими ребятами кошка пробежала. Хорошо, если оба не летчики.
Но все равно, такое не часто случалось. А у штурмовиков это нормальные как бы шуточки были, такое обращение. Эти официантки даже и не обижались, в слезах не убегали. Смотришь, а какая-то еще и с такими же шуточками отвечала.
Как у меня осталось впечатление. Но это не только у меня такое впечатление было. Помню, как-то так было, что надо садиться, а и до аэродрома истребителей, и до штурмовиков почти одинаковое расстояние. Но штурмовики как бы ближе на несколько минут полета. А ситуация, что темнеет, и каждая лишняя минута может дорого стоить.
Я штурмана по связи спрашиваю: «Костя, куда будем садиться, к истребителям или штурмовикам?». Сафонов был такой спокойный, рассудительный, хороший парень, помолчал немного: «Командир, лучше было бы к истребителям, чем к этим...». Я про себя улыбнулся потому, что мне и самому лучше было до истребителей дотянуть. Знал, что не надо никуда будет ходить самому, кого-то просить, чтобы экипаж накормили, указали место, где переночевать.
***
Разница такая в поведении, в манере разговора друг с другом, даже в каких-то жестах была заметна. Казалось бы, все летчики, но разные оказывались, в зависимости от того, на каких самолетах летали. То есть, как приходилось летать, как воевать.
Штурмовики были более угрюмые, взгляд практически у всех такой неприветливый. Вроде как злиться на тебя. И как-то такое осталось впечатление, что каждый сам по себе. Не чувствовалось каких-то приятельских отношений, как у нас, у тех же истребителей. В той же столовой за столом. Между собой не разговаривают. А если кто-то что-то скажет, то грубо как-то так. Неприятно даже нам было. Сидим своим экипажем где-то, переглянемся между собой – нас всем странно такое было.
Видно, так как приходилось работать штурмовикам, сколько их гибло, особенно стрелки-радисты, они такими и становились. Человек грубел и становился каким-то нелюдимым – каждый сам в себе готовился к смерти. Наверное, от этого. Те же стрелки-радисты с «илюш» так разговаривали с летчиком, что просто трудно себе представить, чтобы у нас кто-то такое мог себе позволить. Какие-то были случаи. Но чтобы за привычное было, что стрелок летчика матом мог послать. Причем, не важно из чужого экипажа или своего.
Они себе такое позволяли, и это у них было принято потому, что для тех же стрелков-радистов на «илюшах», кажется, два или три вылета отводили для жизни. Готовили новых стрелков из расчета, что каждый из них больше трех вылетов не сможет сделать. По статистике – погибали они так.
На «илюшах» так и было – один-два вылета и новый стрелок. Но и среди летчиков тоже совсем другие потери были, чем у нас, допустим. То же их больше погибало.
***
У нас тоже стрелки-радисты больше всего погибали или получали ранения. Но совсем не так, как ребята, которые попадали на «илюши». Причем, их в одних школах готовили, курсы одни и те же. А потом сортировали, кого на «пешки» сажали, а кого на «илюши». Наши стрелки же рассказывали. Когда, после окончания, шло это распределение, они уже знали, что это означает. Тот, кого на «илюши» летать записали, сразу другим становился. Человеку жить оставалось неделю или две, пока доедет в полк по назначению и начнет летать. То же свои там дела, кого и куда направили.
На «илах» первоначально вообще место стрелка не предусматривалось. Один летчик только. А потом, когда их в первые месяцы войны немецкие истребители понасбивали – поняли, что надо защищать хвост. Прилепили сзади этого «Ил-2», как скворечник такой, кабину прозрачную из стекла этого, плексиглас или как там. Место стрелка-радиста, чтобы он мог защищать самолет с задней полусферы. А сам «Ил-2» тяжелый был, бронирование у него было мощное. Но это все для защиты летчика и обеспечения жизнеспособности самолета. А для бронирования места стрелка уже нельзя было добавлять вес. А высота, на которой работали «илюши» была такая, что даже пуля из пистолета для радиста могла оказаться смертельной. А немцы-то не из пистолетов стреляли.
Да и летчики-штурмовики тоже как смертники летали. Пока к ним не попадешь, как-то не знаешь. И них были такие, которые начинали парашюты с собой не брать. Первый раз, когда услышал у них о ком-то слова: «Чего ты хочешь, он уже без парашюта два месяца летает», - не сразу и понятно.
Потом кто-то объяснил нам из штурмовиков, что это значит. У штурмовиков было такое. Летчик, а обычно и стрелок вместе с ним парашюты оставляли на земле. Это означало, что если собьют, он будет делать «огненный таран». Не знаю, сколько таких в каждом полку было, у штурмовиков. Куда мы попадали, из каких-то разговоров сложилось впечатление, что почти постоянно так летают два-три летчика. Кто-то погиб, через какое-то время другой уже идет на задание лететь без парашюта.
Командиры что-то пытались запрещать. Заставляли одевать парашюты. Они в самолет залезли, на взлет порулили, перед разбегом из самолета два парашюта выбросили и полетели.
Если «илюш» сбивали, им было лучше в плен не попадать. Немцы, особенно на передовой, их ненавидели больше всех из наших летчиков. Да они и работали, чаще всего на такой высоте, когда этот парашют не успеет и раскрыться. Вот так летчик летает, видит, как другие гибнут, узнает, что происходит с теми, которые посадили горящую машину, или приземлились к немцам – те там не просто таких летчиков убивали, а с издевательствами. Понимает, что ему не выжить в любом случае и принимает такое решение.
Когда среди штурмовиков попадалось быть, то такие летчики, которые без парашютов летать стали, даже среди штурмовиков выделялись своим поведением. Как зверь уже какой-то. И во взгляде, и в движениях – угрюмый, на всех как-то зло смотрит.
У меня как-то так запомнилось от тех пребываний во время войны у штурмовиков. Хотя не так много я у них там был. С десяток раз, может, приходилось к ним на аэродромы садиться.
***
У штурмовиков так переночуешь, редко когда в таких гостях несколько дней сидишь, но тоже случалось – погода нелетной станет – потом какой-то такой тяжелый осадок оставался на душе. Тут и самому не весело. На войне весело не было, как любят показывать иногда. То же постоянно в таком настроении невеселом находишься. А после штурмовиков начинаешь понимать, что в своем полку все-таки не так плохо.
А если у истребителей так переночуешь – совсем другое оставалось впечатление. Улетел к себе, но как-то приятно вспоминать было, что там увидел, услышал. С кем-то познакомишься. Потом летим на задание, «маленькие» подходят, а какой-то рядом станет, крыльями покачает. Присмотришься, это парень знакомый, в одной землянке рядом были. Улыбнешься в ответ, рукой махнешь. Вроде уже веселее лететь, знакомый рядом.
***
В одну из таких ночевок у истребителей, попал я к ребятам в землянку. Один я попал потому, что весь наш экипаж разместить вместе не было мест ни в одной землянке. По разным землянкам разобрали нас. Стрелок-радист даже в землянку к техникам попал, кажется, в землянках среди летного состава места не оказалось. На одну ночь – это уже не важно.

Я, наверное, за всю войну так ни разу не смеялся, как в тот раз. И долго еще было, что вспоминал и опять смешно. Улыбаешься, вспоминая тот рассказ, как это еще и показывалось одним парнем.
Летчик, лейтенант. У него уже орден один на гимнастерке был. То есть к тому времени уже не просто летал, а повоевал.
Как обычно вечерами в землянке, чего-то там каждый делал какое-то время. Я на свое место забрался, лег, чтобы не мешать. Потом из этих ребят тоже некоторые стали уже укладываться. И когда ложатся уже почти все, начинаются какие-то разговоры. И у нас так же было каждый вечер. То ли кто-то рассказывал что-то, то ли что-то обсуждается. Баланду травили.
И тогда, у этих истребителей, сначала как-то такой разговор пошел. А потом кто-то к другому, не помню точно, вроде: «Коля, расскажи тут вновь прибывшим, как ты русским ассом у немцев в плену побывал».
Какой-то парень такой, достаточно высокий, не очень складная фигура, худоватый такой, сначала: да отстаньте.
Ему опять, уже другой: «Ну, давай, не ломайся – бомбардир же не слышал». Еще кто-то: «Уважь гостя». Тот парень отмахивается от них, за столом что-то еще сидел, карту учил или писал что-то.
Я так наблюдаю и понимаю по улыбкам, что это какая-то хохма, которую этот парень уже не один раз рассказывал своим ребятам.
***
Какое-то время они его раззадоривали, потом он говорит:
- Ладно, расскажу.
Этот рассказ его, фигура его такая долговязая, еще он как-то настолько умело изображал разных немцев, себя в плену – действительно, за всю войну я так ни разу не смеялся. Но не только я, а и его товарищи тоже смеялись, хотя уже слышали не впервые – это у них было как любимое для них всех выступление этого Коли. Мне потом было жалко, что мои, ни штурман, ни стрелок, не слышали этого. Насколько это смешно, что произошло с этим Колей – вряд ли это было ему весело, но как он это рассказывал и показывал – смешнее ничего не слышал, и не смеялся так за всю войну. У нас тоже шутили, байки какие-то рассказывали. Ну, так посмеешься немного и все. А тут как-то было так, что, как говорится, живот болел от смеха.
***
Этот Коля, или как там его звали, попал на фронт где-то в 43-м.
В полк попал, самолета нет, летать не на чем. Какое-то время так было. Потом пришли новые «яки». Какой-то с их полка комэск, Герой уже, взял себе новый самолет, а его старый достался этому парню, лейтенанту.
И такая какая-то ситуация получилась, что на первый боевой вылет он на этом самолете вылетел, а все те звездочки, которые на нем были намалеваны, не успели еще закрасить.
***
Немцы по-своему охотились за такими нашими летчиками, свои «воздушные победы» и у немцев, и у наших – летчики вели свою летопись. Этот Коля, который летал на уровне «взлет-посадка», в этот же первый вылет попадал в воздушный бой.
Причем так, что этих «мессеров» было побольше, а он же летел ведомым. Немцы увидели, что летит самолет, у которого на борту нарисовано около 20 звездочек, и несколько из них начали его атаковать. Как он говорил, они все на него набросились, кто быстрее собьет.
Естественно, что он, и сам не понял как, смотрит – самолет загорелся, дымит. А над территорией немцев. Управление потерялось, надо прыгать. Не успел он приземлиться, к нему уже немцы бежали, он еще из парашюта не выпутался – они уже его окружили, автоматы наставили.
Вылез из строп, встал на ноги, пистолет-то был, но его и достать не успеешь. Повели куда-то. Куда-то его завели, какая-то пехотная часть, не долго он там просидел. Часа два, наверное.
Вдруг приходят, его забирают и куда-то везут. Он думал, что уже к эсэсовцам повезли передавать. Потом, говорит, смотрю, нет – к какому-то аэродрому привезли, эта охрана уехала, а его другие уже повели.
Смотрит, что его ведут уже какие-то солдаты аэродромной службы. Что-то ему говорят, но он по-немецки не понимает. Сначала опять в какую-то комнату завели пустую: стол, стул. Заглядывал кто-то иногда. Через какое-то время опять заходит солдат какой-то – ком, ком. Пошли, мол.
Заводят его, видно, в столовую для летчиков. Большой такой стол, белые скатерти, еда, бутылки стоят разные. Много немцев сидит, видно, что это летчики. Они уже выпили.
Как этот парень рассказывал:
- Я захожу, а они уже, видно, по нескольку стопок выпили. Шумный разговор такой, громко смеются. Я когда зашел, все ко мне обернулись. И много их сидит. Наверное, весь их полк там был.
Какой-то поднялся и стал что-то говорить. С тостом к тому немцу обращается, который сидит во главе этого стола. Немолодой уже такой немец, крест у него на шее, награда. Он как главный сидит, может, командир их.

- Начинаю соображать, что они празднуют, что именно этот немец сбил «русиш асс».
- Но до меня не сразу дошло, что это я и есть этот асс.

Несколько человек так какие-то тосты произнесли, на него что-то показывали, когда говорили. Он стоит себе один, они все сидят. Некоторые на него поглядывают, оглядываются даже. Какой-то встал, подошел, стал ему говорить, объясняет ему что-то. Что-то понятно: «русиш асс», тычет пальцем ему в грудь «пух-пух», - и на того немца показывает.
Парень этот кивает головой, что понял. С крестом это тот летчик, который его сбил. И начинает понимать, что они думают, что сбили русского асса, потому что на самолете звездочки не успели закрасить.
Тот немец, которого все поздравляли с этой победой, сидит за столом, а другие начали подходить, рассматривают его. Кто-то что-то сказал, все начали опять стопки наполнять. И этого лейтенанта за стол посадили, тарелку принесли, стопку шнапса налили. Пей, мол, со всеми и ешь.
А еда такая – мясо, колбасы, консервы – не как в наших летных столовых было. Стол, говорит, завален всякой едой. И голубцы, и котлеты – разной всячины. Дома только, в мирное время, что-то такое видел и ел последний раз.
Сел, говорит, за стол, а сам думает, что ему делать. Немцы ему улыбаются, может, не все, некоторые по плечу похлопывают, а некоторые, замечает, смотрят недобрыми глазами. Но большинство веселые, видно уже выпили хорошо. Летчики же, хоть и немцы.
Тост какой-то говорит, все поднимают стопки, он сидит. Рюмки не взял. Ему начинают говорить и показывают на рюмку, понимает, хотят, чтобы и он тоже взял стопку, выпил вместе с ними. И так с улыбками, без злобы какой-то, вроде как он в гости пришел в незнакомую компанию.
***
Сижу, говорит, и соображаю, что делать. Можно, конечно, начать, что сталинский сокол с фашистами не пьет – выведут, морду набьют и этим все и закончиться. А оно уже и есть хочется. После завтрака, вылетели, а это уже к вечеру туда его привели.
Да, думаю, последний раз, может быть, в жизни хоть поем да выпью. Кто знает, что дальше будет, в плен попал же.
Взял стопку, с ним несколько немцев даже чокнулось. Взял какую-то еду, ему кто-то еще подкладывает в тарелку.
Другой поднимается, опять говорит, наливают всем – и ему тоже. Он уже пьет со всеми, ест.
Все говорящие обращаются к тому, который как главный сидит. В каком он звании, кто он там, может, и командир полка у немцев был.

- Понимаю, что его хвалят, чествуют. После каждого тоста к нему почти все подходят чокнуться.
Какое-то время так пили. Потом один какой-то вскочил, что-то сказал, все засмеялись, кто-то захлопал в ладоши. Наливают мне и показывают, чтобы я шел, понимаю, чокнулся с победителем. Побежденный и победитель вместе выпили, значит.
Уже выпил несколько стопок, уже как-то отпустило то, что внутри сжалось, когда в плен взяли. Подошел, этот даже встал мне навстречу, чокнулись – зааплодировали, довольные. Выпили.
***
- Думаю, - как этот лейтенант рассказывал, - еще на брудершафт остается выпить с ними. То, что они говорят, все-таки какие-то слова понимаю. И понимаю, что они празднуют победу этого немца над русским ассом. Русиш асс, русиш асс – все время звучит в этих тостах. А себе сижу и думаю, если бы они гады знали, что это мой первый боевой вылет, а только самолет со звездочками, чтобы они мне сделали. Выгнали бы из-за стола.

Пьянствовали, как говорит, долго, допились немцы до того, что какой-то чего-то там прогорготел, они почти все пошли с ним чокаться. Этот, который его сбил не пошел, там еще кто-то, но большинство – причем с улыбками, ну, как с друзьями на пьянке. По плечу хлопают, что-то говорят, чокаются.
***
А потом чего-то один закричал, приносят его пистолет откуда-то. Видно какой-то разговор, было ли оружие у «русиш асс». А пистолет в такой кобуре из какого-то кожзаменителя, потертый, облезлый такой. Тканевая основа видна залысинами такими.
Молодой летчик, пришел в полк ему из самого старья, какое было, кобура досталась. А когда немцы пистолет вытащили, как начали они смеяться, друг другу все это передавать. Пистолет ему достался уже поржавевший какой-то, а вычистить его он и не старался. Крутят все это в руках, то один, то другой. Друг другу что-то показывают. И смеются, кобуру эту чуть ли не на зуб пробуют.
Летчики, эти немцы, рассматривают все это, хохочут во всю. На него смотрят, что-то спрашивают. Понимаю, что как бы спрашивают, что это и есть оружие и кобура «русиш асс». А сами, наверное, между собой еще разговаривают, если такое у асса, то с чем тогда простые летчики летают.
Сбили его где-то летом. У него комбинезон тоже не новый был. Как обычно, молодым чей-то старый выдавали сначала. Причем, ему комбинезон сразу достался не от летчика, а от техника. Не смогли сразу найти по росту. С дырками, одни лоскутами какими-то защиты, другие лоскуты болтаются.
***
Комбинезоны эти летные у многих в таких лохмотьях были. Из черного хабэ такого были те комбинезоны, ткань тонкая. Лазишь около самолета, с тем же техником, зацепился за что-то, порвал или оторвал кусок. Кто зашивал, а некоторые так и ходили. А у техников еще в худшем состоянии эти комбинезоны всегда были, они все время возле самолетов работали, а зашивали еще меньше, чем летчики. А этому парню старый комбинезон от какого-то техника нашли, новых не оказалось по его росту.
Немцы этим пистолетом и кобурой наигрались, опять выпивать начали, и что-то там говорят между собой. Потом те, которые с ним рядом сидели, сначала подняли его. Рассматривали, во что одет русиш асс. Крутили его, то спиной, то лицом к столу повернут. На дырки, на заплаты показывают в разных местах. А лоскуты от разных тряпок, разного цвета. Сам так не обращал внимания, не задумывался, а тут все это рассматривают по отдельности.
Кто-то подскочил, его ремень расстегнул, забрал.
А у него не офицерский, а солдатский ремень был. Потерял как-то, украли, пока добирался, а в части не оказалось. Выдали солдатский и тоже какой-то старый уже. Пряжка зеленная – он ее как взял такую, так и не чистил.
Немцы все это таскали, ремень, пистолет, кобуру – одно с другим складывают. Его рассматривают. Потом кто-то на его сапоги обратил внимание. А у него тоже – не офицерские, яловые, были сапоги, а солдатские, кирзовые. Тоже не новые. Нога большая, на складе офицерских не нашлось.
***
Эти все снабженцы тоже еще были. И с теми же молодыми летчиками, которые и в наш полк приходили, тоже так. Ремни, сапоги солдатские. Комбинезоны чьи-то поношенные сначала выдают. Новых якобы нет. Он будет там возмущаться, требовать, как положено, когда он молодой. Было и такое - в училище при выпуске не выдают офицерскую форму, мол, в полку выдадут. А в полку нет – вас должны были при выпуске одеть. Что им там скажет такой летчик? Пока там уже время пройдет, начнут выдавать всем новое обмундирование. Если он доживет до этого. А эти старшины на складах там свое крутили.
***
Заставили его залезть на стол, отодвинули блюда разные, но так на скатерть и поставили. И ходят вокруг него, смеются, смотрят, по голенищам хлопают. Веселятся, рассматривают русского асса со всех сторон.
Как этот парень говорил, ему, конечно, неприятно, что над ним, над его обмундированием так насмехаются, но как бы не сопротивляется.
На стол поставили, но не к стенке еще.
Начни бузить что-то, могут тут же и к стенке поставить. Под пьяную лавочку. Поэтому так, не сопротивлялся. Кто-то там сидит, не участвует во всех этих смотринах. Другие немцы к такому этого лейтенанта подведут, что-то тому показывают. Вовлекают в свое веселье. Как медведя на базаре водят, показывают, так и его.
Но немцы продолжали ему наливать, чокаются уже как бы по отдельности, за что-то выпить предлагают. Лейтенант этот первые несколько стопок выпивал, а потом видит, что тут можно напиться хорошо, стал уже пригубливать только. Они вроде веселые, а кто знает, что дальше будет.
***
Он на столе стоит – они внизу, вокруг него. Заставили его одет ремень, кобуру с пистолетом. Причем пистолет засунули, а разряженный или нет, он так и не понял. Уже тоже выпивший, но когда они его пистолет крутили, обойму то вытащат, то вставят - то те там, то другие. Вроде так с обоймой и засунули в кобуру, но поди знай. Когда ему отдали, чтобы он облачился полностью, как на задание вылетал, была мысль, а не вытащить ли свой, пусть и ржавый, пистолет да пострелять.
А может, разрядили перед тем, как в кобуру сунуть. Угадай там. Там не все такие веселые были, пьяные. Не все, но большинство немцев с оружием за столом сидели. Начни доставать пистолет, а он разряжен, а потом его уже... выпить уже не будут предлагать, если он покажет, что хотел стрелять в них.
***
Какого-то фотографа притащили. Начали разные снимки делать. То он на столе стоит, они внизу, то он вместе стоит с тем, который его сбил, а все вокруг. То по отдельности.
Долго они так, допоздна так веселились, потом спать пора. Которые постарше летчики, они раньше ушли, а он еще какое-то время догуливал с оставшимися.
Позвали какого-то солдата, отвести его. Со стола дали с собой какую-то бутылку вина, французское какое-то, закуски. Все время так сидеть бы под арестом.
Завели в какой-то сарай такой. Пили-то пили, веселились, но понятно, что это еще не те немцы. Это летчики и у них свое отношение к летчику. Долго же тут не пробудет.
***
Сам себе соображает, сделал вид, что лег спать. Хоть и пил, но не очень захмелел. А полежал с час – сна нет, понимает, что когда от этих летчиков его заберут и отдадут другим, то уже совсем будет не весело. Надо как-то убегать.
Окон нет, дверь попробовал – открывается. Выглянул, часовой какой-то, видно, дремал, но дверь заскрипела, он и вскинулся. Показал часовому, что «до ветру» надо, скорчился, за живот держится - нет сил терпеть.
Часовой рукой махнул, мол, иди, справляй нужду. Сначала отошел недалеко, часовой вслед не пошел. Еще дальше, видит кусты какие-то еще подальше. Часовому показал, что, мол, в кусты зайду, посидеть. Тот как бы опять махнул рукой.
По кустам, с этого аэродрома, куда-то в лес, так и убежал.
***
До своих потом добрался, как-то через партизан.
Некоторые тут же начали требовать, чтобы он и это рассказал, как он у партизан был. Мне там кто-то, кто рядом лежали, говорили, что это не хуже история, чем с немцами, даже еще смешнее.
Но эту историю я так и не услышал. Кто-то из старших скомандовал, пора спать и так уже слишком заговорились – скоро вставать уже.
***
Парень такой, тогда уже старший лейтенант, не столько веселый сам, сколько комичный. Так умел не только рассказывать, но и показывать, и разных немцев, когда они пистолет рассматривали, когда сапоги, какие лица и них были. И себя показывал, как он стоял, сидел, потом на столе. В землянке даже на стол залез, чтобы что-то там показать.
Не смеяться было нельзя – не меньше, чем те же немцы, мы тогда все насмеялись. Причем, его товарищи, которые уже не первый раз слышали и видели все это представление – смеялись тоже все. Там еще кто-нибудь словцо подкинет, когда тот рассказывал. Кто-то напоминал, что он забыл рассказать какой-то момент.
***
Насмеялся я тогда у этих истребителей, что называется, от души.
А так за все время войны, может, было - немного посмеешься с ребятами. Да и то. Оно скорее улыбнешься, чем смеешься даже. Но чтобы хохотать, как в ту ночь у истребителей, больше такого не было за все время войны.

Хороший такой, с юмором этот старлей был, и над собой умел посмеяться, и над немцами. Но тогда уже орден у него был на гимнастерке, уже не только повоевал, но и не одного немца сумел сбить.
А стал бы по-другому себя вести – и сбежать не смог бы, да и живым ли остался. Пойми тут, как правильно себя вести в таких случаях. Возьми он застрелись сразу после приземления, чтоб в плен не сдаться. Как нас все время настраивали: сталинские соколы в плен не сдаются. Особенно в первые годы, потом оно как-то уже не так было. И стрелялись ребята.
***
10.1 Сталинский сокол.
***
Помню, был один летчик у нас. Это еще в 42-м, до моего ранения это случилось. Помню его, перед глазами так и стоит.. Мы вместе в одно время на фронт попали, в один полк.
Он невысокий такой был, где-то пониже меня. Но такой - атлетического телосложения, гимнаст отличный. На турнике такое вытворял – и на фронте были моменты иногда, когда турник какой-то находили. Еще после училища привычка и желания оставались как у курсантов. И на фронте первое время, если была возможность. А то и сами что-то организовывали. Сами ребята турник сделают, еще что-то.
После ранения в конце 42-го, я уже к турнику если и подходил когда, то разве подтянешься несколько раз. Да и то опасался. Когда по инвалидности признали негодным к летной службе, вообще комиссовали из армии, то врачи говорили, что первые годы опасно даже много наклоняться, тяжести поднимать – может парализовать. Не второй, а первой группы инвалидом станешь.
На фронт вернулся – куда там побережешься. Не один раз еще и из горящего самолета выпрыгивать приходилось. А те же перегрузки при пикировании. Организм молодой был, выдержал.
***
А этот парень хороший такой спортсмен был и летчик неплохой. Нравился он мне.
Подбили его. И так, что над немецкой территорией начал падать самолет. Он и штурман на парашютах приземлили, а стрелка видно убило или раненый не смог уже выпрыгнуть. Они еще не успели приземлиться, а немцы к ним уже подбегают со всех сторон.
Летчик первым приземлился, а штурман еще в воздухе висел – видел это все. Летчик приземлился, кувыркнулся, на ноги сразу вскочил. Достал пистолет несколько выстрелов по немцам сделал, а потом пистолет к виски - хлоп и застрелился. А штурман – не успел.. Вроде бы, как он сам рассказывал. Пока выпутывался из парашюта - его и схватили уже.
Штурман этот месяца через полтора вернулся, как-то из плена убежал и вернулся в полк. И продолжал воевать.
А летчик застрелился..

Нас тогда как-то больше настраивали этим: сталинские соколы в плен не сдаются. На всех собраниях твердили, чуть ли не перед каждым вылетом. Потом уже, где-то уже и в 43-м, не так много и часто такое стали говорить, чтобы настроить на такое.
А в первое время и сами как бы между собой, когда обсуждали, а что делать, если к немцам попадешь, настрой был – в плен не сдаваться. Даже не то, что на собраниях каких-то. В землянке, вечером, по-дружески. Хотя когда так рассуждают, это еще не значит, что так и сделает. Когда там окажешься.
Не знаю, как бы сам поступил, но, сколько помню тот настрой – если к немцам попаду, то лучше застрелиться, чем оказаться в плену.
Такое внутри было. И не только у меня. Хотя некоторые ребята возвращались из плена. Живыми. И продолжали воевать.
***
Вот и пойми, как считать, кто из них правильно поступил. Какой поступок геройский. Тот, когда себя убил, или тот, когда убежал из плена и продолжил воевать с немцами.
Хотя в каждом случае свои какие-то особенности. Трудно судить. Я поэтому всю войну, на какие б задания не летал, всегда старался так делать, чтобы максимально оставалась возможность в любом случае дотянуть до своих. Или как можно ближе к своей территории. Скажем, можно так зайти на цель или так. Я тогда выбирал тот курс, который был более удобным для возвращения. Мало ли что произойдет над целью, если тебе меньше надо будет доворачивать, чтобы дотянуть до своих – уже больше шансов не попасть в плен.
Семь раз меня сбивали, но ни разу мне не пришлось попасть на немецкую территорию. Всегда успевал долететь и перелететь линию фронта. Было, что приземлялся прямо у окопов на передовой.
А все старались подальше протянуть потому, что над передовой повисеть на парашюте даже полминуты – если затяжной прыжок хорошо сделать - достаточно для того, чтобы тебя изрешетили из пулеметов, автоматов, те же снайперы.



11. «Дед» Мамай.
( Мамай Николай Васильевич - 1914 - 16. 4. 1945 - Герой Советского Союза, штурман 82-го гвардейского бомбардировочного авиационного полка (1-я гвардейская бомбардировочная авиационная дивизия, 2-я воздушная армия, 1-й Украинский фронт), гвардии капитан.
Родился в 1914 году в селе Городище, ныне город Черкасской области, в семье рабочего. Украинец. Член ВКП(б)/КПСС с 1941 года. После окончания семилетней школы в 1932 году поступил в Городищенский сельскохозяйственный техникум, в котором проучился до весны 1933 года. В этом же году переехал в Донбасс.
В Красной Армии с ноября 1933 года. В 1934-м году по рекомендации комитета комсомола направлен в Одесское артиллерийское училище, но после непродолжительного обучения в числе лучших курсантов переведён в лётную школу. В 1936 году окончил Харьковскую военную авиационную школу лётчиков-наблюдателей.
На фронтах Великой Отечественной войны с октября 1942 года.
В боях за Великие Луки наши войска столкнулись с хорошо организованной системой обороны противника, укрепившего свои позиции многочисленными дотами и сплошным заграждением от ударов с воздуха огнём зенитной артиллерии. Необходимо было прорвать оборону врага. Мамай попросился выполнить это задание. Восемь раз он водил свою группу бомбардировщиков на город. Задание было выполнено. За успешное выполнение заданий командования офицер Мамай был награждён орденом Красного Знамени.
В апреле 1944 года по двум мостам на реке Прут в районе города Унгены враг поспешно выводил из-под флангового удара свои пехотные и танковые дивизии, чтобы занять оборону на противоположном берегу реки. За выполнение задания по уничтожению мостов Н.В. Мамай награждён вторым орденом Красного Знамени.
Штурман 82-го гвардейского бомбардировочного авиационного полка (1-я гвардейская бомбардировочная авиационная дивизия, 2-я воздушная армия, 1-й Украинский фронт) гвардии капитан Мамай к марту 1945 года совершил 139 боевых вылетов на разведку и бомбардировку различных военных объектов, скоплений войск противника, нанеся ему ощутимый урон. В воздушных боях в составе группы сбил 11 вражеских самолётов.
В апреле 1945 года войска 1-го Украинского фронта приступили к форсированию реки Нейсе (Германия). Бомбардировщики препятствовали врагу занять оборону на участке Котбус-Шпремберг. На земле и в небе шли ожесточённые бои. В одном из них 16 апреля вражеская зенитка подбила самолёт Мамая. Гвардии капитан Мамай направил пылающую машину на автоколонну врага.
Указом Президиума Верховного Совета СССР от 27 июня 1945 года за мужество, отвагу и героизм, проявленные в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, гвардии капитану Мамаю Николаю Васильевичу присвоено звание Героя Советского Союза.
Награждён орденом Ленина, двумя орденами Красного Знамени, орденом Отечественной войны 1-й степени, медалями.
Именем Н.В. Мамая названа улица в городе Городище.)
http://www.warheroes.ru/hero/hero.asp?Hero_id=9872
***

Вот пишут - сами не знают, зачем, почему так пишут. Штурман управлял самолетом? Да даже если летчика убило, штурман просто не смог бы добраться до штурвала. Куда он летчика уберет?
«Штурман направил самолет» – любой мало-мальски понимающий человек сразу поймет, что написана ерунда. Что там штурман водил, зачем такое писать. Кто такое пишет? Каким самолетом мог управлять штурман?
Подбили самолет, и штурман направил его на врага... Ну, как такое может быть написано? Ну, просто, кто знает, как в «пешке» летчик сидел, где штурман находился, стрелок-радист - такое написать не может. Напишите еще, что стрелок-радист самолетом управлял – мог такое сделать.
Обидно еще, что такую ерунду пишут о хорошем человеке.
***
Был у нас в полку штурман Мамай. Мамай Николай Васильевич, мы все его «дедом» называли. Хороший дядька такой, и как человек, и как штурман. Не то, что я с ним дружил. Он постарше нас был. Лет за тридцать уже тогда ему было.
Его все уважали. Он уже и в звании был – старший лейтенант или капитан даже. Не военный, из запаса. До войны, кажется, агрономом или учителем был. Женатый уже, ребенок был, сын.
Грамотный и штурман хороший. До штурмана полка дошел, погиб незадолго до конца войны.
***
Ему почему-то наша компания нравилась. Почти всегда Мамай оказывался в одной землянке с нами.. Почему-то с нами обычно жил.
Было принято экипажами селится, хотя не всегда так было. Землянки разные были, размещали человек по 9-10, а то и больше. Одно звено – девять человек. Техники в своих землянках жили.
Мы как бы по своим компашкам делились. К концу войны реже в землянках жили. Когда начались создаваться наши полевые аэродромы на Украине чаще по хатам расселяли. Тогда уже стали по два-три человека жить.
Пока в землянках жили, обычно с Мамаем в одной землянке оказывался. Когда даже стал штурманом эскадрильи, продолжал в одной землянке с нами жить.

У меня с ним хорошие отношения были. Наверное, и то, что мы оба были с Украины. Хотя он со всеми так был. Он жил до войны в Городище под Полтавой. Інколи – порозмовляємо рідною мовою між собою...
***
Вечерами, пока спать ложиться, - там, в землянках, свои концерты начинались. Кто-то еще придет в гости. И начинается свое веселее. О чем-то говорят, смеются - просто из ничего. Иногда кажется, покажи им палец – и будут смеяться до упаду. Дурачатся - и не поймешь отчего.
Летчики, штурманы – им лет по 20 21-му, а стрелки-радисты - еще моложе. Были такие, что им и 17 не было.
А «дед» обычно с кем-нибудь в шахматы играть любил. Это как бы те, которые постарше были. Я чаще возле игроков этих сидел, смотрел. Как-то не очень любил в тех потехах участвовать. Играть – не часто играл. Таких как я шахматистов не очень допускались к шахматной доске - слабо играли. У «деда» свои были постоянные противники. Но смотреть, подсказывать – это разрешалось.
И такое каждый вечер. Эта бражка чего-то придумывает свое каждый вечер, иногда как разойдутся.. А это ж все после полетов. Настреляют, чего-то произойдет. Кто-то погибнет, а то и экипаж, да не один – не говоря о том, что пришлось пережить самим.
А тут вечером в землянке ходуном ходят – вроде, и не они там были.. Ну, если из этой же землянке ребята погибли, то иногда те, кто постарше, прикрикнут как бы. И тоже – на полчаса притихнут, а потом опять начинается. Со стороны глядя - как дурачки какие-то.
Хотя никто там друг на друга не ругался, конечно. По-дружески, как правило, не было такого, чтобы со злобой. Окрысился кто-нибудь. Каждый старался, чтобы не обидеть как-то случайным словом потому, что и так, чаще всего, все в таком невеселом настроении, все время в напряжении. То ли вернулись после боя, то ли опять готовимся лететь. Каждый переживает - и что было, и что его ждет. Поэтому старались не зацепить кого-нибудь обидным словом.
***
Хотя случалось и такое. Мотор забарахлит у кого-то или что-то с рулями управления случилось еще до линии фронта – с задания прилетит и на техника. Тоже такое не часто происходило, смотря какой еще человек. И тот же летчик и техник.
Техники – они все уже постарше нас были, некоторые в отцы годились. Иногда и хотелось бы злость сорвать, которая там закипела, что самолет не так оказался готов. Когда прилетаешь – скажешь, что, там, обороты не так набирает или еще что-то. Хотя некоторые и кричали, особенно если одна неисправность за другой. Таких техников иногда на другой самолет переводили, а то и совсем куда-то в другое место отправляли.
***
Или что-то произойдет во время задания, иногда летчики между собой – какая-то кошка между ними в воздухе пробежит.
Разное происходило, летел, допустим, ведомым, начал сам спасаться, а ведущего бросил – его хвост подставил под огонь «мессерам» или «фоккерам». Ведомые должны прикрывать ведущего.
И начинают уже косо друг на друга смотреть. Или еще какие-нибудь варианты. Разные ситуации возникали во время боя, и в зависимости от того, кто-чего делал – свои отношения были. Иногда, если вместе летал и видел, то знаешь, что произошло. А иногда и не знаешь, только замечаешь: то в столовой вместе сидели, за одним столом, а теперь уже – за разными. Или жили в одной землянке, а на следующий аэродром перебазировались – уже по разным.
Между собой летчики иногда разговаривали, чего произошло. Но это среди летчиков. Да и не каждому станешь говорить. А те, которые на земле были, с ними это и не обсуждалось – зачем оно им, что там было в воздухе.
Так оно и выяснялось, кто на что способен, у кого какое очко – железное или не железное - и как оно играет. И о каждом летчике определенное мнение было.
Иногда сделает такое, что хочется самому на гашетку нажать и своими пушками своего же расстрелять, тем более, что сам в прицел подлез. К такому летчику и отношение свое. Уже с ним и на земле не очень хотелось разговаривать.
***
На войне по-другому к сказанному относились. Скажешь что-то вроде бы шутливое, а через какое-то время произойдет то, что с этим сказанным связывается. И не можешь уже забыть. Что называется: слово не воробей – вылетит, не словишь.
У меня у самого такое было. Причем как-то так, и не понятно почему.
Был у нас летчик один. Мы были с ним в хороших отношениях. Его тоже Васей звали. И как-то так всегда при встрече он меня окликнет: привет Васёк! - а я ему в ответ: привет, Васёк!
Мы были в разных эскадрильях, но почти можно сказать дружили. Вместе не жили. Разговаривали друг с другом о разном. Не с каждым будешь обсуждать и рассказывать, что произошло в воздухе, как надо было поступить. Какие-то свои мысли о том, что происходит. Свои придуманные приемы при выполнении полета не с каждым летчиком поделишься, и не каждый тебе расскажет.
Как-то у нас с этим парнем такие разговоры не один раз были. Мы почти в одно время пришли в полк. Летчиком он был не плохим, и нравился мне. Приятный такой, рассудительный, приветливый. Мы с ним почти дружили, хотя в одной землянке так и не жили. Обычно, с кем дружили, то чаще уже вместе жили.
***
А как-то уже в 44-м году получился такой разговор. Даже не разговор, а как бы перебросились словами. Долго потом думал, почему так, почему он так ко мне, такими словами обратился, а я так ответил ему.
Ситуация такая непонятная. Я как раз из столовой выходил. А столовая в какой-то школе или не знаю, что там до войны было. Комната достаточно большая, где столы стояли, а перед ней такой коридор длинный, с окнами. И вот этот Вася сидит так на подоконнике, рядом еще несколько человек стоят, курят. Они раньше поели. Не знаю, о чем они разговаривали, но когда я вышел, а он как раз ко мне лицом сидел, он вдруг, глядя на меня, сказал:
- Вот еще один бессмертный, никак его не собьют.
Я так остановился от неожиданности, удивился, что он такое говорит и как-то то ли со злостью какой-то, то ли с раздражением это сказал. Именно на меня глядя. Я тоже с кем-то выходил. Трое нас шло. Я так удивленно пожал плечами и глядя на него, с каким-то таким смехом, как шутка, ответил:
- Сначала пусть тебя собьют, Васек, тоже ж бессмертный. А потом уже – меня.
И пошел себе дальше. Но еще заметил, как он как-то глянул на меня, что-то в глазах его было. И так как-то уголком рта улыбнулся. Но ничего уже не сказал. Как-то улыбнулся так нехорошо. Эту улыбку вижу до сих пор. Может, мне это так стало потом казаться, конечно. Но как бы он уже знал что-то, такое впечатление, что уже предчувствовал.
Не знаю, почему он так именно ко мне обратился. До этого между нами, вроде бы, ничего такого не было, чтобы он за что-то мог обидеться. Мы как-то не так часто именно в последнее время и разговаривали с ним. Все равно – в разных эскадрильях летали. Иногда за день, а то и несколько и не всех увидишь из других эскадрилий. Но «привет, Васёк!- Васёк, привет!» мы всегда обменивались, дружески вроде бы всегда, с улыбкой.
А тут какой-то такой, да и не разговор, но он сказал, я ответил – и разошлись. Сразу не особенно задумался, но какой-то неприятный осадок сразу был. Что случилось не понятно, что он так, с каким-то раздражением мне как вроде упрекнул, что я никак не погибну. Когда шли от столовой, еще подумал, что надо поговорить с ним. Почему он так смотрел, может, чем-то я его обидел. Хотя, вроде бы – нет. Я потом уже вспоминал, пытался понять, но так и не припомнил ничего, что могло бы стать причиной того, что он стал недружелюбно на меня смотреть. Никакой стычки у нас до этого не происходило, сколько мог припомнить.
Вот так мы перекинулись словами с этим Васей, а на следующий день его сбили. И видно в летчика попали потому, что весь экипаж с самолетом ушел в землю. Мы летали и в тот день в разных группах. Я с задания прилетел и узнал, что Василий погиб со всем экипажем.
А мы перед этим с ним так поговорили. Попрощались, получается, такими нехорошими словами. Вроде не поругались, но вот такие наши с ним последние слова были. Он разбился, а я сказал, что сначала его пусть убьют, а тогда уже мой черед. За ним вслед пойти.
Я сказал такое, а тут такое произошло. Значит, я – следующий. Первое время настроение было вот такое. На задание идешь к самолету, летишь, а в голове это сидит. Несколько первых недель так было, потом уже как-то не так об этом думалось.
***
Суеверный – не суеверный. На фронте между собой разговаривая, старались, чтобы не было таких слов сказано. Уже не говоря, чтобы кто-то кому-то пожелал, как часто бывает в мирной жизни в перепалках словесных. Иногда слышишь там, на улице или где-то, как посылают, проклинают, на ногу случайно наступил один другому, или толкнул. Чтоб тебя и разорвало, чтоб тебе ноги поотрывало – не задумываясь, выкрикивают.
На войне между нами, и летный состав и техники, подобное просто не мыслимо было. В голову каждому не залезешь, может, конечно, в мыслях произносилось кем-то, но чтобы такое сказать другому – не разу такого не было ни со мной, ни с другими не слышал. За все годы войны. Хотя были случаи свои, когда как бы коса на камень чего-то находит между кем-то. Разговаривают не дружелюбно, но никто не старался что-то обидное сказать, оскорбить. Наоборот. Если такое случалось – переходят как бы на уставное общение. Это то же не хорошо, но не так, что вот стреляться будут - до того разругались.
И сам всегда стараешься так говорить, вести себя так, чтобы у других и в мыслях желание не появлялось пожелать тебе чего-нибудь не доброго.
***
Личное оружие у каждого было, пистолеты. Можно было разругаться и до дуэли. Но до такого у нас не доходило никогда.
Правда, у меня один раз было такое. Тогда просто без оружия все были. Такая была пьянка коллективная, а в таких случаях не разрешалось с собой брать пистолеты. А так, если бы был пистолет, то, наверное, его достал бы и выстрелил в этого Голицина. А он уже тогда командиром полка стал. Майор, а я лейтенант, командир звена.
Как раз после гибели Немашкала. Голицин стал тогда вместо Немашкала командиром полка.
***
И вот тоже, Мамай летал в экипаже Голицина. Когда стал комэском, посадил Мамая в свой самолет, как штурмана эскадрильи. Каким был Мамай, как человек, как старший товарищ, и каким этот Голицин был. Вместе стали летать в одном экипаже. Они где-то одного возраста были.
Как летчик Голицин не очень плохой был. Хотя когда война началась, он уже командиром звена летал. Впрочем, не плохой летчик, как на это посмотреть. Что понимать под этим. Летчик он и не плохой, а как человек. Сколько он потерял и штурманов, и стрелков-радистов за время войны. Одних штурманов, кажется, три человека погибло, летая с ним. Да еще ранило одно, но он потом вернулся. И уже с Голициным не стал летать. А стрелков еще больше с ним погибло. Это тоже показатель, что за летчик, как он летает. Для такого самолета как «пешка», где три человека воюют вместе. И каждый хочет выжить.
***
Я за все время войны двоих стрелков-радистов потерял. Одного в самые первые месяцы, когда на фронт попал. Убитым привез на аэродром. Истребители немецкие атаковали и попали. Тогда сам еще неопытный был, не соображал как надо. Самого несколько раз именно тогда и сбивали. Пока не появился опыт. Именно в 42-м, в первый этот период на фронте меня и сбивали больше всего. Уже когда после ранения, когда в лес на самолете упали, но остались живыми, после этого еще несколько раз только приходилось покидать горящий самолет. С 43-го года и до конца войны.
А второго стрелка-радиста уже позже. Раненный был тяжело, до госпиталя не успели довезти, по дороге умер. Еще так мне сказал, когда забирали его: «Еще повоюем командир». А я ему: «Быстрей, давай, возвращайся». Попали в него, когда бомбили при пикировании.
В момент выхода из пике самолет зависает над землей, как раз как бы хвостом вниз. В этот момент высота не большая, а с земли все, что может, стреляет. А у стрелков хуже всего было место бронировано. Почти и не было той брони. Поэтому именно стрелков-радистов и убивало, и ранило больше всего. А при выходе из пике, тут уже ничего не можешь делать. Если огонь ведут снизу, то сманеврировать ничего нельзя. Сам стрелок только и может туда вниз стрелять. И стреляли, насколько могли, они же ту же самую перегрузку испытывают. Их же тоже придавливает. Еще хуже, у них не такое как у летчика кресло. И у штурмана сидушки такие были. У штурмана получше там было, но не такое как у летчика.
При пикировании сначала висишь на ремнях – к креслу как бы привязан, а потом как вдавит в это кресло. Достаточно долго и пошевелиться нет возможности. А у штурмана и стрелка такого кресла не было, им еще тяжелее было. В момент выхода из пикирования вести огонь никто из экипажа и не мог, а по «пешке» могли с земли стрелять и стреляли, у немцев хватало таких пулеметов зенитных.
А из штурманов только одного ранило. И стрелка еще одного, не тяжело, даже в госпиталь не отправили.
***
Хотя если бы именно не Голицин, Мамай мог бы остаться живым тогда. Любой летчик был бы из тех, кто тогда на то задание летал, никто не сделал бы так. Всегда в таких случаях...
Оно, конечно, трудно говорить, насколько прав или нет. Но я видел своими глазами, как это было. Если бы Голицин по-другому сманеврировал - а там была, по моим соображениям, такая возможность - то немец не смог бы так попасть по самолету. Именно по штурману.
Штурман в «пешке» сзади летчика сидел, спиной вперед, а лицом - назад. Он вел основной огонь по верхней задней полусфере, когда шел воздушный бой с истребителями.
И был такой момент, что Голицин себя поберег, а именно штурмана подставил под огонь. Опытный как летчик, а испугался за себя именно.
Любой, конечно, пугается за себя в первую очередь. Когда молодой летчик, который еще не соображает как надо, то это одно. А когда уже знающий так делает, это уже другое.
***
Опытные и летчики, и штурманы, да и стрелки достаточно быстро начинали понимать. Начинаешь крутить самолетом, и часто так получается, что если ты такой маневр сделаешь, то для тебя самого это безопасней, но для того же стрелка – ты его подставляешь под огонь. И были летчики, которые всегда так и делали. Себя оберегает, а про тех, кто с ним, что называется, с одного котелка хлебает - это ж экипаж – не так думает, не так ему жалко.
От летчика многое зависело, насколько останутся живыми и штурман, и стрелок. Особенно, когда на «охоту» один летишь. Почти каждый раз такие моменты возникают, когда истребители начинают атаковать. Можно вот так сделать и уйти быстрее от этого немца, но тогда он сможет открыть огонь и попадет где-то по середине самолета. Живучесть у «пешки» была неплохая. Если по моторам не попал, такими очередями сбить ее нельзя было. Поэтому уйти так - как бы лучше. Но эта очередь или в штурмана, или в стрелка попасть может. Хороший летчик, если есть другая возможность, так не станет делать.
Те же штурман или радист видят и понимают, что ты так делаешь, чтобы по ним у немца не было возможности попасть. А были, которые делали так, как вроде быстрее спастись, уйти, но подставляли своих товарищей, с которыми летали.
Вот и Голицин так сделал, что себя как бы телом Мамая прикрыл. Летчик и штурман почти рядом сидят, спина к спине. А насколько я видел, из своего опыта понимал, там можно было по-иному сманеврировать. Тогда не так безопасно становилось для места летчика.
***
Трудно говорить, кто как соображает в такие моменты, принимает решения. Почему так сделал, а не иначе. Но Голицин не был-то уже неопытным летчиком. Не мог он не понимать этого, а сделал так. И немец своей очередью попал в Мамая и убил. Не знаю, сразу или нет. На аэродром уже мертвого привез.
А что тут скажешь кому. Я видел и так понял ту ситуацию. Еще кто-то видел, но так ли другому это увиделось и понималось? Командир полка жив, а штурман полка погиб. Голицин и написал представление на звание Героя Мамаю.
***
По-своему, прав был тогда один из нашего полка. Уже когда война закончилась, но еще под Веной базировались. Был у нас один летчик тоже. Правда, он тоже такой себе летчик был... Но долетал до конца войны.
Уже дисциплина такая была, не фронтовая. Он напился, что-то вышел на улицу, идет и кричит. Громко так. А мы почти все жили на одной улице. Дома с двух сторон, в этих домах по соседству кто по два, кто по три-четыре, но почти весь летный состав полка жил. К кому-то жены уже приехали. Я уже тоже женился или нет еще. Кажется, где-то незадолго до свадьбы это было.
Идет пьяный, его качает, расстегнутая форма, и шинель, и гимнастерка. Не знаю откуда он шел, где так набрался. И кричит во все горло: всё что на «Г» начинается все говном называется – Гитлер, Гимлер, Голицин, Геббельс..
Пройдет опять несколько шагов и опять эту же тираду выдает. Я как раз вышел – услышал. Наверное, не только я. Улочка тихая такая. А орал громко. Я так посмотрел вдоль улочки, в некоторых домах кто-то выглядывал.
Хоть и пьяный тот кричал, но, действительно, этого Голицина.. что на «Г» начинался - не один я так понимал.
В конце войны героя получил, тогда всем почти, начиная от командиров полка, «героев» дали. В честь победы над Германией. Их много тогда таких героев стало. Это не совсем те Герои, как те, которые стали именно в годы войны.

***
Были любители, у которых по нескольку пистолетов было. А один штурман у нас был, каких только пистолетов у него не было. С «маузером» или «парабеллумом» всегда ходил. В самолет, на задание лететь, с собой другой пистолет брал, а так в деревянной кобуре такой, ниже колена дуло. Не лень таскать было. Ну, любил пистолеты и у него три или четыре разных видов было. При любой возможности тренировался стрелять.
Как-то на спор с 50 метров в часы попал. В то время часы были дорогой вещью. Не у каждого летчика были. А тут тоже какой-то такой разговор, спор возник возле столовой. Один, что тот не умеет стрелять, другой, что не попадет. То ли в шутку, то ли уже с обидой. У одного часы такие были, на цепочке серебренные такие часы, с открывающейся крышкой. Старинные часы, не на руке носить, а как дворяне носили.
Договорились до того, что: ставлю часы на 50 шагов, и не попадешь. Сам же дурак тут же шаги отсчитал, часы поставил. Этот достают свою пушку. И как бы и не целясь. Натренировался уже, пристрелянное оружие. Снизу так подводя ствол, рука в момент выстрела даже не остановилась, а так дальше вверх и ушла. Бах – и разлетелись часы в разные стороны. Засунул в эту кобуру пистолет и пошел себе. А другой пошел собирать, что осталось от часов. Кто-то пошел ему помогать найти в разные стороны поразлеталось.
Один – доказал, второй – убедился. Посмеялись еще какое-то время над дурачком. Но один уже как бы косо смотрит на другого. А тот делает вид, что не замечает.

Мы все во время войны тренировались, стреляли из своих пистолетов. Мало ли что может случиться. Почти все, из летного состава, неплохо умели стрелять. Уже в Вене, после войны, в тире даже игрушку как приз получил. Когда с женой там, в парке, прогуливались. Австрияка тот, видно, не ожидал, что в летной форме офицер сможет так из пистолета стрелять. Все «десятки» выбил.
Но этот штурман особенно любил. Буквально каждую свободную минуту использовал, чтобы пострелять.
***
Поэтому, когда все вместе собирались, то старались, наоборот, как-то сглаживать подобные моменты. Оттого всякие шуточки, смех – это было хорошо. Те, которые умели развеселить как бы, какую-то улыбку вызвать в тот момент, когда у всех на душе тяжело: кто-то погиб, особенно если из тех, с которыми уже много летали вместе, - таких, наоборот, любили даже больше. Что они оказывались в компании. Иногда и специально зазывали, а то и отправляли к кому-то. Чтобы от своих мыслей, переживаний как бы отвлеклись. Потому что долго переживать о уже случившемся – редко когда было особенно время. Тут надо собраться и настроиться на следующий вылет.
Поэтому никто ни то, что запрещал, а и недовольство какое-то не выражал, когда вечерами дым коромыслом устраивали. Даже наоборот - самому как-то легче, когда кто-то рядом смеется. Обычно это была компашка из стрелков-радистов. Из летчиков, да и штурманов редко кто там возился. Хороший штурман все время в карту смотрел, изучал район боевых действий, запоминал, повторял. Да и летчик нормальный не будет только на штурмана полагаться, мало ли что может произойти. Вместе со штурманом тоже учишь карту. А этой пацанве как бы не нужно этого учить.
Вот стрелки, им почти всем и 20 лет не было, обычно и дурачились в своем таком кругу. То в нашу землянку кто-то в гости придет. То наши куда-то пойдут, тогда в землянке спокойнее.
Бывало так, самому тебе и не смешно, внутри кошки скребут – что-то произошло во время боя, а тут рядом дурачатся, хохмят, какие-то глупости городят – глядишь, и сам уже улыбнешься в какой-то момент.
Ну, и у других также. Шутки вроде и не умные, но напряжение как-то снимали. Все это понимали и поэтому особенно не сердились на подобное.
Помню, «дед» часто так, за картой или, играя в шахматы, поглядит на эту кучу-малу, веселящуюся в землянке, покачает головой. А иногда и скажет: дети, малые дети.. сами не понимают, что с ними происходит.
***
Штурман тоже один у нас был, придумывал разные такие шуточки. Его все «дедом Щукарем» звали, хотя он молодой парень был. У него шпоры на пятках наросли, больно было ступать на пятки, и он ходил на цыпочках. Как у старого деда походка получалась. Операцию делать он не хотел как-то сам. То ли боялся, но любил говорить, что на операцию пойдет после войны, если живым останется.
То этот «дед Щукарь» придумал – забегает в столовую первый и начинает свой палец засовывать в компоты, которые на столах стоят, – это, мол, уже его компот. И делал так, чтоб видели, чей это стакан. А потом выжидает – будут пить или нет. Кто-то все равно выпьет, а кто-то уже как бы брезгует. Он тогда пьет и их компот. Так два-три лишних стакана и выпьет. Любил компот и придумал такую хохму. «Дед Щукарь» лезет за чужим компотом – его там пнут под зад, он уворачивается, а за компотом лезет. Другие смотрят со стороны – уже не так как-то тяжело внутри становится.
Это ж после обеда – чаще всего опять надо было лететь.
Ни разу никто на него не закричал, не наругался. Даже, наоборот. Хотя он тоже так делал – каждый раз разным. По четыре человека за столом сидели. Обычно каждый на определенное место садился, со своей компанией как бы.
Смотришь - пришли все в столовую хмурые, молчали. А тут уже к концу обеда вроде как ожили. За счет этой возни с компотом.
***
Как-то придумал девчонкам из обслуживания, в столовой которые работали, при штабе, оружейниками тоже были девушки у нас, - в землянку дымовую шашку кинул через дымоход. Причем позвал нас: пошли, сейчас концерт увидите. А зима была, одеваться не хотелось. Он просто за руки тащил. И не говорит зачем, что там такое.
Вышло нас человек десять с разных землянок. Он привел к землянке девчонок. Бросил шашку в дымоход, труба для дыма, – она в печку попала, дым в землянке, девчонки кто в чем начали выскакивать. Кто-то уже спать лег, раздетые. Кашляют, слезы от дыма.
Он выскакивает и «гы-гы-гы», пальцем на них показывает. Кто-то за ним погнался.
И не лень ему было идти куда-то, находить. С той же шашкой – надо было найти ее. Смех там такой – из той землянки этот дым не сразу выветришь.
Не знаю, чем оно закончилось, я ушел, как только они повыскакивали на снег и за Щукарем погнались. Этим девчонкам ночевать пришлось в другой землянке. Потом, конечно, позже девчонки смеялись уже вместе с Щукарем, но тогда им не до смеха было.
Вот такие разные хохмы придумывал. Иногда наказывали, кто-то пожалуется командиру. А он продолжает – еще что-то придумает. Так до конца войны и летал, живым остался «дед Щукарь». Не знаю, сделал потом операцию, как обещал.
***
В таком напряжении, по нескольку боевых вылетов в день, жили изо дня в день. Веселиться не было настроения, обычно все хмурые. Как в этом фильме «В бой идут одни старики» – слишком весело все это у них показано. Такого на фронте не было.
Каждый вылет, если прилетели даже нормально – все внутри кипит от пережитого. А если сбили кого-то, да сам чуть живой вернулся.. Разговаривать не хочется ни с кем. И так каждый.
Если как-то так летаем, бывали такие периоды, что никого не сбивают, не ранит несколько недель, то настроение как бы становиться получше. Какие-то улыбки на лицах появляются тогда. А как только погиб кто-то – сразу все хмурые опять ходят.
Отдохнуть, прийти в себя - особенно времени не было.
Утром позавтракали, на задание идешь – а в голове сидит вопрос: а будешь ли сегодня обедать. С обеда идешь – а будешь ли вечером ужинать, не знаешь.
Все время в таком напряжении и в ожидании смерти, когда ходишь, никакого веселья не бывает.
***
В таком состоянии находишься изо дня в день. И тут сказывалось, кто - как умел расслабиться, чтобы восстановить силы. Переживать, особенно думать и вспоминать, что было в прошедшем полете – некогда. Это все надо было отбросит из головы, чтобы уже в следующем бою успевать среагировать.
А тут в первом вылете так настреляют, что оно все перед глазами так и стоит. А через полтора-два часа уже опять лететь.
И тут многое значило, кто-как умел восстановиться, чтобы в следующем вылете не о прошедшем переживать, а успевать крутить головой и следить за всем, что вокруг происходило.
***
Каждый по-разному находил себе возможность хотя бы немного прийти в себя. После обеда, пока на задание лететь какие-то полчаса или десять минут – время было. Большинство засыпало. Я тоже всегда засыпал, в то время мне заснуть – буквально пару минут надо было.
Вроде и поспал минут десять-двадцать, а совсем уже по-другому чувствуешь себя. Были такие, которые не могли заснуть. Зато могли лечь, закрыть глаза – и ни о чем не думать.
Ну, а те, кто так не мог – переживает, нервничает, не может заснуть почти всю ночь, ворочается, не может успокоиться - они и не выдерживали этой нагрузки в первую очередь. Никто ж не спрашивал, спал ты и сколько, хорошо отдохнул – лети и все.
Которые были постарше, они как раз и не выдерживали. Когда на фронт попал, то такие как я смогли выжить во всем том, что тогда творилось. Погибали, но все равно большинство именно такого возраста и летали потом до конца войны. А из тех летчиков, которые до войны еще летали, многие погибли. А позже более молодые чаще погибали, но то по другой причине – опыта летного не было.
***
Мамай, поскольку постарше был, он не участвовал в таких весельях. Но умел и пошутить, настроение поднять. Справедливый и разумный был дядька. Одно то, как он летал свой родной дом бомбить – представить тяжело, что он пережил. Но как он себя тогда повел – лучше всего его характеризует.
***
11.1 Как Мамай свою Родину бомбил.
***
При ликвидации Корсунь-Шевченковской группировки Мамай с Новиковым летал бомбить, что называется, свой дом, когда бомбили Городище. Городище – это Родина Мамая, там остались мать, сестра и пятилетний сын. Он, конечно, не знал, где они в тот момент были. Да и живы ли вообще.
Новиков рассказывал, как было дело. Новиков в то время исполнял обязанности командира эскадрильи.
4 февраля 1944 они с Мамаем получили боевую задачу - надо было бомбы бросать в центре города, на площади. Там образовалось большое скопление техники и живой силы противника.
Мамая пытались отговорить лететь, но он не согласился. Как рассказывал Новиков, всегда веселый, неунывающий, в этот раз Николай Васильевич молчал. Новиков видит, что переживает, и сам тоже молчал.
Приближаясь к цели, Новиков завел разговор о том, что можно ударить не по центру площади, а левее. Мамай не согласился. А возле площади и был дом матери.
Тогда Новиков, перед сбрасыванием бомб, образовал снос влево. Мамай выключил сбрасыватель бомб и потребовал сделать повторный заход.
С повторного захода нанесли удар как было приказано.
Через некоторое время, как Геннадий рассказывал: «Слышу - Коля напевает какую-то песню. Спрашиваю: «Дом-то цел? – Цел – отвечает».
Новиков, после выполнения задания, доложил обо всем находившемуся на КП комдиву Добышу, а тот приказал дать Мамаю отпуск после освобождения Городищ.
***
Это надо было иметь и силу воли, и нервы, и мастерство. И порядочность – не стал идти на нарушение задания.
Наверное, Мамай и не хотел, чтобы другой штурман летел. Они не с пикирования бомбили, поэтому прицеливание и точность попадания больше от умения штурмана зависела.
А удалось ему тогда съездить домой, как-то не помню. Отпуск дали, но отпустили ли. Кажется, так и не получилось ему узнать, живыми ли остались его близкие.
Ни наш полк, ни весь корпус - за всю войну ни разу не было такого, чтобы вывели на несколько недель из боевого расчета. У нас, поскольку мы относились к Резерву Главного командования, такого не было. Это делалось с теми полками и частями, которые к какому-то фронту, армии какой-то были приданы как постоянные. У них было, операция заканчивается, их выводят в тыл для получения пополнения, техники. Тогда у них было время куда-то поехать в отпуск, пока молодые из пополнения обучаться хоть немного.
***
А у нас одна операция только заканчивается, сразу перебрасывают туда, где новая начинается. За всю войну я один раз на несколько недель попал так, что от фронта отдохнул. Была такая командировка в Казань, надо было самолеты принять и перегнать в полк. Две эти недели или немного больше – совсем другое состояние было. Нет этого ежедневного ожидания, что можешь погибнуть, - сразу как-то и веселее стало. В Казань приехали, там нет никаких развалин, совсем вроде мирная жизнь.
А так какие там отпуска. Поэтому когда стали уже Украину освобождать, а среди ребят многие были именно с Украины, не только летчики, а и штурманы стрелки – начались самоволки. Целая эпопея была. Не только в нашем полку. У истребителей еще больше, но и те, которые на бомбардировщиках летали. Договариваются между собой и улетали на день-два в село к своим. У кого родители, девушка у кого-то. Своя очередность, смотрят по карте, где освободили наши войска – все. Полетит.
Старались, чтобы не попало так, что сорвалось выполнение заданий. Погода вроде будет не летная – а в село родное слетать как раз летная. Понимали, что могут попасть под трибунал, поэтому так подбирали, чтоб не очень набедокурить и вернуться нормально. Командир полка чем только не грозил и что только не приказывал. Хотя командиры понимали и, хоть и ругали, но дальше этого не шло. Представление на медаль или орден порвут – чего там был и тот же орден. Тут хоть узнал, живы ли родители, они узнали, что живой. А там, будет ли сам дальше живым, кто знает. Погибать, что с медалью, что без нее,- одинаково. Почти все больше, чем два года никаких известий из дома не имели. Куда там удержишь, если он на самолете туда за час долететь может.
Когда мое село уже было близко к освобождению – а по личным делам стали следить, пытаясь как-то остановить такие самовольные полеты,- мне комполка, Немашкал был тогда, так где-то встретил: «Я знаю, что твое село скоро должны освободить. Надеюсь, хоть ты не улетишь, как другие?»
Я ему так пожал плечами: да нет, не собираюсь, - отвечаю. Он мне тогда пообещал, что если я сам не сорвусь, то отпустит на пару дней. И, правда, отпустил. Причем, вместе со штурманом, но не на самолете. Сдержал слово, хотя я и не просился. Как-то так оно...
После того, как из хаты меня отец выгнал, как только десятый класс закончил, да еще узнал, что младший брат Петя погиб. Когда меня тяжело ранило в конце 42-го, то Надя в одном из пересылочных госпиталей приезжала проведать. Тогда и рассказала, что погиб Петр.. И как погиб. И мать нашу погубил, когда мне еще восьми не было, а брату - пяти лет, а потом и брата – то и не было особенно желания отца с мачехой проведывать. Хотя все то, что на войне было - изменили отношение. Все-таки поехал с Костей, штурманом своим.
Наверное, лучше было бы одному съездить. А так, из-за Сафонова чуть попадью из села не увезли – любовь такая у них вспыхнула. Бабки с иконами, с хоругвями какими-то от нас попадью защищали. Тоже дело было.
***
Благодаря тому, что именно Немашкал в тот период был командиром полка, наверное, так как-то тихо, без скандалов, и прошли все эти самоволки, никакого шума не было. У других были случаи – и разжаловали, и даже в штрафбат отправляли за такое. Намашкал не глупый был командир, по-человечески относился к этому, с пониманием. И его старались не подвести – если кто-то вовремя не возвращался, замену находили. Потом проштрафившегося уже посылали в наказание чаще. Пока следующий такое же не делал.
Жаль, погиб позже Немашкал. Погиб как-то, до сих пор не понимаю. Вместе с ним тогда, как раз вдвоем, полетели на задание. Задание какое-то странное. Командир полка должен лететь с одним ведомым.
Тогда и погиб Немашкал, истребители налетели, его сбили, начал падать. Я за ним тянулся, сколько мог. Командир же и мой ведущий. Тянулся за ним сколько мог. Когда стало понятно, что такая высота уже, что и выпрыгнет кто, парашют не раскроется – начал уже сам уходить от «мессеров». Тоже еле ушел. А Немашкал со всем экипажем так и упали все с самолетом, в землю воткнулись. Никто не выпрыгнул.
***
Мамай тогда, сколько помниться, так и не смог в отпуск съездить, проведать – штурманом эскадрильи был, кто будет отвечать, если эскадрилья плохо отбомбиться. И Голицин там, видно, как комэск не хотел, хотя и был приказ комдива.
Поэтому в основном сами хлопцы все это проделывали. Кто к своим, кто за компанию. Когда Украину освобождали – много таких историй было по всему фронту. Это ж летчики. Не пешком идти, не на танке уехать. Вечером улетели – утром прилетели. И на задание полетел со всеми. Иногда через день, если видят, что погода нелетная, на задание летать не будет полк.
***
А мне с Мамаем несколько случаев запомнилось.
Вообще, Николай Васильевич спокойным таким был человеком, рассудительным. Мы с ним не то, что дружили. Он ко мне на «ты», я всегда по имени-отчеству. Как-то так - как со старшим товарищем. Хотя некоторые, такого же, как я, возраста, были с ним на «ты». Он не обижался.
Умел пошутить так, чтобы настроение поднять всем. Такой человек был – на него посмотришь и самому вроде не так уже плохо. Что-нибудь скажет: не журись, козаче.. – и чего-то там добавит, и уже не так тяжело на сердце от того, что произошло, когда были на задании.
Есть такие люди, хотя они не то, что весельчаки какие-то.
Я с ним почти не летал. Когда я попал в полк, Мамай уже штурманом звена летал. А потом эскадрильи в экипаже Галицына. Но несколько раз так получалось, что он штурманом со мной летал.
***

12 «Бреющий» полет
«Дед», как мы называли Мамая , страшно любил «бреющий» полет . У нас были любители – развлекались этим.
Вообще, запрещалось - для развлечения так летать. Хотя – если надо в боевой обстановке, то иногда «пробреешь» над землей - метров три-пять, если не меньше. Высотомер уже не показывает высоту.
Мне приходилось так летать и не один раз. И над деревьями, по верхушкам.
Но рисковать просто так, ради развлечения – я не любил. Для каких-то острых ощущений – никогда не летал. И не хотелось.
***
Были у нас любителя полетать на «бреющем». Рассказывали чего-то, как им нравится. Когда «баланду травят», после обеда там или вечером, на перекуре. Иногда послушаешь такого «любителя», он и не знает, в действительности, что такое «бреющий» полет. Снизится, не ниже метров 20 до земли – и думает, что он на «бреющем» летает. А то и на 50 метрах летает – а рассказывает, что очень любит на «бреющем» летать. Потому что именно полет на высоте 50 метров и ниже – «бреющим» в книжках уже назывался, по которым нас учили еще в летном училище. «Бреющим» считался полет на высоте меньше 50 метров. А нижний предел, когда учили, то рассказывали, что не ниже 20-25 метров. Но во время войны эти представления быстро поменялись. Нижний предел - это земля или верхушки деревьев, если над лесом.
На войне все эти довоенные правила и нормы во многом поменялись.
***
«Бреющий» - это был один из основных приемов, чтобы уйти от немецких истребителей и только тогда, когда меньше десяти метров остается до земли. Иначе хороший и смелый летчик-истребитель все равно сможет атаковать и сбить. А у немцев таких хватало. Это уже ближе к концу войны, когда мало осталось у них опытных летчиков, то можно было не так к земле прижиматься. Да и то, пойди - знай, какой там немец летит – опытный или, как у нас было, с подготовкой «взлет-посадка».
До метров пяти к земле прижмешься – вот это «бреющий» полет. Да над местностью, которую ты не знаешь.
В какие-то моменты проскакиваешь – холм какой-то - до земли, наверное, меньше метра. Хотя, кто его там знает – оно ж с линейкой там никто не стоит, не замеряет. Какие-то кусты растут – по низу самолета прошелестит только. А сколько высота тех кустов?
***
Я уже летал и не раз на предельно низкой высоте к тому времени – не один раз приходилось так уходить от «мессеров», «фоккеров». Да от любого истребителя в то время можно было так уйти, что немецкие, что наши, да и американские.
Они тогда стрелять не могут, им угол нужен определенный для прицеливания. Если он начнет прицеливаться и атаковать, то, может, и попадет, но и сам в землю воткнется. А зайти в хвост на одной высоте – штурман так пуганет из своего пулемета, что и целым не останется. Немцы поэтому так и не подлазили никогда.
Они и в таких случаях сверху, опять же сбоку так, сидят на хвосте и ждут, когда ты вверх будешь уходить. Или воткнешься куда. Понятно, долго на такой высоте все равно не полетаешь. Тем более ты ж местность не знаешь. Какое-то представление есть, конечно. Карту района боевых действий изучаешь. Но ни для такого ж полета.
Препятствие какое-то. Деревья, холмы, взгорки какие-то. Все это несется с разных сторон. Уворачиваешься туда – сюда, но долго так длиться не может. И сам понимаешь, и немцы – чего-то не углядишь, если на такой высоте долго лететь будешь. А только начни набирать высоту – как раз для «мессера» получится нужный угол для атаки.
Если так прижимали – то или сбивали при наборе высоты, препятствие какое-то появилось, или сам куда-то все-таки воткнется потому, что как не лавируешь, уворачиваешься от разных препятствий, а все равно где-то должен пойматься.
Скорость хоть и не предельная, уменьшаешь, но все равно около 150 км/час летишь, а то и больше. Ну, может, предпосадачная скорость, но это все равно где-то 120 км/час.
***
Долго так не протянешь. Это ж не над дорогой какой-то асфальтированной летишь. Над полями, между деревьями.
Тем более, что особенно резко повернуть тоже не можешь, если очень низко – крылом можно об землю, бугор какой-то, зацепить.

У меня был в таких случаях один прием. Я делал боевой разворот через правое крыло.
Все знали - и нас, и немцев, всех летчиков учили тогда, - что боевой разворот – это только через левое крыло. А я стал, когда начал в одиночку летать, еще до этих «свободных охот», на правую сторону делать боевой разворот. И просто горизонтально летишь, и с пикирования, если уходишь от «мессеров», «фоккеров».
Не было ни одного случая у меня, чтобы хоть один немец-истребитель хоть один раз повторил за мной этот маневр. Или даже попытался. За всю войну. Даже самому странно.

Обычно, что-то такое придумываешь, а через какое-то время – немцы начинают показывать, что готовы к такому маневру, хитрости. Как и у нас, так и у них – обменивались между собой, что произошло неожиданного, нового в воздушном бое. Кто-то придумал новую защиту какую-то – некоторое время это работает. А потом смотришь, немцы свое придумали, как с этим бороться, чтобы все равно сбить.
В этом смысле, на войне все время приходилось думать и придумывать или перенимать от других, как лучше сделать, если немцы так-то делают – учиться у других. Со своими какими-то изменениями. Это все летчики так постоянно прокручивали в голове, продумывали – по-другому на войне нельзя было летать. Кто не придумывал что-то новое, свое – долго не летал. Сбивали.
***
Поэтому и не очень боялся, если приходилось уходить на «бреющий» полет, к земле прижиматься максимально. Немцы думают: все – загнали. Уже никуда не денется.
Остается только дождаться – или сам куда-то врежется или начнет все-таки вверх лезть, над самой землей лететь - долго не удержится никто.
Чтобы крылом не зацепить, высоту чуть-чуть набираешь. Через правое крыло боевой разворот – и все. Немцы теряются, и никогда уже и не догоняли.

Хотя до такого я почти никогда не допускал. Это самый худший вариант, когда летишь на «бреющем», а они уже за тобой.
Тогда еще за счет уменьшения скорости можно с истребителем бороться. У «пешки» была возможность лететь чуть медленнее, чем истребитель. На малых скоростях у самолетов разная устойчивость, истребитель быстрее свалиться может. Но это тоже такое. Какой летчик, как умеет пилотировать.
Если их пара погналась, а так, практически, всегда было – то один уйдет на разворот и опять становится сзади, но подальше, ждет. А первый, как только перегнал тебя, уходит тоже на разворот и опять подходит сзади. Если они так умеют в паре работать, чередуются, тогда очень тяжело уйти от них, даже и на «бреющем».

А так, уходишь в пикирование и при выходе - правый боевой разворот. Все – немцев нет. Истребители пикировать не могли под таким углом как «пешка». Опять же, как бы сверху и обгоняли. Но старались именно на выходе из пикирования словить. Если при выходе из пикирования сделать боевой разворот именно через правое крыло – они и не могли понять, куда делся.
***
При «бреющем» полете, истребители летели повыше за «пешкой», как бы выжидали. Как только ты будешь высоту набирать, чтобы сразу в прицел и словить. Он прямо продолжает лететь и как раз тогда ему нужный угол для атаки получается. А у немцев такие летчики были – им нужно было оказаться в выгодной позиции, буквально, на десяток секунд. Видит, что начинает высоту набирать – он тут же тебя начинает уже в прицел ловить.
Но при этом поле зрения сужается и, если ты вправо ушел – он просто теряет тебя. Время сообразить ему надо, куда делся. Вроде, вот летел впереди, пошел на набор высоты и пропал. Поскольку немец знает, что только влево мог повернуть – там начинает искать, туда голову поворачивать, куда делся. А то и сразу сам туда влево заворачивает, чтоб найти.
Пока поймет, если увидит тебя, - времени получалось более, чем достаточно, чтобы и улететь подальше, и высоту набрать. Даже, если какие-то и погонятся опять. Пока развернутся, пока высоту нужную наберут – уже опять можно от них с пикированием уходить.
Тогда уже точно они отставали. Это было проверено.

Ты летишь на фоторазведку, а они как раз этот «квадрат» патрулируют. Один раз ушел от них, туда же опять лезешь, и снова они там. Иногда за одно задание по нескольку раз с ними в эти «кошки-мышки» играешься. А то эта пара уйдет на дозаправку, а новая, им на смену, приходит. С новыми начинаешь тренироваться – а задание-то надо выполнить.
По «квадрату» надо сделать фотосъемку. Это минимум четыре захода с разных сторон надо сделать. Это если бы никто не мешал. А так крутишься столько раз. Если даже стал на нужный курс, но истребители начали атаковать, не всегда ты до конца по этой прямой пролетишь. А ушел – уже не сняли как надо. Надо по-новому заходить.
***
Но сам такой полет – бреющий – когда так летишь, ты уже ничего не замечаешь по сторонам, только успевай увидеть, что там впереди на тебя летит. Какая местность, да на какой скорости, – оно с высоты ровно, а так бугры, холмики какие-то всегда есть - где-то на бугре каком-то куст повыше, заросли, еще чего-то. Разница в несколько метров – она ж незаметна особенно, и тут можно как раз винтами зацепить. Не говоря уж, что дерево не заметишь, даже не очень толстое.
И лавировать все время приходиться. Не гладкий стол или поверхность воды. Если над рекой где-то и река широкая, то можно совсем до полуметра было лететь спокойно. Главное, чтоб мостов на реке не оказалось.
А так - какие-то холмы, деревца все равно есть.
***
Но чтобы сам по себе, без необходимости так летать – чего со смертью играться. Чего с ней самому встречу искать?
Она и так тут - чуть ли ни каждый день - сама тебе в глаза заглядывает.
А то и по нескольку раз за день..
***
Помню, полетели мы с Мамаем куда-то на разведку, он как штурман. Уже был штурманом эскадрильи и чтобы своими глазами увидеть, куда надо будет группой лететь, удар наносить. Слетали нормально.
Назад возвращаемся, уже над своей территорией он мне: «Васек, а-ну, давай на «бреющем» пройдем немного».
Сам я никогда не летал на малой высоте, если не было необходимости. А тут Мамай просит, штурман эскадрильи, старший по званию.
***
Мы с ним в хороших отношениях были. Да он со многими так был – по-отечески в дружеских отношениях.
Я сначала: «Да, может не нужно..»
А он: «Давай, Вася, пожалуйста.. И пониже, чтоб возле самой земли».
Приказать мне он не может. Хоть он и старший по званию, но тут не он командир. Если б не Мамай, я б не стал другого слушаться. А так как-то неудобно было отказать.
Появилась какая-то такая местность – вроде ровная и там деревья не очень много, поодиночке торчат. Снизился, метров 15-20 до земли. Мамай развернулся ко мне, привстал так за мной, на плечо левую руку положил. Оглянулся на него мельком – улыбается, лицо прямо сияет от удовольствия.
***
Ну, думаю - ладно, сейчас тебя развлеку еще больше.
Еще ниже, чем, так называемая, предельно низкая высота, прижал. Не так, конечно, как это во время боя делалось, но до метров пяти – местность позволяла.

Летим, чувствую по руке Мамая – нравится ему, еще сильнее плечо сжал. Смотреть на него уже некогда, тут только успевай не проморгать чего-нибудь.
Не очень долго так низко летели. Повыше приподнялся метров на 50. Хватит, думаю, со смертью играться.
А тут село. И «дед» мне: «Вася, а можешь между хатами, а?»
И чувствую по голосу, вот просит... Ну, как ребенок, как-то так. Хотя знает, что запрещали и наказывали, особенно, за такое баловство. Подобное - как грубейшее нарушение рассматривалось. Пролететь под какой-нибудь опорой или между деревьями, домами. Некоторые делали или пытались сделать. Чаще всего это каким-то ЧП заканчивалось.
Один у нас под проводами между телеграфными столбами – как Чкалов под мостом – на спор хотел пролететь. Чего-то не рассчитал, к земле не прижался, как надо было – и антенну сорвало с самолета, она сверху торчала. Хорошо – сам живой остался. Зацепился бы так, что эти столбы потянули – и конец. Да еще концом зацепившегося провода кому-то из механиков по ноге рубанул при посадке – ранил, как ножом разрезало.
А самолет-то выведен из строя, уже на задание на нем лететь нельзя - надо его чинить. Запчастей нет, свои радисты уже не смогут это сделать, надо откуда-то вызывать специалиста. Целая история, чтобы привести самолет в боевую готовность. Да еще оборвал эти провода, связь какую-то важную нарушил.
Командир ругается, замполит свое «пропесочивает».
Как-то наказывали за подобное, хотя чем там накажешь больше – чем отправить на боевое задание. Этого ж проштрафившегося летчика не отправишь в пехоту, в штрафбат – кто будет вместо него летать. Наказывали как-то, конечно. К награждению если собирались представить, то откладывали такого в сторону. Хотя, в первые годы войны наград особенно никому и не раздавали, это уже ближе к концу войны стали награждать..
***
А тут Мамай просит таким тоном, как ребенок – вот хочется ему.
Село наше ж, украинское. Мазанки, деревья. Пролетели над селом – вроде хаты так достаточно далеко стоят с двух сторон дороги. Дорога широкая и прямая как раз. Нигде дерево никакое не мешает. Вроде бы можно пролететь. По бокам растут, но не перегораживая нигде этой дороги через село. Как назло – вроде все хорошо, ничего не мешает.
Людей не видно, война. Никто не то, что не едет, не идет по дороге этой.
Это ж сверху, да на скорости прикидываешь.
Развернулся, зашел уже так, чтоб между хатами пролететь – крыльями где-то на уровне крыш.
И в какой-то момент справа, краем глаза успел заметить - солома веером таким поднялась.. Правым крылом где-то по стрихе – а хаты ж соломой покрыты – зацепил, и сорвало крышу.
***
Не знаю, всю крышу снесло или половину. Возвращаться посмотреть уже не стал.
Внутри все дрожит от того, что произошло. Выше поднялся – думаю себе: поигрался, послушался. Один дурак попросил, а другой сделал. Как только не погибли. Чуть сильнее зацепили бы – и все, в этих же хатах и сгорели бы.
Колотит всего внутри. И, думаю, там еще бабка какая-нибудь будет проклинать на чем свет стоит. Крышу у хаты разворотили, а мужиков в селе нет. А дело уже на осень. Беды наделали, и сами чуть живыми остались.
***
На Мамая оглянулся – видел или нет, что было. Он все еще стоит так сзади, улыбается мне во всю, показывает большой палец – мол, все отлично.
Я понял, что он ничего не заметил. Хоть и летал, но все равно опыта не была нужного - не летчик, а штурман. Думаю, ладно и говорить никому ничего не буду. А то и мне, и ему будет за этот «бреющий» полет. Хорошо еще, если из этого села никто не сообщит. Начнут выяснять, кто герой, кто летал между хат. Такое мало кто мог себе позволить. Ходили сказки, что где-то кто-то на истребителе такое делал…
***
На аэродром сели. Смотрю, а на правом крыле - оторвана часть крыла. Там было такое окончание на крыле. Оно на заклепках к основному крылу прикреплялось, и само было сантиметров 15-20. По этим заклепкам его как обрезало. Ровно так – с зазубринками такими – где дырки были под заклепки.
Надо следы прятать, если начнется разбирательство, искать начнут.
Если б не этой частью, а уже зацепился за основное крыло – были бы там. Не знаю, сколько там сантиметров не хватило, чтоб так зацепило.
***
Механика подозвал, говорю – видишь. Смотрит на меня – глаза округлились, как бы испугался, что он виноват.
Оторвалось, говорю, в воздухе. Давай, чтобы к следующему вылету крыло целым было, закрась, чтоб и видно не было. Мол, я никому не скажу, чтоб не наказали, а ты тоже постарайся, чтоб никто не увидел из своих же техников и командиру не донес.
Механик чего-то начал оправдываться, я махнул рукой, вроде - ладно, не нужно тут оправдываться передо мною. Заделай и все.
А Мамаю так и не стал рассказывать, что в нескольких, что называется, сантиметрах от смерти были по собственной глупости.
***
______________________________
продолжение

3 Соколиный полет «пешки» (повесть-хроника) http://neizvestniy-geniy.ru/cat/literature/proza/105580.html