дваждыдва

Первоклашки шагают в школу как маленькие буратины: ручки да ножки прямы, а в ладошках зажаты букеты огромных цветов, похожие на разноцветные салюты под звёздами. Раньше в доисторические времена я тащил в поводу тяжелённый портфель с букварями – а у них за спиной лёгонький ранец с компьютером.
Но глазёнки у нас горят одинаково. Будто там, за партой, всё то неизведанное, о коем грезилось в детсадовских снах: потаённые джунгли, штормовые моря, и голубоватые шапки высоченных гор, которых чтобы достичь вершины, нужно поставить друг на дружку всех первоклассников Земли. Под моей партой каждое утро прятались зубастые крокодилы, и я часто, совсем уж загрезив, с ужасом выдёргивал ноги, боясь что откусят. А у соседа витюшки, дружка моего, на жёлтой лужайке африканской саванны паслись три чёрно-белые зебры, спокойно гуляя в проходе меж партами, и учителька постоянно гоняла их хлыстиком, чтоб они не мешали вести урок своим чавканьем. Даже директор, маленький седенький, казался нам волком оборотнем, а за его шамкающим прикусом скрывалась прожорливость бабки ёжки.
Необычно всё стало в школе, а во мне ещё больше. Я сегодня утром заглянул в слегка зашторенное окошко, и класс показался мне мелким, совсем не тем что был в детские годы. Тогда даже боязно было войти, пока не привыкнешь - и то визгливый, то басистый голос учительницы, как резиновый мячик, как кожаный мяч, метался от стен в левое ухо и в правое, а часто сразу в оба полушария, внося безграмотный раздор, выплёскиваясь кляксами на тетрадки. Особенно наши трусливые душки мучил ужасный шкелет, стоявший как жив в углу старшего классса на третьем этаже. Вот в этом кабинете мы все - да, мы, я знаю, я спрашивал - никогда не думали об учёбе, а только о смерти. И даже, казалось, его специально заманили, убили, обгрызли, чтобы показать нам совсем плохого человека, которого нисколечко не жалко. Он гадко родился, он отвратительно ходил в детский сад, мерзко учился потом - вот его и казнили по решению завуча, по приговору педсовета, и сам директор был в курсе. А районо? да, да, конечно, оно же палача присылало.
Нынче мне смешны мои детские страхи. Из-за чёртова неуда лезть в петлю? травиться таблетками? дулюшки! И мы всей бригадой снова стоим в школьном классе, раздвинув широкими плечами узкую плешь кабинета, на которой редкими волосёнками прямо из пола парты растут.

- Что вы хотите, рабочие люди?- спросила старенькая учителька, усохшая, но далеко не усопшая тем же своим переменчивым голосом.
- Экзамены сдать,- ответил ей самый бойкий из нас.- Надо узнать нам, что осталось внутри, а что подзабыли.
- Садитесь, прошу вас.- С тех давних пор в ней прибавилось вежливости, и взмашки тоненьких ручек стали плавнее, душевнее.- Расскажите мне, пожалуйста, теорему пифагора. Вот вы, кудрявый гражданин.- Она подняла с места весёлого толстяка, который долго размещался за партой, смеясь и шебуршась, и потому первым попался на глаза, на их остренький взгляд.
- Пифагоровы штаны на все стороны равны!- вскочив, отчеканил наш толстый товарищ, снова заколебав парты и пол. Даже в шкафу прозвенело.
- Верно.- Учителька пожевала мелко губами, словно затягивая вовнутрь промокашку.- А вот потруднее ряд фибоначчи. Вы ответьте, молодой человек в жёлтой рубашке.- Она вызвала нашего новичка, а тот совсем недавно закончил школу, и наверное всё ещё помнил, но только фальшиво стеснялся, стараясь казаться взрослее и умудрённее. Красиво отставив ногу, он пропел-прокричал, взмахами правой руки подталкивая тугие слова в воздух:- Фибоначи, фибоначи, цифры льются, числа плачут, если сложить их одну за другой, будет дождик проливной.
- Правильно.- Удивилась старушка нашему знанию, и это стало заметно по её прямо-таки маньякальным потугам огорошить нас неразрешимым вопросом. Она засеменила по классу, поглаживая маленькой ладошкой свою каверзную головку, она советовалась с академиками на стенах, вживую ожидая подсказки. Она наконец топнула ножкой.- А скажите мне, милые люди, чему равен угол, опирающийся в кругу на дугу диаметра? Вы должны его знать, потому что в работе он вам пригодится.
- Зачем это?- попытался бригадир защититься от учёных нападок.- Разве нам гвозди им забивать?
Мы все голосисто заржали, ёрничая да подмигивая друг другу. Лицо у бабуленьки начало изменяться в худшую сторону, его почти перекосило. Я уже видел такое в детстве, но тогда было жутко и страшно от ожидания визгов, от истеричной трёпки, даже если учителька цепляла не меня, а товарищей; там хватало на всех. Теперь же мне всё-таки стало жаль её с улыбкой - и чтобы забыть обидные насмешки в наших глазах, я поднял руку как флаг уважения, зачастил торопливо к примиренью боясь опоздать.
Но ответ мой оказался неверным. Я-то считал, что этот угол прямой – а нужно было просто назвать 90 градусов. И старенькая учительница сказала мне айяяй.
- Айяяй, молодой человек, аяяй. Стыдно не знать математических обозначений.
- Что поделаешь,- усмехнулся наш грубоватый толстяк.- Мы ведь больше сорока градусов не употребляем,- под общий наш хохот.
Эта наглая шутка оскорбила и раззадорила махонькую учительку, которая как большая всегда переживала за свою любимую математику.
- Вот поэтому я хочу пригласить ваших родителей в школу на серьёзную беседу.- И она взглянула на меня словно курица, сбоку, одним глазом. А второй, наверное, сам себе хитро подмигивал.- Сегодня после уроков.
- Но как же это?..- Я хотел объяснить ей, что давно уже взрослый, что получил аттестат в прошлом веке. А потом тихо промямлил как двоешник:- У меня на свете одна лишь бабуля.
- Я жду её в шесть.- Резко, остро, ножом.

У кого вызывали родителей, тот меня понимает. Целый день – солнечный радостный – будто коту под хвост. В голове моей только одно: что скажет бабушка после встречи с учителькой? И от этих мыслей всё из рук валится: лом, кувалда, да последние силы. Прямо вот хочется обратиться к своему ангелу хранителю, чтоб помог. Только есть ли он у меня?
У бабуленьки моей точно есть. Потому что ей одной ходить страшно, и за порогом она всегда шепчет под нос:- ангел мой, пойдём со мной, ты впереди, а я за тобой.
И он вправду летит с ней под ручку, бережа как зеницу ока свою пожилую наперсницу, которая и сама его обожает всею силою недолюбившей вдовьей души – потому что до сего времени, кроме похорон рано ушедшего мужа, с ними ничего особо плохого не приключалось.
Только смешное. Вот как вчера. Они вдвоём отправились в магазин присмотреть себе одежду. Ну ангелочку-то много не надо – он ведь всегда да повсюду летает в одной рубашонке, и голый зад его светится словно лик пополневшей луны с ямочками на щеках. А бабуля по старости одевается крепко, будто в дальнее плаванье на утлой посудине – она и сама ведь не знает, то ли скоро вернётся домой, то ль надолго потерей задержится.
Так они и шлёпали по весеньствующей улице, глубоко дыша майским цветом оживлённых деревьев и осторожно обходя лужи да мелкие камушки. Доброе солнце своими лучами нежно лизало им темечки словно объевшийся мамкиного молока пегий щенок с пятнами на боках.
Но в магазин их почему-то не пропустили. Охранники дюжие тормознули бабульку на тамбуре – а ангела, когда он хотел вдоль стены облететь и накапать в слезу адмистратору главному, тут же поймали сачком. Тогда ангел горько крылья сложил, взгрустнул и пожалился:- наш-то пётр на вратах подобрее вас будет,- а потом себе в нос, чтоб не слышали:- ууу, церберы.
- У нас есть свой дрисскод, а по дрисскоду с голым задом нельзя,- отвечали привратники на эти слова, на собачью работу, и холуйскую жизнь.- Вы, бабушка, проходите скупайтесь: но внук пусть вас здесь подождёт.
И он ждал, бедняга – ждал целый час, обиженно фланируя под потолком. Но не оставил бабулю одну, хоть и измученный стыдливыми насмешками разудалых покупателей.

Вечерком мы с этим ангелом вели бабулю мимо гаражей, через парк и детскую площадку – словно в первый раз, потому что она давно уже дальше скамейки не отходила. Только что в магазинчик под окнами.
А тут целых двести метров. Бегун пробежит их за двадцать секунд, заяц за десять уложится, а африканской кошке гепарду и пяти хватит. Мы же с бабулей очень хотели управиться часом, да ещё столько обратно, и чтобы успеть до темноты. В девять уже начинает смеркаться: а под ногами камушки, провода, всякий мусор – так что можно бывает споткнуть себе нос.- Ты ж держи меня крепче,- повторяла бабуля до самых дверей дваждыдва.
А перед входом глубоко вздохнула - будто ныряя в воду, словно на важном экзамене – и повинно склонив головеньку, прошлёпала в класс. Я плотно закрыл за ней дверь, чтобы не слышать, не бередить зря своё сердце.
Там за стеной было тихо; не станут же драться две стареньких женщины из-за великовозрастного лоботряса. И успокоившись, мы с бабулиным ангелом удобно уселись на подоконник играть в трусилочку. Это когда выбиваешь монеты кверху орлом.
- Как думаешь, станут изза меня собирать педсовет?- спросил я ангела, представляя уже, какой сатирический позор ждёт меня в родной бригаде. Могут и зарплату урезать как недоучке.
- да ну; делать им больше нечего,- махнул он на меня своей пухлой ручонкой, которая под шумок тут же выбила себе здоровый медяк, а следом другой.
- Ээээ, дружок, что же ты с крупных начал?- Я возмутился, но тихонько: чтобы не нагонять волну по школьным коридорам.- Сначала мелкие гроши выбивай.
- можем и мелкие; мы, ангелы, на все руки рукастые.- И сразу он хлоп-хлоп об подоконник, а мелочь так и отскакивала на орла, на выигрыш. Он сгрёб себе первую кучку.
А я хоть и думал всё больше про бабушку, но денежек стало жаль.
- Моя очередь бить.- Раз, два, три подряд я выбил легко; а потом он меня сглазил, бесёнок. Видно, нашептал чтото – и не пошло. Он опять у меня выиграл.
- Слушай, а зачем тебе деньги? у вас на том свете всё есть.
- я бабульке отдам; у неё пенсия маленькая и ты ей не помогаешь; жадина говядина.
Да ну его; тоже мне, помощник нашёлся. А сам постоянно летает в киоск за лимонадом да сахарными кренделями, пока бабуля в кроватке спит и отец с неба не бдит. И я отвернулся от него смотреть за окно. Там воробьи с воронами спорят о булке; старшеклассники возвращаются по домам, заигрывая друг с дружкой; и какая-то злая мамаша даёт подзатыльника сыну за двойку. А зря – это очень чревато потом.
Дитё бить нельзя. У него память молоденькая да крепкая, и очень долго хоронит младенческую обиду, может быть даже и в стариковстве вспоминая, как его, ещё неразумного малыша, которому в голову лезут одни игрушки-зверюшки, больно учили окружающему миру. Все взрослые говорят, что мир для ребятишек должен стать родной колыбелью, в коей вместо сладенькой соски душу и тело будет убаюкивать благолепная доброта – но когда ко взрослому человеку подступает случайное зло, то он чаще всего вымещает себя на самом беззащитном ребёнке. Наверное потому, что другому взрослому нужно объяснять своё поражающее настроение, и потом извиняться пред ним унижая себя за несдержанность в чувствах; а дитю ничегошеньки каять не надо – сорвал на нём душу пинком или словом, и снова спокоен.
Я сам до сих пор вспоминаю, как мамка побила меня, пятилетнего. Она так сильно жалилась к нам пришедшей соседке, о том что любит её, уважает – хоть при мне совсем проклинала за сплетни – что я, ещё честный да искренний, стал невмоготу это слушать. И правду сказал – вслух, в глаза, наяву. А потом меня любимая мамка мудохала, кулаками сбив на пол: и я тихо выл, не зная отчего оказался вдруг ненавистен и проклят как та злополучная тётка – но каждый удар я впитывал в себя будто слоёная губка, из которой со временем можно выжать целый обмылок, давно уж втерев его весь, до соплей.

- о чём ты думаешь?- спросил меня растревоженный ангел.- ты обиделся? так я отдам твои деньги.
- Оставь себе.- Больно некрасивый намёк у меня получился, и я тут же добавил:- Бабульке чего-нибудь купишь. А думаю я о том, не выпорет ли она меня как в детстве? С неё ведь станется.
- нет, она уже очень добрая; я её душу наизусть выучил.
- Наверное, все старики добреют в прелюдии смерти. Отца твоего боятся.
- она не из страха стала такой, а сама по себе; просто ей с некоторых пор надоело быть злой; ведь гадости ещё быстрее надоедают, чем благодеяния.
- Не замечал.
- просто ты мало делаешь тех и других; слишком уж равнодушный.
- Откуда ты знаешь?
- а я за тобой иногда летаю, когда бабушка спит, или очень волнуется за тебя.
Я сразу подумал, что он всё во мне видит. И видел уже. Что я бога боюсь, его грома и молний. Дрожу как осиновый глист, пытая куда небо ударит в сей миг, и в памяти мгновенно пролетает весь прожитый день, ехидно помахивая серыми крылышками не совсем благородных дел.
И даже совсем не благородных: вот стороной обошёл старуху, что в переходе просила - и обошёл как сопляк, прячась за бабье платье; вон промолчал в свою грязную тряпку, платок носовой, когда молодую симпотную барышню сильно обхамили двое навязчивых малолеток. А ведь хвастаюсь людям знакомым, что давно уже муху живу не обижу. Моль, таракана и тлю - не только насекомую, но и человеческую. И всё же эта постыдная святость мне душу ломает хлеще пьяного душегубства. Раньше я не знал чем мне жить, и зачем, потому что не думал о том. День прошёл - да и ладно. Хоть в водке, дебошах, в крови: а всё-таки ёмко день прожит - пусть не ангелам, бесам похвастать. Я и нынче не знаю, кому я живу: нарочитым своим благолепием в себе убиваю желание, скукой стал празден мой дух и негой обласкана плоть. Херувимчики белы кружатся как мухи над тортом.
А хочется; очень хочется иногда свернуть негодяю челюсть или вусмерть отбить подлецу его мерзкую бошку. И силы немерено - но старая злоба сгила в трясине показной моей праведности, а новой и ведра не счерпать из гнилого болота.
Потому что паскудно, из ненастоящей из желудочной крови внутри меня выросло существо, которое желает нравиться всем. Детям и взрослым, животным и насекомым, чёрту и богу. Когда я наедине с собой проклинаю подонков, что встретились мне в жизни сегодняшним днём, то оно глупо хихикает, усмиряя мой гнев словами о том, что всё ещё можно исправить, и тухлые души так же поддаются вразумлению как и души ароматные, благородные - только что времени для себя потребуют больше.
Когда же я млею от благости человеческой, и мне весь мир божий становится родствен, включая нечистую силу, отъявленных упырей, а все люди рядом летают аки херувимы с белыми крыльями, то моё существо убеждает меня в великом предначертании всего, что со мной происходит - и неслучайно затеяно было сегодняшним днём.
Всё к лучшему - такой у него девиз. Оно верит в судьбу, фатуму, рок - и если я поддамся ему, то все успехи и радости, неудачи да беды буду списывать не на собственную слабость иль мощь, а на волю всевышнего лишь - я сгину сгнию аки червь.

Как много сразу мыслей появляется о самом себе, когда родителей вызывают в школу. Хоть и по недоразумению.
Мне стало стыдно пред бабулиным ангелом. Ведь он меня знает не тем, что я представляюсь другим. Он видел не только мои свершения на глазах у людей, но и всякие низкие мелочи втайне.
Дверь кабинета слегка приотворилась, и меленько, держась за ручку, из него выползла бабуля – как сороконожка, но только в вертикальном положении.
- Пронесло?- подскочил я к ней угодливо, вспотев от непонятного в себе и смутно волнуясь.
- Не совсем.- Бабулька смотрела на меня, словно заново изучая наше родство.- Она сказала мне, что ты очень сильно изменился. Что хорошая голова дураку досталась. И в тебе стало больше какого-то сахара. Я плохо её поняла – она слишком умная. А для меня ты такой же как раньше.
Бабуля говорила небыстро, и я слушал её соклонясь.
- Ты ведь был у неё любимчиком в старших классах. Она мечтала отдать тебя в высшую школу математики. А я ей сказала, что ты и так хорошо зарабатываешь. Тогда она как дурочка заплакала.
Я понял, почему учителька не вышла из класса проводить нас. Не хотела навязываться. Но я сам к ней завтра пойду. Надо всё же узнать, чему она учила меня и какой сукой я стал.
========================