XIV. Каландар

Чему так и сумел научиться Масуф у Бхами, так это лёгкому и непринуждённому общению. Он был искренне убеждён, что такое умение невозможно без честолюбия, гордости или корысти. А Масуф не стремился ни к лидерству, ни к превосходству, ему не хотелось ничего доказывать или объяснять, утверждаясь перед другими в собственной правоте или преимуществе. С него было вполне достаточно обосновать ту или иную истину перед самим собой, после чего его разум искал для себя новое приложение, а прежнее его уже более не занимало.
Для этого, чаще всего, вовсе не нужно было ни с кем вступать в диалог. Обычно он размышлял в одиночестве, мысленно представляя своим собеседником Эльазара. Но даже в таких уединённых размышлениях Масуф слышал голоса множества незримых собеседников, которым, порой, трудно было подыскать подходящее имя.
Он слышал как языки диких зверей и птиц, так и голоса окружающей его неживой природы, говорящей на диалектах ветров и воды, на наречиях скал и пустынь.
Масуф чувствовал, что в этом диалоге способных мыслить с теми, кто был в состоянии сознавать себя, и заключалась истина, содержащая смысл пребывания всего сущего. Ведь и дальние, и ближние миры нуждались в оправдании собственного бытия, постижении смысла и значения своего вынужденного соседства, в понимании самого себя и в разумении другого.
Поднимая такие сложные вопросы, Масуф не отводил своего внутреннего взора от Эльазара, но тот по обыкновению молчал и даже не пытался ему возражать. Время, проведённое у Бхами, изменило Масуфа. Он не стал просветлённым, зато теперь ему не приходилось смотреть на Эльазара снизу вверх, поскольку был таким же высоким темноглазым юношей, разве что с необычно светлым лицом, что делало его совершенно непохожим на всех прочих учеников Бхами.
По правде говоря, Эльазар и не мог ничего по существу ответить Масуфу. Для него тоже была непонятна значимость диалога такого уязвимого и недолговечного существа, каким является человек, с вечностью и абсолютом, воплощённым в холодном эфире неба, в пугающей глубине морей, в непостижимом величии гор или в мерцании далёких звёзд.
Иногда Масуфу казалось, что он слышит эти дальние голоса, но слышит их сердцем, улавливая лишь смысл, без каких бы то ни было формальных признаков речи. Впрочем, могло ли быть как-нибудь иначе, поскольку эти сущности зачастую не имели определённой формы и были попросту непредставимы как и всё, что не было сомасштабно человеку и несопоставимо с его коротким веком.
Масуф мог наблюдать, как нелепо и глупо сгорали судьбы в бездонном серебряном кубке Эльазара, как в магическом жезле Тцота отображалась гибель целых земель и городов, как рушились царства и исчезали народы.
То, что никак не отпускало Хетти, теперь целиком занимало его ученика.
Отчего мироздание, создавшее столь совершенные и удивительные формы, противится попыткам человека создавать нечто подобное. И препятствует самой возможности постижения законов живой и неживой природы, особенностей их взаимодействия между собой, не говоря уже о сути данных им предназначений. Разве человеку не завещано обладание истиной? Отчего так нелегки пути к познанию и почему столь утоптаны дороги войны, уводящие к забвению и небытию.
Стоило Масуфу слегка забыться, ослабить волю и опустить руки, как сразу же его разум одолевала сладкая истома и по всему телу разливалась приятная дремотная лень.
«Отдохни, Масуф, – говорило что-то голосом короля-шута Эльсахара. – Не думай о нездешнем и небывалом. Не ищи и не пробуй. Живи сиюминутным, как все твари земные, как птицы небесные, как насельники морей и обитатели рек».
«Как же не думай, – вяло отбивался опутанный неведомым тяготением юноша, – зачем же тогда вообще – быть?»
«Пустое это всё, – тряс своим дурацким колпаком Эльсахар, – Отвергай непонятого, избегай спорного. Проще говоря, держись чужого надёжного опыта, ставшего общим правилом, понятной и безусловной нормой».
Масуф пытался избавиться от наваждения, стараясь как следует разглядеть короля-оборванца. Но наваждение никуда не исчезало, разве что Эльсахар становился каким-то невидимым, почти прозрачным, а через его шутовской колпак просвечивала сияющая звёздная пыль. Словно бы на Масуфа взирала алмазными глазами сама бездна, вместившая в себя не только странноватого короля, но и само мироздание.
«Вот кто мой единственный собеседник, это мироздание, всякий раз принимающее иной образ и поющее на разные голоса. Мироздание, сотворившее такие многочисленные и непохожие друг на друга сущности, одинокие, бесцельные и непонятые. Они ищут друг друга, окликают, вступают в диалог, но так и не могут объяснить себе разобщённости всего и вся и общего нестроения».
Масуфу казалось, что никто не слышал и не понимал друг друга. Ведомые жаждой высказывания, множества путались, сбиваясь в нестройные ряды, сливались со своим окружением или обособлялись.
Этот нестройный хор, похоже, совсем не имел дирижёра, однако нельзя сказать, что у хористов не было партитуры.
Масуф видел и ближние, и дальние порядки взаимодействия, но так и не понимал логики общей организации, верно и впрямь человеческая логика также была несоразмерна логике мироздания.
Эльазар не желал ни спорить с этим, ни соглашаться. Он внимательно смотрел на ученика Хетти и Бхами откуда-то издалека, из синеватой мглы мироздания, где в одиночестве и холоде Вселенной сияла мерцающим светом любимая звезда Масуфа – Трагор.
– Взгляни, каким теперь стал Абессабат! – Мысленно отвечал темноликий юноша, показывая на всевидящий кристалл жезла Тцота.
Бессмертного не тяготили неразрешимые загадки конечного бытия, наполненного для него совершенно иным смыслом.
– Ты знаешь, сколько прошло лет с тех пор, когда в нём царствовал мудрый правитель, из дворца которого ты мог любоваться на Осолонские холмы?
– Разве Эльазара волнует течение времени и мудрость приходящих и уходящих?
– Просто время очень похоже на бытующие в нём истины. Оно столь же условно и субъективно. В Абессабате ты несомненно найдёшь Того, с Кем сможешь об этом поговорить.
Масуф чувствовал, сколь обманчиво время, и сколь странно его разделять на прошедшее и будущее. И насколько по-разному воспринимается оно самим человеком и тем, кому это настоящее или будущее не имеет непосредственного отношения. Это, наверное, происходило оттого, что время – совершенно уникальная данность, обладающая множеством значений и различных смыслов, однако не имеющая особой значимости за пределами единственной, отдельно взятой судьбы. Масуф слышал, как бьётся его сердце и был убеждён, что его время отмеряется исключительно там. И совсем неважно, какая сейчас эпоха и какие ещё предстоят времена – для него всё это будет иметь значение только в том случае, если пульс времени будет совпадать с его собственным. Но что он знал точно и наверняка, так это то, что на его время неизбежно приходится встреча, обещанная ему Эльазаром. И вряд ли этому может что-нибудь помешать.
А Абессабат уже вырастал над землёй тяжёлыми каменными воротами со стороны Тхабской долины, которую миновал юноша. Но вместо шума повозок и шествующих людей, он неожиданно услышал какую-то приглушённую музыку и чью-то негромкую неторопливую речь.
Юноша мысленно обратился к Эльазару, но вместо него увидел шагающего к нему навстречу человека, чем-то напоминающего его самого.
Пожалуй, это он и был. Ведь как же можно не узнать себя, пусть даже через сотню или через тысячи лет?
Встречный юноша прошёл сквозь Масуфа подобно прозрачному Эльсахару, через которого звёздной пылью просвечивало всё коварное мироздание. Теперь та же пыль поглотила и его самого, безнадёжно затерянного в пространстве и времени. Двойник исчез так же неожиданно, как появился, но Масуф продолжал слышать негромкую музыку и неторопливую речь. Удивительные фразы, будто бы ни к кому не обращённые, походили на безошибочно заученный монолог или же на воспоминание, чего-то очень далёкого и нездешнего.
«Какой же знакомый голос, – изумлялся Масуф, припоминая его среди прочих, ближних и дальних, навязчивых и случайных. – И как же непросто понять и услышать себя. Это, пожалуй, самая сокровенная тайна, которую непозволительно знать человеку».
– Сиф, – отчего-то отпечаталось в его сознании странное имя. Оно чутко вздрагивало и звенело, словно стряхивая с себя сыпучую звёздную пыль.
– Сиф, – негромко повторил следом знакомый голос, и сопровождающая его музыка стихла, а затем прекратилась совсем.
Когда юноша вошёл в город через Тхабские ворота, все звуки внутри его смолкли, уступив место невнятному гомону базара, крикам ослов и ржанию лошадей. Обычная жизнь стремительно наполнила всё его существо, и он смешался с бурлящей разноликой толпой, сделавшись в ней неразличимым.