Ормус. Рождение Легенды.

Его имя пришло из глубины веков. Из зороастрийской мысли и гностических текстов, где это слово является синонимом понятия Света. В масонской традиции Ормус был египетским мистиком, гностическим последователем из Александрии, где, как считается, он жил в первые годы христианской эры. Обращенный как будто бы в 46 году в христианство вместе с шестью своими товарищами святым Марком, учеником Иисуса, он стал родоначальником новой секты, где смешивались принципы зарождающегося христианства и более древних верований. Один из символов, которым обозначалось это имя, содержит прописную букву «М», которая как бы окружает другие буквы — астрологический символ Девы. Девы, обозначающей Богоматерь на языке средневековой иконографии! Сионская Община, первый масонский орден, известный в истории, носил и второе название, априори удивительное, если допустить, что Ормус Египетский — реальное историческое лицо. Ведь это означало бы намек на стояние Ормуса у истоков христианства и масонской традиции.
Это ещё одна наша попытка воссоздать образ исторической личности, о которой известно так мало. Проверить вышеперечисленные утверждения невозможно. Равно так же невозможно уличить нас во вранье: литературный герой имеет право отличаться от своего прототипа именно на ту величину, какая угодна автору. Единственное, во что мы просим поверить читателя: мы пристально изучали эпоху и исторические реалии того времени. Каждое наше предположение о личности Ормуса проверено логикой и привязано к местности и времени.
Он Ур Маа, великий провидец, он Сену, то есть врач, и он же Ур Хеку — обладатель священных сил… Он — египетский жрец, и его зовут Ормус. Он прошел школу просвещения в древнем Иуну Египта, а теперь жрец, мистификатор, умница и герой, увы, по совместительству ещё и — убийца и палач. Перед Вами начало Легенды.

Он родился и провёл своё пусть нищее, но довольно безоблачное детство на берегу Чермного[1] моря, в небольшой рыбацкой деревушке. От стовратных Фив, а значит — от Нила, храмов и статуй, от Долины Царей с её гробницами отделяло его целое море песков пустыни, к тому же собственное происхождение, и бедность.
Кристально чистая вода его моря, всегда теплая, всегда ласковая, прозрачная. Мириады рыб, подплывающих к берегам, к коралловым рифам. Звёздное небо над головой, тихий плеск не знающей серьезных бурь воды. И — солнце, солнце круглый год, бесконечное тепло солнечного света. Не было ли это самым счастливым временем в его жизни, — часто спрашивал себя Ормус позднее, когда всё безвозвратно ушло в прошлое.
Случайности — какое место занимают они в нашей жизни? Каким из ветров занесло в эту деревушку верховного жреца Амона, служителя Бога — творца мира, покровителя Великих Фив?
Сосредоточенный взгляд верховного жреца пал на маленького Ормуса, бывшего предводителем стайки чумазых полуголых мальчишек. И значит, было нечто в нём, Ормусе, такое, что не позволило жрецу отвести взгляд сразу и безразлично в сторону, или проникнуться гневом на того, кто нарушил его покой. Ормус отчетливо помнил мгновения этой встречи всю последующую жизнь.
Вот он летит с разбега в море, что-то громко кричит на ходу. Ныряет, плывёт под водой долго, пока хватает воздуха в лёгких. Вынырнул, смеясь, развернулся к берегу, хочет позвать друзей. Но видит их маленькие фигурки, бегущие в сторону деревни со всей доступной скоростью. А на берегу — высокий человек в белых одеяниях жреца, с выбритой наголо головой. И за ним — ещё люди, и кто-то из них грозит ему палкой, кто-то руками, жестами приказывает выбираться на берег. Никто не нарушает молчания в присутствии этой бесстрастной живой статуи, но жесты весьма красноречивы. И перепуганный Ормус торопится вылезти из воды.
— Остановись! — раздался вдруг голос жреца, когда мальчик уже миновал с низко опущенной головой эту величественную тень.
— Разве ты не знаешь, что я приказал не пускать на этот берег никого из вашего поселения, чтобы ничто не мешало мне в эти дни? Ты грязен, криклив, глуп, ты осквернил и берег, и воду своим присутствием.
Как бы ни был напуган, а скорее — смущён своим проступком Ормус, но в его короткой к тому времени и чистой жизни ещё не было больших страхов. Он привык к рассветам и закатам, щедрости моря и солнца, не знал иных людей, кроме жителей деревушки, а они, дети этой природы, не были злы. Самым большим наказанием в его жизни были шлепки отца, и хотя его пугали смертью за нарушение покоя высокого гостя, но что есть смерть для мальчишки в его годы? Её просто не существует в его маленьком сознании. И потому он поднял голову, и улыбнулся навстречу этому жгучему взору. Пусть все вокруг трепетали под взглядом жреца, но для него, Ормуса, он был сейчас еще одним, вроде отца, строгим наставником, не желающим на самом деле зла.
— Потому что я всегда купался здесь, когда не было господина, и вода с песком всё равно уже грязные, ничего!
Лёгкая улыбка тронула губы жреца на мгновение, да тут же пропала.
— Хорошо, иди.
Он умчался как ветер, к дому, к своей не слишком ласковой, обремененной детьми, но любимой матери, к спокойному отцу. А дней через десять, на рассвете, за ним пришли. Громко плакала мать, ей вторили перепуганные насмерть сёстры и младший брат, отец скрипел зубами, пытался упрашивать посланных, хватая их за руки, простираясь ниц, но тщётно. Его, Ормуса, носившего тогда теперь полузабытое им и не употребляемое никем имя, полусонного, ничего не понимающего, уже вытащили за порог, на который бросили несколько монет...
Детство закончилось. Он был обязан этим своему бесстрашному ответу на берегу и обаятельной улыбке. Да ещё всесильной воле верховного жреца.
Так Ормус попал в город мертвых, у подножия священных Фиванских гор, за которыми садится солнце, в царство Осириса, царя загробного мира. Выжженное солнцем пустыни место — обитель вечного покоя. Длинные коридоры в известняковой скале, круто уходящие вниз, на глубину. Потолки в коридорах, опускающиеся прямо на голову, низкие, давящие, могущие осыпаться в любую минуту, отрезав путь к солнцу, к животворящему теплу. Секретные падающие двери, замаскированные земляными холмами и насыпями входы и выходы. И вокруг — невыносимый запах тления человеческих тел в совокупности с ароматами благовоний — ладана и мирры, ароматических жидкостей — пальмового вина, называемого "урб" — как он ненавидел этот сладкий, приторный запах! Темнота, и запах, запах, пронизывающий насквозь тело, пропитывающий его до самого сердца.
Его учили бесшумно продвигаться в темноте. Видеть в темноте, сливаться с ней и со стенами гробниц. Чувствовать на расстоянии тепло человеческого тела, ощущать запах страха, исходящего от него. Учили метать нож в спину грабителя, осмелившегося нарушить покой обитателей гробниц. Вся его жизнь состояла теперь из страха — своего и чужого. Немало было охотников на царские сокровища гробниц. А он был охотником на этих охотников.
Поначалу он страстно мечтал о море. Потом уже нет, главным стало солнце. Солнце, согревающее тело и душу, наполняющее всё светом, радостью. Он почти не видел его, днём приходилось спать, а вечерами и ночью заниматься ремеслом убийцы, в паре с ночными ремесленниками грабежа. Убивать он научился в совершенстве, и страха перед убийством не испытывал. Куда ужаснее было ощущение собственного страха перед погружением в тесноту и мрак гробниц, в этот тлетворный мир, где царила смерть.
Страх однажды пришел к нему в наглухо замурованной пещере детства, и навечно остался с ним таким — маленький человечек на двух, но козьих ножках, весь покрытый слизью, пахнущий тлением, с непропорционально большой головой, настоящий обитатель гробниц. Почему-то когти на руках его, а кисти рук не соединены с предплечьем, и живут где-то рядом, сами по себе, и хаотичны их движения, и возможность протянуть эту летающую кисть как угодно далеко, до твоего беззащитного горла, например, — они ужасны… Видение приходило к нему день за днём, человечек показывал пальцем на саркофаг и мерзко, гадко смеялся — словно блеял. Ормус видел его наяву в темноте упрятанных от солнца гробниц, порой человечек мелькал за тёмным углом и посреди белого дня. К тому времени ещё не произошло их слияния, Ормуса и его видения страха. Это случилось позже.
Верховный жрец не забыл мальчишку — он любил творить новое, лепить судьбы и обстоятельства. Это, в определенном смысле, было содержанием его деятельности, её главной составляющей. В возрасте двадцати лет Ормус был отозван Херихором в Фивы, в храм Амона. Началась новая жизнь, и снова его натаскивали, обучали, не давая передышки. Он овладел искусством транса — к удовольствию Херихора, теперь не выпускающего его из виду, он делал немалые успехи. Сам Ормус не удивлялся своим способностям — это было следствием воспитания, пройденного в гробницах Долины Царей. Если умеешь чувствовать человека так, словно им стал, и это уже не ты, и уже не он, а нечто общее, одно, то не так уж это трудно — посылать приказы себе самому. А подчинится приказу тот в тебе, кто из общего составляющего слабей, ничтожней. И это, конечно, не ты сам, обученный сопротивлению, тренированный, ты, стоящий на более высокой ступени. Вряд ли это объяснение подошло бы в качестве обучающего сетеп-са, но так понимал это Ормус.
В двадцать пять лет его уже признали мастером сетеп-са — гипнотического внушения. Он творил чудеса, лепил из людей, как из глины, всё, что хотел. Его начинали бояться. Неискушенный доселе ум при наличии достаточно тренированного тела и мощного сознания — вот чем он был в тот период жизни. Но состарившемуся Херихору и этого было мало. Слишком он был доволен своей проницательностью, позволившей вырвать эту драгоценность, эту восходящую звезду жреческой касты из нищего, полуголодного, наивного существования. Он гордился им, своим созданием. И старался сделать из него совершенство. Именно поэтому он преодолел все преграды, стоявшие перед Ормусом как перед выходцем из чуждой среды. Он дал ему знание, превышающее собственное. И тайны движения звезд, и тайны человеческого тела, и врачевание этого тела, и все стороны религии Египта, такой разнообразной, со всеми её обрядами — ничто не было сокрыто от ученика. Когда собственных знаний стало мало, он отправил Ормуса в Мен-нофр[2], потом в Александрию.
За эти годы Ормус окончательно забыл лица родителей, братьев и сестёр. Смутно вспоминались ночные звёзды, огромные, блестящие, так низко висящие на небосводе в этой части света. Запах жареной на костре рыбы. Вкус солёной морской воды. Утреннее солнце, встающее из-за моря, багряно-алое, предвещающее тёплый, радостный день с его простыми трудами.
Близких людей он не имел — к чему они тому, кто служит богам? Им не было места в той жизни, которую он вел. Херихор? Он и сам не знал, благодарен ли жрецу за всё, что тот дал, или ненавидит его за то, что он отнял. Женщины? Да, они были. Рабыни, готовые на всё, ненавидящие его и не уважаемые им. И трепещущие перед ним — а что может дать в любви женщина, если она боится? Расставить ноги, не больше, да терпеть, пока он дергается, вырабатывая семя в недрах тела. Он понимал, что это необходимо молодому мужскому телу, чтобы оно не болело. Да и разуму тоже, чтобы не уподобляться в какой-нибудь важный момент животному, бросающему всё и бегущему на запах текущей самки, а сохранять достоинство, как подобает жрецу, да и просто мужчине.
Но любовь у него всё же была — страстная, болезненно нетерпимая, всепоглощающая. И это была любовь к женщине — правда, к той, что уже жила до него, тысячелетия назад. Ему было двадцать, когда они встретились. До вызова в Фивы оставалось всего два-три месяца.
Всё та же Долина царей стала местом их встречи. Он тогда охотился чуть ли не каждый день. Оттачивал умение, уже ставшее привычным, вошедшее в кровь. В том, чем занимался Ормус, было нечто от ночи, в отличие от честного и открытого дневного боя. Змеиная ловкость, хитрость, внезапность нападения — вот как приходилось вести бой. Но, справедливости ради… Кто были его жертвы? Расхитители гробниц, отнимающие у мёртвых их достояние.
Символом славы и символом веры Египта были гробницы, начиная с пирамид и кончая скромными захоронениями. Во все времена существуют люди, которые готовы на всё ради наживы. И религиозные предписания для них — ничто, и законы совести.
Он нашел её, свою Женщину, в маленькой гробнице — пирамиде. Пирамида была действительно маленькой, доведенной до размеров небольшого обелиска. Не разрушая кладку, как можно осторожнее, достав несколько уже расшатанных и прежде вынимавшихся грабителями камней, он проник в гробницу. Гробница была пуста, во всяком случае, от живых людей, и если они не успели свершить то, за чем приходили, следовало подготовиться к приёму незваных гостей. Азарт завладел Ормусом.
Вначале рукав коридора, куда он попал, шёл достаточно круто вниз. Место окончания идущего вниз коридора, переходящего в верхний, небольшая площадка, где он передохнул несколько мгновений, показалось ему подозрительным. Очевидно было, что под его телом не относительно гладкий известняк, в котором продолбили коридор, а нечто возвышающееся, искусственное — не замурованное ли отверстие? Это могла быть шахта, ведущая к саркофагу. Ормус стал старательно исследовать пальцами поверхность площадки, ища зазоры. Длинные, чуткие пальцы его вскоре наткнулись на небольшую трещину. Он вынул свой нож, вставил его в обнаруженный зазор, надавил. Массивный каменный монолит, снаружи покрытый слоем извести, приподнялся. Он с трудом поднял его и отвалил в сторону. Даже его зрения не хватало для того, чтобы увидеть, что находится внизу, но осязание подсказывало ему, что под ним — глубокий ход. Пришлось поджечь небольшой факел. Шахта ещё не была полностью отрыта, на дне её всё ещё был песок. Это успокаивало — значит, никто до помещения пока не добрался.
Потом пришлось ползти вверх, под довольно большим углом. Идущий вверх рукав коридора привел его в помещение, которое, судя по всему, было залом для совершения заупокойных ритуалов. Насыпь из песка у одной из стен, почти закрывшая последнюю, её натаскали сюда грабители. Ормус вздрогнул, и тень его Страха вновь явилась перед ним. Запах благовоний, запах бальзамировки, запах смерти исходил от песка. В эту минуту он ощутил трепет собственного тела, сердце забилось быстрее, он услышал блеянье, и ощутил когти на своей шее, и стал задыхаться...

Видеть в темноте, перемещаться по узким коридорам его научили давно. Это было одним из моментов обучения стражей Долины Царей. Их, всё ещё маленьких тогда, на несколько дней замуровывали в теснейшие помещения наподобие склепов, с минимальным количеством пищи и питья. Маленькие узники не имели возможности выпрямиться, встать на ноги. Несколько дней всепоглощающего ужаса, с необычайно обостряющимися зрением, слухом, но самое ужасное — воображением. Видеть учишься даже не глазами, а всем телом, каждой частью его, всем сознанием. Если выжил после первого такого испытания, есть шанс на последующие — только подлиннее сроком. И осложнённые — к игре собственного воображения, к ужасу собственного сознания, рисующего кошмары, добавлялись световые, а чаще — звуковые раздражения, самые разные. Мелькание света в появляющемся в стене оконце. Шипение змеи. Звуки падения, бряцания оружия. Отзвуки пения, какого-то неземного звучания, от которого озноб по коже, а бежать некуда… Как он перенёс всё это, не умерев от страха однажды, не сойдя с ума — трудно сказать. Но выжил, перенёс. Страх стал его второй сущностью, и вырос до размеров великих пирамид. Только Ормус знал, как разросся в нём Страх, и какое мерзкое существо, какая тварь живет в нём, но предпочитал молчать об этом. Лукавил с самим собой иногда, когда получалось.
Но сейчас перед ним была известняковая комната значительных размеров, украшенная по углам каменными колоннами и покрытая широким карнизом. Необычен был потолок с гроздьями винограда, образующими выступы и впадины. Насколько мог увидеть Ормус, обитатель гробницы был довольно молод, когда распростился с жизнью. Хватило взгляда на статую, изображавшую его. Усопший стоял на коленях, держа перед собой на вытянутых вперед руках храм. Статуя была деревянной, поэтому не представляла интереса для грабителей. Это был осмолённый кедр. Множество веков назад жрец Анубиса провел церемонию отверзания уст, в последний раз прикоснувшись ко рту мумии энзом[3], произнеся благословение. Тогда же статуя была покрыта горной смолой. Это спасло её от посягательства времени.
Ормус не стал углубляться в историю молодого человека. Был намек на то, что Сенемута — так звали погребенного, — погубила любовь. Что он был зодчим и строил храм… Но дольше заниматься историей усопшего Ормус не стал. Комната была последней открытой частью гробницы, и лучшим местом для ожидания грабителей. Не услышать в ней шума проникновения в гробницу он не мог. На стене, полузасыпанной песком, он увидел незнакомое ему изображение — сидящий мужчина со свитком папируса в руках уверенно и благосклонно улыбался Ормусу.
Оставалось ждать. Это он умел. Он прилёг у стены, закрыл глаза. Через несколько мгновений его уже не было здесь. Он лежал на песке у моря, берег был залит солнцем, Ормус слышал плеск волн и наслаждался теплом. Потом он уснул. Эти долгие часы ожидания пролетели для него как одно мгновение. И шаги в отдалении, и ощущение человеческого присутствия разбудили его сразу после того, как он уснул.
Их было двое. Они как тени проникли в коридор, и направились к площадке. Ормус не спешил. Сбросил хитон, оставшись в подобии набедренной повязки. Проверил ножи, закреплённые на поясе и на ногах. Стал вблизи входа в нисходящий от него рукав коридора, прислушиваясь. Первый грабитель уже подходил к площадке. Второй шёл, осторожно продвигаясь вперёд, держа, по-видимому, руку с факелом на весу и освещая путь. Слишком близко к площадке подползать он не решался, не в его интересах было так рано обозначить свое присутствие. В ход пошла лопата, стало ясно, что скоро появится лишний песок, его потащат в комнату, где будет ждать Ормус. Здесь и надо было встретить гостя, сгибающегося под тяжестью песка. Он вернулся в комнату и встал у проёма. Однако страж Долины не принял в расчёт человеческой лени.
— Песка немного, мы хорошо постарались в прошлый раз, верхушка плиты видна, копнул пару раз, она показалась, — произнес один голос, низкий, с хрипотцой. Звучал он глухо, видимо, потому, что обладатель его находился в шахте.
— Привязывай к верёвке, — ответил ему другой голос, звонче и помоложе, как показалось Ормусу. — Подниму и не стану таскать далеко, тут и сброшу, чего с ним возиться. Давай, быстрее, уже близко, а вдруг мы уже богаты?!
И вот в коридоре, который должен был привести Ормуса к грабителям, стала расти насыпь. Стена песка прикрыла ползущего к ним Ормуса, очень близко подобравшегося к грабителям. А песок — это не гранит, достаточно сбросить верхушку насыпи, и можно будет метнуть нож. Стоящий у шахты грабитель был настороже, и Ормус, не видевший его, животным чувством ощущал это. Объяснить этого страж бы не мог, но чувствовал всей кожей истекающее от этого тела напряжение, готовность к обороне. Не так уж долго пришлось Ормусу ждать. Послышался крик из шахты:
— Всё, её можно отодвинуть!
Послышался скрежет разворачиваемой к стене и, по-видимому, довольно тяжелой плиты.
— Сбрось мне факелы, тут темно. Какая-то комната, пахнет смертью, друг, как я люблю этот запах, его ни с чем не спутаешь. Давай факелы, побыстрей!
Несколько факелов было сброшено напарником вниз. Их, по-видимому, зажгли, послышался треск и запах горящей ткани, пропитанной маслом. И через несколько мгновений раздался не крик даже, а визг обрадованной донельзя человеческой твари.
— Вот оно, вот, мы нашли! Вот саркофаг, а вокруг всего полно! Украшения, кубки, камни! Я богат, богат, богат! Я — вельможа, я чиновник, я — всё, что захочу! Всё куплю, всё!
Возможно, это "Я", произнесённое столько раз, не понравилось напарнику. Он не стал ничего говорить, но поторопился присоединиться к тому, кто так внезапно стал богатеем. Их радостные крики звенели из шахты, и, кажется, начинался делёж награбленного.
А работа Ормуса все еще не была доделана. Оставалось немного, совсем немного. Он скользнул по веревке вниз. Прижался к стенке, боясь, что мелькнувшая в проходе тень привлечет внимание. Ничуть. Обладание богатством лишило грабителей не только остатков ума, но и ощущения опасности. Краем глаза Ормус увидел взлетающие в воздух камни, в свете факела отбрасывающие свет от прозрачных зеленых или красных граней. Это было безумно красиво. Он не знал истинную цену божественным камням, красота же их была понятна и без знания стоимости. Великолепная игра красок была виной тому, что его взгляд лишь на мгновение задержался на светлом силуэте, вызывающе простом среди разноцветной россыпи неземного блеска. В дальнем углу гробницы стояла статуя, легкая женская фигурка...
Ормус медленно достал ножи из кожаных ножен, прикрепленных мягкими ремнями к голени. Его пальцы ласково, бережно прошлись по холодной стали его единственных, и при этом — верных друзей. На несколько мгновений он сжал их в своих в ладонях, два острых ножа, словно передавая часть своего тепла мертвому металлу острия. Сделав глубокий вздох, как перед погружением в водную бездну, приготовился к последнему для грабителей броску. Но в это мгновение когтистая лапа легла на его плечо. Ноздри явственно уловили запах смерти. Перед его лицом закачалась мерзкая морда Страха… Ормус уже не в первый раз ощущал свое единение с этим уродом. Он давно учился слышать свой Страх, у которого не было голоса. То, что Страх сейчас беззвучно предложил жрецу, напугало своей безумной жестокостью. И, однако, Ормус подчинился.
Он не стал задерживаться, порадовался, что от радостных восклицаний глохнут уши. Значит, его не услышат. Ормус подобрал инструменты, привязал их к поясу. Легко поднялся наверх. Все, работа его закончилась. И не пришлось прикладывать особых усилий, осталось только поднять перекладину и вытащить веревку. Под ногами стража лежала глубокая шахта. И стены ее были выложены гладким, отшлифованным камнем. Там, внизу, спешили снять тяжелую крышку саркофага, надеясь урвать еще, еще что-нибудь, теперь уже с самого мертвеца, не страдая угрызениями совести.
Ормус с трудом сдвинул тяжелую каменную плиту, закрывая вход в шахту. Обреченные внизу не сразу услышали это за треском факелов и собственными криками. Впрочем, какие-то глухие крики ужаса и стоны, он, возможно, и услышал, покидая коридор. Но это было неважно. Там, за тщательно заделанным им проемом интересного для него уже ничего не было. А здесь, наверху, занималась заря. Можно было насладиться восходом не виденного им уже двое суток солнца. Хотелось бы что-то поесть. У него было много свободного времени до входа в следующую гробницу. И это было самым замечательным из всего, не считая чувства выполненного долга.

Истинная, осознанная им как действительная, встреча Ормуса с Хатшепсут[4] произошла года через три, уже во время служения его Амону в Фивах. Три года назад он видел ее, но почти не заметил… Здесь, в Фивах, не заметить ее было невозможно. Как можно было пройти мимо её царственного имени, утверждавшего: "Лучшая из женщин"? Как, будучи египтянином, не преклониться перед единственной женщиной, ставшей фараоном, и каким фараоном, первой и неповторимой в неизмеримо древней, уставшей не от столетий — от тысячелетий стране. Как не удивляться мужеству той, что была всего лишь слабой женщиной? Он удивлялся, как все, он восхищался — но не как все, а куда больше, ибо вскоре, принадлежа к жреческой касте, узнал то, что знали лишь избранные.
Однажды имя любовника "Его Высочества Хатшепсут", её придворного зодчего, построившего для царицы погребальный храм и убитого по её приказу за разглашение их общей тайны, бросилось ему в глаза с листа древнего папируса. Сенемут[5], вот как звали её возлюбленного! И земля закачалась под ногами Ормуса. Память услужливо нарисовала стены комнаты подношений, и имя Сенемут, и напомнила о положении высокого чиновника, зодчего, и смерть, не в последнюю очередь связанную с какой-то любовью… На руках у зодчего знакомый Ормусу храм Хатшепсут, вернее, его маленькая, но точная копия. А со стены со спокойной улыбкой, уверенно смотрел на Ормуса Бог. Имхотеп[6], божественный покровитель зодчих, ученых, писцов, врачей. В руках у него был развернутый папирусный свиток.
Переправиться на западный берег Нила, в царство Осириса, знакомое ему с детства, не стоило большого труда. Ормус заторопился. Он и сам не знал точно, что ему надо увидеть в гробнице, но был уверен — необходимо вернуться. Это был неодолимый зов, любая задержка вызывала у жреца чувство почти физической боли. Молотом ударяла в голову мысль — скорее, скорее! Она призывала его, женщина-фараон, его царица, его Хатшепсут!
Он не видел дороги, он не помнил встречные лица, он и сам не знал, как добрался до знакомой пирамиды-обелиска. Впоследствии он просто не мог вспомнить ничего об этом. Но, наверное, вся необходимая осторожность была соблюдена им. К тому времени Ормус и Страх были уже часто едины, и думали одинаково. Он привык бояться и осторожничать, и когтистая лапа из-за темного угла теперь не всегда пугала его до смерти. Она появлялась, он чувствовал легкое удушье и запах тления, холодок медленно поднимался из области паха в грудь и там растворялся. Ормус настораживался, концентрировался, собирался, и часто бывал благодарен за предупреждение, помогавшее ему справиться с трудной задачей. Вот и сейчас именно Страх привёл его к пирамиде незамеченным.
Разрушить запечатанную им же когда-то дверь не составило излишнего и тяжкого труда, хотя повозиться немного пришлось. Он вступил в коридор с тайным трепетом, с сердцебиением. Загадка позвавшей его тайны волновала. Он знал, что его ждут открытия, рвался к ним, но сейчас несколько медлил на пороге, как это бывает обычно. Отвалил камень с площадки на перекрестке коридоров. И почувствовал всей кожей ужас свершившегося здесь. Кто-то не поверил бы в это. Но Ормус уже год-полтора знал это за собой, ему не надо было верить или не верить. Это было тем тайным даром, который с мистическим ужасом открыли и развивали в нём жрецы. Сами они за годы сытой и довольной жизни теряли и веру, и способности, привыкая идти по накатанной дороге сбора подношений, отбытия ритуалов. И древние искусства мстили за это — они уходили от жрецов, утекали, словно вода с раскрытой ладони. Ормус даже не интересовался тем, как это происходит с ним. Не потому, что было совсем не интересно, просто отгадки всё равно не было, и не стоило мучиться ещё и этим, он привык.
Он слышал эти голоса, он ощущал эти стоны, он чувствовал невыразимую муку тех, кого три года назад оставил умирать в погребальной камере. Дрожь пробегала по телу, руки тряслись. И ещё до того, как он спустился вниз, используя то же нехитрое приспособление, что и грабители в прошлом, он уже знал, что случилось тогда. Почти нежно он провёл рукой по стене вблизи входа в погребальную камеру. Да, они были здесь, те небольшие вмятины, которые молодому удалось выбить в стене кубком. Пока силы не оставили его, голодного и измученного жаждой. Он спешил к жене, он знал её всего три месяца, и женщина была тяжела. Ему было что терять, он ждал сына, он мог бы выгрызть эти отверстия зубами, да только времени не хватало, слишком быстро таяли силы. Да и работать без не поступавшего в камеру воздуха было просто невозможно, они уже испытывали его нехватку, задыхаясь при нагрузке. Не столь уж он был голоден и нищ, до того, как попал сюда, и частично привела его в собственную и Сенемута гробницу жажда приключения, необходимость, часто присущая молодости — утвердиться. Доказать себе самому, что можешь многое из того, чего не могут другие.
Вот эту зарубку оставил тот, другой. Ему было тоже страшно и тяжело умирать здесь, в темноте и ужасе. Жизнь не оставила ему выхода, он должен был найти сокровища здесь или умереть. Он и его жена по воле судьбы и "добрых" людей остались без крова над головой и куска хлеба. Впереди ждала нищая и неприкаянная старость, а он итак никогда не разгибал спины, и болезни уже начинали одолевать его, и угнетало одиночество — Амон не дал им насладиться родительским счастьем, и жена его проливала слёзы всю жизнь ещё и по этой причине… Он постарался принять свой конец с достоинством, хотя был человеком, и ему было очень страшно, очень. Его хватило лишь на одну зарубку, быстро пришло понимание бесполезности этого последнего труда. Это он взял у молодого отломившуюся ручку сосуда и, не обращая внимания на последнего, метавшегося в попытках спастись, заточил её о гранит саркофага. Он сел у плиты, открывавшей выход в шахту с внутренней стороны, словно страж. Помянул жену, мысленно посылая бедняжке своё благословение. Мало во что он уже верил сейчас, оказавшись в последние минуты своего и без того не безоблачного существования в таком положении. И всё же он просил Амона перед смертью: "Ты, Господин нашего существования, зачти ей страдания, что я претерпел. Избавь её от подобного и, если можешь, пошли ей ласковую смерть, она ни в чем не повинна". После этого он спокойно вскрыл себе вены — на ногах, на левой руке. Одна из его последних мыслей понравилась Ормусу особенно. Старик умирал богатым — а разве он не этого добивался?
Ормус ещё не вошел в камеру, но уже знал, что увидит. Два стража погребальной камеры сидели по сторонам от входа — старый и молодой, и пятна разлившейся когда-то крови обезобразили известняк пола. Второй грабитель, оставшись один, выбрал ту же смерть...
Невероятно, но прочувствовав эту драму, поняв и увидев её внутренним зрением, Ормус затем сумел отбросить всё в сторону и успокоиться. Не было угрызений совести, сожалений. Каждый из участников этой жизненной игры имел свою цель и делал свою работу. Ормус тогда был стражем Долины, и исполнял свой долг. Погибшие грабители сделали то, что считали нужным. Не Ормус наказал их за это — то была воля Бога. И всё случившееся было проникнуто странной, завораживающей красотой. Это была игра Жизни и Смерти, и разыграна она была достойно. К этому периоду жизни Ормуса он и Страх уже были совсем другими. Ормус перестал бояться чужой боли. Чужой страх, чужая боль ещё не приносили ему радости, но уже помогали примириться с собственными. Он словно возвышался сам, видя чужие страдания.
Войдя в камеру, он не стал смотреть на останки грабителей, не отвлекался на драгоценности и предметы обихода. Его не интересовал саркофаг с усопшим. Он по наитию сразу высветил факелом то, за чем пришел. Она стояла в дальнем углу, устремив взор на изголовье саркофага. Статуя обнаженной Хатшепсут стояла здесь, в погребальной камере, полтора тысячелетия, и ждала его, Ормуса, прихода. Эта мысль пьянила его. Не тратя драгоценного времени, он бросился к ней, взял её на руки и вынес из камеры. Поднять фигурку с помощью дополнительного мотка веревки, которым он запасся предварительно, было нетрудно. Было бы ещё легче, если бы он не осторожничал, он ведь почти не дышал, пока поднимал её со дна шахты.
Он донёс её до комнаты погребальных ритуалов. Деревянная статуя Сенемута полетела на пол, а на постамент он поместил отлитую из серебра в половину роста статую женщины-фараона. Несомненно, это была она, черты её лица выдавали в ней принадлежность к роду фараонов — потомков Яхмоса[7]. Три поколения его потомков имели характерные черты лица, столь отличавшие их от предшественников и последующих династий фараонов. Это было напоминание о дикой азиатской крови, принесённой племенами гиксосов[8]. Это они когда-то впервые пронеслись по земле Египта с боевыми колесницами, запряжёнными неведомыми до той поры египтянам лошадьми — верными, благородными животными.
Только любовник мог увидеть женщину такой. Это для него она распустила свои роскошные волосы по плечам, а потом подняла руки вверх в извечном жесте всех женщин, чтобы собрать их на затылке. Благодаря этому, вся её фигурка как бы вытянулась вверх, поднялись и слегка заострились её полные груди, и Ормус нашел их форму совершенной. Округлое лицо её не было, быть может, очень красивым. Но оно было очень живым, напоённым энергией. Нос с небольшой горбинкой. Чувственные полные губы. Удивлял разрез глаз, он был не совсем обычен для египетских женщин. Последним была присуща скорее миндалевидная форма, Хатшепсут же смотрела на мир широко распахнутыми, слегка выпуклыми глазами. Казалось, женщина удивляется чему-то. Может, тому, что её увидели такой — нагой, а не прикрытой мужской одеждой, которую ей приходилось носить, без надоевшей накладной бороды, без атрибутов власти.
Хатшепсут не была ни полной, ни слишком худой. Слегка широки, пожалуй, были таз и бедра, но это не нарушало гармонии. Скорей наоборот, именно эти округлые линии радовали глаз мужчины, тем более что ноги её были стройны. Пожалуй, все нужные пропорции были соблюдены: это были вовсе не мускулистые и худые ноги юноши, мальчика, а женские ножки с их прелестной полнотой в области бедра. Жрец Амона не удержался от святотатственного прикосновения к статуе сзади, женщина на постаменте была круглозадой, и это также волновало мужчину в нём.
Мало что в любви поддается описанию, а тем более — объяснению. Кто знает, что руководило Ормусом в его последующих действиях? Полтора тысячелетия назад эту женщину, что теперь, отлитая в серебре, стояла на пьедестале, любил мужчина. Этот мужчина был её первой и единственной любовью, она отдалась ему однажды, а потом множество раз он познавал её, и они сливались в объятьях, даря друг другу радость; рассвет заставал их спящими вдвоём на её царском ложе. Потом он умер, и в этом была и её вина. Но даже в смерти они не расставались, и она сошла с ним в мрачное царство Осириса. Тот, кто любил её так пылко, пожелал оставить её рядом со своим угасшим телом, либо она решила оставить ему частицу себя, пусть так, в серебре, но рядом. Теперь уже было невозможно установить, чьё это было желание. Что за дело до этого Ормусу, раз нет их обоих, и их любовь, о которой знают лишь немногие, тоже давно угасла? Но Ормус страдал, и страдал по-настоящему. Эта женщина должна была принадлежать лишь ему, и только ему, он мучился оттого, что ощущал эти незримые, но крепко связавшие их нити.
И он совершил уже не первое сегодня святотатство. Он опустил статую Сенемута в шахту, спустился вниз и поставил статую любовника, к которой испытывал смутное, но неприятное чувство, в погребальную камеру. Наглухо закрыл камеру плитой. И в каком-то лихорадочном бреду, работая, как одержимый, не разгибаясь, много часов подряд таскал песок из комнаты ритуальных подношений в шахту, засыпая её, закрывая, отсекая женщину, что стояла в комнате, от её любовника. Только опустив плиту на отверстие шахты и позаботившись о том, чтобы она точно легла в пазы, словно Сенемут мог бы открыть шахту изнутри, он почувствовал некоторое облегчение.
Он уже возвращался к Хатшепсут, когда погас, шипя, факел. Но основная часть работы была сделана, и он мог разжечь новый, оставленный в комнате, чтобы подарить себе ещё несколько мгновений или часов, — кто знает, — созерцания. Однако, к удивлению его, в комнату проникал свет, в небольшом количестве, но проникал. В прошлый раз он просто проспал это явление. А сейчас явственно увидел лучи, исходящие из маленького оконца. Такие оконца часто устраивались в основании пирамид — чтобы свет иногда радовал души усопших. Пусть света было немного, но он был, и Ормусу его вполне хватало.
Он долго стоял, охваченный восторгом своей находки, лаская взором каждый изгиб её тела. То, что он испытывал к Хатшепсут, люди назвали бы любовью. Но сам Ормус не знал этого. Слово "любовь" ещё не наполнилось для него тем живым, теплым, ласковым содержанием, которое придают ему познавшие это чувство. Быть может, потому он и объяснял его чем угодно, только не любовью, чуждым понятием. Он испытывал ощущения, которые были сродни религиозному экстазу, наступавшему, как он знал по собственному опыту, во время тайных мистерий, доступных столь немногим, когда исключительность происходящего приподнимала тебя над действительностью. Подобное происходило с ним и сейчас, и он преклонялся перед найденной им женщиной, той, что позвала его из глубины веков, как перед Богом. Если бы ему сказали, что столь пронзительное чувство преклонения, доходящее до обожествления тех, кого любишь, иногда овладевает людьми в их обычной, земной жизни, он бы в это всё равно не поверил. Правда, не он один. Слепых и убогих на земле больше, чем принято думать...
Но судьба не была столь уж строга к Ормусу. Она подарила ему ещё одно чудо в этот исполненный событиями день. Поднимающееся над горизонтом солнце скользнуло в оконце. Нежно-розовые его лучи заскользили по выточенным, стройным ножкам, легли на бедра. Приласкали нежный треугольник волос, пробежали по сильному округлому животу. Оживили чаши грудей, подчеркнув соски. И пропали. Но в это мгновение, как показалось Ормусу, сам Атон вдохнул в статую жизнь. А ему, Ормусу, оставил мечту о возможной встрече



[1] Чермное, или Красное море.


[2] Мемфис (греч. Mémphis, егип. Мен-нофр).


[3] У гробницы перед мумией совершали ритуал «отверзания уст и очей» — жрец прикасался к глазам, носу, ушам и рту усопшего особым жезлом в виде крюка (энз).


[4] Хатшепсут — первая женщина-фараон, 18 династия (правила ок.1478 — ок.1458 гг. до н.э.). Дочь фараона Тутмоса I.


[5] Сенемут — придворный архитектор Хатшепсут, её фаворит.


[6] Имхотеп — легендарный чиновник фараона 3 династии (ок. 2778 — ок. 2723 гг. до н.э.) Джосера, которому приписывается возведение первой пирамиды, Ступенчатой пирамиды в Саккаре. В период Среднего царства (11 и 12 династии, ок. 2160 — ок. 1785 гг. до н.э.) был обожествлен. Считался покровителем зодчих, ученых, писцов, врачей. Его символизирует сидящая фигура ученого с развернутым папирусным свитком на коленях.


[7] Яхмос — первый фараон Нового царства (18,19 и 20 династии: ок.1780 — ок.1085 гг. до н.э.) и 18 династии (ок.1780 — 1314 гг. до н.э.). С воцарением Яхмоса начался блестящий период египетской истории, считающийся её апогеем. Положил конец периоду господства гиксосов.


[8] Гиксосы— группа азиатских племён, вторгшихся около 1700 до н. э. из Передней Азии через Суэцкий перешеек в Египет и завоевавших его. Слово "гиксосы" — египетское обозначение сначала чужеземных царей ("правители пастухов"), а затем всей этой группы племён. Подлинное этническое наименование гиксосов неизвестно. Этнический состав был весьма пёстрым, судя по наличию у них как семитских, так и хурритских имён. Гиксосы поселились в Нижнем Египте, где основали свою столицу Аварис. Они впервые ввели в Египте коневодство и колёсный транспорт. Упростили египетскую письменность, создав чисто алфавитное письмо. В начале 16 в. началось освободительное движение египтян против гиксосов, возглавленное правителем Фив — Секененрой, а затем Камосом. Борьбу завершил фараон Яхмос I (правил в 1584-59), захвативший Аварис. Остатки гиксосов отступили в Палестину, и о дальнейшей их судьбе никаких сведений нет.