отрывок из повести

Виктор Рыбалко

СЧАСТЬЕ ВЕРНОСТИ

Отрывок из повести
2004 год

Павел не хотел изменять Марине. Вторую неделю он жил в крошечном крымском городке в квадратной комнатке, вырубленной в стене каменного бугра, которым заканчивался аккуратный дворик хозяев. За этим бугром, как за высланным вперёд лазутчиком, всё выше и стройней вздымались вначале опушённые растительностью холмы, потом показывались скалисто-голые утёсики, а за ними до мутноватой голубизны неба взлетали осыпчатые крымские горы. Всё это Павел видел, когда возвращался с пляжа по неспешно поднимающейся улице. После освежающего душа в пластиковой кабинке, расположенной в углу двора, он входил в прохладу и тишину комнатки-пещерки и почти мгновенно засыпал, отдыхая от захватившего всё вокруг тяжёлого полуденного зноя. А пробудившись, закуривал сигарету из приманчиво оранжевой пачки «Золотой пляж». Неожиданно для него сигареты по вкусу не уступали его любимой «Яве золотой», которую здесь не продавали. Вдыхая сладковатый дым, он слушал размеренное дыхание недалёкого тёплого моря.
Павел просто влюбился в свой уголок. Зелень фруктовых деревьев из садов перепрыгивала через заборы и выливалась на улицы, зауживая их до проезда одной машины. «Прямо кущи, перенесённые из благодатного места!» - думалось Павлу. Несколько коротких кварталов вниз – и он на берегу дымно-зелёного великана, мощные вздохи которого прорывались в его комнатку даже через листовый заслон садов.
Пляж был не широк, не узок, как раз впору городку, и свободно вмещал всех желающих. Павел с самого начала выбрал место у кромки воды. Волны, набегая, тихо шуршали по гальке, успокаивая и убаюкивая. Казалось, их волнение должно продолжаться неопределённо долго. Неожиданно шуршание возрастало до приглушённого рыка, особо рьяная волна стремилась добраться к Павлу, прогоняла покой, встревоживала , но, быстро уйдя в галечник, успевала только лизнуть плечо.
После долгого купанья сигарета была пикантно вкусной. Покурив, Павел накрыл лицо книгой и сдавшись солнечному изнуренью, медленно ворочал одну мысль, кажется, такую: как тонёхонек слой комфортной жизни для человека. Плюс пятнадцать градусов – уже прохладно и надо одеться, плюс тридцать – жарко даже голышом и надо искать тень или искупаться, чтоб остыть. Только здесь, на переломе стихий: уверенной земли, вечно неспокойной воды, совсем тихого и, кажется, пустого пространства – воздуха, а также явно ощущаемой тяжести лучей солнца, можно забыться и крепко уснуть, доверясь их дивной соразмерности миру. А можно, прислушавшись, ощутить зыбкую грань безмятежности существованья. Мелкое нарушение гармонии – конец всему, может, даже самой жизни! Три дня назад в тихое безветренное утро он проснулся от ощущения непоправимой беды. Прислушался. Ритм громадного водопада, соразмерно накатываясь, ритмичного бил в берег так, что звучали даже камни его каморки. Он прибежал к морю, и стоял, поражённый, среди толпы наблюдающих. Долго-долго сливая с верхушки трёхметрового вала водяную стену, а потом распластываясь, на берег одна за другой накатывали волны-громадины. Где-то далеко за горизонтом произошла битва между морем и ветром, и яростное волнение докатилось сюда лишь отзвуками битвы.
Недалеко от берега виднелись головы трёх отчаянцев. Вот один из них попытался выплыть на волне к берегу, но удержался на ней недолго, мелькнул в водопаде и исчез под неё. Не скоро его голова появилась над волной. Уже безвольное и совершенно голое тело вновь подняло на гребень, в последний раз оно мелькнуло и навсегда куда-то исчезло. Появились спасатели. Бессильные в непосредственной помощи пловцам, они через мегафон приказали им плыть к ближайшим скалам. Павел знал, что там мелководье. Водяные валы на нём делались вертикальными и тонкими, и не могли утащить пловцов в море. Минут черед двадцать двое вялых молодых парней выбрели на берег. К вечеру море успокоилось, и ничто не напоминало ни об ужасающих валах, ни о чьей-то трагедии. А у Павла неясными формами, как постепенно проясняющаяся из сумрака фигура человека, забрезжила идея рассказа. Ещё не оформился сюжет, но уже он знал название: «На переломе стихий». Именно тут, на грани, на переломе, в неопределённости разновеликих сил, интересов и столкновений, проявляется истинность и суть душ человеческих.
***
Все дни отпуска взгляд Павла или равнодушно скользили по девичьим фигурам, или отталкивался от них, почти нагих. Он не понимал, зачем надо до предела оголять себя? То, что открыто для всех – скорей равнодушит, чем притягивает. В его юности купальники девушек открывали тело в меру, смотреть на них было чуть тревожно и приятно. Вот его Маринка: у неё и закругления плеч плавней, и линия бёдер правильней, и лодыжки ровней, чем у всех здешних. Да и стесняется она его до сих пор, прикрывает наготу. И этим так притягивает, всё время хочется её обнять. Нет, его жена несравненно привлекательней!
Иногда спазм тоски по телу жены был настолько силён, что после звонка по мобильнику он мчался к телеграфу, залетал в крематорий крошечной комнатки и посылал ей одно-два слова просто так, ради приятности: «Милая моя-моя, я тоскую без тебя», или: «Люблю-люблю тебя-тебя», либо: «Маринка-Маринка, красивая картинка»; «Жду-жду, не дождусь, а увижу – вновь влюблюсь!». И несколько часов после этого ходил обалдело-счастливый, предвкушая, как трудяга-почтальон позвонит в дверь родной квартиры, и под расписку, злясь или завидуя, вручит ей этот знак внимания. Он до сих пор не знает, прав ли был, когда во время ссоры сорвался, крикнул: «Я уеду от тебя!», - и купил билет сюда. А потом, после горячего примирения, всё же решил «выдержать характер» и уехать. Маринка, оставив дочку Нинок на подругу, явно грустила, провожая его, хлюпала носом и отворачивала лицо. У него самого душа завернулась во что-то плотное и чужое, и стала похожа на пахнущие машинным маслом бобины с пряжей. Он помнит этот запах, когда ещё маленьким, рылся в маминой сумке, отыскивая что-нибудь вкусненькое, а натыкался на эти бобины, которые мать тайком выносила с ткацкой фабрики, с трудом подымая сына.
Чтобы ускорить время, Павел стал выкладывать пейзажные картины из галечника. Вот речушка Врунок, мелкая, бочажная. Она течёт недалеко от их дома. На другом её, высоком, берегу – подлесок. А это он с Маринкой. Они хотят туда. Он знает брод, сажает жену на плечи и, придерживая колыхающую теплоту бёдер, несёт её через реку, иногда по пояс в воде. Там течение особенно сильно напирает, пытается сбить.
-Тебе не страшно? – спрашивает он.
-Нисколечко! – слышит беспечно-радостный ответ жены, беременной дочкой.
И он, не торопясь, рассчитывая каждый шаг, доносит её до сухого места. Каждое прикосновение к мягкому телу жены до сих пор вызывает у него жаркий прилив восторга.
Или такую: Вот это – дорога в детский оздоровительный лагерь вдоль берега реки. Это – он и Маринка, а в коляске - их Нинок. Сюда он кладёт круглый белый камень – это вечернее солнце. А здесь россыпь чёрных камешков – огромная чёрная туча, из которой скоро хлынет ливень,
И Маринка склонится над коляской, закрывая собой Нинок, а он скинет рубаху и, растянув её, как зонт, будет прикрывать жену.
Возле его картины остановилась тугопопая девочка лет шести:
-А это что такое? – с весёлым любопытством зверька, выглядывающего из норки, спросила она.
Павел стал объяснять:
-Это – лес. Это – река. Вот двое людей. Они везут коляску с дочкой. А это – туча.
Девочка тут же присела и расставила несколько мелких камешков вокруг большого плоского:
-А у меня здесь стол, за ним сидят мама, папа, бабушка и я. А это Мышка, наша кошка. Мы пьём чай из чашек.
Она разложила крупинки на кругляше.
-А Мышка вот здесь, в сторонке, пьёт молоко!
Павел поправил её:
-Кошки не пьют, они лакают.
-Я знаю, почему они не пьют, а лакают. Потому что – лакомятся. А возле нашего дома нет леса. Мы живём прямо в Воронеже! А вы?
-А я живу в пещере. Там прохладно и не портятся сливы.
-А зачем вам сливы?
-Я делаю из них зверят.
-А сейчас можете сделать?
-Конечно! Ну-ка, подай вот тот пакет.
Павел высыпал фрукты из пакета на гобеленовый коврик и достал коробок со спичками.
Вот дела! Строим капитализм, а ошибки прежние. Кто-то на дачный сезон не привёз заправку для зажигалок. В ход пошли спички, по гривне за коробок! Он взял персик:
-Вот, гляди, это спина и живот.
Воткнул четыре спички:
-Это ноги. Теперь выберем сливу – это голова. Так, чуть набок её. Накалываю на спину. Из спичечного обломка – хвост. Но кого похож?
-Кажется, на бычка. Ой, правда! А можно показать маме?
-Вообще-то надо сначала дать ему имя.
-Какое?
-Может, Мумука? Или Бубука?
-Нет, пусть он будет Персик!
Она осторожно поставила его на ладошку и понесла в тень навеса. Оттуда стриженая женская головка внимательно наблюдала за ними.
Павлу захотелось к себе, в прохладу комнатки. Он свернул гобелен и, как вода, просочился между лежащими телами.
Проснулся он через час, отдохнувший и проголодавшийся. Столовая, та ещё, дореформенная, с очередью и жирными подносами, - на полпути к морю. Здесь всё так удобно и близко!
В хорошем настроении: еще несколько томительных дней – и он обнимет ненасытно мягкую жену Маринку, Павел пристроился за худощавой девушкой. В подбежавшей к нему девочке он узнал ту, тугопопую. Но она, одарив его улыбкой, обняла стоящую перед ним:
-Мам, а это тот дядя, что сделал бычка!
Обернувшаяся к нему женщина, похожая на подростка, была необычно молоденькой и казалась хрупкой. Стриженая головка с кудряшками, мелкие, но приятные черты смуглого незагорелого лица и очень внимательный взгляд, от которого Павел чуть смешался.
-А почему мама не купается в море? - едва нашёлся он.
-Вы знаете, - ответила она, - я один раз, давным-давно, тонула в реке.
Голос женщины, в контраст фигуре, налит силой и глубиной. Полная противоположность нежному Маринкиному воркованью.
-С тех пор жутко боюсь воды. Когда Катя уходит купаться – глаз с неё не спускаю! А загорать не люблю, солнце так быстро прилипает ко мне, что я делаюсь почти чёрной!
-Я слышала, как папа называл маму «мадам Пушкина», - произнесла девочка.
-Это в шутку. Он говорит, что я похожа на Наталью, дочь Пушкина. Мой муж – литературовед, преподаёт в университете. А имя моё - Мария.
-Павел, - автоматически произнёс он.
С полным подносом Павлу удалось пристроиться к их столику.
-А мы завтра уезжаем! – весело объявила девочка.
-Да, да, - кивнула женщина, - искупаемся еще один раз – и будем паковать чемодан.
Сильный голос, казалось, потерял полсилы и звучал невесело. Вовсе не так, как в последний день произнесёт Павел – радостно, с полным освобождением от такого ненужного отпуска.
Той частью сознания, что отвечает за сверхестесственные способности, Павел почувствовал, что ему хотят открыть что-то важное. И если теперь он уйдёт так же, как ушёл с пляжа, то обидит эту хрупкую женщину-подростка. Нет, он, конечно, останется. Да и время быстрей пролетит.
***
В особый вечерний час, когда плоские длинные облака смелеют и начинают покушаться на низкое светило, оно от удивления желтеет и, всё, что видит, окрашивает в такой же прозрачно-оранжевый цвет, как пачка «Золотого пляжа». Ушли любители подставлять солнцу бока, остались созерцатели. Пляж почти пуст. Павел курил, а Маша молча смотрела, как возле неторопливого дыхания моря бегала Катя с какой-то девочкой.
Вдруг женщина заговорила, не отрывая взгляда от дочери:
-Я давно наблюдаю за вами. Вы всё время один. Любите свою жену?
Вопрос положил Павла на обе лопатки. Скажи он «нет» - и соврёт, скажи «Да» - выйдет глупо. Только женщина не ждала, продолжила:
-Конечно, любите. Я видела, как вы забегали на телеграф, и как сияло ваше лицо, когда подавали телеграмму. А я долго сидела и мучилась, не зная, писать ли «Дорогой», или «Николай». А когда вы ушли, не взглянув, я просто написала: «Встречай, выезжаем». Я не люблю мужа и живу с ним без радости. Без всякой радости, как тряпочная кукла. «Всякой» громко выделила.
Она неожиданно встала и прислонилась к гладкой стойке навеса. Поднялся и Павел. «Дурацкое положение, никогда в такое не попадал!» - размышлял он, стоя рядом. Может, обнять её, успокоить? Будут ещё и любовь и праздник – так хотелось ему сказать. Но даже в мыслях это звучало торпедным идиотизмом. Конечно, будет! – убеждал он сам себя, косым взглядом разглядывая её девичью ещё фигуру, молодое лицо, с которого даже беременность и роды не смогли смыть заострённые черты девочки-подростка. Маринка после родов раздалась в формах, стала пышней и приобрела ту грациозность в движениях и походке, про которую говорят: «Шикарная женщина!». А этой? Сколько ей лет? Судя по возрасту дочери не менее двадцати четырёх. Значит, на шесть лет младше его Маринки. А он сам на пять лет старше жены. Эта просто девчонка!
-Вон, посмотрите туда! - заговорила так, будто они брали передышку в ссоре.
Павел глянул в сторону молодой парочки, устроившихся на надувном матрасе.
-Неделю назад они пришли сюда поврозь, необветренные, белые. А через два дня стали приходить вместе! Они запомнят этот отдых!
Неожиданно в надрывный голос вкрапились истерические нотки:
-А я? Полгода уговаривала мужа поехать сюда одной с дочкой. Я так надеялась найти здесь кого-нибудь! Не навсегда. На время, на память! Я не хочу бросать мужа, он хороший, он любит меня! – из её глаз быстрой струйкой заскользила влага.
Павел стоял деревянным истуканом. «Если её не остановить, разразится настоящая истерика. Будет хуже!» - вяло соображал он. И тут, не раздумывая, будто кто-то подтолкнул, он обнял её и прижал голову к груди.
Маша зарыдала, спрятав лицо в ладони. Павел стал поглаживать по её подвижным лопаткам, острым выступам позвоночной дуги:
-Ты хорошая! Ты самая лучшая! Не верь никому, лучше тебя во всём мире никого не было!
Кто внушил Павлу произнести эти слова, он и сам не ведал. Зато знал, что именно этих слов ждали её уши, именно их недостаёт, и только они успокоят. Каким-то чутьём он понял, что её, самую здесь красивую и стоящую, никто не заметил, никто не оценил, ни приголубил! Он, Павел, сказал то, что должен был сказать кто-то другой.
Что-то изменилось в женщине, она перестала плакать, затихла в его объятьях. Потом, продолжая прижиматься к нему щекой, стала трогать чёрно-рыжие волосы на его груди.
-А у Николая грудь белая, как у меня. Так приятно они шуршат!
Через ткань синтетики Павел чувствовал твёрдый мячик груди и постукивание часиков её сердца. Он ослабил объятия. Зато она прильнула, будто хотела втиснуться в него.
-Мама, - закричала с берега Катя, - идите сюда, вода такая тёплая!
Маша развернулась к дочери и позвала Павла:
-Давайте искупаемся, мне с вами не страшно!
В этот час море перестало дышать и сделалось гладким, как стол. Купающихся почти не было. Оказавшись в воде, она подняла чашечки купальника и обнажила маленькие груди с длинными тёмно-коричневыми сосками.
-Потрогайте меня, - попросила она, - я так об этом мечтала!
Грудь полностью помещалась в ложе ладони и была такой тугой, что, казалось, это не он тихонько сжимает её, а она давит на пальцы, как недавно сама женщина льнула к его телу. От воды или волненья кожа на ней шершавила ладонь, как мелкий галечник. В темноте – ни за что не скажешь, что это грудь. Не то, что у шикарной Марины – как мягкий хлеб!
После плаванья мать с дочкой попрощались с морем, подарили ему несколько монеток, чтоб снова когда-нибудь вернуться. А потом всей кампанией направились к их дому запросто, будто договорились.
***
Их жильё находилось гораздо дальше, чем его, за центром города. Улицы здесь более просторны, ограждения – железные прямоугольники, затянутые сеткой. Здесь больше чувствовался город. Работали магазины, сновали люди, пищали тормозами машины, в невидимом саду звучала музыка, приносимый ветром дым пах шашлыком – южный городок готовился к развеселой ночной жизни. Вот калитка – такой же прямоугольник, как в заборе его хозяев, только меньше, открылся легко и бесшумно. Чистые белые плиты вели к постройкам – нескольким комнаткам в одну линию – для отдыхающих. В них только Маша с дочкой. Хозяйка Павла жаловалась, что сейчас приезжают меньше, чем раньше, русские почти не едут.
Потому что не таможенники на границе, а щипачи, - хотелось сказать Павлу. Он и сам сюда больше ни ногой! Шмонали, как в лагерях, придирались к мелочам, требовали большие штрафы. Кто отказывался - грозили ссадить с поезда, задержать на границе. Если попадался смелый, тогда говорили прямо: «Дайте хоть сколько-нибудь денег!». Будто нищие!
Справа сквозь деревья белел добротный дом из силикатного кирпича – хозяйский.
-Вчера привезли старика, отца хозяйки, очень больного, - сказала Маша, - и поселили в соседней комнатке. Всю ночь вздыхал и кашлял, а потом стал храпеть. Через стену так слышно! Хорошо, что мы завтра уезжаем!
Женщина усадила Павла в виноградной беседке напротив лёгкой дверцы. Она отворила её и после недолгой возни собрала на стол нехитрый ужин.
Пока она готовила, Павел курил и недоумевал: что за стихия занесла его против желания в этот чужой угол? Кто сотворил такую штуку, в которой он оказался не пешкой, нет! Он как ставка в игре, на которую случайно пали кости. Можно, конечно, уйти. Но тогда зачем он обнимал, говорил ей ласковые слова и трогал грудь?
Какая-то частичка души нашёптывала ему, что он поступает хорошо, что так нужно, что нет другого выхода. Зато другая частичка точно знала, что готовится большая общая беда, в которой скрученные силы могут изогнуть ровные дороги судеб. И тогда к нему опять подключилась та область, что ведает сверхестесственным. Неожиданно он увидел себя в роли врача. Ну, конечно, он лечит её, да, да, лечит! Он возвращает ей уверенность в её женских чарах, в её довольстве собой, в появлении надежды. Или для памяти, по Машиному.
Пока он в одиночестве сомневался и курил, в соседнюю комнату несколько раз наведывалась крепкая женщина, в том «среднем» возрасте, когда нельзя точно сказать, сколько ей лет. Сорок, сорок пять, или все пятьдесят? Она два или три раза внимательно посмотрела на Павла, но ничего не сказала. Видимо Маша предупредила её. Из распахнутой двери слышались глухой кашель, вздохи, кряхтенье, иногда доносился запах лекарства. Хозяйка входила и выходила в жёлтый прямоугольник, завешенный куском ситца.
Надвигалась ночь. Она, как женщина, нарядилась в светлую блузку от утонувшего в море светила и чёрную юбку, которая вползла на неё с гор. Ткань блузки светлила ровно и затемнялась к высоте неба. Зато по юбке ночь уже разбросала пригоршни колючих точек. Подошла Катя с внучкой хозяйки:
-Мы из камешков на полянке сделали дом и расставили там стол и стулья. Вот так.
Из гальки, вынутой из кармашка передника, Катя выложила на столе прямоугольник, еще несколько штук разместила внутри его. Видно, идея Павла ей понравилась, она в неё продолжала играть.
-Здесь наша комната, вот кровати, а это – наш большой чемодан. А это кухня, где сейчас мама готовит еду.
Подошла Маша с шипящей сковородой в руках и включила в беседке свет.
-А в комнатке мы свет не включаем, чтоб комарики не налетели, - пояснила Катя.
Павел жевал что-то горячее, Катя рассказывала об игрушках хозяйской внучки. А потом вдруг сказала:
-А мне мама сегодня придумала считалку.
Маша выглядела усталой, почти ничего не ела. На Павла она не смотрела, её взгляд останавливался на середине стола. Но после слов дочери в неё будто капнули живой воды, по лицу, как по капельке росы, заструились краски.
Катя продолжила:
- Я могу
Считать до ста —
Времени
Не жалко:
- Раз,
Два,
Три,
Четыре...
Сто —
Вот и вся считалка! (Роман Сэф)
Прелесть произнесённых девочкой слов наполнила душу Павла тем временем, когда он и его младшая сестрёнка, играя, очерчивали вокруг себя круг по земле и говорили: «Это мой дом!» - и свято верили в это. Что-то удачно-правдивое уловила Маша в душе ребёнка. Но этим же приоткрыла щелочку в свою душу.
После ужина стала укладывать дочь.
-Подождите здесь, я быстро, - шепнула ему и щелкнула выключателем. Чернила ночи полностью залили небо и будто сдвинули звёзды с юбки на блузку, где они стали светить ярче и свежей.
Минут через пять Маша вышла, села рядом, прижавшись к плечу, а потом обняла его, не обращая внимания на снующую туда-сюда хозяйку. Что-то, как в забытьи, тихо шептала. Павел прислушался. Маша, оказывается, то ли тихонько напевала, то ли декларировала по слогам: «Ло-шад-ка мох-но-но-га-я то-ро-пит-ся бе-жит…», - и водила ладонью по его волосатой руке.
«Забавная, - подумалось Павлу, - чисто дитя!»
Он тоже обнял её, всё ещё не сбросив с себя чувства, будто находится на каком-то гребне, переломе, откуда его с противоположных сторон призывают две равновеликие силы. Несмотря на быстро опустившуюся ночь, духота в беседке стала густой, как туман. В виноградных зарослях изо всех сил трещали цикады.
Вскоре затих больной, потух свет в его каморке, удалилась хозяйка, оставив дверь распахнутой. Маша вошла в свою комнату и быстро вернулась:
-Катя уснула. Теперь хоть из пушки стреляй – не проснётся! Пойдёмте, пройдёмся по улице. Все вечера я провела в этом дворе!
Она взяла его за руку и вывела за калитку. Густую темноту южной ночи не могли победить развешенные вдоль дороги фонари, которым помогали освещённые витрины магазинов, фары машин и через толщину листьев – подсветы в беседках, под навесами. Масса народа продолжала летний день, праздновала, пировала, знакомилась и веселилась. Разве никто не колебался при этом? Никого не раздирали противоположные силы? А если нет – то чем всё закончится? Всеобщим Содомом?
За время отпуска Павел впервые вышел в ночной город. Обычно по вечерам он настукивал на ноутбуке, работал одновременно над тремя рассказами и повестью. Это приносило полное удовлетворение, дополнительного стимулирования настроения не требовалось. А после того, как на глазах многих людей от лишь слегка взволнованной стихии погиб юноша, всё ясней вызревал рассказ, как неумело устроены люди, не знающие, куда приложить свободное время своей жизни.
Они вышли к окраинным улицам. Воздух посвежел. Неожиданно на мгновенье зарница показала волнистые очертания гор. Тяжёлые махины приблизились темнотой, и, казалось, нависают прямо над островком освещённой жизни. И вновь Павлу вспомнилась его мысль о таком тоненьком слое комфортной жизни для людей.
Этим он стал делиться с Машей. Прижавшуюся к нему и шедшую с ним нога в ногу женщину, он всё ещё воспринимал, как неумеху-подростка. Подумав, она ответила неожиданно веско:
-Комфорт жизни для меня должен создать мужчина. А из чего и как долго – над этим пусть он думает сам! Я только могу повторить слова Николая, не раз слышала: «В политику и литературу женщину пускать нельзя. Всё, что она произведёт в них, всегда вторично!». Я не совсем понимаю эту фразу, но верю ему, ведь он профессор. А я всего лишь детский врач.
Павел, в пылу неостывшего удивления перед сытой развесёлостью отдыхающего городка, подумал: «И на море без мужа я б тебя не пустил!». Но вслух сказал:
-Поглядите: комфорт и веселье окутывают ночной город, и ему нет никакого дела до морали, совести. Полно одиноких женщин. Разве это правильно?
И захлопнул рот, вспомнив. Но Маша продолжила, будто не заметив:
-Мне кажется, всё дело в праздности. Много свободного времени. Это развращает.
Павел замолчал. Она догадалась, проговорила с грустью:
-Вы думаете обо мне? О себе? Но у нас другое. Вы со мной только сегодня – для меня. Вам не понятно?
И вдруг, повеселев голосом, как ребёнку, затараторила, наполнив пространство гулкими камешками декларирующего голоса:
-Совершенно непонятно, почему вода течёт сверху вниз, а не обратно, |
так, а не наоборот. Совершенно непонятно, почему трава растёт снизу вверх, а не обратно, так, а не наоборот. Совершен непонятно, что такое свет и тень. В общем, есть о чем подумать. Если думать вам… ( Роман Сеф)
И замолчала.
«Чистая егоза-стрекоза!», – глядя вниз на её лицо, медленно думал Павел. Неожиданно для себя добавил:
-Не лень!
-Правильно! – женщина хохотнула и чмокнула его в щёку, - а вам лень, лень думать! Да и не думайте. Это нужно мне! Муж у меня хороший, надёжный. За ним так крепко! Но я не люблю его. Впрочем, не так: а - «не люб-лю-люблю-люблю!» - вот как правильно! А встречи с вами мне надол-л-л-лго хватит, - меццо-сопрано пропело из темноты согласную букву, как Высоцкий. Помолчала. Потом предположила:
-Вы, наверное, художник, или скульптор. Такого забавного бычка соорудили. Он до сих пор у нас на подоконнике стоит.
Павел уточнил:
-Нет, я – литератор.
-Ой, как здорово!
Еще помолчала несколько шагов. Решилась:
-Можно я вам прочту своё стихотворение?

Мне не спится без тебя в пустой постели.
И летят за днями дни, летят недели.
Льют дожди, сияет солнце, ветер свищет,
Сердце ноет и болит, покоя ищет.
Мне бы только тёплых рук твоих коснуться
И в озёра глаз бездонных окунуться,
Мне б услышать голос ласковый и нежный…
Мир любви твоей, как океан безбрежный. (Лариса Лунёва)
Небо вновь озарилось серией зарниц и высветило уютность укрывшегося за придвинутыми горами городка. За неровными поступками женщина ещё раз приоткрыла Павлу крошечную щелочку в душу. Он внимательней вгляделся в прелестное своеобразие мелковатых черт её лица. И, действительно, сейчас, в околичном полумраке и кудряшкином обрамлении, оно стало отдалённо напоминать уменьшенную копию известной акварели Брюллова. А в его Марине больше от Рубенса или Кустодиева.
Маша женским проглядом поняла, что он сравнивает и уточнила:
-Я вам не нравлюсь? -
От движений её прильнувшего лёгкого тела шла растомляющая теплота, как от девочки-Маринки во время сближения и дружбы. Он обнимал Маринку, не сутулясь. А с Машей приходится неудобно выгибать спину.
Будто виновный, извинительно сильней прижал её одной рукой, а другой медленно провёл по лицу, а затем вниз, задержавшись на мячиках груди. И чуть мелькнуло у горизонта сознания, что уже всё, уже переступил он ту невидимую грань, тот перелом, откуда нет возврата. Что слишком далеко зашло их молчаливое согласие, некая связавшая их порука, будто они в чём-то поклялись друг другу. И тут жарко, исступлённо, неистово, соскучившиеся их по совсем другим тела сплелись в долгом поцелуе. Недалеко от них бил фонтан музыки, скрипели тормоза, гоготал чей-то ржавый бас, мигало разноцветье света. Люди возбуждённо радовались предстоящему ночному празднеству. При этом каждый думал и мечтал о своём…
***
Через сетки ограды и рябь листьев виднелся ярко освещённый прямоугольник двери. Из неё быстрым шагом вышла хозяйка и скоро вернулась, что-то держа в руках.
Хрустя мелким щебнем, Павел с Машей медленно прошли к виноградной беседке. Катя спала. Зато из комнаты соседа доносилось хрипящее дыхание больного. Павел уселся на лавочку, а Маша тут же опустилась ему на колени, обняла за шею, прижалась. Тело её казалось лёгким, как сумка с ноутбуком. Внезапность происшедшего в последние часы, неожиданное знакомство и быстрое сближение с этой эфемерной женщиной, легкомысленное южное празднество за спиной, доносившееся до них звуками малоизвестных инструментов и соседство занедужившего человека за электрической дверью – создали у Павла ощущение, будто его выдернули из реальной жизни и вставили в электронный файл. Оно усиливалось феерическими всполохами белого света, высвечивающими заострённые вершины безымянных гор. Теперь уже ясно различалось, что это не зарница, а далёкая заходящяя гроза, предчувствуя которую цикады разошлись вовсю. Дальних звёзд над горами, зажёгшихся раньше всех, совсем не стало из-за дымных клубов тёмных туч, нависших над вершинами. Павел водил рукой по прохладному телу женщины, кожа которой стала неожиданно твёрдой и пупырчатой. «Как оболочка стрекозы», - вспомнил своё сравнение Павел. Машины губы не влажнели при поцелуях. И опять уже привычной тоской заскучал по хлебному телу жены. Чтобы выпасть из электронного файла и вернуться в «реалити-жизнь», Павел попросил:
-Почитайте еще свои стихи.
Машин голос тут же попрыгал тугими камешками:

Не плачьте по потерянным вещам,
А плачьте, если друга потеряли.
Пусть в жизни
Вам плохого не желали,
Не думайте,
Что не желают Вам!

Не плачьте,
Если дом Вам стал чужим,
А плачьте,
Если родственники чужды.
Когда непоправимо и недужно,
Вам суждено повиноваться им.

Казалось, она закончила. Но, подышав в грудь Павла, женщина продолжила в проникновенном понижении:

О, плачьте люди
В ногах иконостаса,
В тиши постели и наедине –
От счастья верности, от радости страданья,
От умиленья, и когда в грехе… (Вика Ветрова)

«Счастье верности» и «радость страданья» - в этих Машиных находках Павел разглядел, что у неё талант и, возможно, очень большой!

***
Маша будто не замечала двойственности своего положения. Весь мир для неё сейчас сузился в экран, где показывали сериал с её участием. Когда-то, давным-давно, на первом курсе медицинского института, она пришла в гуманитарный ВУЗ, нашла кафедру Николая Арнольдовича, профессора, руководящего поэтическим семинаром в институте, и показала свои стихи. Тот, прочитав, их, разразился такими длинными рассуждениями о совершенствовании мастерства поэта, что пригласил её продолжить беседу в ресторане. А потом продолжить общение на природе, на шашлыках, в кругу людей, которых Маша знала только по фотографиям в газетах. Шикарность узнанной жизни оглушили начинающую поэтессу, а естественность и, конечно, черты «мадам Пушкиной», сразу отличившие её от вынутых из глянцевых журналов красоток-студенток, сблизили двух разновозрастных людей и соединили в одну семью. Правда, Николай вскоре пресёк попытки Маши печататься и одной посещать поэтические салоны. Ему ли не знать, как необходимы поэтам поклонение, восхищение и увлечения! Они, как щепку в стремительном неистовстве бешеного потока, несли талантливых людей по кипящим страстям человеческого моря! И куда только не заносили, куда только не выбрасывали. Но женщин, даже поэтесс, еще никто не освобождал от обязанностей рожать и нянькать детей, которые многие годы после появления нуждаются только в матери. Никакие детские ясли, сады и приходящие няни не заменят того человека, биенье сердца которого с первой клеточки слышало растущее дитё. Так рассуждал Николай, и его беседы были понятны и близки Маше, знавшей это по ежедневной работе. Свою поэтическую натуру она сумела спеленать в тугой кокон и засунуть его куда-то вглубь. Рождение дочери как будто подтвердило правоту Николая. Спокойно и методично растила она её, следуя книгам светил педагогических наук, писала для неё стихи и придумывала загадки, которые называла «сочинялками». Одно тревожило, терзало, не давало покоя, оставляло вопросы: она видела, что глаза иных матерей, которые вызывали её к своим заболевшим детям, светятся непостижимой гордостью за них, а если за спиной стоял муж, то и за него.
За собой такого она не ведала, а с годами даже к дочери стало появляться такое чувство, будто рядом с ней растёт младшая сестра. Что-то огромное, важное, значимое, медленно, как айсберг, тяжело проплывало мимо Маши. Ей стало казаться, что на время, на чуть-чуть, на опыт, на сравнение ей нужно узнать другого мужчину так же близко, как она знает Николая. Но сделать это в Воронеже никак нельзя: город хоть и большой, но все видные люди наперечёт, любая легкомысленная связь немедленно всплывает и крушит судьбы. Опуститься до подобной роли она не могла. Как же долго пришлось уговаривать и убеждать мужа, чтоб вырваться из его опёки. Она специально даже поселилась не в отеле, где могла быть случайно узнанной, а в незавидной каморке «частного сектора» с летним душем и удобствами во дворе.
Приятель Николая, профессор психологии, давно знавший их семью, наблюдая за Машей, как-то раз посоветовал ему:
-Знаешь, это давно замечено: наши организмы обновляется раз в семь лет. Столько лет живут эритроциты, сменяясь через семь лет новыми. А как всякие, вновь появившиеся, они требуют смены всего: и других клеток, и функций, и гормонального фона. Так выросшие дети требуют смены родительского влияния. По-моему, Маше надо родить второго ребёнка. У мужика «седина в голову, бес в ребро», а женщину он достаёт чаще. Я это проверил на собственной жене. Первенцу было неполных семь, как стала она вздыхать по ночам, допоздна смотреть телевизор и каждую неделю покупать женские романы. Я тут как тут, сделал ей второго ребенка. Она вновь стала прежней. Прошло еще семь лет: вдруг опять – неприятные смешки на двусмысленности телевизионных шутов, звонки нестоящих подруг. Ага, думаю, опять делается горячо в одном месте. Делаю ей третьего ребёнка. В итоге – мысли у неё вокруг детей, соплей и борщей. Да и детям хорошо: пока они в младших классах, мать всегда дома с народившимся. Так и должно быть в настоящей семье!
Николай лишь посмеялся над «находчивостью» друга. Дочь досталась большим напряжением сил и многими хлопотами, он так запустил тогда свою работу! Даже зачаточную мысль о появлении второго ребёнка он выгонял из головы.

***
Затих и уснул старый человек, погас свет в его комнате. Перестала туда-сюда ходить женщина. Вместе с тёмной тишиной во двор заползла прохлада. Павел снял рубашку и накрыл ею плечи женщины. Ему давно хотелось курить, но с приютившейся в объятиях женщиной, считал это неуместным. Только продолжал гладить её тело, не зная, какие там готовятся отечественные и зарубежные войны, баталии, куликовские битвы. Да и сама Маша не ведала, только чувствовала, как собираются ради этого рати, подтягиваются резервы и готовятся полки. Сверху, снизу, изнутри они маршируют к одному центру, собираются в один узел, объединяются, создают союзы, заключают договора, концентрируют силы. Тот кокон, в который она запеленала поэзию, свой талант, вдруг набрал силу, выкатился из недр, где лежал, и, утяжеляясь, стал погружаться в ту пучину, откуда появляются дети. В ней осязаемо возрождалось желание иметь ребёнка. Прямо сейчас, здесь, сегодня, она станет матерью, будущей матерью. Да, да, у неё будет ребёнок. И это будет сын! Сын Павла. Желанный, жданный, загаданный неожиданно, как неожиданна сама поэзия, пробуждающая ее по ночам, чтоб записать пришедшее:

Где-то в глубине души моей
Юности тайник, мечтаний, дум, идей,
Можно лишь с годами удивиться,
Как он сердцем бережно хранится.

Пусть пройдёт хоть пять, хоть сорок лет -
В нём наивности ребячьей чистый свет.
Он поэзии откроет тайный вход,
Сладко-горький для поэта плод.

Николай соорудил плотину для её дара, но он всё равно переполняет запруду. Источник неиссякаем, куда деть источаемое? Однажды, листая словарь, она поняла, что есть женщина. Женщина – это функция! «Отправление действий над количествами». Её прабабушка, жившая в Россоши, родила восемнадцать детей. Вышла замуж, как повелел пан, за нелюбимого. Но, вспоминая об этом, приговаривала на своём суржике: «А как зима, так лялька нова!». Подразумевая, что, в общем-то, не в любви счастье, а в долготерпении и материнстве.
Маша иногда притиралась к Николаю, тайно ожидая, что он почует пустоту её утробы, созданной для вынашивания плодов. Но он стал уберегать её, погружаясь в работу, в сессии, в заседания. Зато сейчас она знала, знала, что грядёт час торжества источника над плотиной, безрассудности над осторожностью, функции над количеством! Теперь и у неё будут светиться радостью и гордостью глаза за своего ребёнка. Она поняла, откуда свет в глазах матерей. Он – от гордости за исполненную роль женщины и готовности вновь, без колебаний, повторить её.
***
Она, как ночная птица, размахнув крылья рубашки, легко снялась с его ног, взяла за руку и повела вглубь комнатки. А у Павла всё ещё не проходило, где-то в темноте души пощипывало, ощущение готовящейся всемирной беды, вселенской катастрофы, грубого попрания жизни. Шаг за шагом он отрывается от Марины, совершается ошибка за ошибкой, которые он не хотел совершать, поступки его всё более нелогичны для него. Не первый раз за столь краткое время ему хотелось уйти в свою пещерку, к родному ноутбучку, в нутре которого лежит почти готовая повесть. Внезапно доходит до него, что та повесть мертва, незаполнена жизнью, и что судьба дарит ему сноску, в которой он может прочесть, что только на таком переломе, как сейчас, на таком несоответствии задуманного и происходящего, созерцательного и действенного, примирительного и противоречивого, религиозного и безбожного писатель познаёт природу романов, и что его главный роман, быть может, как раз сейчас и пишется! Поддавшись этой мысли, он подчинённо двинулся вслед Маше в духоту комнатки.
Катя громко сопела у стены на детской кроватке. Небольшой столик, тумбочка и две кровати вдоль стен – вот и вся мебель. У окна, блестя застёжками, стоял чемодан с выдвигающейся ручкой, а над ним с подоконника за двигающимися людьми наблюдал бычок Персик. Маша уселась на кровать и потянула Павла к себе. Неожиданно громко и бессовестно кровать заскрипела под ними старческим хрипом, вслед которому дед за стеной несколько раз протяжно вздохнул. Павел обнял Машу. Он никак не мог привыкнуть к её коже, которая оставалась такой же твёрдой и пупырчатой. А сейчас ещё с мелкой дрожью, будто внутри Машиного тела стучал чахленький движок.
-Я знаю, что подарю вам за то, что вы подарили мне этот вечер и ночь.
Она чуть шевельнулась:
-Этот камень называется «Куриный бог». Видите, в нём дырочка. Я не нашла, я его купила здесь. Но это не простой камень, а настоящий опал. И, когда будете смотреть через неё зимой, вспоминайте об одной несостоявшейся поэтессе!
И через секунду прочитала, прикрыв глаза:
На свете всё
На всё
Похоже:
Змея —
На ремешок
Из кожи;
Луна —
На круглый глаз
Огромный;
Журавль —
На тощий
Кран подъёмный;
Кот полосатый —
На пижаму;
Я — на тебя,
А ты —
На маму. (Роман СЭФ)
Вдруг Павел уловил точное значение этих стихов: ведь он сам до конца младших школьных классов – скажи ему кто, что он неправ, – тут же вцепился бы в драку: его мать и отец так похожи! Больше таких во всём мире нет! А уж на него кто только не говорил, что он – «копия мать!». Это потом забылось, когда вырос и стал видеть родителей взрослым зрением. И впервые незрелой тоской в нём шевельнулось сожаление, что не в его сладкотелесной Марине пульсирует этот божий дар, который кто-то неведомый, но серьёзный, загнал в клетку. Она просто рождена быть любимой, окружённой домашним уютом, мужем, детьми и… поэзией!
-Но я отдам вам его на вокзале. Я его ещё подержу в руках, почитаю ему стихи. Он запомнит, всё-таки он Куриный бог! Ведь вы проводите нас?
И, не дожидаясь ответа, потянула его к себе…
***
Гулко погромыхивала перекатами близкая уже гроза, предваряя каменное ворчанье вспышками электронного света. С Машей он почему-то не смог потеряться, раствориться, как в Марине, сохранил трезвость мысли, и что особенно удручало – чувство постороннего наблюдателя, как бычок Персик, который с подоконника видел игру мужчины и женщины. Сухим треском ритмично пела прогибающаяся сетка, кашлял и задыхался больной через фанерную стенку, временами к нему шуршали галькой шаги дочери, сопенье Кати стало почти неслышным и настораживало Павла. Он никак не мог сосредоточиться в одной точке, где должен произойти Большой Взрыв, сеющий вокруг себя Жизнь. Павел не мог отделаться от впечатления, что ему подложили угловатого подростка, неудобного мышцами бугров, выступами тела и тёркой вместо кожи. Этот первобытный танец он уже долго исполнял просто механически, надеясь на чудо, или на то, что устанет и прогонит его женщина. Но ничего такого не было. Наоборот, Маша с самого первого «па» этого танца стала крупно дрожать и, закрыв глаза, полностью отдалась навстречу живородящим движениям, не уставая, не приходя в себя, забыв и про дочь, и про Куриного бога, и, наверное, даже про свои стихи, не слыша умирающего старика, скрипа кровати... Отечественная война в её теле достигла наивысшей напряжённости. Огромные армии были стянуты по ту и по эту стороны, брошены в бой все резервы, командиры подгоняли: «Вперед! Предателям – расстрел на месте!». И Павел, боясь, что он окажется предателем, все исполнял и исполнял заученные движения, и никак не мог поймать в прицел то место, которое высверкнет огнями и прольётся горячим потоком жизни. Вместо этого густо зашумел ливень, быстро вливая прохладу через приоткрытую дверь. Близко бухнуло пушечным выстрелом, и после него еще долго низкие облака перекатывали каменные шары. Ливень набрал ровную силу, как тогда, когда он стоял над Маринкой, натянув над ней полотно рубашки. А когда вылилась заготовленная тучами влага, то Маринка и Нинок были почти сухими. Но вернулись они с Маринкой всё равно мокрыми, потому что сосновые и еловые ветки всю дорогу пускали в них крупные водяные шлепки. А дома одновременно влезли в ванну. Нинок спала. Вновь грохнуло и сотряслось за окном, а потом долго стучали по железу подоконника тяжёлые капли, почти как сейчас по стеклу. А они с упоеньем тонули друг в друге, и … вдруг неведомой силой Павла перенесло в ТОТ мир и в ТУ пору, в другую комнату, к другой женщине. Он ВСПОМНИЛ… Бенгальским огнём пронеслись по нему высверки жизненного выстрела, вскрикнула Маша, тяжёлым стоном отозвалось и затихло в соседней комнате, как по команде утих дождь. В мир явилась тишина. Абсолютная. Только остатки дождя всё ещё булькали с крыши, не починяясь ей.
…Он очнулся оттого, что Маша водила по его груди рукой и голубила стихом:
Как пустынно в комнате и тихо,
Плача, воет ветер за окном…
А часы выстукивают лихо
Каждый день и вечер об одном.
Только я часам совсем не верю:
Одного желания так мало…
Ведь не постучал тихонько в двери
Тот, кого ещё я не встречала…
Говорят, что есть любовь на свете…
Будто стоит только пожелать,
И мечты о встречах на рассвете
Вдруг заставят сердце запылать.
Говорят, дождаться его надо
И не рвать цветы одной рукой.
И тогда подарит нам усладу,
Тот, Кто наблюдает за тобой.
Только я часам совсем не верю:
Одного желания так мало…
Но ведь постучал сегодня в двери
Тот, кого ещё я не встречала… (Лариса Лунёва)


Постучали в окно.
-Это я, Роза Михайловна.
-Хозяйка, - пояснила Маша.
-Можно мне вашего мужчину!
Павел мгновенно оделся.
-Отец умер. Помогите, пожалуйста, довезти его тело в морг. Я нашла машину.
Павел был из той породы безотказных мужчин, которыми женщины пользуются первыми, чтоб потом заменить их на тех, которые пользуются ими. Он считал себя просто обязанным помочь женщине.
-Приезжайте к десяти. Вагон пятый. – попросила Маша.
***
Времени ушло больше, чем Павел предполагал. На вокзал он едва успел. Посадка завершалась. Маша стояла возле открытого тамбура на перроне, Катя махала ему рукой из ближнего открытого окна.
-Это тот дядя, который сделал Персика, - пояснила она моложавой крупной телом кондукторше с ювенильно-мальчишьими усиками на верхней губе. Та взглянула на него с явным женским интересом.
-Да, да, дочь взяла его с собой в вагон, - пояснила Маша. – Когда несла его на ладошке, все пассажиры удивлялись. Вы и мне, и Кате оставили такую память!
-А это еще одна! – и Павел протянул ей три розовых бутона и книгу своих рассказов. – Там на последней странице есть мой электронный адрес. Может, вам захочется мне написать…
Маша одной рукой прижала цветы, а другой раскрыла книгу, и тут же в неё уткнулась. Потом сказала с грустью:
-Мне, видимо, никогда не удастся увидеть себя напечатанной. Я даже не знаю, есть ли у меня талант? Николай ни разу мне не сказал об этом.
-Знаете что, - пришла в голову Павла идея, - передайте мне по этому адресу подборку своих стихов. Я покажу их моему хорошему другу, замечательному поэту. Обещайте! Учтите: если у вас есть дар – большой грех зарыть его в землю!
-Да, я читала об этом в Евангелии. Какая удача мне выпала – встретить вас!
И тут женщина-кондуктор, ревнивым чутьём угадавшая непростые между ними отношения, резко, почти грубо скомандовала мужским басом:
-Отправляемся! Все по вагонам!
И будто по её команде засвистел недалёкий локомотив.
Маша, чмокнув его в губы, влетела в тамбур. Кондукторша зло хлопнула крышкой, отгораживая мир провожающих и уезжающих, и, вздёрнув ювенильные усы, поставила мощными женскими габаритами преграду между ними.
Павел махнул рукой Кате, одетой в матросский костюм, и, развернувшись, пошёл вдоль вагонов, натыкаясь на спешащих и опаздывающих пассажиров. Вдруг неожиданно пришло сожаление. Он еще не понял, откуда и почему появилось это чувство, но точно знал, что оно связано с отъездом Маши. Растерянный, как опаздывающие, Павел мог бы уйти от встречного потока людей, но какая-то сила притягивала его к составу. Он, что, не хочет, чтобы Маша уезжала? Вовсе нет. И чувств его к Маринке не убавилось. Он, что, хочет уехать вместе с Машей? Нет и нет, вовсе не так! Но немотивированное сожаление продолжало держать его за сердце. Он будто пережил электронный стресс, его на время поместили в электронную игру, а сейчас вынули из неё, и вот он идёт, дышит настоящим, а не рисованным, кислородом и, хотя не зависит от игрушечных человечков с кожей, как у стрекозы, но почему-то сожалеет, что выпал оттуда.
Вдруг всё переменилось, будто перевернулось вверх ногами. Показалось, что именно там, в игре, существовала реальность с настоящими вкусом, рыбьим запахом моря, обаянием чужой жизни, молниями и грозами, заходящими с гор, картинками из камешков...
Вагоны, передав по сцепке дёргающее усилие локомотива, медленно, а потом быстрей, постукали колёсами по стыкам. Павел закурил и, наконец, отошёл от набиравших ускорение вагонов. Он вспомнил, что первый раз целые сутки не звонил Маринке, и обеспокоенный таким же молчанием от неё, захотел тут же набрать номер. Но рядом с движущимися вагонами, стуком их колёс, и вдруг завизжавшими тормозами экстренной остановки – видимо, кто-то всё-таки опоздал на поезд, - понял, что просто не услышит жену. Тогда решил зайти на почту, которая есть на всяком вокзале, и послать ей телеграмму. Пока курил, он продолжал размышлять, как Маша, над текстом. Но так и не подобрал стучавшее в сердце правильное чувство. Потом, не спеша, искал окошечко телеграфа, наконец, нашёл, но долго стоял над телеграфным листком, пока не написал: «Так, а не наоборот». Да, именно так, а не наоборот, всё произошло с ними. Ещё две недели назад они надышаться друг на друга не могли, лучше Маринки никого в мире быть не могло. А сейчас возникла крошечная растрещинка, в которую он разглядел банальность и апоэтичность жены. Вот правильное для неё слово: «Апоэтичность»! Отсутствие чувства поэзии и приземлённость – это стало причиной их ссоры, неожиданно закинувшей его на этот полуостров. И болью резнула представившаяся долгая жизнь с женою со «счастьем верности и радостью страданья».
Солнце забралось высоко по лесенке небосвода и исправно палило оттуда для отдыхающих. Но не все отдыхали. Толпа остановилась на переходе, ожидая, пока промчится «Скорая помощь» с включённым ревуном. Остановился и Павел. И увидел, что на коленях у женщины-медика сидела белая лицом Катя в матросской курточке…
***

Вокруг Маши, прижавшей к себе букет и книгу, благоухала любовь. Розы пахли, глаза сияли, впереди – ясное будущее с основательным мужем, дочерью и сыном. Она точно знала, как сейчас внутри её одна клеточка ухаживает за другой, чтоб очаровать и предложить ей слиться и стать одним целым. А потом начать делиться, размножаться и превратиться, наконец, в единое существо. Так все люди, вначале ухаживают и проявляют заботу друг о друге, выказывают симпатии выбранному, а потом создают семьи и начинают делиться, размножаться. Чтоб сообща составить единый организм, который называется человечеством. И нет у него другой формы вечности, как только поддерживать здоровье сохранением каждой клеточки, каждого человечка. Ведь болезнь всего одной из них может стать злокачественной и уничтожить организм. Где-то об этом у Маши записаны стихи:
Едем мы, молча, и тучи хмурые
Стелют по небу клочки вины,
Мама, мы сыгранной партитурою
Громко звучим под конец войны. (Вика Ветрова)
Поэтому Маша не сомневалась, что всё у неё сложится прекрасным, даже чудесным образом. Ведь не зря же ей повстречался Павел, этот меланхоличный, нерешительный писатель, оказавшийся славным парнем и страстным мужчиной, полностью исполнивший её мечту и желания.
Маша положила на столик своего купе цветы и подаренную Павлом книжку, вслед которой по крышке столика что-то сытно стукнуло. Это был Куриный бог, так и оставшийся в Машиных руках. Он коричнево мерцал опаловой глубиной и косил на Машу единственным глазом-дырочкой. Может, поэтому его прозвали «Куриным», что он, как петух или курица, может видеть только одной стороной, одним глазом. Но Маша, в другое время увлёкшись этим сравнением, нашла бы для него место в своей поэтической коллекции, была просто ужалена этим взглядом: «Ага, забыла отдать меня Павлу. А куда я дену стихи, которые ты мне начитала?».
Она колебалась только мгновенье. В следующее, схватив камень, выбежала в тамбур, оттолкнула мощный торс проводницы и хотела схватиться за поручень, чтоб увидеть Павла. Кажется, вон его удаляющаяся спина в толпе провожающих.
-Паша!!! – застыл её не вырвавшийся крик, потому что она уже летела вниз головой, но ещё пыталась извернуться, чтоб всё-таки найти этот проклятый скользкий поручень…









Виктор Рыбалко

СЧАСТЬЕ ВЕРНОСТИ

Отрывок из повести
2004 год

Павел не хотел изменять Марине. Вторую неделю он жил в крошечном крымском городке в квадратной комнатке, вырубленной в стене каменного бугра, которым заканчивался аккуратный дворик хозяев. За этим бугром, как за высланным вперёд лазутчиком, всё выше и стройней вздымались вначале опушённые растительностью холмы, потом показывались скалисто-голые утёсики, а за ними до мутноватой голубизны неба взлетали осыпчатые крымские горы. Всё это Павел видел, когда возвращался с пляжа по неспешно поднимающейся улице. После освежающего душа в пластиковой кабинке, расположенной в углу двора, он входил в прохладу и тишину комнатки-пещерки и почти мгновенно засыпал, отдыхая от захватившего всё вокруг тяжёлого полуденного зноя. А пробудившись, закуривал сигарету из приманчиво оранжевой пачки «Золотой пляж». Неожиданно для него сигареты по вкусу не уступали его любимой «Яве золотой», которую здесь не продавали. Вдыхая сладковатый дым, он слушал размеренное дыхание недалёкого тёплого моря.
Павел просто влюбился в свой уголок. Зелень фруктовых деревьев из садов перепрыгивала через заборы и выливалась на улицы, зауживая их до проезда одной машины. «Прямо кущи, перенесённые из благодатного места!» - думалось Павлу. Несколько коротких кварталов вниз – и он на берегу дымно-зелёного великана, мощные вздохи которого прорывались в его комнатку даже через листовый заслон садов.
Пляж был не широк, не узок, как раз впору городку, и свободно вмещал всех желающих. Павел с самого начала выбрал место у кромки воды. Волны, набегая, тихо шуршали по гальке, успокаивая и убаюкивая. Казалось, их волнение должно продолжаться неопределённо долго. Неожиданно шуршание возрастало до приглушённого рыка, особо рьяная волна стремилась добраться к Павлу, прогоняла покой, встревоживала , но, быстро уйдя в галечник, успевала только лизнуть плечо.
После долгого купанья сигарета была пикантно вкусной. Покурив, Павел накрыл лицо книгой и сдавшись солнечному изнуренью, медленно ворочал одну мысль, кажется, такую: как тонёхонек слой комфортной жизни для человека. Плюс пятнадцать градусов – уже прохладно и надо одеться, плюс тридцать – жарко даже голышом и надо искать тень или искупаться, чтоб остыть. Только здесь, на переломе стихий: уверенной земли, вечно неспокойной воды, совсем тихого и, кажется, пустого пространства – воздуха, а также явно ощущаемой тяжести лучей солнца, можно забыться и крепко уснуть, доверясь их дивной соразмерности миру. А можно, прислушавшись, ощутить зыбкую грань безмятежности существованья. Мелкое нарушение гармонии – конец всему, может, даже самой жизни! Три дня назад в тихое безветренное утро он проснулся от ощущения непоправимой беды. Прислушался. Ритм громадного водопада, соразмерно накатываясь, ритмичного бил в берег так, что звучали даже камни его каморки. Он прибежал к морю, и стоял, поражённый, среди толпы наблюдающих. Долго-долго сливая с верхушки трёхметрового вала водяную стену, а потом распластываясь, на берег одна за другой накатывали волны-громадины. Где-то далеко за горизонтом произошла битва между морем и ветром, и яростное волнение докатилось сюда лишь отзвуками битвы.
Недалеко от берега виднелись головы трёх отчаянцев. Вот один из них попытался выплыть на волне к берегу, но удержался на ней недолго, мелькнул в водопаде и исчез под неё. Не скоро его голова появилась над волной. Уже безвольное и совершенно голое тело вновь подняло на гребень, в последний раз оно мелькнуло и навсегда куда-то исчезло. Появились спасатели. Бессильные в непосредственной помощи пловцам, они через мегафон приказали им плыть к ближайшим скалам. Павел знал, что там мелководье. Водяные валы на нём делались вертикальными и тонкими, и не могли утащить пловцов в море. Минут черед двадцать двое вялых молодых парней выбрели на берег. К вечеру море успокоилось, и ничто не напоминало ни об ужасающих валах, ни о чьей-то трагедии. А у Павла неясными формами, как постепенно проясняющаяся из сумрака фигура человека, забрезжила идея рассказа. Ещё не оформился сюжет, но уже он знал название: «На переломе стихий». Именно тут, на грани, на переломе, в неопределённости разновеликих сил, интересов и столкновений, проявляется истинность и суть душ человеческих.
***
Все дни отпуска взгляд Павла или равнодушно скользили по девичьим фигурам, или отталкивался от них, почти нагих. Он не понимал, зачем надо до предела оголять себя? То, что открыто для всех – скорей равнодушит, чем притягивает. В его юности купальники девушек открывали тело в меру, смотреть на них было чуть тревожно и приятно. Вот его Маринка: у неё и закругления плеч плавней, и линия бёдер правильней, и лодыжки ровней, чем у всех здешних. Да и стесняется она его до сих пор, прикрывает наготу. И этим так притягивает, всё время хочется её обнять. Нет, его жена несравненно привлекательней!
Иногда спазм тоски по телу жены был настолько силён, что после звонка по мобильнику он мчался к телеграфу, залетал в крематорий крошечной комнатки и посылал ей одно-два слова просто так, ради приятности: «Милая моя-моя, я тоскую без тебя», или: «Люблю-люблю тебя-тебя», либо: «Маринка-Маринка, красивая картинка»; «Жду-жду, не дождусь, а увижу – вновь влюблюсь!». И несколько часов после этого ходил обалдело-счастливый, предвкушая, как трудяга-почтальон позвонит в дверь родной квартиры, и под расписку, злясь или завидуя, вручит ей этот знак внимания. Он до сих пор не знает, прав ли был, когда во время ссоры сорвался, крикнул: «Я уеду от тебя!», - и купил билет сюда. А потом, после горячего примирения, всё же решил «выдержать характер» и уехать. Маринка, оставив дочку Нинок на подругу, явно грустила, провожая его, хлюпала носом и отворачивала лицо. У него самого душа завернулась во что-то плотное и чужое, и стала похожа на пахнущие машинным маслом бобины с пряжей. Он помнит этот запах, когда ещё маленьким, рылся в маминой сумке, отыскивая что-нибудь вкусненькое, а натыкался на эти бобины, которые мать тайком выносила с ткацкой фабрики, с трудом подымая сына.
Чтобы ускорить время, Павел стал выкладывать пейзажные картины из галечника. Вот речушка Врунок, мелкая, бочажная. Она течёт недалеко от их дома. На другом её, высоком, берегу – подлесок. А это он с Маринкой. Они хотят туда. Он знает брод, сажает жену на плечи и, придерживая колыхающую теплоту бёдер, несёт её через реку, иногда по пояс в воде. Там течение особенно сильно напирает, пытается сбить.
-Тебе не страшно? – спрашивает он.
-Нисколечко! – слышит беспечно-радостный ответ жены, беременной дочкой.
И он, не торопясь, рассчитывая каждый шаг, доносит её до сухого места. Каждое прикосновение к мягкому телу жены до сих пор вызывает у него жаркий прилив восторга.
Или такую: Вот это – дорога в детский оздоровительный лагерь вдоль берега реки. Это – он и Маринка, а в коляске - их Нинок. Сюда он кладёт круглый белый камень – это вечернее солнце. А здесь россыпь чёрных камешков – огромная чёрная туча, из которой скоро хлынет ливень,
И Маринка склонится над коляской, закрывая собой Нинок, а он скинет рубаху и, растянув её, как зонт, будет прикрывать жену.
Возле его картины остановилась тугопопая девочка лет шести:
-А это что такое? – с весёлым любопытством зверька, выглядывающего из норки, спросила она.
Павел стал объяснять:
-Это – лес. Это – река. Вот двое людей. Они везут коляску с дочкой. А это – туча.
Девочка тут же присела и расставила несколько мелких камешков вокруг большого плоского:
-А у меня здесь стол, за ним сидят мама, папа, бабушка и я. А это Мышка, наша кошка. Мы пьём чай из чашек.
Она разложила крупинки на кругляше.
-А Мышка вот здесь, в сторонке, пьёт молоко!
Павел поправил её:
-Кошки не пьют, они лакают.
-Я знаю, почему они не пьют, а лакают. Потому что – лакомятся. А возле нашего дома нет леса. Мы живём прямо в Воронеже! А вы?
-А я живу в пещере. Там прохладно и не портятся сливы.
-А зачем вам сливы?
-Я делаю из них зверят.
-А сейчас можете сделать?
-Конечно! Ну-ка, подай вот тот пакет.
Павел высыпал фрукты из пакета на гобеленовый коврик и достал коробок со спичками.
Вот дела! Строим капитализм, а ошибки прежние. Кто-то на дачный сезон не привёз заправку для зажигалок. В ход пошли спички, по гривне за коробок! Он взял персик:
-Вот, гляди, это спина и живот.
Воткнул четыре спички:
-Это ноги. Теперь выберем сливу – это голова. Так, чуть набок её. Накалываю на спину. Из спичечного обломка – хвост. Но кого похож?
-Кажется, на бычка. Ой, правда! А можно показать маме?
-Вообще-то надо сначала дать ему имя.
-Какое?
-Может, Мумука? Или Бубука?
-Нет, пусть он будет Персик!
Она осторожно поставила его на ладошку и понесла в тень навеса. Оттуда стриженая женская головка внимательно наблюдала за ними.
Павлу захотелось к себе, в прохладу комнатки. Он свернул гобелен и, как вода, просочился между лежащими телами.
Проснулся он через час, отдохнувший и проголодавшийся. Столовая, та ещё, дореформенная, с очередью и жирными подносами, - на полпути к морю. Здесь всё так удобно и близко!
В хорошем настроении: еще несколько томительных дней – и он обнимет ненасытно мягкую жену Маринку, Павел пристроился за худощавой девушкой. В подбежавшей к нему девочке он узнал ту, тугопопую. Но она, одарив его улыбкой, обняла стоящую перед ним:
-Мам, а это тот дядя, что сделал бычка!
Обернувшаяся к нему женщина, похожая на подростка, была необычно молоденькой и казалась хрупкой. Стриженая головка с кудряшками, мелкие, но приятные черты смуглого незагорелого лица и очень внимательный взгляд, от которого Павел чуть смешался.
-А почему мама не купается в море? - едва нашёлся он.
-Вы знаете, - ответила она, - я один раз, давным-давно, тонула в реке.
Голос женщины, в контраст фигуре, налит силой и глубиной. Полная противоположность нежному Маринкиному воркованью.
-С тех пор жутко боюсь воды. Когда Катя уходит купаться – глаз с неё не спускаю! А загорать не люблю, солнце так быстро прилипает ко мне, что я делаюсь почти чёрной!
-Я слышала, как папа называл маму «мадам Пушкина», - произнесла девочка.
-Это в шутку. Он говорит, что я похожа на Наталью, дочь Пушкина. Мой муж – литературовед, преподаёт в университете. А имя моё - Мария.
-Павел, - автоматически произнёс он.
С полным подносом Павлу удалось пристроиться к их столику.
-А мы завтра уезжаем! – весело объявила девочка.
-Да, да, - кивнула женщина, - искупаемся еще один раз – и будем паковать чемодан.
Сильный голос, казалось, потерял полсилы и звучал невесело. Вовсе не так, как в последний день произнесёт Павел – радостно, с полным освобождением от такого ненужного отпуска.
Той частью сознания, что отвечает за сверхестесственные способности, Павел почувствовал, что ему хотят открыть что-то важное. И если теперь он уйдёт так же, как ушёл с пляжа, то обидит эту хрупкую женщину-подростка. Нет, он, конечно, останется. Да и время быстрей пролетит.
***
В особый вечерний час, когда плоские длинные облака смелеют и начинают покушаться на низкое светило, оно от удивления желтеет и, всё, что видит, окрашивает в такой же прозрачно-оранжевый цвет, как пачка «Золотого пляжа». Ушли любители подставлять солнцу бока, остались созерцатели. Пляж почти пуст. Павел курил, а Маша молча смотрела, как возле неторопливого дыхания моря бегала Катя с какой-то девочкой.
Вдруг женщина заговорила, не отрывая взгляда от дочери:
-Я давно наблюдаю за вами. Вы всё время один. Любите свою жену?
Вопрос положил Павла на обе лопатки. Скажи он «нет» - и соврёт, скажи «Да» - выйдет глупо. Только женщина не ждала, продолжила:
-Конечно, любите. Я видела, как вы забегали на телеграф, и как сияло ваше лицо, когда подавали телеграмму. А я долго сидела и мучилась, не зная, писать ли «Дорогой», или «Николай». А когда вы ушли, не взглянув, я просто написала: «Встречай, выезжаем». Я не люблю мужа и живу с ним без радости. Без всякой радости, как тряпочная кукла. «Всякой» громко выделила.
Она неожиданно встала и прислонилась к гладкой стойке навеса. Поднялся и Павел. «Дурацкое положение, никогда в такое не попадал!» - размышлял он, стоя рядом. Может, обнять её, успокоить? Будут ещё и любовь и праздник – так хотелось ему сказать. Но даже в мыслях это звучало торпедным идиотизмом. Конечно, будет! – убеждал он сам себя, косым взглядом разглядывая её девичью ещё фигуру, молодое лицо, с которого даже беременность и роды не смогли смыть заострённые черты девочки-подростка. Маринка после родов раздалась в формах, стала пышней и приобрела ту грациозность в движениях и походке, про которую говорят: «Шикарная женщина!». А этой? Сколько ей лет? Судя по возрасту дочери не менее двадцати четырёх. Значит, на шесть лет младше его Маринки. А он сам на пять лет старше жены. Эта просто девчонка!
-Вон, посмотрите туда! - заговорила так, будто они брали передышку в ссоре.
Павел глянул в сторону молодой парочки, устроившихся на надувном матрасе.
-Неделю назад они пришли сюда поврозь, необветренные, белые. А через два дня стали приходить вместе! Они запомнят этот отдых!
Неожиданно в надрывный голос вкрапились истерические нотки:
-А я? Полгода уговаривала мужа поехать сюда одной с дочкой. Я так надеялась найти здесь кого-нибудь! Не навсегда. На время, на память! Я не хочу бросать мужа, он хороший, он любит меня! – из её глаз быстрой струйкой заскользила влага.
Павел стоял деревянным истуканом. «Если её не остановить, разразится настоящая истерика. Будет хуже!» - вяло соображал он. И тут, не раздумывая, будто кто-то подтолкнул, он обнял её и прижал голову к груди.
Маша зарыдала, спрятав лицо в ладони. Павел стал поглаживать по её подвижным лопаткам, острым выступам позвоночной дуги:
-Ты хорошая! Ты самая лучшая! Не верь никому, лучше тебя во всём мире никого не было!
Кто внушил Павлу произнести эти слова, он и сам не ведал. Зато знал, что именно этих слов ждали её уши, именно их недостаёт, и только они успокоят. Каким-то чутьём он понял, что её, самую здесь красивую и стоящую, никто не заметил, никто не оценил, ни приголубил! Он, Павел, сказал то, что должен был сказать кто-то другой.
Что-то изменилось в женщине, она перестала плакать, затихла в его объятьях. Потом, продолжая прижиматься к нему щекой, стала трогать чёрно-рыжие волосы на его груди.
-А у Николая грудь белая, как у меня. Так приятно они шуршат!
Через ткань синтетики Павел чувствовал твёрдый мячик груди и постукивание часиков её сердца. Он ослабил объятия. Зато она прильнула, будто хотела втиснуться в него.
-Мама, - закричала с берега Катя, - идите сюда, вода такая тёплая!
Маша развернулась к дочери и позвала Павла:
-Давайте искупаемся, мне с вами не страшно!
В этот час море перестало дышать и сделалось гладким, как стол. Купающихся почти не было. Оказавшись в воде, она подняла чашечки купальника и обнажила маленькие груди с длинными тёмно-коричневыми сосками.
-Потрогайте меня, - попросила она, - я так об этом мечтала!
Грудь полностью помещалась в ложе ладони и была такой тугой, что, казалось, это не он тихонько сжимает её, а она давит на пальцы, как недавно сама женщина льнула к его телу. От воды или волненья кожа на ней шершавила ладонь, как мелкий галечник. В темноте – ни за что не скажешь, что это грудь. Не то, что у шикарной Марины – как мягкий хлеб!
После плаванья мать с дочкой попрощались с морем, подарили ему несколько монеток, чтоб снова когда-нибудь вернуться. А потом всей кампанией направились к их дому запросто, будто договорились.
***
Их жильё находилось гораздо дальше, чем его, за центром города. Улицы здесь более просторны, ограждения – железные прямоугольники, затянутые сеткой. Здесь больше чувствовался город. Работали магазины, сновали люди, пищали тормозами машины, в невидимом саду звучала музыка, приносимый ветром дым пах шашлыком – южный городок готовился к развеселой ночной жизни. Вот калитка – такой же прямоугольник, как в заборе его хозяев, только меньше, открылся легко и бесшумно. Чистые белые плиты вели к постройкам – нескольким комнаткам в одну линию – для отдыхающих. В них только Маша с дочкой. Хозяйка Павла жаловалась, что сейчас приезжают меньше, чем раньше, русские почти не едут.
Потому что не таможенники на границе, а щипачи, - хотелось сказать Павлу. Он и сам сюда больше ни ногой! Шмонали, как в лагерях, придирались к мелочам, требовали большие штрафы. Кто отказывался - грозили ссадить с поезда, задержать на границе. Если попадался смелый, тогда говорили прямо: «Дайте хоть сколько-нибудь денег!». Будто нищие!
Справа сквозь деревья белел добротный дом из силикатного кирпича – хозяйский.
-Вчера привезли старика, отца хозяйки, очень больного, - сказала Маша, - и поселили в соседней комнатке. Всю ночь вздыхал и кашлял, а потом стал храпеть. Через стену так слышно! Хорошо, что мы завтра уезжаем!
Женщина усадила Павла в виноградной беседке напротив лёгкой дверцы. Она отворила её и после недолгой возни собрала на стол нехитрый ужин.
Пока она готовила, Павел курил и недоумевал: что за стихия занесла его против желания в этот чужой угол? Кто сотворил такую штуку, в которой он оказался не пешкой, нет! Он как ставка в игре, на которую случайно пали кости. Можно, конечно, уйти. Но тогда зачем он обнимал, говорил ей ласковые слова и трогал грудь?
Какая-то частичка души нашёптывала ему, что он поступает хорошо, что так нужно, что нет другого выхода. Зато другая частичка точно знала, что готовится большая общая беда, в которой скрученные силы могут изогнуть ровные дороги судеб. И тогда к нему опять подключилась та область, что ведает сверхестесственным. Неожиданно он увидел себя в роли врача. Ну, конечно, он лечит её, да, да, лечит! Он возвращает ей уверенность в её женских чарах, в её довольстве собой, в появлении надежды. Или для памяти, по Машиному.
Пока он в одиночестве сомневался и курил, в соседнюю комнату несколько раз наведывалась крепкая женщина, в том «среднем» возрасте, когда нельзя точно сказать, сколько ей лет. Сорок, сорок пять, или все пятьдесят? Она два или три раза внимательно посмотрела на Павла, но ничего не сказала. Видимо Маша предупредила её. Из распахнутой двери слышались глухой кашель, вздохи, кряхтенье, иногда доносился запах лекарства. Хозяйка входила и выходила в жёлтый прямоугольник, завешенный куском ситца.
Надвигалась ночь. Она, как женщина, нарядилась в светлую блузку от утонувшего в море светила и чёрную юбку, которая вползла на неё с гор. Ткань блузки светлила ровно и затемнялась к высоте неба. Зато по юбке ночь уже разбросала пригоршни колючих точек. Подошла Катя с внучкой хозяйки:
-Мы из камешков на полянке сделали дом и расставили там стол и стулья. Вот так.
Из гальки, вынутой из кармашка передника, Катя выложила на столе прямоугольник, еще несколько штук разместила внутри его. Видно, идея Павла ей понравилась, она в неё продолжала играть.
-Здесь наша комната, вот кровати, а это – наш большой чемодан. А это кухня, где сейчас мама готовит еду.
Подошла Маша с шипящей сковородой в руках и включила в беседке свет.
-А в комнатке мы свет не включаем, чтоб комарики не налетели, - пояснила Катя.
Павел жевал что-то горячее, Катя рассказывала об игрушках хозяйской внучки. А потом вдруг сказала:
-А мне мама сегодня придумала считалку.
Маша выглядела усталой, почти ничего не ела. На Павла она не смотрела, её взгляд останавливался на середине стола. Но после слов дочери в неё будто капнули живой воды, по лицу, как по капельке росы, заструились краски.
Катя продолжила:
- Я могу
Считать до ста —
Времени
Не жалко:
- Раз,
Два,
Три,
Четыре...
Сто —
Вот и вся считалка! (Роман Сэф)
Прелесть произнесённых девочкой слов наполнила душу Павла тем временем, когда он и его младшая сестрёнка, играя, очерчивали вокруг себя круг по земле и говорили: «Это мой дом!» - и свято верили в это. Что-то удачно-правдивое уловила Маша в душе ребёнка. Но этим же приоткрыла щелочку в свою душу.
После ужина стала укладывать дочь.
-Подождите здесь, я быстро, - шепнула ему и щелкнула выключателем. Чернила ночи полностью залили небо и будто сдвинули звёзды с юбки на блузку, где они стали светить ярче и свежей.
Минут через пять Маша вышла, села рядом, прижавшись к плечу, а потом обняла его, не обращая внимания на снующую туда-сюда хозяйку. Что-то, как в забытьи, тихо шептала. Павел прислушался. Маша, оказывается, то ли тихонько напевала, то ли декларировала по слогам: «Ло-шад-ка мох-но-но-га-я то-ро-пит-ся бе-жит…», - и водила ладонью по его волосатой руке.
«Забавная, - подумалось Павлу, - чисто дитя!»
Он тоже обнял её, всё ещё не сбросив с себя чувства, будто находится на каком-то гребне, переломе, откуда его с противоположных сторон призывают две равновеликие силы. Несмотря на быстро опустившуюся ночь, духота в беседке стала густой, как туман. В виноградных зарослях изо всех сил трещали цикады.
Вскоре затих больной, потух свет в его каморке, удалилась хозяйка, оставив дверь распахнутой. Маша вошла в свою комнату и быстро вернулась:
-Катя уснула. Теперь хоть из пушки стреляй – не проснётся! Пойдёмте, пройдёмся по улице. Все вечера я провела в этом дворе!
Она взяла его за руку и вывела за калитку. Густую темноту южной ночи не могли победить развешенные вдоль дороги фонари, которым помогали освещённые витрины магазинов, фары машин и через толщину листьев – подсветы в беседках, под навесами. Масса народа продолжала летний день, праздновала, пировала, знакомилась и веселилась. Разве никто не колебался при этом? Никого не раздирали противоположные силы? А если нет – то чем всё закончится? Всеобщим Содомом?
За время отпуска Павел впервые вышел в ночной город. Обычно по вечерам он настукивал на ноутбуке, работал одновременно над тремя рассказами и повестью. Это приносило полное удовлетворение, дополнительного стимулирования настроения не требовалось. А после того, как на глазах многих людей от лишь слегка взволнованной стихии погиб юноша, всё ясней вызревал рассказ, как неумело устроены люди, не знающие, куда приложить свободное время своей жизни.
Они вышли к окраинным улицам. Воздух посвежел. Неожиданно на мгновенье зарница показала волнистые очертания гор. Тяжёлые махины приблизились темнотой, и, казалось, нависают прямо над островком освещённой жизни. И вновь Павлу вспомнилась его мысль о таком тоненьком слое комфортной жизни для людей.
Этим он стал делиться с Машей. Прижавшуюся к нему и шедшую с ним нога в ногу женщину, он всё ещё воспринимал, как неумеху-подростка. Подумав, она ответила неожиданно веско:
-Комфорт жизни для меня должен создать мужчина. А из чего и как долго – над этим пусть он думает сам! Я только могу повторить слова Николая, не раз слышала: «В политику и литературу женщину пускать нельзя. Всё, что она произведёт в них, всегда вторично!». Я не совсем понимаю эту фразу, но верю ему, ведь он профессор. А я всего лишь детский врач.
Павел, в пылу неостывшего удивления перед сытой развесёлостью отдыхающего городка, подумал: «И на море без мужа я б тебя не пустил!». Но вслух сказал:
-Поглядите: комфорт и веселье окутывают ночной город, и ему нет никакого дела до морали, совести. Полно одиноких женщин. Разве это правильно?
И захлопнул рот, вспомнив. Но Маша продолжила, будто не заметив:
-Мне кажется, всё дело в праздности. Много свободного времени. Это развращает.
Павел замолчал. Она догадалась, проговорила с грустью:
-Вы думаете обо мне? О себе? Но у нас другое. Вы со мной только сегодня – для меня. Вам не понятно?
И вдруг, повеселев голосом, как ребёнку, затараторила, наполнив пространство гулкими камешками декларирующего голоса:
-Совершенно непонятно, почему вода течёт сверху вниз, а не обратно, |
так, а не наоборот. Совершенно непонятно, почему трава растёт снизу вверх, а не обратно, так, а не наоборот. Совершен непонятно, что такое свет и тень. В общем, есть о чем подумать. Если думать вам… ( Роман Сеф)
И замолчала.
«Чистая егоза-стрекоза!», – глядя вниз на её лицо, медленно думал Павел. Неожиданно для себя добавил:
-Не лень!
-Правильно! – женщина хохотнула и чмокнула его в щёку, - а вам лень, лень думать! Да и не думайте. Это нужно мне! Муж у меня хороший, надёжный. За ним так крепко! Но я не люблю его. Впрочем, не так: а - «не люб-лю-люблю-люблю!» - вот как правильно! А встречи с вами мне надол-л-л-лго хватит, - меццо-сопрано пропело из темноты согласную букву, как Высоцкий. Помолчала. Потом предположила:
-Вы, наверное, художник, или скульптор. Такого забавного бычка соорудили. Он до сих пор у нас на подоконнике стоит.
Павел уточнил:
-Нет, я – литератор.
-Ой, как здорово!
Еще помолчала несколько шагов. Решилась:
-Можно я вам прочту своё стихотворение?

Мне не спится без тебя в пустой постели.
И летят за днями дни, летят недели.
Льют дожди, сияет солнце, ветер свищет,
Сердце ноет и болит, покоя ищет.
Мне бы только тёплых рук твоих коснуться
И в озёра глаз бездонных окунуться,
Мне б услышать голос ласковый и нежный…
Мир любви твоей, как океан безбрежный. (Лариса Лунёва)
Небо вновь озарилось серией зарниц и высветило уютность укрывшегося за придвинутыми горами городка. За неровными поступками женщина ещё раз приоткрыла Павлу крошечную щелочку в душу. Он внимательней вгляделся в прелестное своеобразие мелковатых черт её лица. И, действительно, сейчас, в околичном полумраке и кудряшкином обрамлении, оно стало отдалённо напоминать уменьшенную копию известной акварели Брюллова. А в его Марине больше от Рубенса или Кустодиева.
Маша женским проглядом поняла, что он сравнивает и уточнила:
-Я вам не нравлюсь? -
От движений её прильнувшего лёгкого тела шла растомляющая теплота, как от девочки-Маринки во время сближения и дружбы. Он обнимал Маринку, не сутулясь. А с Машей приходится неудобно выгибать спину.
Будто виновный, извинительно сильней прижал её одной рукой, а другой медленно провёл по лицу, а затем вниз, задержавшись на мячиках груди. И чуть мелькнуло у горизонта сознания, что уже всё, уже переступил он ту невидимую грань, тот перелом, откуда нет возврата. Что слишком далеко зашло их молчаливое согласие, некая связавшая их порука, будто они в чём-то поклялись друг другу. И тут жарко, исступлённо, неистово, соскучившиеся их по совсем другим тела сплелись в долгом поцелуе. Недалеко от них бил фонтан музыки, скрипели тормоза, гоготал чей-то ржавый бас, мигало разноцветье света. Люди возбуждённо радовались предстоящему ночному празднеству. При этом каждый думал и мечтал о своём…
***
Через сетки ограды и рябь листьев виднелся ярко освещённый прямоугольник двери. Из неё быстрым шагом вышла хозяйка и скоро вернулась, что-то держа в руках.
Хрустя мелким щебнем, Павел с Машей медленно прошли к виноградной беседке. Катя спала. Зато из комнаты соседа доносилось хрипящее дыхание больного. Павел уселся на лавочку, а Маша тут же опустилась ему на колени, обняла за шею, прижалась. Тело её казалось лёгким, как сумка с ноутбуком. Внезапность происшедшего в последние часы, неожиданное знакомство и быстрое сближение с этой эфемерной женщиной, легкомысленное южное празднество за спиной, доносившееся до них звуками малоизвестных инструментов и соседство занедужившего человека за электрической дверью – создали у Павла ощущение, будто его выдернули из реальной жизни и вставили в электронный файл. Оно усиливалось феерическими всполохами белого света, высвечивающими заострённые вершины безымянных гор. Теперь уже ясно различалось, что это не зарница, а далёкая заходящяя гроза, предчувствуя которую цикады разошлись вовсю. Дальних звёзд над горами, зажёгшихся раньше всех, совсем не стало из-за дымных клубов тёмных туч, нависших над вершинами. Павел водил рукой по прохладному телу женщины, кожа которой стала неожиданно твёрдой и пупырчатой. «Как оболочка стрекозы», - вспомнил своё сравнение Павел. Машины губы не влажнели при поцелуях. И опять уже привычной тоской заскучал по хлебному телу жены. Чтобы выпасть из электронного файла и вернуться в «реалити-жизнь», Павел попросил:
-Почитайте еще свои стихи.
Машин голос тут же попрыгал тугими камешками:

Не плачьте по потерянным вещам,
А плачьте, если друга потеряли.
Пусть в жизни
Вам плохого не желали,
Не думайте,
Что не желают Вам!

Не плачьте,
Если дом Вам стал чужим,
А плачьте,
Если родственники чужды.
Когда непоправимо и недужно,
Вам суждено повиноваться им.

Казалось, она закончила. Но, подышав в грудь Павла, женщина продолжила в проникновенном понижении:

О, плачьте люди
В ногах иконостаса,
В тиши постели и наедине –
От счастья верности, от радости страданья,
От умиленья, и когда в грехе… (Вика Ветрова)

«Счастье верности» и «радость страданья» - в этих Машиных находках Павел разглядел, что у неё талант и, возможно, очень большой!

***
Маша будто не замечала двойственности своего положения. Весь мир для неё сейчас сузился в экран, где показывали сериал с её участием. Когда-то, давным-давно, на первом курсе медицинского института, она пришла в гуманитарный ВУЗ, нашла кафедру Николая Арнольдовича, профессора, руководящего поэтическим семинаром в институте, и показала свои стихи. Тот, прочитав, их, разразился такими длинными рассуждениями о совершенствовании мастерства поэта, что пригласил её продолжить беседу в ресторане. А потом продолжить общение на природе, на шашлыках, в кругу людей, которых Маша знала только по фотографиям в газетах. Шикарность узнанной жизни оглушили начинающую поэтессу, а естественность и, конечно, черты «мадам Пушкиной», сразу отличившие её от вынутых из глянцевых журналов красоток-студенток, сблизили двух разновозрастных людей и соединили в одну семью. Правда, Николай вскоре пресёк попытки Маши печататься и одной посещать поэтические салоны. Ему ли не знать, как необходимы поэтам поклонение, восхищение и увлечения! Они, как щепку в стремительном неистовстве бешеного потока, несли талантливых людей по кипящим страстям человеческого моря! И куда только не заносили, куда только не выбрасывали. Но женщин, даже поэтесс, еще никто не освобождал от обязанностей рожать и нянькать детей, которые многие годы после появления нуждаются только в матери. Никакие детские ясли, сады и приходящие няни не заменят того человека, биенье сердца которого с первой клеточки слышало растущее дитё. Так рассуждал Николай, и его беседы были понятны и близки Маше, знавшей это по ежедневной работе. Свою поэтическую натуру она сумела спеленать в тугой кокон и засунуть его куда-то вглубь. Рождение дочери как будто подтвердило правоту Николая. Спокойно и методично растила она её, следуя книгам светил педагогических наук, писала для неё стихи и придумывала загадки, которые называла «сочинялками». Одно тревожило, терзало, не давало покоя, оставляло вопросы: она видела, что глаза иных матерей, которые вызывали её к своим заболевшим детям, светятся непостижимой гордостью за них, а если за спиной стоял муж, то и за него.
За собой такого она не ведала, а с годами даже к дочери стало появляться такое чувство, будто рядом с ней растёт младшая сестра. Что-то огромное, важное, значимое, медленно, как айсберг, тяжело проплывало мимо Маши. Ей стало казаться, что на время, на чуть-чуть, на опыт, на сравнение ей нужно узнать другого мужчину так же близко, как она знает Николая. Но сделать это в Воронеже никак нельзя: город хоть и большой, но все видные люди наперечёт, любая легкомысленная связь немедленно всплывает и крушит судьбы. Опуститься до подобной роли она не могла. Как же долго пришлось уговаривать и убеждать мужа, чтоб вырваться из его опёки. Она специально даже поселилась не в отеле, где могла быть случайно узнанной, а в незавидной каморке «частного сектора» с летним душем и удобствами во дворе.
Приятель Николая, профессор психологии, давно знавший их семью, наблюдая за Машей, как-то раз посоветовал ему:
-Знаешь, это давно замечено: наши организмы обновляется раз в семь лет. Столько лет живут эритроциты, сменяясь через семь лет новыми. А как всякие, вновь появившиеся, они требуют смены всего: и других клеток, и функций, и гормонального фона. Так выросшие дети требуют смены родительского влияния. По-моему, Маше надо родить второго ребёнка. У мужика «седина в голову, бес в ребро», а женщину он достаёт чаще. Я это проверил на собственной жене. Первенцу было неполных семь, как стала она вздыхать по ночам, допоздна смотреть телевизор и каждую неделю покупать женские романы. Я тут как тут, сделал ей второго ребенка. Она вновь стала прежней. Прошло еще семь лет: вдруг опять – неприятные смешки на двусмысленности телевизионных шутов, звонки нестоящих подруг. Ага, думаю, опять делается горячо в одном месте. Делаю ей третьего ребёнка. В итоге – мысли у неё вокруг детей, соплей и борщей. Да и детям хорошо: пока они в младших классах, мать всегда дома с народившимся. Так и должно быть в настоящей семье!
Николай лишь посмеялся над «находчивостью» друга. Дочь досталась большим напряжением сил и многими хлопотами, он так запустил тогда свою работу! Даже зачаточную мысль о появлении второго ребёнка он выгонял из головы.

***
Затих и уснул старый человек, погас свет в его комнате. Перестала туда-сюда ходить женщина. Вместе с тёмной тишиной во двор заползла прохлада. Павел снял рубашку и накрыл ею плечи женщины. Ему давно хотелось курить, но с приютившейся в объятиях женщиной, считал это неуместным. Только продолжал гладить её тело, не зная, какие там готовятся отечественные и зарубежные войны, баталии, куликовские битвы. Да и сама Маша не ведала, только чувствовала, как собираются ради этого рати, подтягиваются резервы и готовятся полки. Сверху, снизу, изнутри они маршируют к одному центру, собираются в один узел, объединяются, создают союзы, заключают договора, концентрируют силы. Тот кокон, в который она запеленала поэзию, свой талант, вдруг набрал силу, выкатился из недр, где лежал, и, утяжеляясь, стал погружаться в ту пучину, откуда появляются дети. В ней осязаемо возрождалось желание иметь ребёнка. Прямо сейчас, здесь, сегодня, она станет матерью, будущей матерью. Да, да, у неё будет ребёнок. И это будет сын! Сын Павла. Желанный, жданный, загаданный неожиданно, как неожиданна сама поэзия, пробуждающая ее по ночам, чтоб записать пришедшее:

Где-то в глубине души моей
Юности тайник, мечтаний, дум, идей,
Можно лишь с годами удивиться,
Как он сердцем бережно хранится.

Пусть пройдёт хоть пять, хоть сорок лет -
В нём наивности ребячьей чистый свет.
Он поэзии откроет тайный вход,
Сладко-горький для поэта плод.

Николай соорудил плотину для её дара, но он всё равно переполняет запруду. Источник неиссякаем, куда деть источаемое? Однажды, листая словарь, она поняла, что есть женщина. Женщина – это функция! «Отправление действий над количествами». Её прабабушка, жившая в Россоши, родила восемнадцать детей. Вышла замуж, как повелел пан, за нелюбимого. Но, вспоминая об этом, приговаривала на своём суржике: «А как зима, так лялька нова!». Подразумевая, что, в общем-то, не в любви счастье, а в долготерпении и материнстве.
Маша иногда притиралась к Николаю, тайно ожидая, что он почует пустоту её утробы, созданной для вынашивания плодов. Но он стал уберегать её, погружаясь в работу, в сессии, в заседания. Зато сейчас она знала, знала, что грядёт час торжества источника над плотиной, безрассудности над осторожностью, функции над количеством! Теперь и у неё будут светиться радостью и гордостью глаза за своего ребёнка. Она поняла, откуда свет в глазах матерей. Он – от гордости за исполненную роль женщины и готовности вновь, без колебаний, повторить её.
***
Она, как ночная птица, размахнув крылья рубашки, легко снялась с его ног, взяла за руку и повела вглубь комнатки. А у Павла всё ещё не проходило, где-то в темноте души пощипывало, ощущение готовящейся всемирной беды, вселенской катастрофы, грубого попрания жизни. Шаг за шагом он отрывается от Марины, совершается ошибка за ошибкой, которые он не хотел совершать, поступки его всё более нелогичны для него. Не первый раз за столь краткое время ему хотелось уйти в свою пещерку, к родному ноутбучку, в нутре которого лежит почти готовая повесть. Внезапно доходит до него, что та повесть мертва, незаполнена жизнью, и что судьба дарит ему сноску, в которой он может прочесть, что только на таком переломе, как сейчас, на таком несоответствии задуманного и происходящего, созерцательного и действенного, примирительного и противоречивого, религиозного и безбожного писатель познаёт природу романов, и что его главный роман, быть может, как раз сейчас и пишется! Поддавшись этой мысли, он подчинённо двинулся вслед Маше в духоту комнатки.
Катя громко сопела у стены на детской кроватке. Небольшой столик, тумбочка и две кровати вдоль стен – вот и вся мебель. У окна, блестя застёжками, стоял чемодан с выдвигающейся ручкой, а над ним с подоконника за двигающимися людьми наблюдал бычок Персик. Маша уселась на кровать и потянула Павла к себе. Неожиданно громко и бессовестно кровать заскрипела под ними старческим хрипом, вслед которому дед за стеной несколько раз протяжно вздохнул. Павел обнял Машу. Он никак не мог привыкнуть к её коже, которая оставалась такой же твёрдой и пупырчатой. А сейчас ещё с мелкой дрожью, будто внутри Машиного тела стучал чахленький движок.
-Я знаю, что подарю вам за то, что вы подарили мне этот вечер и ночь.
Она чуть шевельнулась:
-Этот камень называется «Куриный бог». Видите, в нём дырочка. Я не нашла, я его купила здесь. Но это не простой камень, а настоящий опал. И, когда будете смотреть через неё зимой, вспоминайте об одной несостоявшейся поэтессе!
И через секунду прочитала, прикрыв глаза:
На свете всё
На всё
Похоже:
Змея —
На ремешок
Из кожи;
Луна —
На круглый глаз
Огромный;
Журавль —
На тощий
Кран подъёмный;
Кот полосатый —
На пижаму;
Я — на тебя,
А ты —
На маму. (Роман СЭФ)
Вдруг Павел уловил точное значение этих стихов: ведь он сам до конца младших школьных классов – скажи ему кто, что он неправ, – тут же вцепился бы в драку: его мать и отец так похожи! Больше таких во всём мире нет! А уж на него кто только не говорил, что он – «копия мать!». Это потом забылось, когда вырос и стал видеть родителей взрослым зрением. И впервые незрелой тоской в нём шевельнулось сожаление, что не в его сладкотелесной Марине пульсирует этот божий дар, который кто-то неведомый, но серьёзный, загнал в клетку. Она просто рождена быть любимой, окружённой домашним уютом, мужем, детьми и… поэзией!
-Но я отдам вам его на вокзале. Я его ещё подержу в руках, почитаю ему стихи. Он запомнит, всё-таки он Куриный бог! Ведь вы проводите нас?
И, не дожидаясь ответа, потянула его к себе…
***
Гулко погромыхивала перекатами близкая уже гроза, предваряя каменное ворчанье вспышками электронного света. С Машей он почему-то не смог потеряться, раствориться, как в Марине, сохранил трезвость мысли, и что особенно удручало – чувство постороннего наблюдателя, как бычок Персик, который с подоконника видел игру мужчины и женщины. Сухим треском ритмично пела прогибающаяся сетка, кашлял и задыхался больной через фанерную стенку, временами к нему шуршали галькой шаги дочери, сопенье Кати стало почти неслышным и настораживало Павла. Он никак не мог сосредоточиться в одной точке, где должен произойти Большой Взрыв, сеющий вокруг себя Жизнь. Павел не мог отделаться от впечатления, что ему подложили угловатого подростка, неудобного мышцами бугров, выступами тела и тёркой вместо кожи. Этот первобытный танец он уже долго исполнял просто механически, надеясь на чудо, или на то, что устанет и прогонит его женщина. Но ничего такого не было. Наоборот, Маша с самого первого «па» этого танца стала крупно дрожать и, закрыв глаза, полностью отдалась навстречу живородящим движениям, не уставая, не приходя в себя, забыв и про дочь, и про Куриного бога, и, наверное, даже про свои стихи, не слыша умирающего старика, скрипа кровати... Отечественная война в её теле достигла наивысшей напряжённости. Огромные армии были стянуты по ту и по эту стороны, брошены в бой все резервы, командиры подгоняли: «Вперед! Предателям – расстрел на месте!». И Павел, боясь, что он окажется предателем, все исполнял и исполнял заученные движения, и никак не мог поймать в прицел то место, которое высверкнет огнями и прольётся горячим потоком жизни. Вместо этого густо зашумел ливень, быстро вливая прохладу через приоткрытую дверь. Близко бухнуло пушечным выстрелом, и после него еще долго низкие облака перекатывали каменные шары. Ливень набрал ровную силу, как тогда, когда он стоял над Маринкой, натянув над ней полотно рубашки. А когда вылилась заготовленная тучами влага, то Маринка и Нинок были почти сухими. Но вернулись они с Маринкой всё равно мокрыми, потому что сосновые и еловые ветки всю дорогу пускали в них крупные водяные шлепки. А дома одновременно влезли в ванну. Нинок спала. Вновь грохнуло и сотряслось за окном, а потом долго стучали по железу подоконника тяжёлые капли, почти как сейчас по стеклу. А они с упоеньем тонули друг в друге, и … вдруг неведомой силой Павла перенесло в ТОТ мир и в ТУ пору, в другую комнату, к другой женщине. Он ВСПОМНИЛ… Бенгальским огнём пронеслись по нему высверки жизненного выстрела, вскрикнула Маша, тяжёлым стоном отозвалось и затихло в соседней комнате, как по команде утих дождь. В мир явилась тишина. Абсолютная. Только остатки дождя всё ещё булькали с крыши, не починяясь ей.
…Он очнулся оттого, что Маша водила по его груди рукой и голубила стихом:
Как пустынно в комнате и тихо,
Плача, воет ветер за окном…
А часы выстукивают лихо
Каждый день и вечер об одном.
Только я часам совсем не верю:
Одного желания так мало…
Ведь не постучал тихонько в двери
Тот, кого ещё я не встречала…
Говорят, что есть любовь на свете…
Будто стоит только пожелать,
И мечты о встречах на рассвете
Вдруг заставят сердце запылать.
Говорят, дождаться его надо
И не рвать цветы одной рукой.
И тогда подарит нам усладу,
Тот, Кто наблюдает за тобой.
Только я часам совсем не верю:
Одного желания так мало…
Но ведь постучал сегодня в двери
Тот, кого ещё я не встречала… (Лариса Лунёва)


Постучали в окно.
-Это я, Роза Михайловна.
-Хозяйка, - пояснила Маша.
-Можно мне вашего мужчину!
Павел мгновенно оделся.
-Отец умер. Помогите, пожалуйста, довезти его тело в морг. Я нашла машину.
Павел был из той породы безотказных мужчин, которыми женщины пользуются первыми, чтоб потом заменить их на тех, которые пользуются ими. Он считал себя просто обязанным помочь женщине.
-Приезжайте к десяти. Вагон пятый. – попросила Маша.
***
Времени ушло больше, чем Павел предполагал. На вокзал он едва успел. Посадка завершалась. Маша стояла возле открытого тамбура на перроне, Катя махала ему рукой из ближнего открытого окна.
-Это тот дядя, который сделал Персика, - пояснила она моложавой крупной телом кондукторше с ювенильно-мальчишьими усиками на верхней губе. Та взглянула на него с явным женским интересом.
-Да, да, дочь взяла его с собой в вагон, - пояснила Маша. – Когда несла его на ладошке, все пассажиры удивлялись. Вы и мне, и Кате оставили такую память!
-А это еще одна! – и Павел протянул ей три розовых бутона и книгу своих рассказов. – Там на последней странице есть мой электронный адрес. Может, вам захочется мне написать…
Маша одной рукой прижала цветы, а другой раскрыла книгу, и тут же в неё уткнулась. Потом сказала с грустью:
-Мне, видимо, никогда не удастся увидеть себя напечатанной. Я даже не знаю, есть ли у меня талант? Николай ни разу мне не сказал об этом.
-Знаете что, - пришла в голову Павла идея, - передайте мне по этому адресу подборку своих стихов. Я покажу их моему хорошему другу, замечательному поэту. Обещайте! Учтите: если у вас есть дар – большой грех зарыть его в землю!
-Да, я читала об этом в Евангелии. Какая удача мне выпала – встретить вас!
И тут женщина-кондуктор, ревнивым чутьём угадавшая непростые между ними отношения, резко, почти грубо скомандовала мужским басом:
-Отправляемся! Все по вагонам!
И будто по её команде засвистел недалёкий локомотив.
Маша, чмокнув его в губы, влетела в тамбур. Кондукторша зло хлопнула крышкой, отгораживая мир провожающих и уезжающих, и, вздёрнув ювенильные усы, поставила мощными женскими габаритами преграду между ними.
Павел махнул рукой Кате, одетой в матросский костюм, и, развернувшись, пошёл вдоль вагонов, натыкаясь на спешащих и опаздывающих пассажиров. Вдруг неожиданно пришло сожаление. Он еще не понял, откуда и почему появилось это чувство, но точно знал, что оно связано с отъездом Маши. Растерянный, как опаздывающие, Павел мог бы уйти от встречного потока людей, но какая-то сила притягивала его к составу. Он, что, не хочет, чтобы Маша уезжала? Вовсе нет. И чувств его к Маринке не убавилось. Он, что, хочет уехать вместе с Машей? Нет и нет, вовсе не так! Но немотивированное сожаление продолжало держать его за сердце. Он будто пережил электронный стресс, его на время поместили в электронную игру, а сейчас вынули из неё, и вот он идёт, дышит настоящим, а не рисованным, кислородом и, хотя не зависит от игрушечных человечков с кожей, как у стрекозы, но почему-то сожалеет, что выпал оттуда.
Вдруг всё переменилось, будто перевернулось вверх ногами. Показалось, что именно там, в игре, существовала реальность с настоящими вкусом, рыбьим запахом моря, обаянием чужой жизни, молниями и грозами, заходящими с гор, картинками из камешков...
Вагоны, передав по сцепке дёргающее усилие локомотива, медленно, а потом быстрей, постукали колёсами по стыкам. Павел закурил и, наконец, отошёл от набиравших ускорение вагонов. Он вспомнил, что первый раз целые сутки не звонил Маринке, и обеспокоенный таким же молчанием от неё, захотел тут же набрать номер. Но рядом с движущимися вагонами, стуком их колёс, и вдруг завизжавшими тормозами экстренной остановки – видимо, кто-то всё-таки опоздал на поезд, - понял, что просто не услышит жену. Тогда решил зайти на почту, которая есть на всяком вокзале, и послать ей телеграмму. Пока курил, он продолжал размышлять, как Маша, над текстом. Но так и не подобрал стучавшее в сердце правильное чувство. Потом, не спеша, искал окошечко телеграфа, наконец, нашёл, но долго стоял над телеграфным листком, пока не написал: «Так, а не наоборот». Да, именно так, а не наоборот, всё произошло с ними. Ещё две недели назад они надышаться друг на друга не могли, лучше Маринки никого в мире быть не могло. А сейчас возникла крошечная растрещинка, в которую он разглядел банальность и апоэтичность жены. Вот правильное для неё слово: «Апоэтичность»! Отсутствие чувства поэзии и приземлённость – это стало причиной их ссоры, неожиданно закинувшей его на этот полуостров. И болью резнула представившаяся долгая жизнь с женою со «счастьем верности и радостью страданья».
Солнце забралось высоко по лесенке небосвода и исправно палило оттуда для отдыхающих. Но не все отдыхали. Толпа остановилась на переходе, ожидая, пока промчится «Скорая помощь» с включённым ревуном. Остановился и Павел. И увидел, что на коленях у женщины-медика сидела белая лицом Катя в матросской курточке…
***

Вокруг Маши, прижавшей к себе букет и книгу, благоухала любовь. Розы пахли, глаза сияли, впереди – ясное будущее с основательным мужем, дочерью и сыном. Она точно знала, как сейчас внутри её одна клеточка ухаживает за другой, чтоб очаровать и предложить ей слиться и стать одним целым. А потом начать делиться, размножаться и превратиться, наконец, в единое существо. Так все люди, вначале ухаживают и проявляют заботу друг о друге, выказывают симпатии выбранному, а потом создают семьи и начинают делиться, размножаться. Чтоб сообща составить единый организм, который называется человечеством. И нет у него другой формы вечности, как только поддерживать здоровье сохранением каждой клеточки, каждого человечка. Ведь болезнь всего одной из них может стать злокачественной и уничтожить организм. Где-то об этом у Маши записаны стихи:
Едем мы, молча, и тучи хмурые
Стелют по небу клочки вины,
Мама, мы сыгранной партитурою
Громко звучим под конец войны. (Вика Ветрова)
Поэтому Маша не сомневалась, что всё у неё сложится прекрасным, даже чудесным образом. Ведь не зря же ей повстречался Павел, этот меланхоличный, нерешительный писатель, оказавшийся славным парнем и страстным мужчиной, полностью исполнивший её мечту и желания.
Маша положила на столик своего купе цветы и подаренную Павлом книжку, вслед которой по крышке столика что-то сытно стукнуло. Это был Куриный бог, так и оставшийся в Машиных руках. Он коричнево мерцал опаловой глубиной и косил на Машу единственным глазом-дырочкой. Может, поэтому его прозвали «Куриным», что он, как петух или курица, может видеть только одной стороной, одним глазом. Но Маша, в другое время увлёкшись этим сравнением, нашла бы для него место в своей поэтической коллекции, была просто ужалена этим взглядом: «Ага, забыла отдать меня Павлу. А куда я дену стихи, которые ты мне начитала?».
Она колебалась только мгновенье. В следующее, схватив камень, выбежала в тамбур, оттолкнула мощный торс проводницы и хотела схватиться за поручень, чтоб увидеть Павла. Кажется, вон его удаляющаяся спина в толпе провожающих.
-Паша!!! – застыл её не вырвавшийся крик, потому что она уже летела вниз головой, но ещё пыталась извернуться, чтоб всё-таки найти этот проклятый скользкий поручень…


Дорогие талантливые люди! я ищу поэта, который бы помог мне в тех случаях, где в повести звучат стихи. Мне не хочется включать в мою повесть фамилии известных поэтов. Из-за этого стоит и не движется моя повесть уже много лет. Прочтите ещё раз, и если кто-то вдохновится, как и я когда-то, великолепной находкой Вики Ветровой (её стих-е я оставлю, оно дало толчок и самой повести и невыразимо точному ощущению лёгкости, верности в правильности жизни, когда не поддаёшься срамным соблазнам и вечером засыпаешь с чистой совестью. Да, это и есть СЧАСТЬЕ! А точнее по Викиному - "СЧАСТЬЕ ВЕРНОСТИ" Спасибо тем, кого тронуло начало, нет, это - середина повести. Счастье верности у героя ещё впереди! Виктор