Жестокие истории. Книга рассказоы. Часть-2.

Убийство страха.



Эпиграф: «Охота – символ стремления к Цели, так как единственная альтернатива жизни – это неподвижность». Уильям Фолкнер.


…В большом городе, постоянно присутствует какой-нибудь шум, а точнее гамма шумов, которые наслаиваясь один на другой, создают шумовой фон.
Шум немного стихает к полуночи, а в четыре часа утра почти совсем тихо и тогда, особенно резко и нервно звучат работающие двигатели автомобилей, скрип тормозов, откуда – то доносятся непонятные щелчки, хлопки похожие на выстрелы…
В начале шестого, скрипя снегом на морозе, изредка, пробегают первые проснувшиеся и спешащие куда-то горожане…
В девять часов утра, не умолкая, воздух беспрерывно гудит от звуков: где – то работает трактор, воют моторы автомобилей, лают собаки, слышны обрывки человеческой речи. И особенно усиливается этот гул в тёплую, сырую погоду – кажется, что звуки, стиснутые со всех сторон серым, близким горизонтом сгущаются, подобно густотёртым краскам, забиваются во все щели и щёлочки и давят неотступно – на слух, на нервы, на мозг…

Человек открыл глаза…
Белизна хилых сумерек наполняла комнату.
Не поднимая головы, он скосил глаза направо и увидел голую, белёную стену в серых пятнах.
Взгляд скользнув по стене, задержался на трещине, пересекавшей потолок, и продолжая движение глаз, спустился на уровень стола, на углу которого стояли часы – будильник - было семь часов.
За окном, под чьими - то ногами скрипел снег; издали раздалось приближающееся хрюканье и шаги пронесли мимо окна трескучий захлёбывающийся кашель похмельного пропойцы…
Начинался очередной городской день.
Быстро откинув одеяло, он спустил ноги на пол, не глядя пошарил ими по полу и найдя шлёпанцы, не одеваясь прошмыгнул в туалет, где зашуршал бумагой; потом зашумела спущенная вода в унитазе, вновь раздались шаркающие шаги – теперь на кухню…
Включив свет, он, глядя на газовую печку подумал, - надо бы вызвать мастера и устранить утечку – с утра здесь было тяжело дышать от просочившегося сквозь неплотные сочленения труб, газа.
Налив воды в эмалированный, покрытый копотью чайник, чиркнул спичкой, зажёг синевато – фиолетовый венчик пламени, поставил чайник, вновь чиркнув спичкой прикурил сигарету и выпустив дым сел у стола, положив худые, волосатые ноги одна на другую.
После первых затяжек голова неприятно закружилась и появилось чувство лёгкой тошноты…
Перебарывая себя, докурил сигарету до конца, с ожесточением затушил, смял окурок в самодельной пепельнице.
Чайник забулькал и зашипел закипая…
Выпив горячего чаю, он направился в спальню и сняв брюки, а потом рубашку и свитер с дверцы книжного шкафа, не спеша оделся. Сон окончательно прошёл…
Разглядывая в зеркало, опухшее после сна лицо, недовольно морща лоб, человек долго брился старой электробритвой, щупая левой рукой оставшуюся под подбородком, в морщинках на шее упрямую, жёсткую щетину.
Десять раз водя бритвой по одному и тому же месту он думал, разглядывая своё страдальческое лицо, что пора идти в лес и отдохнуть там от этой длящейся муки никчемности – вчера жена, в очередной раз забрала детей и ушла к подруге, обвинив его во всём неустройстве и абсурдности их бытия…

… Солнечный свет проникал в зимовье через окно в южной стене, освещая нары протянувшиеся во всю ширину помещения с кучей какого – то пыльного тряпья в левом углу; стол, покрытый невесть как оказавшимся здесь красным пластиком; металлическую печь на высоких ножках; фанерные полочки над столом…
Едко пахло резанным луком и этот запах говорил о том, что совсем недавно в зимовье кто – то был.
Выходя на улицу через дощатые сени, он краем глаза заметил на верстаке слева, пакеты из - под соли, полиэтиленовый порванный мешок с остатками ломаной в крупу вермишели и мышиные катыши...
Его собака лежала неподалеку от зимовья, поодаль от кострища, греясь под лучами полуденного, осеннего солнца. День был замечательно солнечный, яркий и тёплый, но в воздухе, в атмосфере, было разлито ожидание грядущих перемен…
Собаке явно нравилась погода и она отдыхала наслаждаясь теплом и солнцем.
Чёрная шерсть на Жучке отливала коричневым блеском, а карие глаза, как два рубина светились на умной морде…
Надрав бересты и запалив костёр, охотник придвинул поближе к огню полуобгоревшие брёвна, сходил за водой на подтаявшее болото, повесил котелок над высоким пламенем костра, подстелив под себя полиэтилен и сверху меховую душегрейку сел, скрестив ноги в медитационной позе…
Он долго сидел так, сосредоточенно рассматривая противоположную сторону широкого болота. Там, сквозь белизну стройных берёзовых стволов, высоко над молодыми осинами, выше зелёных хвойных шапок сосновых деревьев, взметнулись вверх сильные, причудливо искривлённые временем и ветром вершины мощных, старых лиственниц…
Прозрачное, оранжевое пламя лизало края закопчённого до черноты солдатского котелка. Вода нагрелась, кипела, касаясь раскаленных стенок. Пузырьки воздуха, вначале несмело, потом всё чаще и быстрее поднимались со дна и наконец, переходя в лавину, ключом взрывали водную поверхность изнутри…
Глядя на лес, на костёр, на заходящее солнце, человек на время забыл зачем, почему он здесь и погружаясь в собственную память, видел другие картины, другой лес, другое солнце – солнце его свободной и беззаботной молодости…
Человек, очень долго сидел так, неподвижный и сосредоточенный… казалось, что он заснул, но глаза его были открыты…
Костёр прогорел, угольки покрылись пеплом и едкий дым забивал дыхание…
Слёзы текли из глаз и было непонятно – то ли дым был причиной, то ли нахлынувшие воспоминания…
Не замечая, он начал разговаривать сам с собой, длинно вздыхая и многозначительно повторяя, односложное: - Д - а – а – а…
А потом, как бы подводя черту, произносил: - Вот так!..
Собака привычная к таким разговорам хозяина с самим собой, лежала растянувшись на боку, изредка приподнимая голову и навострив уши, смотрела в сторону другого берега болота…
Видимо не считая достойными внимания шумы, доносившиеся оттуда, она снова опускала голову на хвойную подстилку и засыпая, нервно подёргивая лапами
видела сны, утробно взлаивала и силилась во сне то ли кого-то догнать, то ли убежать от чего-то страшного…
Солнце опускалось всё ниже к горизонту – в начале тень накрыла спину хозяина, потом передвинулась к собаке и всё быстрее стала укрывать замерзшее болото…
Заметно похолодало и человек у костра, словно избавляясь от тяжелого, тревожного сна встрепенулся, зябко повёл плечами и с удивлением увидел потухающий костёр, остывший чай в котелке, потемневший лес вокруг…
Собрав продукты, человек вошёл в зимовье, затопил печь, прибрал на столе и навёл порядок на нарах…
Потом, когда в зимовье нагрелось, он вышел на улицу…
Жучка около избушки не было.
«Пошёл размяться куда-нибудь по соседству» - подумал хозяин и войдя в зимовье прикрыл скрипнувшие двери. Потом лёг на нары и забылся тяжёлым сном…
Проснулся от того, что стало трудно дышать.
Перевернувшись на спину, сквозь дрёму всплывая на поверхность тревожного сна, вдруг услышал очень издалека яростный лай Жучка!
Охотник знал, что надо окончательно проснуться, выйти на улицу и послушать, что происходит, но сил не было и он, вновь погрузился в тягучее забытье…
Иногда, открыв глаза, он вглядывался в тёмный прямоугольник окна и слышал лай – собака лаяла то часто и зло, то с перемолчками, но с одного места и все-таки не так далеко от зимовья…
Жучок пришёл под утро и тихо поскребся в двери.
Хозяин впустил его в зимовье. Собака сильно хромала, а на правом боку, была длинная рваная рана. Шерсть, залитая кровью, смёрзлась в осклизлый колтун…
Встревоженный охотник засуетился, долго промывал рану оставшимся в котелке чаем, смачивая её влажным тампоном, сделанным из старого нечистого полотенца и гадая, кто мог напасть и поранить его собаку...
Жучок позволил себя перевязать, но вскоре, сбил повязку и стал зализывать рану…
Хозяин, уставший и возбуждённый, долго не мог заснуть и неотвязно решал, что же ему делать, как ответить на очередной удар агрессивной жизни?!
Казалось, весь мир, восстал против него. Ни в городе, ни в тайге, он уже не мог почувствовать себя спокойным. Всюду на него нападали и незаслуженные обвинения или нелепые обиды находили его…
Часам к семи, перед рассветом, когда на улице мороз достиг апогея человек, закутавшись в тряпьё, скорчившись, сжавшись в комочек согрелся и наконец заснул…
Пришёл странный и тревожный сон, похожий на явь…
Его кто – то долго и страшно резал ножом…
Он как мог отбивался…
Одного из преследователей убил, метнув нож. Лезвие вонзилось в грудь противника и как в масло, глубоко вошло в человеческую плоть.
С безысходным ужасом сознавая, что убил человека, он пошёл сдаваться в милицию… Сам он, был тоже ранен, но неглубоко – была дырка в груди и рана задела лёгкое – поэтому трудно дышать…

…Охотник открыл глаза, перевернулся на спину - оказывается, спал вниз лицом и потому, было тяжело дышать…
Оглядевшись и приходя в себя от увиденного кошмара, почувствовал холод.
Соскочив с нар, увидел Жучка лежавшего в углу. Вспомнил все, что произошло ночью, а так же увиденное во сне и содрогнулся от накатившего чувства тоски и безысходности.
Жучок, заметив, что хозяин проснулся, тихо заскулил и попытался подняться, но видимо ему было очень больно и плохо и потому, собака осталась лежать, сверкая в полутьме зеленоватым, фосфорическим светом глаз…
Рассвет едва проникал внутрь избушки – полумрак, холод, чувство боли пропитавшие это пространство, нагоняли на человека неизбывную тоску…
Но надо было жить и двигаться…
Он нехотя оделся, дрожа всем телом обул холодные тапки-башмаки, размахивая руками несколько раз присел согреваясь, схватил топор стоявший около печки и вышел на воздух.
На улице, дул резкий, холодный ветер и изредка с невидимого, забитого тучами неба, сыпала жёсткая, колючая снежная крупа…
Наколов и наносив дров внутрь, растопил печь, поставил варить кашу и стал готовиться: проверил и протёр промасленной тряпочкой, намотав её на прутик – шомпол, стволы своей старенькой двустволки. Достал из рюкзака патроны в картонной пачке и осматривая, пересчитал их: всего было четыре пули круглых и два патрона заряженных крупной картечью.
Перебирая, ощупывая пальцами заряды, всё тщательно осматривая, он думал, что ему наверняка придётся сегодня пойти по следу Жучка в «пяту» и разобраться в происшедшем. Он почему – то вполне был уверен, что собаку помял медведь!
Несмотря на страх сосущий под ложечкой неприятным беспокойством, на тоску и неуверенность преследующие его всё последнее время, он-таки решил постоять за себя - и была не была, - рискнуть, убить этого настырного зверя, как казалось посланного ему судьбой в наказание за слабость и ошибки в никчемной жизни…

…Вся жизнь в последнее время ему опостылела: и эти домашние дрязги, и это длящееся годами унижение и неопределённость, а тут единственный друг и утешение – Жучок, тоже в опасности…
И со всем этим надо было как – то покончить, отмстить и доказать обидчикам, что он тоже чего-то стоит!
Зимовье нагрелось, Жучок, успокоившись закрыл глаза, задремал, и его передние лапы конвульсивно подёргивались - во сне, он за кем-то продолжил гнаться…
Охотник тяжело вздохнул, убрал с печи под нары, сварившуюся кашу остывать, брякнув полуобгоревшей деревянной ручкой поставил чайник на плиту и пролитые капли воды, на раскалённой поверхности печки зашипели и мгновенно испарились.
Сменив стоптанные тапки – башмаки, на сапоги, прокашлявшись вышел из зимовья на мороз.
Жучок открыл глаза и внимательно посмотрел вслед хозяину…
Солнце, на минуту пробившись наконец сквозь тяжёлые облака, осветило коричнево – чёрную, срубленную из круглых брёвен избушку, поставленную на взгорке; зелёную чащу молодого ельника в распадке рядом; склон, заросший сосняком вперемежку с берёзой и осиной, снизу у земли переплетённых зарослями ольхового кустарника; болото, покрытое снегом, с торчащими верхушками густой, щетинистой осоки.
Осматривая всё это, он послушал одну, а потом другую стороны болота, прикинул, сколько времени ещё осталось до вечера…
Прошёл за избушку, похрустывая подмёрзшим снегом…
Новых следов не было, но под изогнутой берёзой видны были алые точечки – ночные следы крови, оставленной здесь при возвращении Жучка в зимовье.
Осмотрев место, он нашёл следы собаки пришедшей справа, со стороны начала большой пади, где сквозь графику голых ольховых веток, в проёме широкой долины, виднелся щетинящийся тёмный, почти чёрный сосняк на водораздельном хребте.
Охотник подумал: «Это наверное произошло где-то там, в той стороне и туда мне придётся сегодня идти… Уже не отвертеться!».
Перед тем как сесть есть, он вынес наружу приготовленный рюкзак, в котором был топор, длинная верёвка, маленький восьмисотграммовый котелок для чая, кусок хлеба, луковица, полпачки сахара – рафинада, чайная заварка завёрнутая в газетный листок…
Рядом поставил ружьё, почищенное и матово поблескивающее лаком светло – коричневого приклада. Всё это делалось для того, чтобы запутать и не беспокоить собаку, которая всё время порывалась пойти за хозяином.
Перед завтраком, охотник зажёг огарок свечи, и внутри стало заметно светлее и Жучок был этим удивлён – обычно хозяин экономил свечку для экстренных случаев и зажигал её на короткое время, только в темноте – вечером или утром.
Жучок тоже получил свою долю пшённой каши, но есть отказался, равнодушно отвернув морду из - под руки хозяина. И от случайного прикосновения, человек почувствовал, как шершав и горяч нос собаки.
- Н-да – произнёс он – видно тяжело тебе сейчас приходится… Ну потерпи старик, немножко. Это у тебя болевой кризис начался. Потерпи малыш, всё будет в порядке…
Ему самому было нехорошо, есть расхотелось и буквально через силу, он тщательно пережёвывая проглотил несколько ложек каши запивая вдогонку, крепким, сладким чаем…
Прошло ещё полчаса...
Закончив есть, охотник убрал котелок с кашей на подоконник, подальше от мышей, накрыл его прокопчённой алюминиевой тарелкой, ещё похлебал чаю и съел пару сухарей.
Немного придя в себя, потянулся с хрустом в позвоночнике взбодрившись после крепкого чая, схватил телогрейку и не одеваясь вышел, и прежде чем затворить дверь, несколько мгновений смотрел на Жучка.
Тот лежал и в очередной раз пытался зализывать воспалившуюся рану на боку…

…Человек шёл по следу Жучка в пяту уже второй час, пересёк три поперечных распадка и начал подниматься на водораздел.
Болото, постепенно суживаясь закончилось и вместо него, в мелком березняке начался овраг, на дне которого скопился сдутый с боков снег.
Метров через триста, овраг стал «мелеть» превращаясь в широкую впадину, в которой то тут, то там стояли толстые высокие лиственницы.
Цепочка собачьих следов, раздвоилась, расстроилась, разбежалась во все стороны, видимо собака металась, увёртывалась и лаяла, лаяла. Тут же, он увидел медвежьи следы…
Чуть дальше, следопыт увидел круг метров десять в диаметре, с вытоптанным до земли снегом.
Было понятно, что звери – медведь и собака кружились здесь, угрожая и нанося друг другу в бросках – выпадах удары - укусы.
То тут, то там видны были клочки тёмно-коричневой, длинной шерсти и затоптанные капельки крови…
Долго и тщательно, нервно озираясь по сторонам, охотник осматривал это место, внезапно замирая, слушал поводя головой направо и налево…
Солнце спустилось к горизонту и в воздухе потемнело.
– Да, надо спешить - проворчал охотник и заторопился вперёд и вверх к недалёкому уже лесному гребню.
Следы собаки пропали и на белом снегу отпечатались крупные медвежьи, широкой тропой уходящие вверх по ложбинке. На ходу зверь буровил наметённые сугробы, загребая лапы чуть с боков и внутрь, вперёд.
Иногда ритм шагов нарушался – медведь останавливался, озирался и слушал, а затем продолжал движение…
Охотник шёл медленно, останавливался и всматривался до рези в глазах вперёд, в подозрительно чернеющие крупные пеньки и в серые колдобины – промоины.
В какой-то момент, он задержался на месте, подбросил щепотку сухой травы вверх, определяя направление ветра. Потом развернулся под прямым углом и направился влево от следов, так же тщательно осматривая деревья и пни впереди.
Он решил сделать проверочный круг и определить – далеко ли зверь ушёл и не залёг ли где в засаду…
Фигура охотника напряглась, глаза на бледном лице сосредоточенно смотрели из под бровей, шаги сделались мягкими и почти неслышными.
Вдруг над головой, возникая откуда – то из – за горы, загудели моторы тяжелого самолёта и среди облаков мелькнул серебристый силуэт пассажирского лайнера. Человек остановился и глядя вверх подумал, что в самолёте сейчас, наверное многие пассажиры дремлют, утомлённые долгим перелётом. По салону ходят стройные стюардессы в красивой синей униформе и разносят в маленьких, пластмассовых аэрофлотовских чашечках минеральную и фруктовую воду…
- Н - да – протянул он вновь в полголоса…
Звук затих в дальнем углу неба – самолёт и его беспечные пассажиры продолжили свой далекий путь…
Когда охотник замкнул километровое кольцо, солнце уже коснулось горизонта и вот – вот должно было сойти с небосвода за границы леса и земли…
Медвежьих следов, кроме входных, охотник больше не пересёк - зверь остался в круге!
Осознав это, человек, заторопился вниз, к зимовью, стараясь успеть туда ещё засветло. И пока шёл, повторял про себя: «Ну, зверюга! Я знаю, знаю, где ты сейчас. У тебя, скорее всего здесь берлога выкопана. А Жучок помешал тебе залечь дремать в нору…»
До зимовья добрался уже в глубоких сумерках. Пока шёл, разогрелся, повеселел, и быстро растопив печь, поставил подогревать кашу, а сам, зажёг свечку и подошёл к Жучку, неподвижно лежавшему на своей подстилке.
Дыхание собаки сделалось тяжёлым и хриплым, бока часто – часто вздымались и опадали. Нос был шершавый как тёрка и по - прежнему горячий. Рану на боку пёс непрестанно зализывал и снова сбил белую повязку.
Хозяин осторожно развязал и снял её, а потом, накинул на дрожащую в ознобе собаку, старую телогрейку.
- Ну, согревайся, выздоравливай, - ворчливым, хриплым голосом говорил он, подвигая поближе к голове чашку с нетронутой вчерашней кашей…
Жучок, вновь отказался есть и хозяин, с кряхтением распрямившись, прошёл к столу, сел и начал есть сам, памятуя, что завтра надо быть сильным и уверенным в себе… Перед едой, словно чего – то, опасаясь, он, закрыл двери на металлический крючок…
Несмотря на трудный день, он ел без аппетита и вспоминая сегодняшний поход, повторял: «Да… Медведь где – то там, в вершине пади, и наверняка у него там берлога. Не будет же он ложиться на зиму, на снег… И поэтому, завтра с утра, я пойду туда, к берлоге, и постараюсь его добыть. Он даже в мыслях старался избегать слова – убить. Сегодня, я уже был рядом с ним и может быть, он даже учуял меня, а если не напал, то значит тоже боится и это уже уравнивает шансы».
Доев кашу он ещё долго отдувался, вытирая пот пил чай в жарко натопленном зимовье. Свеча, оплывая потрескивала, дрова в накаленной печке гудели, как в паровозной топке, за окном тускло белел снег, вобравший в себя крохи звёздного и лунного света. Серпик нарождающегося месяца появился в углу оконного прямоугольника и пустился в еженощный поход по тёмному небу…
Надо было ложиться спать…
Охотник расстелил старое ватное одеяло, подложил под голову свёрнутую куртку, покряхтывая влез на нары, лёг на спину, вытянулся так, что в спине хрустнули расправляясь позвонки, потом вспомнив сел, наклонившись вперёд издали задул свечу, глянул в наступившей темноте на печку, увидел сквозь отверстия в дверке, алые отблески затухающих углей, придвинул поближе к правой руке лежавшее на нарах ружьё, выдохнул и лёг на лежанку, заложив за голову согнутые в локтях руки…
Он долго не мог заснуть, ворочаясь вспоминал предыдущие встречи с медведями и чем больше думал об этом, тем ярче в его душе разгорался страх.
Скрипнула половица, пробежала по подоконнику мышь и он вздрагивал, а сердце начинало часто – часто колотится в груди.
«Неужели, я так его боюсь? – в который уже раз спрашивал он себя.
- Или у меня от усталости и жизненных неудач истерика началась? Ведь я раньше в лесу ничего не боялся и один ходил в тайгу не имея оружия и даже охотничьего ножа. Почему это, сегодня со мной происходит?..»
Он перевернулся с боку на бок, поудобнее устроился на жёстких нарах и продолжил свои размышления…
«Воистину познание умножает скорбь, а значит и страх последствий поступков…
Страх возник только после того, как я узнал множество историй, когда медведь нападал и убивал человека. И особенно запомнился рассказ о том, как медведь растерзал трёх охотников, ночующих под навесом у костра. И страшное в этом было то, что в это время, рядом с ними были собаки, которые ничего не почуяли до самого последнего момента, - так осторожно подкрался сумасшедший зверь…
Возможно это охотничьи легенды. Но теперь, когда ты это знаешь, - это уже не имеет значения. Важно, что тобой владеет страх, который ты должен преодолеть или убить – всё равно…».
Так он внутренне разговаривал сам с собой, анализируя ситуацию…
Ему вспомнился Бамовской приятель, который со слезами на глазах говорил, что боится зимой медведей – шатунов и потому, не ходит в тайгу даже на белку.
Тогда, слёзно уговаривая брать его с собой, приятель повторял: - Вдвоём нам ничего не страшно…

… Среди ночи охотник просыпался почти в ужасе - ему казалось, что кто – то ходит вокруг зимовья. Но это деревья скрипели неподалёку от зимовья, которые раскачивал ветер, порывами толкаясь в дверь, скребся в окно и гудел в трубе…
Обессиленный, охотник засыпал ненадолго и вновь в страхе просыпался...
Окончательно проснувшись часов в семь утра, он уже больше не ложился.
Ещё в темноте развёл огонь в печке, напился чаю, осмотрел Жучка. Тот наконец встал, пошатываясь поскуливая, попросился на улицу и через какое – то время возвратился и постанывая как человек, лёг на прежнее место.
– Ничего браток! – уговаривал собаку хозяин – потерпи и пойдёшь на поправку. Вот видишь – ты уже и пить захотел…
Действительно, Жучок не отрываясь вылакал чашку воды и после этого облизнув морду снова лёг…

…Как только солнце показалось из – за горы, охотник вышел из зимовья и направился вверх по пади навстречу ветру, дующему с северо-запада.
«Мне это на руку – подумал он – не будут ни лишних запахов с моей стороны, ни звуков…»
Ветер гнал по небу зимние, низкие тучи, просыпая на землю мелкую снежную крупу, то поштучно, то горстями…
Охотник шёл к берлоге и уже точно знал, что медведь лежит там, в норе и ждёт его прихода.
Но человек, был так утомлён ночными кошмарами, так устал от раздумий о будущем, что с облегчением шёл туда, где может быть, его ждала внезапная смерть…
Подойдя к тому месту, откуда вчера он начал делать проверочный круг, охотник постоял, подумал, и не торопясь, пошёл напрямик, в сторону издалека видимой вершины огромной лиственницы, стараясь держаться северо-восточного склона. Пройдя метров двести, он вдруг заметил впереди себя, цепочку следов и понял, что это следы медведя.
Ступая ещё осторожнее, он свернул чуть в сторону от медвежьей тропы, поднялся повыше по склону и держа в поле зрения следы, озирая окрестности, медленно пошёл вперёд…
В какой – то момент, он наконец увидел берлогу, сердце его стукнуло и бешено заколотилось, разгоняя кровь по телу.
«Ага, вот она где! Надо же, совсем на виду!» - прокомментировал он для себя и быстро скинул рюкзак. Достав топор и держа ружьё наизготовку, он отступил за бугор прикрывающий вид на берлогу…
- Вот так! - разговаривал он сам с собой. - Теперь, как учил Александр Владимирович, надо срубить подходящую ёлку, обрубить ветки покороче, в форме ерша и приготовится к встрече – он шепотом проговаривал это, по привычке, вслух.
Потом, охотник почти бегом возвратился назад, в ложбинку, где раньше заметил островок молодых елей. Срубил одну, толщиной в руку, и высотой метра в три. Обрубив ветки сантиметров на тридцать от ствола, он закинул елочку на плечо и двинулся к берлоге.
Шёл и сожалел, что рядом нет любимого и надёжного друга, Жучка и думал, что ему надо этого медведя добыть в одиночку, тем самым на все последующие времена победить в себе страх перед единственной опасностью, которая отравляла его жизнь в тайге. И этот страх рождала нерешительность, захватившая его в последнее время с головой.
Нельзя сказать, что он был неопытным охотником. Он один раз уже участвовал в охоте на берлоге, но тогда рядом с ним были люди, был опытный медвежатник, у которого на счету было около двадцати добытых медведей.
Но сейчас он боялся и волновался и чем ближе подходил к берлоге, тем больше сомневался в своих силах.
«А стоит ли рисковать? Ведь если, что случится, ему из этих мест попросту не выбраться. До города около пятидесяти километров, а это день пути в хорошем темпе».
Если честно, то он не верил в эту ёлку, что она сможет задержать разъяренного зверя, но так писали в книгах, так говорил опытный медвежатник.
«Ну что же, посмотрим – думал охотник. - Это всё равно лучше, чем шурудить внутри берлоги простой палкой…»
Последние пятьдесят шагов он шёл уже очень медленно. Слух был так напряжён, что на мгновение у него закладывало уши, и больно вибрировала перепонка…
Тогда он останавливался, переводил дух, до галлюцинаций вглядываясь в чело берлоги, находившееся от него под острым углом…
… До берлоги оставалось не более десяти шагов, когда оттуда с рёвом, взметнулась, громадная медвежья голова, с торчащими ушами, которые в обычное время, почти не видны…
От неожиданности охотник выпустил из рук еловый ствол себе под ноги, крутанул ружьё с плеча, и оно, как влитое застыло на уровне глаз.
Охотник и ружьё слились в одну линию, в одну пружину, способную ударить или уклониться – как потребует обстановка!
В следующий момент, зверь выскочил из норы и развернувшись вправо, всплыл на задние лапы, вырастая многократно…
И увидел матёрый медведище, проживший на земле более десяти зим, в последний раз: необъятную тайгу, белую заснеженную землю, склон, уходящий и теряющийся в крупном сосняке, шумящую под ветром зелено-серую чащу в вершине, чёрную фигуру стреляющего человека, сноп огня из левого ствола…
И почувствовав громовой удар в голову - словно тяжёлое бревно упало - зверь не успел уже услышать гулкий звук выстрела, раскатившийся мелкими осколками эха поокрестностям,– всё на земле уже кончилось для него и в нём…

…Охотник увидел, как после выстрела зверь дёрнулся, словно по чудесному заговору проглотив отравленную пулю, сгорбился на миг, расслабленно заколыхался опадая всем громадным, сильным телом, студенистой массой одетой в меховую, чёрную шубу! Повалился на снег, затрясся мелкой дрожью, раскрылся медленно, подставляя незащищённый живот следующему выстрелу…

…Человек не поверил случившемуся, долго ещё стоял выцеливая правым стволом туловище зверя расстелившегося перед ним, вмявшегося в снег мгновенно уменьшившись в размерах.
Так, простоял он секунд десять длившихся для него почти вечность, ожидая возможного нападения, привыкая к происходящему - к уже произошедшему!
…Затем, чуть опустив ружьё, всё ещё в полной готовности сделал вначале пол шага, потом шаг, потом ещё и ещё, по дуге подходя к медведю все ближе и ближе…
Наконец, человек понял, что медведь мёртв, но держа ружьё наизготовку, вытянул ногу в резиновом сапоге, ткнул носком округлый, мягкий, мохнатый бок.
И уже косной, мёртвой материей отозвалась неподвижная, черная на белом, медвежья туша!
Охотник увидел в короткой шерсти крутого лба, точно между глаз, темно – алый, заполненный блестяще жидким черно – красным крошевом кружок пулевого отверстия, чёрные струйки крови вытекающие из влажно – парных ноздрей, застывшие навсегда в неподвижности маленькие глазки с тёмными зрачками, невыразительно отражающие утраченный навсегда мир…
Охотник, вдруг почувствовал слабость в ногах, волной начавшейся в животе и скатившуюся вниз. Пот выступил на его лице, судорога тошноты тряхнула грудь и горло и он, отступив на два шага, отвернувшись, опершись на ружьё двумя руками, согнулся.
Волна отвращения заставила его широко раскрыть рот и глаза – его вырвало и мгновенно ослабев, вытирая слёзы выступившие на глазах, он повалился ничком на снег, уронив ружьё обхватил голову руками и растягивая, повторял фразы: - Ну, вот и всё! С этим покончено… И слава Богу!..
… Минут через десять, успокоившись, он вспомнил, что ему говорил Александр Владимирович: - В берлоге могут быть ещё медвежата, поэтому не спеши, обязательно проверь…
Он принёс брошенную ель, сунул её в чело метра на полтора вглубь, уперся в противоположную стенку, повращал внутри налево и направо и успокоенный вытащил – берлога была пуста…
Любопытство в нём разгорелось и тогда он, вынув из ножен острый как бритва, длинный охотничий нож, держа его наизготовку сполз по песчаному грунту внутрь норы.
Убедившись, что там пусто, развернулся вверх головой удивляясь размерам медвежьего жилища, с хриплым рёвом, как мог быстро высунул голову наружу и вновь спрятался.
– Да – разговаривая сам с собой, резюмировал он свои наблюдения – медведь меня увидел и понял, что я один и меня бояться нечего…
Потом поджав под себя ноги, полежал на животе положив голову на руки, представляя, как это делал медведь ещё полчаса назад. И вдыхая запах мёрзлой земли, добавил: - Это его и подвело!..
Потом заулыбался и подумал: «Однако! Как быстро ты стал таким смелым!»
Он ещё чуть посидел внутри, поглядывая на кусочек неба и голые вершины лиственных деревьев, видимых в отверстие берлоги…
…Через полчаса ветер стих, снег кончился, костёр весело трещал высоким пламенем, а охотник с ножом в руках свежевал тушу и сняв шкуру срезал сало толстым в ладонь слоем, покрывающее бока и загривок зверя.
Солнце то скрывалось за тучи, то вновь победоносно, длинными прямыми лучами упиралось в землю.
Сосны шумели и поскрипывали под ветром, вспугнув кормившегося неподалёку глухаря. Пролетая над берлогой, он увидел маленькую, тёмную фигуру в шапке – ушанке, двигающую руками с окровавленным ножом, склонившуюся над большой, бело – красной тушей…

…Охотник вернулся в зимовье в темноте. Тяжело дыша, сбросил полный рюкзак под навесом, постанывая распрямил затекшую спину, отбил от снега сапоги, отрыл двери и в его грязную ладошку ткнулся нос Жучка – он давно уже ждал хозяина и в середине дня слышал далёкий выстрел.
Поджимая заднюю лапу, не ступая на неё, собака проковыляла к рюкзаку, обнюхала его и шерсть на собачьем загривке поднялась дыбом.
Хозяин заметил это, погладил собаку и успокаивая, стал выговаривать: - Жучок! Жучок! Успокойся… Его уже нет! Его больше нет… Никогда не будет!..
Нарезав сало пластиками, охотник часть скормил оживающему Жучку, а часть, макая в соль и заедая чёрствой, вкусной горбушкой, съел сам.
Потом привычно быстро и ловко растопил печь, поставил чайник со льдом на плиту, а сам прилёг на нары, потирая отяжелевшие веки и горячие, лоснящиеся жиром щетинистые щёки – съеденное лечебное сало напитывало организм теплом…

…Проснулся он в первом часу ночи. Печь давно погасла, чайник выкипел почти до дна, в зимовье стало прохладно.
Широко зевая и прикрывая рот ладонью охотник расправил рваное одеяло, укрылся второй половиной, накинув сверху ещё телогрейку.
Засыпая, он сквозь приятную истому дремоты, вспомнил море, резиновый плотик, на котором так радостно качаться на тёплых волнах подставляя солнцу лёгкое, загорелое тело, омытое солёной водой и солнечными лучами. Как приятно смотреть на высокое чистое небо, слышать гул прибоя и звонкие голоса, приносимые порывами ветра с песчаного пляжа!

… Охотник уходил из зимовья через неделю. Сало и мясо убитого медведя, он по частям перенёс от берлоги к зимовью и спрятал его в лёд, выдолбив в болоте, полуметровой глубины яму.
Жучок отъелся медвежьим салом, ожил, рана его затянулась розовой плёнкой новой кожи. Лапа по-прежнему болела, но он стал опускать её на снег и передвигался прихрамывая…
В ночь перед уходом, крупными хлопьями пошёл снег и под утро уже много навалило кругом, утопив все лесные звуки в перинно-пуховом одеянии.
…Идти было трудно, и пока охотник дошёл до гребневой дороги, то порядочно вспотел. Жучок вперёд не совался, но и не отставал лишь изредка останавливаясь на время, слушал шуршание снежинок о стволы деревьев и ветки кустарников.
Выйдя на дорогу, охотник стряхнул с себя влажный снег липнущий к одежде, и только тронулся дальше, как за спиной, вывернув из – за поворота, послышался низкий звук сильного мотора, а вскоре показался и грузовик.
Чуть посторонившись, охотник уступил дорогу, но грузовик остановился и из кабины, молодой, широколицый шофёр, приоткрыв дверцу и став на подножку, крикнул:- Садись земляк, подвезу!.. – на что охотник поклонился, заулыбался приложив руки в рукавицах к груди и ответил звучным голосом, перекрывая гул мотора: - Спасибо друг! Я сам дойду. Тут недалеко – и ещё раз поклонился, благодаря за предложение…
Шофер, увидев улыбку на его лице, что – то понял, улыбнулся в ответ и захлопнул дверцу.
Двигатель взревел преодолевая инерцию остановки и грузовик, чуть пробуксовывая набрал скорость и вскоре скрылся за поворотом.
И тотчас звук затих укрытый снежной пеленой повисшей в воздухе, ослаб, растворился в звуках метели и охотник с собакой пошли дальше…



Остальные произведения Владимира Кабакова можно прочитать на сайте «Русский Альбион»: http://www.russian-albion.com/ru/glavnaya/ или в литературно-историческом журнале "Что есть Истина?": http://istina.russian-albion.com/ru/jurnal/ Е-майл: russianalbion@narod



1980 - е годы. Ленинград. Владимир Кабаков










Убийство друга.


"...Людям трудно даётся счастье. Они замыкаются в себе, попадают впросак. Они сами не знают, что им нужно, и грустят, грустят… У собак таких сложностей нет. Они знают, что счастье – это когда что-то делаешь для других. Собаки делают всё, что в силах, лишь бы угодить своему двуногому другу, и счастливы, если это им удаётся..."
Джон Ричард Стивенс


…Андрей познакомился с егерем через своего друга Петра, который учился тогда в университете, на биофаке. Андрей к тому времени уже был опытным лесовиком, но хотел стать ещё и опытным охотником. И захотел научиться этому ремеслу…
Только много лет спустя, Андрей понял, что учиться надо у тех, кто может и хочет научить тебя чему-нибудь, вровень с собой.
Но главное в обучение - доверие к учителю и наоборот. И конечно, всё осваиваешь только через свой опыт – через ошибки и заблуждения, хотя бывают и открытия…

Егеря звали Лёша. Роста он был чуть выше среднего, худощавый с тонким лицом и голубыми глазами
В обычной жизни он был весел и заливисто смеялся по любому поводу, но когда волновался, выглядел потерянным и тёр левый глаз, непроизвольно покашливая...
В Сибирь, он приехал с Украины, уже после армии.
Там, живя в Киеве и благодаря дяде - опытному охотнику и собаководу, он с детских лет пристрастился к охоте, имел гончих собак, ходил стрелять на траншейный стенд и зачитывался охотничьими книгами и журналами.
Придя из армии, где пережил многое, включая несколько месяцев дисциплинарного батальона, на гражданке заскучал и списавшись с Иркутским областным обществом охотников, получил приглашение на егерскую должность в одном из охотничьих хозяйств, недалеко от города…
Когда Андрей Чистов познакомился с ним, егерь уже жил в Сибири два года и неплохо устроился.
С разрешения поселковой администрации, егерь поставил маленький деревянный, домок на бугре, в котором и поселился.
Дом стоял на окраине посёлка, на берегу водохранилища, в полу километре от шоссе ведущего на Байкал, вдали от любопытных глаз и поселковых сплетен...
Домик был совсем маленький, состоящий из жилой комнаты с двумя окнами и холодной прихожей, где развешены и расставлены охотничье снаряжение и различный инвентарь для моторной лодки, которую ему выделило охотхозяйство.
А в начале, он жил на квартире у дяди Васи – «Леншкого» Бурундука, - как он рекомендовал себя в подпитии с каким - то местным акцентом, произнося так слово - «ленского».
В первый же месяц, егерь, взял себе у знакомого охотника щенка лайки и назвал его на английский манер – Греем.
Чуть позже, познакомившись со своей будущей женой, студенткой биофака, проходившей университетскую практику на рыбозаводе в Посёлке, и взял у неё на время молодую овчарку, Рифа...
Незадолго до первого приезда Андрея в Посёлок, егерю подарили на день рождения ещё одного щенка лайки, которого он назвал Саяном…Чистов познакомился с егерем неожиданно.
Как – то, приятель Чистова Пётр, привел его в университет, где работал Андрей и познакомившись, они заговорили о тайге, об охоте, о собаках.
Прощаясь, Лёша - так звали егеря, пригласил Андрея к себе в Посёлок, в гости...
Чистову сразу понравилась Лешина избушка одиноко стоявшая на лесном бугре. Понравилось, что никого вокруг не бывало, а ближний дом, был домом дяди Васи, тоже далеко отстоявший от остальных строений Посёлка.
Хорошо было и то, что к заливу и в тайгу, можно было уходить и приходить не привлекая ничьего внимания… А как замечательно было на егерской моторной лодке под подвесным мощным мотором - «Вихрь», лететь по неподвижной глади водохранилища, в десять минут переправляясь в глухие таёжные места, на другой стороне огромной реки…
Иногда Андрей помогал Лёше разбираться с браконьерами и скоро, по всей округе пошла молва о неумолимо непьющем и строгом егере и его помощнике, то есть об Андрее…

Однако, моё предисловие затянулось и хочется поскорее перейти к собакам.
…Саяну было около четырёх месяцев. Он был чёрной с подпалинами масти, с необычно растянутым туловищем не характерным для лайки, почему и напоминал щенка овчарки.
Невысокие лапы, лобастая голова и жёлтые пятнышки над глазами, только дополняли сходство.
Живя у егеря, он много ел, был спокоен и даже ленив, а присутствие быстрого, строгого Грея, которому было уже два года, полностью лишали Саяна самостоятельности и инициативы.
Лёша подсмеивался над Саяном, говорил, что охотничьей собаки из него не получится, а Андрей, вдруг решил взять его себе.
Не обращая внимания на едкие насмешки егеря, он перевёз щенка на такси в город и водворил в свою кладовку, находившуюся во дворе восьми квартирного дома.
Потом, выпилил отверстие в задней стенке сарая, сделав для Саяна выход в длинный прогулочный проход между строениями.
С этого времени, каждый день придя с работы, Андрей надевал спортивную одежду, брал собаку на поводок и отправлялся с Саяном гулять в загородные, березово-осиновые рощи, километров за пять от дома.
Туда, Андрей и Саян обычно шли одним и тем же путём.
…Когда выходили из пригорода, новый хозяин отпускал собаку с поводка, и Саян не спеша, валкой трусцой убегал в кусты, изредка появляясь то справа, то слева, от идущего по лесной дороге хозяина.
Кормил его Андрей специально приготовленной кашей с рыбой, или тем, что оставалось от семейной трапезы.
Саян рос и постепенно превратился в складную собачку, которая в лесу уже знала многое, но особыми талантами в охоте, как и скоростью бега не блистал. Благодаря далеким ежедневным прогулкам, он узнал запах тетеревов, рябчиков и даже глухарей, чей последний в округе выводок, они однажды вспугнули поблизости от Ершовского садоводства, в сосновой долинке на другой стороне заливчика.
Гонялся Саян, правда безуспешно, и за лисами, которых было много на бывших колхозных полях за городом.
Но главное, он сопутствовал Андрею в одиночных походах по глухим лесам в сторону Байкала и, человек был признателен собаке за компанию и разделённый охотничий энтузиазм.
И первая большая добыча не заставила себя ждать. Это случилось следующей весной, то есть тогда, когда Саяну исполнился год…
Солнце в эти дни беспрепятственно сияло с безоблачного, тёмно – синего неба. Снег начал таять, проседать, уплотняться и под вечер, когда влага скапливалась под казалось нетронутой солнцем белой поверхностью, снег на югах, вдруг, с глухим вздохом обваливался целыми полянами, почти до земли.
Ходить по лесу, с каждым днём становилось всё легче.
Толстый слой снега, уплотняясь уменьшался, а морозными утрами смерзался, особенно на южных склонах и устанавливался наст, который держал не только человека, но и зверя.
По крепости, наст, ранним утром на багровом солнцевосходе, напоминал асфальтовое покрытие.
Утром, идти по нему было легко и приятно, как по прибрежному морскому пляжу. А ведь ещё совсем недавно, в этих сугробах можно было даже в коротком походе выбиться из сил, проваливаясь выше колена и буровя ногами снежные наносы.
Особенно тяжело было ходить в сиверах, где и по сию пору передвигаться в лесу было подлинным мучением. Человек ставил ногу на заледенелую поверхность, шагая, поднимался на одной ноге и пробивая под собственным весом неокрепшую корочку, проваливался почти до земли!
И так, с каждым шагом, раз за разом всё приходилось проделывать вновь и вновь…
Однажды случилось так, что Андрей даже собирался заночевать среди занесённого снегом сивера, потому что силы ему изменили – он, опрометчиво зашёл слишком далеко от дороги и на обратный путь, уже не оставалось ни сил ни энергии!
Всё конечно обошлось, но в тот раз, когда он, изнемогая вылез на дорогу, то отдыхал около получаса, чтобы восстановить дыхание...
Саяна, такой снег держал лучше, но иногда и он, пристроившись в кильватер к хозяину, уныло брёл позади…
Андрей, благодаря своим походам уже очень неплохо знал тайгу в радиусе сорока километров от города и освоил несколько приличных зимовеек, в которых время от времени оставался ночевать…

…В тот раз, придя из университета поздно вечером, он собрал рюкзак, взял ружьё и пошёл в знакомое зимовье, в вершине таёжной реки Олы.
Было более чем прохладно и потому, Андрей стараясь согреться шёл быстро. Собака, тёмным пятном на белом снеговом фоне, изредка мелькал то слева, то справа от тропинки, а точнее торной лыжни, которая подмёрзла и не проваливалась под ногами охотника.
Андрей, напевая вполголоса песенку из детского мультфильма о собаках: «Лишнего не спросит, никогда не бросит, вот что значит настоящий верный друг…» - посмеивался и думал о Саяне.
«Он со мной в моих лесных скитаниях так же устаёт, недоедает, недосыпает и главное, остаётся молчаливым и преданным верным другом. С ним, в походах, я уже не одинок…»
В это время Саян подбежал, послушал, что там мурлычет хозяин, вильнул хвостом убедившись, что Андрей разговаривает сам с собой, и убежал вперёд, попеременно мелькая сивыми «штанишками» на задних лапах…
Андрей привык к Саяну, в лесу твёрдо знал, что он «не один на свете» и чувствовал себя намного уверенней…
Как — то, в дальнем зимовье, в морозную полночь он взялся насаживать слетевший с топорища топор и поранил себя так, что кровь потекла на пол струйкойВ этот момент он подумал, что перерубил вену!
Не будь тогда Саяна, он бы наверняка запаниковал и бросился добираться в город, несмотря на пятьдесят километров пути.
Присутствие собаки всегда успокаивало хозяина и помогало справляться с невзгодами походной жизни. Иногда, глядя в немигающие, карие глаза своего преданного четвероногого друга, он ощущал в нём живую душу и радовался...
А то, что эта живая душа не умеет говорить, так ведь человек тоже не умеет лаять и понимать собачий лай. Вот и собаки не могут научится говорить по человечески, хотя, живя рядом с человеком, научаются его понимать…
«Тут вопрос неправильного образования – про себя посмеивался Андрей.
- Ведь и человек, живя в чужой стране и не зная языка, молчит, но чувствует, как и все остальные люди, вокруг. Ведь нельзя же про такого говорить, что он души не имеет…»
Саян, в такие минуты, понимая, что хозяин шутит и в хорошем настроении, начинал одобрительно стучать хвостом по полу, словно аплодируя на собачий момент. «Ай да хозяин, ай да умник! – прочитывалось на его «улыбающейся» морде…
В ту ночь, к счастью для Андрея, кровь вскоре перестала идти и обмыв рану, он увидел, что топор разрубил только кожу над веной, не задев её…
В этот раз, охотник, придя в зимовье уже далеко после полуночи, осторожно вырубил дверь вмёрзшую в ледяную лужу, растопил печь и лёг спать натощак, так как очень устал и не захотел готовить поздний ужин…
Проснувшись пораньше, вскипятил чай, поел и отправился в лес, где уже давно рассвело хотя было всего восемь часов утра.
Перейдя небольшой распадок, Андрей увидел на снегу вчерашние следы молодого лося и пошёл по ним вперёд, распутывая повороты и даже петли кормившегося в молодом осиннике, зверя.
Саян, в начале не обращал внимания на следы, но потом принюхался и убежал вперед. Через час ходьбы, его хозяин, услышал лай своей собаки, где - то впереди за горкой.
- Неужели? - бормотал Андрей стараясь идти неслышно, но быстро… Ведь Саян убежал по лосиному следу… Неужели собачка лося лает?!
Как позже выяснилось, Саян прошел по следу на южный склон, где был наст, поднял зверя с лёжки, погнал его, а потом, когда лось обрезался об острые ледяные кромки, - остановил его, продолжая призывно лаять, звать хозяина!
Андрей не спеша подкрался, увидев спокойно лежащего лося - бычка, с небольшими рожками, отмахивающегося головой от «вежливо» лаявшего Саяна, решился стрелять и с первого выстрела добыл справного зверя. Следующей ночью, они с приятелем вынесли мясо к дороге и вывезли его в город.
Сохатины хватило на несколько месяцев.
А времена были голодные и в магазинах мясо давали по талонам по килограмму на человека, ежемесячно…
Так Саян оправдал звание охотничьего пса!
Благодаря трудам Андрея, по воспитанию собаки, Саян «вспомнил» все охотничьи навыки своих предков. Постепенно он научился многому: доставал стреляных уток из воды, облаивал глухарей и пушных зверей: белку, горностая и колонка, показывал норы ондатры в берегах таёжных речек…
Зимой, Саян даже пытался догонять по глубокому снегу косуль, но отставал, и несколько раз приходил к хозяйскому костру поздно вечером, усталый до изнеможения.
И всё-таки один раз, Андрей добыл из под него косулю, которая дремала на большой вырубке не подозревая о приближении охотника.
А после того, как Саян её поднял и погнал, понеслась параллельно целившемуся в неё Андрею, которому осталось только нажать на курок!

…Пришло время, и Андрей привёз себе из таёжной командировке второго щенка лайки, Кучума. Когда Кучум подрос, то они с Саяном стали драться из-за пищи и из ревности к хозяину. И скоро меньший по размерам и по силе Саян, стал проигрывать в этих драках.
Мало того, Кучум, которому в январе исполнилось год, стал высокой на ногах, сильной собакой и начал третировать Саяна, даже в лесу.
Собаки очень ревнивы и потому, Кучум, как более сильный и крупный, отгонял Саяна от хозяина, не подпуская к нему более чем на пять метров.
Саян своё подчинённое положение очень переживал, погрустнел и стал плохо есть. Андрей начал опасаться за жизнь Саяна.
Но тут, друзья, жившие по соседству, в своем доме, попросили у Андрея Саяна, чтобы он жил у них и охранял дом. Андрей согласился и Саян стал сторожевым псом. Так было лучше для собаки, считал хозяин.
И всё - таки Андрея мучили угрызения совести. Получилось, что он невольно предпочёл более сильного и более перспективного Кучума, своему старому другу Саяну.
И только десятки лет спустя, Андрей, вспоминая своих собак, начал понимать, что Саян был очень хорошей охотничьей собакой. – преданной, спокойной и послушной и что он сам тогда, был никудышным охотником и потому, не поверил в достоинства своей первой собаки…
…Недолгая дружба Андрея и Саяна, закончилась трагически.
У новых хозяев Саян прожил год…
Кучум вскоре потерялся, но Андрей стеснялся просить собаку назад и Саян всё больше привыкал к роли цепного пса.
Как - то, вечером, Маша, новая хозяйка собаки, выпустила Саяна на ночь, побегать. Юры, её мужа, тогда не было в городе - он где-то работал на халтурах и она жила одна.
Маша в тот год родила и жила с малышом в своем доме, нисколько не боясь – собака то была рядом.
Саян, отпущенный на волю, бегал где – то почти сутки, но придя домой был вновь водворён на цепь…
С тех пор, прошло около двух недель и вдруг, вечером, к Андрею в дом прибежала испуганная Маша с малышом на руках.
- Андрей! Что делать? Саян взбесился – чуть не плача повторяла Маша:- Грызёт цепь, все зубы себе выломал, смотрит дикими глазами, мокрый весь от пота аж парит и судорогами его перекашивает!..
Андрей по описанию Маши понял, что Саян заразился собачьим бешенством или водобоязнью, как говорят в народе. Он, в своих ночных бегах, был где - то искусан бешеной собакой или крысой – они тоже переносчики заразы, а теперь, после инкубационного периода и сам заболел…
У Андрея от этих предположений пробежали холодные мурашки по спине. Ведь собаки в таком состоянии себя не контролируют, бросаются на всё живое, кусают даже своих хозяев…
Он представил, что будет, если Саян укусит Машу - вылечить от бешенства человека очень тяжело и часто бывают смертельные исходы. А Ваньке у Маши было всего полтора месяца отроду…
Андрей помрачнел, достал со шкафа чехол с ружьём, собрал его, взял с собой несколько дробовых патронов и попросив Машу оставаться у них дома пока он вернётся, направился к её дому, один.
Отворив калитку Машиного двора, Андрей увидел неподвижно стоявшего около будки, Саяна. Он был по-прежнему на цепи…
Опасливо озираясь, бывший хозяин подошёл к собаке на несколько шагов приговаривая: - Ну что Саян, что старик? Заболел? Трагедия случилась!..
Андрей чуть не заплакал, от тревожащего его сознание чувства вины, зная, что собаку уже не спасти…
Внутри себя, он понимал, что предательски покинул своего верного друга в неловкую минуту – не отдай он его тогда, - может быть ничего этого бы не случилось…
Саян при звуке человеческого голоса, тяжело поднял голову и пристально посмотрел на бывшего хозяина. Его била мелкая дрожь, и бока словно от воды, намокли от пота.
На Нахаловку, где жил тогда Андрей с семьей и Юра с Машей, спускались летние сумерки и Человек уже не мог различить взгляда Саяна.
Но ему показалось, что собака смотрит на него с укоризной.
Прости друг, - проговорил Андрей, вскинул двустволку и прицелился!
…Через мгновение раздался выстрел и, брошенный сильным зарядом дроби на землю, Саян куснул себя за грудь, и тут, Андрей выстрелил второй раз в голову собаки.
Саян повалился на землю, судорожно, несколько раз дёрнулся и затих!
Матерясь сквозь крепко сжатые зубы, Андрей одел рукавицы, не отрывая взгляда от умершей собаки, взял за окровавленную голову, отстегнул ошейник, снял цепь с проволоки, продольно висевшей во дворе от калитки до входной двери, обмотав цепь вокруг мёртвого тела, оттащил Саяна в дальний угол огорода и повесив ружьё на плечо, вернулся к себе в дом…
Мрачный и грустный, вспоминая дрожащего, неподвижно стоящего Саяна, он тщательно помыл руки под умывальником, потом объяснил Маше, к чему нельзя во дворе прикасаться и сказал, что придёт завтра утром похоронить собаку. Попросил, у ворот оставить лопату…

Ночью, он несколько раз просыпался – ему казалось, что он слышит знакомый лай Саяна…
Рано утром, только рассвело, Андрей проснулся, оделся, умылся и пошёл к Маше во двор…
Там, взяв лопату и стал копать глубокую яму в углу огорода…
Пока копал – вспоминал перипетии совместных походов и охот, ночёвки у костра, собачью верность и преданность…
Горько вздыхая, он думал о судьбе Саяна: «Так незаметно, в суете и толкотне бытия, многообразия целей и задач, мы теряем лучших друзей, а новых уже нет или не хотим заводить и воспитывать…
Так приходят в жизнь одиночество, разочарование и потерянность…»
Он старался не смотреть на окоченевший труп своего верного, но мёртвого Саяна…
Выкопав яму, Андрей сбросил туда одеревеневшее тело собаки, сверху засыпал известью, а потом, не торопясь, старательно закопал…
Когда Андрей закрыл за собой калитку, Маша сквозь сон услышала её стук, пододвинула маленького Ваньку к груди, и снова заснула успев подумать: «Хорошо, что есть такие мужики как Андрей. Всё сделал и молчит. Только хмурится…
А Саяна жалко…
Но что бы я без Андрея делала одна?! Ведь если объявить врачам, то они сразу заставят делать уколы. А я ведь Ваньку – сыночка кормлю грудью. Как тогда-то быть?»
В тишине мерно тикал будильник, и стрелки показывали только шесть часов утра…


Лето 2002 года. Лондон. Владимир Кабаков







Казнь короля.


…Тридцатого января, 1649 года, в Лондоне стояла холодная погода. Лужицы на улицах похрустывали утренним ледком и смог от множества каминов, разожжённых с утра, делал улицы и прохожих на них похожими на мрачные декорации с привидениями.
Часов после десяти взошло солнце осветившее жалкие лачуги бедняков на южном берегу Темзы и стены дворцов в Вестминстере. Толпы любопытных, несмотря на середину рабочей недели, потянулись в сторону Уайт-холла. Помост для казни Короля, назначенной на два часа, выстроенный за одну ночь, красовался посередине большого пространства, постепенно заполняемого людьми.
Ряды копейщиков, с длинными страшными пиками отделяла помост от толпы. На площади стоял гул тысяч голосов, бегали и толклись под ногами крикливые дети, а их отцы и матери стояли в ожидании великого события переминаясь с ноги на ногу…

Король проснулся рано, обессиленный ночными кошмарами. Нехотя встал с постели и камердинер помог ему одеться. Умывшись и попив кофе, он подошёл к камину погрел зябнущие руки, сел в кресло и стал читать Библию - Евангелие от Матфея, главы в которых описывалась смерть Христа. Часто, отвлёкшись от чтения Чарльз, долго и неподвижно смотрел на потрескивающий огонь, на язычки пламени, серо-оранжевые, в свете наступившего дня. Поёжившись он приказал принести ему вторую теплую рубашку, не спеша одел её и наглухо застегнув камзол, вновь сел. Охранник приставленный к нему Полковником Томлинсоном, казалось совсем не мешал ему сосредоточенно думать. Точнее, Король не замечал его, погружённый в трагические переживания всего происходящего. До последнего дня он надеялся, что Смутьяны не посмеют его казнить, что помощь и освобождение вот-вот наступят. Ещё три дня назад, когда ему зачитали страшный приговор, он ждал и надеялся, что верные ему люди спасут его от смерти…
И только сегодня ночью он осознал, что жить ему осталось всего несколько часов. Вместо страха, вдруг появилось равнодушие и беседуя с кардиналом Юксоном - своим духовником, он много говорил о судьбе невинно осуждённого Иисуса Христа, вспоминал тяготы походной жизни, предательство и эгоизм придворной челяди, передавал через кардинала советы и наставления семье, которая была в изгнании, в Голландии.

«Я сожалею, - говорил он Юксону- что буду умирать не видя родных, знакомых лиц. Но все мы умрём, поменяв нашу земную жизнь, полную суеты и страданий на жизнь загробную, где нет ни политики, ни войн, ни предательств…»

Юксон слушал и молча кивал головой, а его кардинальские одежды поблескивали серебром и золотом, когда вдруг, огонь в камине вспыхивал ярче. Это почему-то беспокоило Короля и он невольно отводил глаза от румяного лица своего священника. Помолчав какое-то время Чарльз произнёс:

- Я хочу побыть один - и кардинал тихо ступая, удалился…
«Когда это началось? - спрашивал себя Чарльз, уже в который раз. Почему это произошло со мной и в моей стране, Англии?».
Он вспомнил далёкую юность, своего наставника и друга, герцога Букингемского, который учил его фехтовать, стрелять из лука и мушкета, возил на большие охоты, далеко от Лондона, советовал, как выбирать стильную одежду и обувь, грациозно и с достоинством кланяться и принимать поклоны. Его отец Джеймс был равнодушен и часто груб, а бедная матушка тиха и молчалива. Только герцог был добр, общителен, вежлив, красив, смел…
И вдруг все кончилось. Герцога Букингемского убил какой-то полусумасшедший фанатик и так легко, весело начавшаяся юность внезапно оборвалась. С той поры он не любил посторонних людей, доверял только своим близким, народ презирал и считал его тёмным стадом животных, далёких от искусства, заботящихся только о деньгах и благе собственного живота. Парламент же всегда не любил, потому, что тот мешал ему умно управлять страной, которая дана была ему в наследство от Бога…
Он долго не мог понять, как это сборище полу крестьян, полу солдат, полу торговцев может вмешиваться в его государственные дела, которые он не отделял от личных дел. Когда они - Парламент- стали ему мешать в его начинаниях, он их просто распустил по домам, считая Парламент неким предрассудком, доставшимся ему неудачным наследством. Это была неприятная сторона жизни… Но была и приятная: женитьба на красивой молодой женщине, потом дети, охота, искусство…
Красивые картины, много картин. Художники, неловкие, но услужливые. Наряды на которые с восхищением смотрели женщины, и с завистью, мужчины… Но когда-же, неприятного в его жизни, стало больше чем приятного?
Он вспомнил стычки с Парламентом, собранным им милостиво после десятилетней паузы. А ведь мог бы и не собирать! Потом этот полусумасшедший Джон Пим, посмевший его, Короля, обвинить в расточительстве…
То ли от возраста, то ли от возрастающей неприятной стороны жизни, Чарльз стал раздражителен и заболевал нервными расстройствами, которые тщательно скрывал от придворных и даже от близких. «Дурная наследственность - рассуждал он, вспоминая развратного и необузданного отца, который впадал в ярость от малейшего сопротивления его воле…
Потом Смутьяны из Парламента, подняли народ на войну и он несколько лет, вместо дворцов Лондона, жил в военных лагерях, в заштатном Оксфорде, а потом и просто в жалких лачугах, где скрывался от этих негодяев, временно одержавших над ним победу. Чарльз презирал и Ферфакса и Эссекса, но особенно ненавидел этого выскочку из Кембриджа, Оливера Кромвеля, сектанта и врага не только королевской власти, но и католической церкви. Когда же он, Король, увидел это носатое, грубое лицо, коренастую фигуру, вызывающий взгляд, то понял, что перед ним враг и антипод. Король тогда обозвал его Анабаптистом, и оказался прав. Во время последней войны, Чарльз надеялся разбить армию Парламента и переманить на свою сторону их полководцев, а Кромвеля повесить. И это ему почти удалось, но Кромвель разгадал планы, изгнал лорда Манчестера, разбил королевские войска при Нейсбай, и, выследив, воспользовавшись предательством знати, захватил самого Короля, и осудил на смерть, конечно, не сам, но с помощью запуганных им судей…

Часы пробили двенадцать и во дворце Сент-Джеймс, в котором помещался пленный король, началась какая-то суета. В спальню заглянул полковник Томлинсон, небрежно поклонился Королю, что-то прошептал на ухо часовому и ушел, стуча каблуками и звеня шпорами.
«Хам!-подумал Чарльз и оторвавшись от горестных воспоминаний, удалился в маленькую часовню, в углу за ширмой, встал на колени и глядя снизу вверх, на фигуру Христа на деревянном распятии напротив, стал молиться, шёпотом повторяя слова:
- Господи! Прости мне мои прегрешения, мою усталость и моё равнодушие в прежние годы, когда я не находил времени среди занятий искусствами уединиться и молиться тебе, Боже, прося благодати и благословения!.. Спаси и сохрани мою семью, жену и детей от происков врагов наших. Прости и моим врагам их грубость и неразвитость. Воистину, не ведают, что творят!..

За ширмы вошёл кардинал Юксон и стал поодаль стараясь не мешать молитве Короля.Вскоре однако раздалось лязганье шпор и полковник Томлинсон почти гаркнул, приказывая:
- Через полчаса надо отправляться!
Король поднялся с колен и Юксон стараясь отвлечь Короля предложил:
- Может быть, вам государь надо подкрепиться?.. Дух силён, а плоть немощна - пробормотал он привычно, но Король согласился. Он, подойдя к столу с закусками, выпил немного вина и съел кусочек белого хлеба… Потом в коридоре затопал сапогами конвой… Король в последний раз оглядел спальню, яркие огоньки углей в камине, блеск солнечного света отразившегося в оконном стекле…
«Пора- подумал он - Да воздаст господь Смутьянам сполна! А мне даст силы перенести казнь, как перенёс её он Сам! -широко перекрестился и в сопровождении Юксона и своего старого слуги Нерберта, под аккомпанемент топанья сапог полуроты конвоя, твердо зашагал к выходу…

Ровно в два часа по полудни, Король Чарльз взошёл на эшафот в сопровождении кардинала Юксона и двух полковников распоряжающихся казнью и чуть отставших палачей в полумасках и кажется даже в париках. Кардинал морщил лицо, сдерживая рыдания и не глядя на побледневшее лицо Короля, шевелил губами, шепча молитвы. Король невольно вздрогнул, когда толпа увидевшая его тысячегорло охнула и раздались крики:
- Ведут! Ведут!
Заплакали, запричитали сердобольные женщины. Кому-то в задних рядах сделалось плохо. Мужчины стояли молча, хмурые и мрачные. Наступила тишина и даже дети притихли. Один из полковников выступил вперёд и торопясь, невнятно прочёл приговор.
- За измену… народа и Англии….казнить… через отсечение…
Народ вновь охнул: - О- о-о-х-х-х!
Кардинал подошёл и дал поцеловать Королю золотой литой крест…
Палач и его помощник стояли рядом, широко расставив ноги и заложив сильные мускулистые руки за спину. Когда полковник окончил читать приговор, помощник передал палачу чёрную повязку и тот подойдя к Королю сзади, ловко и быстро завязал ему глаза. Люди в толпе замерли. Палач словно актёр-протагонист, казалось упивался своей бесстрашной силой. Взяв Короля под руку он подвёл его к плахе, помог встать на колени и поправил поудобнее голову. Солнце пробившись сквозь белое облако, ярко озарило сцену казни и вновь скрылось…
Палач молодецки повёл плечами, подбросил чуть вверх топор, примериваясь. Помощник палача подошёл к Королю со спины и чуть надавил двумя руками вперёд…
«Боже!!! Прости ме…».
Палач чуть привстав на носках взметнул блеснувший под солнцем топор и с хаканьем опустил на шею…
Голова, полностью отрубленная, со стуком упала в сторону и через мгновение из шеи фонтаном хлынула кровь…
- А-а-хх - взвыла толпа и закричали в истерике женщины, кто-то упал в обморок, кого-то держали под руки. Мужчины отворачивались стараясь не смотреть друг другу в глаза. Палач бросив топор на помост вынул из-за пояса красную тряпку, схватив за длинные волосы голову с открытыми ещё глазами, вытер капли крови с лица и волос и показывая её толпе, поводя рукой со страшной ношей то влево, то вправо, произнёс традиционную фразу хриплым и громким голосом: - Смотрите!!! Вот голова его!!!
Глухой вой страха и отчаяния пронёсся над площадью и солдаты подгоняемые короткими злыми командами принялись вытеснять народ с площади…
В этот день, в пабах Лондона было многолюдно и шумно. Все обсуждали казнь Короля. В пабе «Львиная голова», что на Холбоне, неподалёку от Друри Лейн было тесно. Сидевшие в тёмном углу солдаты приехавшие со своим ротным за провиантом для Армии разместившейся временно в Сафрон Уолдене, милях в шестидесяти от столицы разговаривали громко, с вызовом поглядывая на компанию робких мастеровых примостившихся в противоположном углу. Горбоносый, тощий и высокий Билл, с большим шрамом через всю щеку громко говорил:
- Я помню битву при Нейсбай. Рубка была настоящая и в начале нас потеснили. Джек, Гарри Трумен и Вилли были убиты или ранены, а потом затоптаны конями принца Рупперта. Казалось, что пришла наша погибель…
Двери паба растворились и сопровождаемые клубами холодного воздуха в помещение вошли два констебля. Потирая озябшие руки, они осмотрелись, заметили группу солдат - их возбуждённый вид кажется напугал служителей порядка и потому, потоптавшись у порога констебли вышли проклиная про себя и службу и неспокойные времена, когда закон потерял силу, а на место закона пришла сила оружия…
Подбодренный «отступлением» сил правопорядка, Билли хлебнул ещё несколько больших глотков из кружки.
- Эх! Какие это были ребята! Дрались с приспешниками Короля, как звери. Но, тут всем показалось , что мы проиграли битву!.. Разгорячившись он стукнул кулаком по залитому элем столу. - Но наш Старик, наш Генерал как всегда знал что делать! Повернул всю конницу и ударил во фланг ихней пехоты!
Тощий победоносно оглядел товарищей, которые слышали эту историю много раз, а некоторые сами были участниками той битвы, и потому слушали невнимательно, разглядывали двух проституток у стойки и обменивались замечаниями. Робкие мастеровые тихонько оделись и опасаясь скандала незаметно ушли.
- Благодаря Богу и нашему Оливеру, мы повернули Фортуну к себе передом и тут ей уже было не отвертеться! - продолжил Тощий и захохотал, а все солдаты, оценив шутку Билли, подхватили веселье и загоготали.
- Ах Билли! Ах развратник! Да накажет тебя Бог! Если бы наш Старик тебя слышал он бы наказал тебя. Все знают, что Генерал Кромвель Пуританин. Он бы приказал тебя оштрафовать!
Все ещё громче засмеялись. «Он, Старик своих не выдаёт! - отбивался довольный Билл.
- Мы за это его и любим. Он за простых солдат горой стоит!».
Так! Это так! - понеслось со всех сторон - Сегодня Королю отрубили голову и это справедливо».
Тощий схватился за саблю и лицо его перекосила судорога.
- Пусть кто-нибудь мне возразит! Он выхватил из ножен саблю, а потом вновь вложил ее с о стуком.
- Я верю в Господа Бога и знаю, что без его поддержки, Парламент бы не победил Короля. Тут воля Божия- как говорит наш Старик.
-Король покусился на нашу свободу, захотел сделать нас своими рабами и убил многих наших товарищей. И мы вправе убить его, защищаясь!
Сидящие за столом вскочили. - Виват Кромвель! Виват Республика! - кричали они все вместе и в разнобой. - Да славиться наш Господь! И да провалиться в преисподнюю Папизм и свора его прислужников. Теперь мы Свободны!!!
Солдаты вывалились из паба около полуночи и поддерживая друг друга, горланя песни двинулись в сторону казарм…



24.09.2004 г. Лондон. Владимир Кабаков











В О Л Ч Ь Я П Р Е Д А Н Н О С Т Ь.



…Дом Василия, стоял на вершине холма, а его фермерский участок включал и широкую долину, спускающуюся к речке, и заросли кустарников вдоль дороги ведущей к дому, и большой покос, на котором фермер со временем хотел сеять пшеницу. Планы и желание работать у него были большие…
Ну а пока, он перебивался «с хлеба на воду»: держал несколько овец, четыре коровы, лошадь с жеребёнком, и конечно по мелочи – кур, уток, гусей…
С ним жила его жена Дарья и три ребёнка: Петька, старший сын Дарьи, и два его мальчика – Дима и Пашка, которого в доме все звали Павлином….
Василий Аксёнов приехал сюда, тогда ещё в колхоз имени Ленина, двенадцать лет назад, со строительной бригадой шабашников – они строили и отделывали изнутри, большой колхозный клуб…
Постепенно Василий перезнакомился с колхозниками и случайно встретился с Дашей, тогда девушкой девятнадцати лет, уже родившей мальчика Петьку. Отец Петьки, здешний ловелас, был призван в армию, и, несмотря на обещание жениться на Даше, так, и не вернулся в деревню.
Василий и Даша, после знакомства, часто встречались во дворе двухквартирного дома, в одной половине которого, временно жили приезжие строители, а в другой, она сама, Петька и мать Дарьи – Фёкла, давняя вдова запойного колхозного конюха, который сгорел от водки, когда Даше было семь лет.
Дарье, Василий сразу понравился. Это был спокойный, крепкого сложения мужик, уже однажды несчастливо женатый и брошенный женой. После развода, остались сиротами и две его дочки, которых он помнил постоянно и сильно скучал по ним.
Но жизни с первой женой, никак не получалось. Она его не любила, хотя и родила в свой срок двух милых дочерей. Она была так привязана к своей матери, так зависела от неё, что при любых семейных раздорах, - а дело это довольно обычное, особенно в первые годы совместной жизни, - забирала детей и уходила к теще, оставляя Василия на несколько дней, а то и недель в одиночестве.
Василий в эти дни к вечеру, бросал работу, напивался, чтобы забыться и не чувствовать себя изгоем и дома, иногда, от безысходной ярости и обиды, бил посуду!
В конце концов, властная тёща, которая своего простого, неучёного зятя ни в грош не ставила, нашла для симпатичной дочки другого мужа, пожилого уже, но состоятельно и красноречивого парикмахера. Несколько раз, Василий, по пьянке скандалил с новым мужем бывшей жены, требуя встречи с любимыми дочерями. Но после того, как его за хулиганство в пьяном виде забрали в кутузку и крепко там поколотили, он кажется успокоился и смирился со своей горькой участью…

Во времена этих скандалов, когда Василий пребывал в пьяном угаре, его уволили со стройки, где он работал плотником. Однако вскоре, опомнившись, он нашёл новую работу на выезде, и пить почти перестал.
В очередной его приезд «домой», что бы повидаться с дочками, жена категорически потребовала от Василия, «очистить жилплощадь», с чем он безропотно согласился…
Так получилось, что в один прекрасный день, ему уже некуда было возвращаться из «командировки», но зато он и алиментов не платил, что ему помогало жить и на чужбине вполне прилично.
В те годы, в деревне всё менялось. Колхоз имени Ленина распался. Председатель, агроном и бригадиры, поделили лучшие земли и стали фермерами, заодно приватизировав на своих фермах всю колхозную сельхозтехнику…

Василий давно уже задумал завести себе клочок земли и жениться на деревенской.
Так и получилось. В начале, после долгих гуляний с Дарьей по деревенским околицам, Василий переехал в дом к Фёкле. Потом была бедная свадьба, на которой, на столе вдруг оказалось двадцать с лишним бутылок водки. Все – и гости, и хозяева перепились, но наутро, вспоминали гулянку с уважением…

Через время, Василий стал оформлять документы на участок земли под ферму. Небольшие деньги для этого у него были – строители получали за работу несравнимо больше колхозников.
Василию повезло – он взял в аренду не только землю, но и полуразвалившийся дом, на заимке, километрах в четырёх от деревни. Кроме того, как мужик понятливый и рукастый, он отремонтировал старый, заржавленный трактор «Беларусь», поставив его на колёса купленные за две бутылки водки у приятеля, в соседнем хозяйстве.
Весной вспахали огород на ферме и всё лето Василий жил на заимке, занимался ремонтом дома и приглядывая за «придворным» хозяйством.
К осени дом был готов и второй раз беременная, Дарья переехала вместе с Петькой, к Василию.
Жили они дружно, и Дарья всем с гордостью рассказывала, что Василий почти не пьёт, разве что чуть – чуть, иногда, по праздникам.
Василий был мужиком самостоятельный, а то что первая его жена пыталась из него сделать подкаблучника, - так это на любого по жизни может свалиться…

А теперь и нужды в водке у него не было, потому что в семье царили любовь и порядок – как жить и что делать в первую голову думал мужик, а ему давала советы и поддержку трудолюбивая и не избалованная женщина…
Первая зима, тем не менее была трудной. Порой было тоскливо и одиноко, и особенно в ветреные вьюжные ночи, когда казалось, что мира за стенами занесенного снегом домика не существует, или он недостижимо далеко. Но конечно, это только казалось…
К весне, Дарья родила Димку, и Василий летал всюду, как на крыльях – радостный и возбужденный. Вскоре прикупили ещё коровку и несколько овечек.
Поместили их в новом скотном дворе, который Василий построил сам, на задах, за огородом. Он провёл туда ещё в начале зимы электричество и проложил водяную трубу, установив электрический насос.
В начале лета, жить стало легче, и Дарья словно расцвела. Ей, хлебнувшей в детстве и юности горя и нужды, жизнь с любящим, спокойным Василием казалась праздником и при первой возможности, отложив в сторону распашонки и пелёнки, она чем могла помогала мужу.
Василий за это её ещё больше зауважал, а Дарья, чувствуя это, отвечала взаимностью. С первых же, после переезда дней, она не упускала случая, помочь Василию по хозяйству…

… Ферма росла, поголовье скотины умножалось. Но и количество работ возрастало соответственно. Так в хлопотах прожили ещё зиму…
Сельская жизнь достаточно однообразна: прежде всего работа, работа и работа. Перерыв только на ночь, на сон. Зато и результаты налицо…
По скотному двору гуляют справные коровки, шерстистые овечки. Из птичника раздаётся кудахтанье кур, кряканье уток и гоготанье гусей - шум на всю округу. Жизнь на ферме закипела.
Василий, выбрав время, съездил в город, договорился там с рыночными торговцами, и стал раз в неделю возить туда «излишки» – продукты с фермы: мясо, сливки и сметану, которые получал уже от трех коровок. На вырученные деньги купил телегу, сани, сбрую и прочую утварь для поездок…

Когда Димка начал бегать рядом с Петькой, Дарья незаметно родила Пашку. Василий гордился большой семьёй и стал работать ещё больше. Доход от фермы был пока небогатый, но и семья жила рачительно и экономно.
В начале очередной зимы, Василий купил телевизор, подержанный, зато цветной, ставший непреходящей радостью и для детишек и для Дарьи. Сам Василий смотрел телевизор редко. В основном передачи о природе и в «Мире животных».
Иногда он сердился на ведущего этой программы, хлопал руками по бёдрам и сердито выговаривал: - Что он показывает? Ну что он показывает?! Опять про собачек: пуделей и болонок. Прежняя передача была о кошечках, а теперь вот опять показывает московскую квартиру и её обитателей!
- Ты посмотри – обращался он к Дарье – хозяева этих болонок очень похожи на своих собачек, или наоборот – и начинал громко смеяться, ища поддержки у жены…

А между тем, дела в некогда процветающем сельскохозяйственном районе шли всё хуже и хуже. Фермеры разорялись или запивали от тоски и безысходности. Продукты которые они вырабатывали тяжелым трудом никому были не нужны, а продавать за бесценок алчным перекупщикам, никто не соглашался!
Деревни обезлюдели, молодёжь ушла на заработки и в поисках лучшей «сладкой» жизни в большие города, пополняя там ряды люмпенов, без корней и без веры…

… В округе появились волки!
Василий вспомнил рассказы своего вятского приятеля, с которым работал на стройке. Тот рассказывал, что во времена войны, в вятских лесах, волки стали нападать на людей и даже крали детей, прямо из деревенских огородов…

Однажды, в тёмный зимний вечер, выйдя во двор по нужде, Василий, сквозь шум ночного ветра различил заунывные звуки волчьего воя. Он окончательно проснувшись, вернулся в дом, тихонечко оделся, стараясь не разбудить жену и детей, вышел из избы и прикрывая лицо от морозного, резкого ветра, сходил за огороды, на скотный двор – проверил, все ли электрические лампы горят над сараями; послушал, спокойны ли коровы и овцы.
В стойлах было темно и тихо. Пахло сеном и влажной коровьей шерстью. Овцы, услышав, как скрипнула знакомая калитка, затопотали у себя в овчарне. Василий постоял, послушал и успокоенный, вернулся в дом досыпать…
Но в душе, тревога осталась…

Как – то, в очередную поездку в город, он зашел в охотничий магазин и купил пачку патронов с крупной картечью и несколько пуль. «Пригодится – думал он лежа в санях, закутанный в овчинный тулуп, вяло, сквозь дрему обдумывая, что еще надо сделать, чтобы обезопасить ферму, от незваных «гостей».
Кобыла размерено и привычно тянула сани по полузанесённой снегом, дороге. Незаметно подкрались ранние зимние сумерки…
Вдруг лошадь дёрнула, сани заскользили быстрее, а кобыла, ёкая селезенкой, пошла рысью.
Василий приподнялся в санях и увидел, что его смирная Манька, швыряя снежные комья из под копыт в передок саней, бежит в сторону дома выгибая шею и крупным, темным глазом косясь влево и назад, в сторону густого придорожного кустарника. Василию даже показалось, что он заметил серые тени, мелькнувшие и скрывшиеся среди мерзлых веток, в чаще.
Приехав, домой, он Дарье ничего не сказал, поужинал и, одевшись потеплее ушел на скотный двор, сославшись на то, что надо подремонтировать загон у овец…
Дарья и старшие дети смотрели по телевизору, какой – то сериал, о страданиях безответной любви бедной девушки не-то в Бразилии, не-то в Аргентине.
Собак Василий не держал: во первых, места были настолько безлюдные, что редко кто, кроме старенькой почтальонши приходил, а во вторых, он не любил шума, а собаки подчас брешут просто на ветер или на шуршание соломы, под его порывами.
И потом, в самом начале жизни здесь, они завели себе крупную беспородную дворнягу Шарика, у которого оказался неистребимый, охотничий характер. Иногда, он, видя, что хозяев нет поблизости вдруг начинал гоняться за курами и поймав, душил их.
Однажды, он пробрался в овчарню и задавил двух ягнят, и был пойман на месте преступления. Василий схватил палку и колотил Шарика даже спрятавшегося в конуре, после чего «незадачливый охотник», сбежал и никогда больше не появлялся, но без ночного собачьего лая, фермерам спалось намного лучше…

Сняв с гвоздя ружьё, спрятанное под ворохом старой одежды в сенях, Василий, прихватил пачку патронов с картечью и через заснеженный огород, прошел на скотный двор.
Там потоптавшись, он неслышно приоткрыл дверь в загон, освещённый электрической лампой, зажал дверь щепочкой в таком в приоткрытом положении, и бросив на пол несколько охапок сена, лёг, запахнувшись шубой, а ружьё зарядил и положил рядом.
«Посмотрим – думал он, устроившись поудобнее, вглядываясь в дальний угол загона, где электрический свет не мог уже бороться с ночной темнотой, и где не было видно дальней изгороди – она притаилась во тьме…
Потом, когда глаза привыкли, человек стал различать поперечины изгороди – ему почему – то казалось, что волки придут оттуда.
Василий почти задремал угревшись, обдумывая, что делать, если серые разбойники сегодня не появятся. Вдруг в голове мелькнула полусонная мысль: «А почему бы ни попытаться подманить волков?»
Он поднялся, войдя к овцам, стал их легонько похлёстывать прутиком, овцы всполошились, затопотали, начали перебегать с места на место и тревожно блеять.
Забеспокоилась кобыла у себя в стойле, тяжело переступая коваными копытами по деревянному полу. Звонко, оглушительно звонко заржал жеребёнок…
«Вот так! Вот так! – повторял про себя Василий и вернулся к своей лежанке на полу у заднего выхода...

Время шло… Зимой темнеет рано, и Василий лежал уже довольно долго, когда услышал скрип открывающейся двери, в доме.
«Дарья вышла – подумал он – посмотреть». Потом дверь, закрываясь вновь, скрипнула. «Ушла ложится, - с необычной теплотой подумал он о своей жене. – Она ведь привыкла, что я по вечерам, иногда на скотном дворе работаю. Сама ляжет и детей уложит. И это хорошо. Незачем ее понапрасну пугать…»

Прошло ещё несколько часов. Время приближалось к полуночи. Ветер то дул и шумел, то стихая, оставлял временные промежутки тишины…
В один из таких промежутков, вдруг испуганно затопотали овцы в овчарне. Сердце у Василия застучало, руки невольно дрогнули. Он осторожно потянулся к ружью, схватил его крепко и стал пристально вглядываться в дальний край загона…
Но волки появились, откуда – то слева, неожиданно выйдя в полосу яркого света. Их серые, крупные силуэты, словно выплыли неслышно на середину освещённого пространства. Первый волк был заметно крупнее остальных, с пушистой гривой и хвостом опущенным поленом и острыми ушками на большой голове.

«Нет! Это не собаки – судорожно сглатывая наполнившую рот слюну, соображал Василий. - Эти крупнее собак почти вдвое и так осторожны, что сразу понятно – это дикие звери!»
Он начал медленно поднимать одностволку, прицеливаясь в волка, который был впереди.
За спиной у Василия, бесились от страха овцы, стены подрагивали от ударов и топот стоял оглушительный…
На этот раз заволновались и коровы, завздыхали и поднялись на ноги, хотя обычно в это время спокойно дремали. Кобыла несколько раз задела перегородку копытом. Страх перед серыми разбойниками передавался от скотины к скотине. Да и Василию было не по себе. А ведь у него в руках было оружие…

«Надо стрелять, а то животные весь сарай разнесут - решил Василий, и совместив мушку, прорезь прицела и лопатку волка, нажал на курок.
Грянул гром выстрела! Василия, отдачей от приклада сильно толкнуло в плечо, а волк, взвизгнув, высоко подпрыгнул и грянулся на покрытую снегом, мёрзлую землю, извиваясь всем телом. Второй волк незаметно исчез. Словно его и не было…
Вскочив на ноги, Василий скинул ненужную уже шубу, перезарядил одностволку и вошёл в загон…

Волк лежал уже неподвижно, словно вдавившись, впечатавшись в снег и налетевший ветерок шевельнул шерсть на его загривке.
«Он мёртв – заключил Василий и услышал со двора встревоженный голос Дарьи: - Василий! Ты чего там?..
- Иду – откликнулся Василий, и пошёл к дому, минуя овчарню, не забыв затащить тушу волка в тёплый предбанник…
Волк оказался крупным зверем, не менее сорока килограммов весом и оскаленная его голова блестела белыми длинными клыками, производя устрашающее впечатление…

Утром, Василий ободрал его, шкуру занёс в сени и растянув прибил по краям гвоздями, оставив сушить. Мальчишки долго разглядывали шкуру, а потом Петька, осмелев, потрогал мех пальцем.
Волчий труп, Василий оттащил подальше от дома и забросил в глубокий полузанесённый снегом, овраг.
На следующей неделе, поехав в город, он рассказа всё знакомому охотнику и тот сказал, что волчица придёт к его скотному двору, ещё хотя бы раз.
- Она сейчас будет жить где-нибудь неподалёку, а потом уйдёт искать себе новую пару - объяснил он.
Возвращаясь из города, Василий сделал небольшой крюк и заехал к оврагу.
Волчица не только приходила, но и лежала рядом с мёртвым телом, какое – то время – снег под нею немного протаял.
«Она может быть и к скотному двору придет. Надо сегодня снова засесть в засаду – подумал он и пошёл к дому уже пешком, рядом с санями, держа вожжи в руках.
Вечером, как только стемнело, Василий с ружьём вновь огородом, прошёл на скотный двор и устроился там, как и в прошлый раз…

…Волчица пришла около девяти часов вечера. Она пробралась из дальнего, тёмного угла почти незаметно, аккуратно переставляя лапы и нюхая воздух, подошла к месту, где был убит её волк, постояла оглядываясь, а потом легла.
Ветер тянул в её сторону, и потому животные в стойлах и овчарне вели себя спокойно…
Василий сразу увидел волчицу, прицелился, но почему - то не торопился нажать на курок. Он уже собирался стрелять, когда волчица неожиданно легла на снег.
Сдерживая дрожь, Василий решался – стрелять, не стрелять. Ему почему – то вдруг сделалось грустно: «Хищник, а вот, тоже страдает. Привыкла, наверное, к нему. Одиноко ей теперь. Скучно, страшно и опасно, наверное, одной…»
Волчица, вдруг проползла немного вперёд, чуть слышно повизгивая. Василий снова вскинул ружьё и вновь не стал стрелять…
«А ведь мне её жалко» – вдруг понял он и отпустил ружьё
Долго он ещё лежал, всматриваясь в волчицу, пока не начал задрёмывать – день был тяжёлым.
…Уже почти засыпая, он вдруг встрепенулся и его пронзила мысль: «А ведь она и не думает нападать на наш скот, она наверное пришла своего волка поискать… Думает – а может он ещё всё – таки жив?»
Василий приподнял голову и стал вглядываться в то место, где лежала волчица.
Но её там уже не было…


Эпилог:


…Прошёл ещё почти год. Времена становились всё хуже и хуже. Бандиты в стране взяли под свой контроль всё, что ещё осталось инициативного и жизнедеятельного. Рынок на который Василий отвозил немного мяса, сметаны и сливок тоже сделался их вотчиной. Они поднимали цены на продукты, закупая их у деревенских жителей, за бесценок. Всем это не нравилось, но против «организации», как известно, одиночки не могут устоять.
В тот раз Василию деньги нужны были позарез – надо было платить аренду. Он зарезал бычка и овцу, забрал из ледника вчерашнюю сметану и поехал в город, как обычно, на телеге, загруженной мясом. Но на рынке, вместо знакомого продавца, Хромого Петра, его встретили молодые, наглые парни.
- Ну что там у тебя? - встретил его вопросом один из них, мордастый,
молодой ещё мужик с большим ртом и золотой фиксой на переднем зубе.
- Мясо… Много мяса, свежего – ответил Василий. Он ещё пытался
налаживать отношения с «новой властью».
Поговорив перед этим с бабкой Настей, которая продавала на рынке солёные огурцы и капусту, он узнал, что Хромого Петра, бандюки на прошлой неделе избили, тут же за рыночной стойкой, и на следующий день он на своё место уже не пришёл…

Мужик потыкал пальцем в мясо, спросил: - Почём просишь?
- По пятьдесят за кило – решительно ответил Василий, сердцем чувствуя опасность исходящую от этого Большеротого… Он начинал заводится.
- Дам тридцать и не копейки больше – лениво протянул Большеротый и впился в собеседника глазами.
- Я сказал пятьдесят – повторил цену Василий, сдерживая дыхание и стараясь, как мог относится к происходящему спокойно.
- Ты, мужик, слышал, что я сказал – обозлился Большеротый. – Ты это мясо можешь своим деревенским воронам скормить. У меня, без тебя клиентов достаточно…
- Не хочешь, как хочешь! – тихо проговорил Василий, и повернувшись, схватил мешок с мясом и зашагал на выход не сдержавшись, проворчав под нос: - Пошли вы!.. Я на вас ещё не батрачил…

- Что ты сказал!? – заорал Большеротый и выскочив из-за прилавка, почти бегом догнал Василия и схватив за плечо, попытался развернуть. Но Василий отмахнулся, левой, свободной рукой и попал Большеротому в грудь.
- Ах ты, сука старая! – заорал тот и откуда – то из - под одежды, выхватил блестящий острый нож. Одна из баб торговок вскрикнула и Василий, обернувшись, увидел нож в руках Большеротого.
Дальше он всё делал автоматически, как его учили, очень давно, в армии. Сбросив мешок, он резко повернулся, длинно вытянувшись, используя инерцию тела, ударил правой ногой по левому бедру противника…
Тот упал, уронив нож на бетонный пол. Василий, ещё шагнул вперёд и второй удар – пинок пришёлся по голове, по испуганному, противно-большеротому лицу. Голова дёрнулась под ударом, Большеротый потерял сознание и упал на спину, ударившись затылком об пол.

Василий отскочил, огляделся и не сдерживаясь проговорил: - В начале были бандиты в кабинетах, народ мучили. А сейчас эти подонки жить не дают…
Он осмотрел притихших продавцов за прилавком и закончил тираду.
- А вы не терпите это! Их мало, а вас много! Если надо – убейте нескольких и будете сами себе хозяева…
Потом посмотрел на потупленные лица, выдохнул: – Эх! – подхватил мешок и вышел с рынка…

Домой он возвращался вечером, после того, как повидал Хромого Петра, продал ему мясо по сорок рублей килограмм и после, конечно немножко выпили, проклиная бандитов, чиновников, которые ничего не делают, а только болтают, да ментов, за то что стакнулись с бандюками…
- Сталина надо! – шумел обиженный, подвыпивший Пётр – Нового Сталина надо! Он бы постоял за народ, управился бы быстро и с этими грабителями и их покровителями!
- Тише! Тише! – уговаривал его Василий: - Нам же ещё жить здесь!

Расстались под вечер. Когда Василий на своей телеге выезжал из города, его обогнали две машины - иномарки. В одной из них сидел Большеротый с забинтованной головой и с синими подтёками под глазами. Их чёрный джип, с тонированными, непроницаемыми стёклами и зажженными подфарниками несмотря на светлое время дня, промчался до первого загородного леска и въехав в кусты, остановился там. Вторая машина развернулась и уехала в город…
Большеротый остался внутри, а двое с ружьями вышли, потоптались на месте и крадучись пошли к дороге…

…Выстрел из кустов раздался, когда Василий, сидя на телеге, проехал чуть вперёд от места, откуда стреляли. Заряд картечи попал ему в затылок и разбил череп вдребезги, словно арбуз. Василий умер мгновенно, на полуслове оборвав свою любимую песню: - Хасбулат удалой…
Напуганная лошадь прянула вперёд, ударив несколько раз копытами о передок телеги, но метров через двести успокоилась и привычной дорогой привезла труп Василия домой…

Дарья вешала бельё и когда увидела лошадь, телегу и лежащего в ней ничком мужа, испугалась. Она медленно подошла к убитому Василию, заметила кровь, потом разбитую выстрелом голову слипшиеся, в красно – серый ком, волосы и упав на колени завыла нечеловеческим голосом…
Напуганный Петька прибежал в деревню, почти в темноте и сказал бабке Фёкле, что отец Василий убит. Всполошившиеся соседи и соседки, уже ночью пошли на заимку, откачали Дарью лежавшую в дорожной пыли рядом с телегой и уже не могшую даже плакать.
Помогли перенести Василия в избу и обмыть его… Потом, уже возвратившись в деревню, позвонили в милицию…
Приехавший на заимку, участковый, покачивая головой осмотрел труп, составил протокол, сипло проурчал пропитым голосом: – Будем искать! – и уехал…

Похоронили Василия на третий день, недалеко от дома, на поляне, в берёзовой роще. Дарья кусала губы до крови, но не плакала…
Она с помощью своей матери Фёклы, настряпала перед похоронами блинов, заварила кисель и угостила всех присутствующих на поминках…
Все жалели её… Деревенские соседки любили Дарью за мягкий характер и потому, доброжелательно советовали продать всё и переселятся в деревню. Но Дарья наотрез отказалась: - Он здесь и я буду здесь! – отвечала она решительно…

… Так она осталась на заимке. Первое время от работы уставала нещадно, но эта усталость помогала переживать боль утраты…Петька за лето заметно подрос и стал серьёзным и неразговорчивым подростком. Он, как мог, помогал, матери по хозяйству и скоро привык и лошадь запрягать и косой косить.
Младшие мальчики тоже повзрослели до поры. Они домовничали и топили печку, заготавливали дрова и убирали коровник. Бабка Фёкла, часто болела, но за детьми, как могла, присматривала…
Дарья часто ходила на могилу мужа, а следующей весной посадила в головах, молодой дубок, который прижился и летом, в ветреный день, шумел узорчато – матовой, зелёной листвой, словно шептал тихие слова утешения…


Лето 2001 года. Лондон.







На Свири.


“- Поезд ушёл. Насыпь черна. Где я дорогу впотьмах раздобуду?..”
Борис Пастернак. «Опять весна» Из книги «На ранних поездах».

…В город пришла Весна. Невский проспект, стоит сухой и чистенький, без привычного снега, грязи и льда. Выглянуло солнышко и наплывая, розовые закаты опрокидывали небо в море и в тишину вечера, где–то за «Кораблями» …
И так хочется выбраться из города, хотя бы ненадолго в перемены предвесенней природы…

Тут кстати Лёша Сергеев забежал и уходя, предложил съездить на Свирь, подышать воздухом и посмотреть часовню, которую он начал рубить ещё прошлым летом - я этим делом очень заинтересовался.
Среди недели созвонились поехать туда на субботу – воскресенье…
Лёша работает в Законодательном Собрании, помощником депутата. Мы с ним познакомились по нашим общим подростковым делам в моём районе и всё это время, я ему рассказываю при встречах о сибирской тайге, о ночёвках у костра, а он мне об Алтае, где летом, в отпускное время копается с университетскими археологами, ищет остатки древней жизни.

И наконец, решили побывать на природе вместе. Хотелось поговорить долго, подробно и со смаком настоящего сопереживания, чтобы никто не мешал. Поговорить обо всём на свете, но, прежде всего, о том, почему он с утра до вечера в бегах и встречах, устраивает дела для других, а часто за других, а своими не занимается.
Да и я сижу в своём подростковом клубе целыми днями, а по выходным провожу детские и юношеские соревнования и доволен и даже помолодел за эти годы. Ведь правильно говорят – с кем поведешься, а я работаю педагогом в подростковом клубе…

Проснулся рано. Поставил чайник на электроплиту и начал собирать «разбитое», за последний переживательный год, «лесное хозяйство».
Этот год для меня был действительно одним из самых тяжёлых в моей жизни - я развёлся и переехал жить на снятую квартиру…
Но об этой поре моей жизни в другой раз…
Рюкзак нашел быстро, потому что именно в нём перевозил весь мой скарб на новое место жительства. Куртку, шапочку, котелки тоже нашел, а вот сапоги – «утратились» - лежат где–то на антресолях, в квартире бывшей жены. А наши отношения на сегодня таковы, что я и слышать о ней, без внутреннего содрогания, не могу…
Чертыхнулся…Посмотрел на свои зимние башмаки, купленные по случаю, на распродаже, и решил, что ничего страшного не произойдет, если разочек в лес в них схожу. Тем более, у костра не ночевать - Леша говорит, что домик там цивильный – свет, печка, радио. Даже телевизор есть…

Пил чай, слушал утреннюю программу ленинградского радио. Выступали политические комментаторы, с горькой усмешкой цитировали премьер–министра, а мне вспомнилось довольное, круглое лицо: премьер ведет заседание правительства, потирает руки; «перебивка» – что–то строго и зычно повторяет (может быть свое знаменитое теперь: «Хотели, как лучше – получилось как всегда…), «перебивка», льстиво улыбается Ельцину, глядя на «шефа» снизу вверх…
Я ворчу про себя, допивая чай и дожевывая бутерброд…
Я живу один. Снимаю однокомнатную квартиру и не могу нарадоваться тишиной и одиночеством. Общением за неделю сыт по горло.
Иногда, глядя на Лешу, думаю - как он выдерживает. Ведь с утра до вечера в бегах и все с людьми. А люди-то обижены жизнью и злятся даже на погоду…

Под вечер, иногда, заскочит с рюкзачком ко мне в клуб, сядет в кабинете поудобней, ноги вытянет и согревшись, начинает дремать по ходу разговора.
Рассказывает, что был по работе у старичков в совете ветеранов, потом у тренера, который учит девчонок вольной борьбе, потом бежит в Законодательное Собрание писать афишу и размножать её – из Хакассии приехала знакомая, которая поёт горловым пением…
Где он только энергию берёт? Ведь «дома» у него нет. Живёт за городом, на даче или ночует на работе. Пристроился через знакомых, где–то на окраине Питера, во дворце культуры, сторожем...
Ещё родители старенькие. Он к ним почти каждый день заезжает узнать, как здоровье, а ведь питерские концы немаленькие… А где–то ещё жена есть. Я подробности не знаю. Не спрашивал…

Встретились на станции метро Ладожская. Лёша доехал со мной до станции Александра Невского, там пересадка. Попросил подождать и с рюкзачком за плечами помчался наверх – у него неотложная встреча. Передать надо что–то человеку. Я стоял, ждал…
Приехали в Купчино, минута в минуту. Пока поднимались на платформу, услышали гул тронувшейся электрички. Выскочили наверх, а наша электричка только что ушла – я её и «почувствовал» где–то над головой.
Потоптались, решая, что делать - нам ведь надо было ещё пересаживаться в Волхове. Посчитали по времени…
Я предложил идти на шоссе и голосовать попутку. Идею эту по зрелому размышлению отвергли: по шоссе можно и до завтра не доехать. На автобусе конечно дорого, да и расписание не знаем.
Лёша предложил разойтись и встретиться в четырнадцать тридцать, то есть в половине третьего – подойдёт следующая электричка, а в Волхове часа три погуляем на «просторе», и потом уедем уже на Свирь.
Сергеев ушёл по делам, а я поехал «домой». Хотя какой дом? Ведь только три месяца снимаю квартиру и бываю там по ночам. С соседями ещё не знаком. Однако ходить по городу с рюкзаком тоже невесело…
Приехал, лёг, почитал Набокова, «Камеру обскура», встал, поел, послушал радио. Пел любимец женщин, элегантного возраста красавчик Сергей Макаров. Вспомнилась его белозубая улыбка, голос приятный, густой, весело–насмешливый. Смеётся. Благодарит поклонниц…

Поехал на Московский вокзал раньше времени, сидел на рюкзаке, ожидал около бюста Петра Первого. Милиционеры, прогуливаясь, поглядывали на меня. Я сидел и они, наученные последними московскими взрывами, приглядывали за всеми. Вид у меня на сей раз был вполне цивильный, поэтому не очень беспокоился.
Лёша, как всегда, появился в последнюю минуту.
Почти бегом шли на платформу. Только сели, электричка тронулась. Лёша, вздыхая, рассказал, что был в архитектурном театре, слушал историю их скандальных дрязг. Грустно улыбался, комментируя…
- Разваливаются… Портфели делят, а хорошее дело вот–вот рухнет…
Я вспомнил – на Играх Доброй Воли, где я случайно участвовал в качестве одного из организаторов смешного рекорда Гиннеса (об этом в другой раз), они ехали на грузовиках, везли макеты неинтересно сделанные из папье-маше. Подумал: «Если разбегутся, то никто ничего не потеряет. Меньше причудливых нахлебников будет…»

Погода, с утра ветреная, к вечеру выправилась. Солнце светило легко и радостно. Пока Лёша после рассказа об архитектурном театре дремал, я смотрел в окно на приносившиеся мимо поля, на чёрные на белом дома. Зелёные сосняки, грязные по-весеннему платформы станций и снова летящие мимо кустарники, проталины, поросшие сосняками невысокие холмы, густые тёмные ельники, подступающие иногда к самой железной дороге.
Машинист лениво и непонятно бубнил по радио названия станций. Представил кабину тепловоза, жёлтые лица машинистов зевающих от жёсткого встречного солнца; а тут ещё в микрофон надо болтать…

В Волхов приехали к шести часам вечера. Выгрузились, под ярким заходящим солнцем.
Оставили рюкзаки в камере хранения и, сопровождаемые любопытными взглядами волховчанок, пошли гулять по посёлку. Рядом с вокзалом, чернел разрытой землёй, пополам со снегом, большой пустырь, а улицы были непривычно узки и пустынны… Прошли по центральной, повернули направо. Ходьба разогрела. Разговорились…
В одном из киосков (этого добра сегодня много) купили четвертинку – чекушку водки с иностранной этикеткой. Обсуждая этот торговый феномен, прошли дальше, до самой окраины. Где–то справа, в лесу стояли однообразные пятиэтажки. А впереди, дорога в проталинах уходящая вдаль, среди зарослей кустарников и одиноких молодых сосенок.
На полях, среди перелесков, под холодным низовым ветром лежал синеющий тенями снег. На дорогах, постепенно вытаивает накопившийся за зиму мусор: обрывки газет, полиэтиленовые рваные пакеты, обломки кирпичей. На обочине торчит серая, запылённая прошлогодняя трава, ломкие пересушенные трубочки медвежьей дудки, бегут ручейки талой воды, «впадая» в мутные лужи посередине колеи...
Тихо… Так тихо бывает только весной, накануне выходных, в небольших городках, когда работа закончена, все разошлись по домам – квартирам, сидят, ужинают, смотрят телик, отдыхают после безрадостной скучной недели нудной работы. Впереди блаженный вечер, а потом по нарастающей нервное ожидание – суббота… воскресенье…
И снова неделя работы… От таких мыслей, меркнет солнечный свет, становится холодно и тоскливо…
Наконец, мы возвратились на станцию Волхов. Здесь многолюдно… Солнце заходя на западе, светит розово на старое здание вокзала, на поблекшие за долгую зиму людские лица, радующиеся предстоящим выходным. Светит и в нашу сторону. Мы уже о многом успели поговорить в этой провинциальной тишине и обдумываем услышанное и сказанное…
Подошла наша электричка и мы, частью небольшой толпы, ввалились в вагон, уселись поудобнее и, наконец, тронулись к конечной точке нашего путешествия. Многие пассажиры вагона, хорошо знают друг друга, как часто бывает в небольших городках. Начались оживлённые разговоры. Я сидел, слушал и смотрел. Лёша сосредоточившись, что–то чиркал в своей записной книжке и по сторонам не глядел…
За окном продолжались длинные весенние сумерки. Несколько раз, прорываясь сквозь лесные чащи, заходящее солнце заливало окна алым цветом, но силы в его лучах уже не было и в вагоне постепенно темнело…Вскоре зажглись электрические лампочки, а солнце исчезло до завтра…
На подъезде к нашей станции, мы заволновались, Лёша глядел в окно, прикладывал руку козырьком, чтобы справиться с отражением противоположной стены, всматривался, не узнавая, в редкие домики, пробегающие мимо полустанков, с одним – двумя электрическими фонарями под крышами…Наконец, решительно сказал:
– Наша следующая…
Высаживались в ночь, как в омут, тускло освещённый привокзальной лампой, и похрустывая ледком подмерзающих луж, пошли куда–то вперёд и вправо.
Вскоре глаза привыкли к темноте и, осторожно шагая по краешку дороги, мы начали вслух гадать - вскрылась ли Свирь, а если вскрылась, то прошёл ли ледоход.
Нас догнал какой–то мужичок, с солдатским рюкзачком за плечами и мы на ходу разговорились. Он шел в деревню, которая стояла километрах в пяти от реки. Мужичок успокоил нас, что река ещё и весны не почувствовала и ледокол пройдёт только недельки через две. Выяснилось, что ледокол каждый год колол лёд на Свири перед открытием навигации…
Я стал интересоваться волками, и он рассказал, что прошлой зимой видел волков, но они очень осторожны в такое время, ходят ночами, а днём отлёживаются в чащобнике и совсем не слышно, чтобы где-нибудь скотину задрали или кого-нибудь из людей напугали. (Волки это мой «пунктик» на сегодня. Я собираю материал для книги о волках и собаках).
Разговаривая, вышли на асфальтированное шоссе и навстречу стали попадаться, слепя нас фарами, большие грузовики–фургоны…
Мы шли гуськом по обочине - я отстал и захромал. Разговор прекратился сам собой.
Вскоре мы попрощались с мужичком и, перейдя шоссе, свернули на заснеженную, наезженную дорогу, по которой, как говорил Лёша, два раза в день, рано утром и часов в пять вечера, ходит автобус.
Но сейчас было темно тихо и жутко. Чёрная ночь, мерцающие за лёгкими облачками звёзды и испуганно злобный лай собаки, охраняющей этим лаем одинокие домики, стоящие подле дороги, с тёмными окнами и раскачивающимся фонарём над крыльцом. Ветер дует откуда–то справа, с заснеженных ещё полей, едва проглядывающих в черноте ночи. И только среди леса затихает, но шумит вершинами елей и сосен сдержано и угрожающе…
Лёша - худой, высокий и длинноногий, я за ним едва поспеваю, идёт и смотрит вперёд и по сторонам, и рассказывает, что приехал сюда впервые лет пять назад с приятелем, у которого здесь, в деревне, живут летом на даче родители. Поправляя лямки рюкзака, Лёша говорит:
- Летом здесь хорошо. Рыбалка, ягоды, тихо – народу немного, купаться можно – вода в Свири чистая.
У Алексея Петровича (видимо отец приятеля) есть лодка…
- И вот я, слушая, как умерла его жена – продолжает рассказ Лёша после паузы - подумал, что хорошо было бы часовню срубить. Здесь места глухие, но православные с давних пор живут. Правда уже давно за Свирью нет ни одной церквушки и даже часовенки. А ведь люди живут, есть и старушки, которые хотели бы помолиться и у батюшки благословение попросить. А негде…
Лёша надолго замолчал, вспоминая…
- Ты знаешь, я тебе рассказывал, мы ведь начали её ещё прошлой весной. Но пока перевезли лес, пока ошкурили…
А то дожди зарядили, то заболел приятель… Одному хорошо, но тяжело - брёвна тяжёлые. Да и руки топором сбил в кровь, ты сам видел…
Последовала длинная пауза, во время которой мы дошли до тупика, в который упиралась наша дорога, и где автобус разворачивался. Дальше была уже только покрытая снежными надувами, замерзшая река.
Пошли по тропинке, набитой человеческими ногами…Ещё видны следы лошадиных копыт и санных полозьев. Огоньки деревни на другой стороне реки светили тускло, и казалось, мерцали, подмигивая, в ночной тьме…
Спустившись с высокого берега, пошли напрямик к ближайшему огоньку на той стороне. Вправо и влево, смыкаясь с чернотой ночи, расстилалось широкое белое пространство, посреди, чернеющих лесами, берегов.
Ветер задул сильнее и слышно было, как шуршала позёмка и скрипел смёрзшийся снег под ногами. Пошли по санному пути, петляющему то влево, то вправо по обозначенному, воткнутыми в снег по бокам колеи высокими ветками – вешками.
Лёша, объясняя, сказал:
- Вешки, чтобы не сбиваться с пути в темноте и в снежный буран. Иногда санный путь ветром за полдня заносит так, что ничего не разобрать. Ветры весной частые и сильные, то вверх, то вниз по течению…
Тут Леша стал рассказывать, как кричат переправу летом с берега на берег.
– Ветер и дождь ничего не слышно. Я один раз встречал знакомого. Договорились на 10 вечера. Дело было осенью, уже стемнело. Я думал, что он уже ждёт на переправе, взял в деревне лодку и поплыл. Перегрёб вон на тот мысок…
Он повернулся к берегу, с которого мы ушли, и показал рукой в ночь.
- Перегрёб, а его там нет. Я давай кричать. Ветер дует, деревья шумят. Темно. Дождь льёт. Ну думаю, если приехал – или заблудился или вернулся назад. И тут же слышу издалека кто–то кричит. Вначале хотел идти туда по берегу, а потом сообразил, сел в лодку и спустился по течению…
Не прерывая разговора, поднялись на снежный бугор берега. Санная колея вывела на расчищенную трактором дорогу – улицу. Дома стояли только с одной, дальней от берега стороны и были молчаливы и темны. В них жили летом. А сейчас только редкие электрические фонари обозначали жилые помещения. Вскоре подошли к дому с фонарём, во дворе которого остервенело лаяла хриплым басом крупная собака. Мне стало неприятно – столько собачьей злости было в этом лае, и больше от страха перед неизвестным, чем от смелости. Захотелось побыстрее миновать этот дом и этот двор, и вновь окунуться в чёрную, холодную тишину…
Лёша вполголоса объяснил, что здесь живёт его знакомый, отставной военный водолаз, который сейчас на пенсии и сторожит дом…
Наконец, оставив позади злую собаку и спящего подводника, подошли к «нашему» дому. Видно, что здесь не было никого давным-давно. Сугробы с улицы намело вровень с заборчиком и мы, шагая по насту, перешагнули через него, прошли «верхом». Ткнули входные двери в сени - оказалось заперто. Ключ от первых дверей висел на гвоздике в сарае, но ворота в сарай, который служил одновременно и гаражом для лодки и мотоцикла, были завалены промёрзшим и словно окостеневшим снегом. Попытались досками разгрести сугроб, и конечно ничего не получилось. Стали думать, что делать дальше. Я пошарил рукой под крышей в тёмном закутке и нащупал лом…
Леша, позёвывая и потирая озябшие руки, решительно сказал:
- Будем ломать стены, проникнем в сени, а там висят ключи от вторых дверей. Я хмыкнул в ответ, оглядел темноту вокруг и согласно кивнул головой…
Ломать было неудобно – вывернутые с гвоздями доски не выходили из пазов – снизу мешал толстый слой смёрзшегося снега.
И всё–таки, минут через пятнадцать, освободили пролом в две доски, и протиснулись в сени. А дальше всё было просто: включили рубильник, загорелась электрическая лампочка, мы нашли ключи. С замиранием сердца быстро открыли замок и вошли внутрь, откуда пахнуло на нас запахом старого влажного дерева и холодом покинутого человеческого жилья…
Пока Лёша разводил огонь в печке, я включил электрическую плитку, вышел во двор, отворив двери сеней изнутри, а точнее упершись, отогнул их и пролез наружу. Набрал в ведро сплавленного морозом кристаллического снега. Вернулся в дом и, переложив снег из ведра в чайник, поставил кипятить воду...
Печка разгорелась, струйки тёплого воздуха, стали растекаться по просторным комнатам…
В первом помещении – кухня. Там стоял стол, стулья, шкаф для посуды и буфет - непременная деталь интерьера деревенских домов. Всё было старое, давнее, изношенное, однако, чем теплее становилось внутри, тем уютнее эти вещи смотрелись…
Начали распаковывать рюкзаки. Переоделись в спортивные костюмы и начали готовить еду - мы устали и проголодались.
На ужин традиционный холостяцкий набор – сыр, колбаса, хлеб, луковицы, чай, сахар, конфеты. Всё Лёша аккуратно разложил и нарезал. Делал он это привычно и умело, как это делают самостоятельные одинокие мужчины, живущие независимо.
Я следил за печкой. Из поленницы, принёс три охапки дров и подбросил во второй раз. Между делом, вели короткие разговоры, а точнее я спрашивал Лёшу «за жизнь», а он отвечал…
Наконец чай закипел. Я достал заварку в жестяной коробке и заварил покрепче.
Пододвинули стол поближе к печке и сели на стулья, покряхтывая от усталости и глотая голодную слюну. Всё выглядело чистенько и аппетитно: хрустящий лук нарезанный кружочками и залитый растительным маслом, полу-копчёная колбаса, с белыми на срезе кусочками жира, пластики жёлтого сыра, пушистый белый хлеб, купленный ещё тёплым в Волхове…
Заманчиво забулькала ледяная водочка, налитая в старинные гранёные стаканы…
Подняли налитое и Леша, поправив усы и бороду левой рукой, правой держа стакан, провозгласил:
- За всё хорошее, что нас ожидает в жизни, – сделал паузу, примериваясь и поглядывая на содержимое стакана, – и за тех, кому жаль, что они не с нами!
Закончив тост, он решительно опрокинул водочку в рот, одним махом проглотил, крякнул и понюхав хлеб, заел корочкой, ну совсем, как мой старый дед из детства, сидя в деревенской избе пил самогон и благодарил Бога за прожитый день…
Плотно закусив, налили и выпили по второй. Четвертинка опустела и по телу разлилась теплота, мир сузился до размеров комнаты с гостеприимным столом посередине и разогревшейся до малиновых пятен, печки…
А тут и чай подоспел: горячий до обжигания, коричнево–золотистый на проблеск, сквозь стеклянные стенки стакана. Мы, не сговариваясь, вздыхали, приговаривая:
- Эх, хорошо! Красота!.. А чай то, чай то! – дружненько поддакивая друг другу…
Мы искренне радовались теплу, свету, вкусной еде, питью, приятному собеседнику…
Ночь, холод, далёкие звёзды, заснеженное поле реки под крутым берегом – всё осталось позади, всё жило отдельно от нас и вместе – было частью декораций, которыми природа обставляла жизнь людей… Вспоминалось: «Жизнь – театр и люди в нём – актёры»…
Убрали со стола. После крепкого чая глаза у Лёши заблестели. Сидели у печки. Дрова потрескивали. Темнота за окнами больше не настораживала. Выпитая водка разогрела кровь, мышцы расслабились, язык развязался. Мир и жизнь обрели глубокое значение и смысл…
- Зачем ты это делаешь? – продолжил я наш нескончаемый разговор – то, ради чего мы ехали сюда, шли, проникали в мир холодной тишины, в промороженную за зиму избушку…
Лёша, не спеша отвечать, открыл дверцу печки, помешал чёрной металлической кочергой пламенеющие угли, подбросил два полена, прикрыл, обжёгся немного, потёр пальцы о ладонь правой руки.
– Я не вижу здесь ничего особенного, – и замолчал, словно ожидая наводящих, подталкивающих вопросов.
Была моя очередь говорить…
– И всё-таки, ты даже не такой, как я … - нужные слова находились с трудом, - мне, понятно, больше делать нечего, кроме как жить для других. Я в этих других, смысл жизни вижу, потому что ни карьеры, ни родных, ни семьи у меня не осталось. Но смысл–то нужен!? И тебе, наверное, тоже!
Помолчали. Лёша разулыбался.
– Ну во-первых, я это делаю не специально, не задаюсь целью работать, помогая другим. Ведь у меня тоже жизнь выскочила из колеи и уже давно…
Он поднялся, взял эмалированный чайник с раскалённой плиты, налил, теперь уже тёмно–коричневого чая в стакан, опустил кусочек сахара, долго мешал, позванивая ложкой о стекло, потом отхлебнул большой глоток, устроился поудобней и продолжал:
- Мне кажется, я ничего не делал в жизни намеренно. Ещё когда учился в школе, собралась компания ребят, занимались в историческом кружке – Иван Грозный, террор, революция. Увлёкся эсерами: - Ну там Савинков, Созонов, Каляев… Ведь всё это было здесь, в Питере… Мне это было интересно и никаких планов я не строил… Я просто жил здесь и сейчас…
Он обвёл рукой полукруг… Я не удивился.
- И совсем ещё недавно – продолжил Лёша, - Савинков в пролёт лестницы бросился в тюрьме. Каких-нибудь пятьдесят–шестьдесят лет назад… Я террористов-эсеров понимал и сочувствовал. И потом – ведь революция-то продолжается. Просто надо это чувствовать. Ведь эти застойные деятели с лысинами и бровями узурпировали власть, которая с такими жертвами, кровью, страхом, голодом, – он, подыскивая слова, жестикулировал правой рукой, – лишениями завоёвана. А сейчас ведь, многие хотят сделать, чтобы все эти жертвы были напрасными…
Он, словно разговаривая с сам собой, тихо повторял:
- Нет, не воскресить. Нет!..
- Что, кого не воскресить? - гадал я…
Разгоревшись, Лёша поднялся и стал ходить из угла в угол, твёрдо ставя длинные худые ноги на скрипучие половицы…
- Уверяют, что не надо было делать Революцию, воевать с белыми, строить Союз, выполнять пятилетние планы. Договариваются до того, что винят большевиков в том, что Ленинград во время Отечественной войны не сдали немцам… Цифры убитых и умерших от голода в качестве своих доказательств приводят…
Помолчав, продолжил:
- Идиоты! Думают, будто можно жизнь остановить. Глупо конечно. Но когда людям постоянно капают на мозги и день и ночь по телевизору, по радио, в газетах, то хочешь не хочешь, а поверишь…И потому, сейчас в России кризис не финансовый, не экономический, а нравственный. Настоящий кризис общественной совести. Люди, сбитые с толку политическими провокаторами вне и главное внутри страны, верят только в деньги. Они и религию заводят себе как автомобиль, для того, чтобы у боженьки просить помощи – большие деньги заработать…
Лёша надолго замолчал. Я допил чай и стал слушать, как ветер за стенами, порывами ударяет в крышу и надавливает на оконные стёкла, которые откликаясь, чуть тренькали состыкованными по середине краями…
- Я же тебе рассказывал, что организовали мы, несколько десятков студентов и аспирантов, общество «Мемориал». И стали бороться с властями, тогда ещё советскими, чтобы они свои решения согласовывали со специалистами, с общественностью. Первые демонстрации провели…
Он остановился, сел, подбросил дровишек. Дождался пока они загудят, разгоревшись…
Я перешел на раскладушку, лёг поудобнее. В доме заметно потеплело. Ходики, громко тикая, показывали два часа ночи.
– Ну, а потом началась перестройка и в августе девяносто первого мы все пришли на площадь к Мариинскому дворцу, хотели защищать Горбачёва, хотя верить коммунякам уже не могли, и никому не верили на слова. Кроме Ельцина… Тот был обижен властью, почти изгнан и его все жалели…

…На меня напала зевота – день и в самом деле был длинный. И эта деревенская природная тишина, словно убаюкивала… Пока Лёша молчал, я первый раз заснул лёгким сном…
Открыл глаза, когда Лёша продолжил рассказ:
– Активисты «Мемориала» после августа девяносто первого года пошли в гору… Но люди-то хорошие. Саня Петров стал председателем жилищной комиссии в Законодательном, а жить - жил в подвале. И когда узнал, какие дела вытворяют в Москве «молодые демократы» – загулял. Говорит: «Не могу этого видеть и слышать!». Мы с ним иногда встречаемся, хотя он сейчас в Москве и в Питер приезжает редко…
Лёша снова замолк и я тут же уснул и проснулся, только услышав его предложение:
- Ну что, спать будем?.
Конечно, я стал делать вид, что не сплю, однако, с удовольствием расстелил постель, влез в холодные простыни и мгновенно «вырубился»…
Проснулся от порыва ветра, который задребезжал стеклами окон, зашуршал чем–то на чердаке…
Открыл глаза, увидел деревянный потолок, повернулся, скрипя раскладушкой, укладываясь поудобней. Лёша тоже заворочался. В доме было совсем светло и потому я спросил в пустоту: - Ну что, встаём?
Посмотрел на ходики и увидел, что уже десять часов утра. Лёша поворочался, выпростал лохматую голову из-под одеяла, заморгал глазами, глянул на светлые, зашторенные квадраты окон. Ветер вновь дунул и в трубе что–то вздохнуло холодным воздухом.
- Да, надо вставать, – промолвил он, рывком вылез из одеяла, пригладил ладонями волосы, прочесал пальцами бороду…
- Во сне Законодательное видел. Опять ругались на комиссии, – он не уточнил на какой, сдёрнул ноги с кровати, всунул ступни в валенки с обрезанными голенищами, неловко встал, пошатнулся, выправился и быстро вышел, скрипнув дверями, на улицу…
Через некоторое время вернулся, постучал полешками в дровянике, вошёл с охапкой, бухнул их к печке. Подошёл к кровати одел суконные брюки поверх спортивных, в которых спал и начал растапливать печку.Пришлось и мне подниматься. Оделся покряхтывая. Обул свои городские башмаки, схватил вёдра, ковшик, топор от печки и пошёл на реку за водой.
На улице дул холодный ветер и светило яркое солнце. Кругом зеленели пушистой хвоей сосны и ели, блестел поверхностными кристаллами глубокий, лежащий причудливыми волнами сугробов, снег. Слева, внизу, расстилалось снежно–ледяное широкое поле Свири.
«Большая река» – отметил я про себя и, стараясь не поскользнуться, ступая во вчерашние глубокие следы, пошёл к реке…Тишина стояла необыкновенная, непривычная, грустная. Остро почувствовалось заброшенность и одиночество…
Спустился под высокий берег по подобию тропинки, но воды не увидел – вчерашние проталины затянулись сероватым толстым льдом. Прошёл похрустывая снегом, чуть вправо, вглядываясь в открывающийся за поворотом просторы, протянувшиеся до горизонта замершей реки…
Вернулся, нарубил лед топором, сгрёб его руками и ковшиком в ведро, поспешил назад, в избу. Деревенские деревянные дома, стоявшие по берегу реки длинной вереницей, молчали, вглядываясь в просторы реки темными фасадными окнами…
В доме печка уже разгорелась и Лёша мыл в большой закопчённой кастрюле рис. Делал это тщательно и, закончив, поставил варить кашу.
Я невольно порадовался, что он такой неутомимо–активный, не считающий свою и чужую работу и сам взял веник и подмёл избу, наносил дров, разрубил пару чурок в дровянике, вспоминая свои одинокие походы по зимовьям, в Прибайкалье, откуда я был родом.
«Хорошо с таким умелым и трудолюбивым напарником, физически легче и поговорить можно, когда захочешь» – думал я.
Чуть позже, в тёплом доме позавтракали рисовой кашей, попили чаю с мятными пряниками и к двенадцати были свободны.
Закрыв выломанный ночью в сенях пролом, теми же досками, пошли погулять, посмотреть заповедник – мы, как оказалось, ночевали в Свирском заповеднике, куда я давно хотел попасть…
Вначале шли по дороге расчищенной от снега трактором, потом свернули на речную гладь, на лёд и увидели свежие человеческие следы. Лёша прокомментировал:
- Рыбак пошёл, Иван – подводник, сосед, у которого вчера ночью во дворе собака лаяла…
Пошли по следам. К полудню ветер стих, а золотое лёгкое солнце поднялось к зениту и снег, отблескивая под его лучами, слепил глаза. Вскоре увидели вблизи от берега, на высоком берегу, серый сруб, высотой венцов в семь, и рядом брёвна лежащие под снегом.
- Вот она, наша часовня – улыбаясь проговорил Лёша. – Конечно работы ещё много, но кто ищет – тот находит, кто работает, тот делает… - Он произнёс эту цитату голосом пророка и я невольно улыбнулся. Леша, подойдя, погладил верхнее бревно сруба.
А я был разочарован. Думал, что увижу нечто монументальное, а тут простое зимовье, да ещё в самом начале строительства.
- А почему часовня не в деревне – спросил я чтобы заполнить неловкую паузу.
- А здесь раньше местное кладбище было. Вот и решили поближе к вечному покою – Лёша глянул на меня и, улыбаясь, продолжил – Я понимаю, что это не «Спас на крови», но всё начинается с малого…
Он помолчал, задумавшись о своём, и глядя в сторону…
- Но сколько времени и сил я потратил, чтобы в Ладейном поле, в поссовете пробить все бумаги и разрешение на лес! Все заявки на бумагах Законодательного собрания писал. Вот здешние чиновники и не захотели связываться. И районного архитектора миновал. Повезло. Подписал исполняющий обязанности. Сам-то в отпуск только ушёл. Я его больше всех боялся. Ну, а дальше уже проще. Лес заготовили втроём с приятелями. А привезли трактором из заповедника… Я тут и дорвался до топора. В первые дни все ладони сбил в кровь и пальцы перестали сгибаться… Боль была адская. Думал, что так теперь и останется. Но отошли…
Лёша весело смеялся и, глядя на руки, быстро шевелил пальцами…
«Может действительно всё получится, – думал я. – А крышу сделают с красивым коньком и внутри иконы поставят. Батюшка приедет из Ладейного, освятит, и будут люди приходить из округи молиться. А там, смотришь, приход сделают…» Уверенность Алёши передалась мне.
И Лёша, словно продолжая мои мысли, добавил:
- Достроим, освятим и люди будут перед иконами свечки ставить за упокой души и молиться за тех, кто ещё жив, Христа поминать и размышлять о добре и зле. Мы люди православные и в бога веруем,- копируя кого–то, закончил он и, скрывая довольную улыбку, погладил бородку.
Во мне сидит дух противоречия, связанный каким-то образом с моим жизненным опытом. Я только что, сам об этом думал и чуть ли не этими же словами. Однако, вдруг, не захотел с ним так просто согласиться…
Во всяком случае, хотелось Лёше возразить, поколебать его уверенность, чтобы поддакиванием не сглазить такое хорошее дело. И я нерешительно произнёс:
- Видимо, Лёша сегодня времена другие начались, люди веруют всё меньше, а вору.т все больше. Если верят, то эта вера отдалённо напоминает христианство. Скорее это язычество, подправленное под христианство. Если верить «Повести временных лет», то князь Владимир, который был тоже политиком и воином прежде всего, коварным и распутным, крестил Киевскую Русь, предлагая всем явиться завтра на Днепр, а тем кто не придёт – искать другую службу… А то, что в Киеве стали рубить и жечь деревянных идолов, так это великокняжеская «директива пришла на места»… Времена тогда, думаю, были покруче чем в Революцию. Вот и приняли христианство по приказу начальства…
Лёша слушал, даже внешне не соглашаясь и, не утерпев, перебил меня:
- Дмитрич! Ты, кажется, неправ… - он боялся обидеть меня резкими возражениями. - Ты видимо, как большинство неверующих, хотел бы видеть церковь чем-то идеальным. Но, как говорил мне один преподаватель духовной академии, бывший университетский биолог – «Люди в церкви и в Академии в том числе, разные. Одни умные, другие глупые, третьи жизненные неудачники и даже пьющие. Но все они веруют в Бога, и это их объединяет, это в них главное».
Он прошёл несколько шагов молча и продолжил:
- Вот и здесь. Люди разные. Простые люди в основном верующие и им эта часовня нужна. Бог ведь нужен людям в беде, а нищета и старость это разве не беда? И потом раньше, до революции, простые неграмотные люди действительно веровали в Илью Пророка, который разъезжает на колеснице по небу и когда гремит гром – это значит гремят колёса его повозки, на небесных дорогах. Может быть не так конкретно и просто, но вера во многом была такой. Простые старушки веровали в Боженьку, который в длинной белой рубахе сидит на небе, на тёмном облаке и пишет нескончаемые дневники человеческих грехов. Ему ведь оттуда всё видно…
Поглядев на Алексея сбоку, я вдруг ещё раз увидел какой он высокий и худой…
- Сейчас, во времена космических экспедиций, самолётов и компьютеров всё уже сложнее… Одно хотелось бы подчеркнуть. – Лёша внимательно посмотрел на меня, проверяя слушаю ли я его… - Если сегодня церковь не сможет увеличить своё влияние, не сможет стать той силой, которая будет решать в Божьем государстве дела по-божески, то «кесарево», то есть государственная тирания, приведёт Россию к внутреннему краху очень скоро!
Лёша замолчал…
Я об этом тоже много думал и потому сразу ответил:
- Ты прав, будет плохо. Я согласен с тобой в одном, что если церкви не восстановятся, если деньги станут главной ценностью в нашей жизни, – а они уже становятся, если не стали, - думаю, тут трудно что–то возразить, то Россия быстро превратиться в арену кровавой борьбы за деньги, за акции, за землю, наконец. Земли в России много, а людей мало и тех, кто согласен на этой земле работать, совсем немного. Я уж не говорю о Сибири или о Севере. Тут и думать не хочется о будущем… Но посмотри вокруг. Ведь и здесь, на Свири, надо в первую очередь делать паром, раздавать людям землю, семена, трактора и сельхозорудия в аренду хотя бы, или внаём, как угодно, лишь-бы распахивать эти умершие колхозные пустыри, получать урожай, жить в достатке со смыслом и достоинством. Об этом писал Толстой сто лет назад… А его, за критику Победоносцева и порабощённой государством церкви изгнали из храма. Это разве не кощунство? Самого верующего – как протопоп Аввакум, да на костёр. Самого мудрого – да вон из церкви. И всё в угоду кесарям… Помнишь: «Кесарево – кесарю, а Божье – Богу». Так вот, в народе сейчас иногда шутят, перефразируя это так: «Кесарево – кесарю, а слесарево – слесарю». Как бы у нас с возрождением церкви так не получилось!..
Лёша глядел всё грустнее… Долго шли молча…
Леша, наконец, заговорил:
- Вот я, Дмитрич, вижу, что надо помогать людям уверовать в какие–то христианские идеалы, а без церкви это невозможно… Всё летит, несётся с телевизионным гиканьем и фальшивыми аплодисментами, с песнями и свистом, в тартарары, то есть к Чёрту, в буквальном смысле. А так как я, пока, не могу здесь построить церкви, то я хочу построить часовню… Начнём с себя, – закончил он разговор и улыбнулся…
На ходу разогрелись. Солнце поднялось на тёмно–синем, глубоком небе почти в зенит и нагрело весенний, ароматный воздух…
Дойдя до залитой солнцем речной косы, с которой весенние ветры, сдули почти весь снег, остановились, постелили куртки на землю поросшую травой и чуть присыпанную ярко белым снегом. Под ясным, золотым солнцем, полежали с полчаса, закрыв глаза и слушая шуршание чуть веющего ветерка. Каждый думал и вспоминал о своём.
Но едва солнышко прикрыла тёмная тучка, похолодало, пришлось встать и куртки надеть.
Пошли дальше и, свернув в небольшой заливчик, увидели впереди чёрную точку на белом – фигурку рыбака. Направились туда…
Подошли. На складном стульчике сидел рыбак, мужичок среднего роста, в армейской шапке и стёганке, в ватных штанах и в валенках, на которые были одеты калоши. Он улыбался нам, помахал рукой, узнав Лёшу, и когда подошли ближе, заговорил:
- Я вчера ночью слышу, Барсик лает, думаю – кого там чёрт носит по темноте? На тебя и не подумал, Алексей…
В ответ на мой вопрос – как ловится, оказал на высверленную лунку и пояснил: - Я вчера поймал здесь прилично, а сегодня то-ли ветер не с той стороны, то-ли что, но не клюет, хоть убей – и посмотрел на солнце. Лицо у него было уже загорелое, кожа на носу облезала, седая щетина серебрила подбородок. Маленькие, зелёные глазки смотрели весело и добродушно…
- Сегодня не клюёт - подтвердил он ещё раз. – Надо, наверное, домой идти…
Около лунки лежало несколько маленьких рыбок, блестевших мелкой чешуей, с яркими красными плавниками на брюшке…
- Ну, а вы что? – посмотрел на меня быстрыми внимательными глазами. – Когда домой? – Он показал рукой куда–то на запад.
Лёша ответил:
- Да вот Иван Петрович, завтра поутру хотим отчалить. Правда не помню, во сколько ранняя электричка отходит…
- Я тоже не знаю – весело откликнулся Иван Петрович. – Я ведь уже два года дальше Ладейного Поля не выезжаю. Нет нужды…
Вдруг клюнуло – кончик удочки дрогнул. Иван Петрович ловко перехватил леску, быстро перебирая руками, вытянул снасть, и на лёд упала, изгибаясь и подскакивая от поверхности утрамбованного снега, рыбка, плоско–широкая и блестящая. Я, как человек впечатлительный, заохал, завосхищался. Иван Петрович подозрительно глянул мне в лицо, насмешки не увидел, успокоился, рыбку с крючка снял, бросил поодаль и проговорил:
- Барсику на уху уже наловил…
Поколдовав с коробочками, он сменил наживку, и опустил снасть в лунку…
Поговорили о том, что весна поздняя, что прошлый год в эту пору уже ледокол прошёл и лёд поплыл, а нынче мороз, снег едва тронут теплом. Ещё недели три будет стоять…
Когда уходили, Иван Петрович пригласил к себе на уху…
Возвращались верхом, по береговой дороге и зашли по пути в гости к леснику Игорю. Жили они с женой Светланой, в большом, деревянном, одноэтажном доме, на пересечении лесных дорог…
Когда–то дом был приличным и выглядел солидно. Но доски обшивки со временем покоробились, изгородь вокруг двора наполовину разобрали на дрова и внутри стоял проржавевший грузовик без колёс и какие–то бочки, банки, бидоны из-под краски.
Постучавшись, вошли. Навстречу нам, мяукая, испуганно озираясь, выскочила кошка, а вслед вышла молодая женщина, которая встретила нас почти равнодушно, Лёшу узнала, пригласила проходить и сказала, что Игорь сейчас придёт, а она как раз готовит обед. Мы сняли куртки в прихожей и прошли на кухню, где топилась, потрескивая дровами, большая печка и что–то жарилось на сковороде…
- Зарезали Петьку – спокойно сказала Светлана, и я понял, что это тот баран, о котором мне рассказал на подходе к этому дому Лёша.
Каждое лето, Света покупала ягнёнка и держала его до весны, зимой прямо в доме, в бывшем дровянике, выкармливая на мясо.
Посидели, поговорили. Обменялись новостями. Света рассказывала, а Лёша знающе ей поддакивал: о дочке Катьке, которая зиму жила у бабушки в Питере, где–то на Васильевском острове, о своём брате, который по-прежнему пил горькую и пугал мать тем, что продаст квартиру. Мать собиралась подать на сына в суд, но, жалея его, терпела…
Света, помешивая мясо на сковородке, говорила – А что его жалеть-то, пропойцу. Ведь он матери-то не жалеет. Водит в дом гостей, а друзья у него такие же, как он сам…
Света надолго замолчала. Одета она была как обычно одеваются деревенские женщины, находясь дома: короткие валенки с калошами на ногах, серые чулки, юбка коричневая в клетку, свитер и сверху душегрейка из бараньего меха. Выглядела лет на тридцать, но черты лица неопределённые, стёртые. И только заметно было мне, какое–то внутреннее беспокойство, что заставляло предполагать, что она ждёт от жизни вообще, чего–то плохого, неприятно–трагического.
В просторных комнатах было мало вещей и расставлены, разбросаны они были как попало. Чувствовалось, что хозяйка не привыкла к устойчивому быту с занавесочками, картинками на стенах, яркими покрывалами и спящей на печке кошкой. Леша, наверное, бывал здесь уже не один раз и на беспорядок, а точнее на безбытность, не обращал внимания.
Вскоре пришёл Игорь, мужчина, тоже лет тридцати, с жидкой рыжей бородкой и русыми мягкими волосами. Поздоровались, представились и стали садиться обедать. Света поставила сковороду с мясом на стол, и, попробовав, я понял, что она его пережарила и даже немного подожгла местами.
Выставилась на стол и бутылка водки. Разлили по стаканам и я сказал тост за дружную семью, вполне искренне. Мне почему–то хотелось пожелать этим простым людям счастья и согласия в семейной жизни. Хозяева засмущались и в ответ на мой вопрос, Игорь, после второго тоста, стал рассказывать, что попал сюда, в егеря, лет восемь назад, молодым парнем.
- Всю жизнь хотел пожить в лесу – говорил он. - В детстве читал Майн–Рида, Фенимора Купера, и заболел лесом. Вначале жил здесь в заповеднике на кордоне, а когда перевёз жену и дочь, дали этот дом… Вот уже пятый год здесь живём …- заключил он.
- Ну, как охота в здешних местах? - спросил я и Игорь с удивлением глянул на меня.
- Какая охота? Здесь и стрелять-то не разрешено. На той стороне, правда, можно – он кивнул головой куда – то мне за спину – но там уже ничего не осталось. Говорили, что раньше здесь лосей было видимо–невидимо, но всех повыбивали браконьеры…
Он, вспомнив что–то, оживился.
– Прошлый год, осенью, лес заготавливали на той стороне, подхалтуривали – зарплата то у нас невелика, – уточнил он, - и вот, как–то едем с утра на тракторе, а он, лось, стоит в дальнем конце просеки. Думали вначале, что лошадь. Но откуда она здесь, в лесу…
Выпили ещё по одной. Жёсткое мясо хрустело на зубах, но на качество пищи в этом доме, как и в большинстве деревенских семей, внимания не обращали.
- Ну, а волки как? – вновь задал вопрос я, оживляя разговор, и Игорь стал рассказывать, что волки в заповеднике проходные…
- Вот говорят, что волки напали на машину прошлой весной в Подпорожье, на ветеринара, который ехал в деревню, на ферму! Да какие тут волки? – Игорь презрительно махнул рукой, – люди на каждом шагу. - Сейчас надо людей бояться, больше, чем волков.
Он хотел углубить эту тему, но я вновь встрял:
- А медведи? Медведи-то есть?
- А куда им деваться, – рассудительно ответил Игорь, чувствуя мой интерес и удивляясь немного моей неосведомлённости. – Света! Помнишь в прошлом году медведя бабка Портнова видела?
Света вступила в разговор:
- Да, конечно! Это на том краю деревни было. Там ещё наш барашек с Портновскими коровами пасся… Этот медведь, наверное, хотел на барашков напасть и потому, всех страшно напугал. У нас ведь тут больше пенсионеры живут…
Щёки Светы раскраснелись от выпитого и она с воодушевлением рассказала про медведя, долго ворочавшегося в кустах, про портновских коров, которые привыкли и не бояться пастись в лесу, но в тот раз сбились к домам и испуганно мычали…
Лёша сидел, поддакивал, но было видно, что эти рассказы он уже не один раз слышал и что мысли его далеко от нашей беседы и вообще от этого дома.
Хозяева захмелели немного и стало понятно, что они рады гостям, потому что за зиму видели новых людей очень редко и им приятно было поговорить с посторонними, благожелательными людьми интересующихся их простой жизнью…
Ушли мы от них часа через три и настроение моё после наблюдения за их жизнью, по их рассказам, стало грустным. Конечно, они люди простые, но жить так, не имея ни одной новой книжки, не хотеть знать ничего кроме сплетен и слухов о заработанных другими больших денег – совсем нелегко. Тут длинными зимними вечерами можно волком завыть от безысходности или запить горькую. Я с этим не один раз сталкивался в предыдущей жизни, в глухих российских местах и никак не могу понять причину, толкнувшую таких людей к переезду из города в деревню. Конечно, «простому» человеку, что в городе, что в деревне жить скучно. Но зачем тогда менять «шило на мыло»?
Мне вспомнилась похожая пара, встреченная мною, на северном побережье Байкала, в таёжной глуши, куда они сбежали из города от пьянства. Они разводили телят и пытались таким образом заработать денег. Но для чего им были эти деньги, если у них при виде водочной бутылки в горле пересыхало... Там было всё понятно… И потом у тех, на лицах было написано, что они запойные… Хотя Света…
Шли и молчали. Словно прочитав мои мысли, Лёша сказал:
- Игорь ещё корзинки плетёт. Красивые. Цветочницы там, хлебницы…Сейчас просто не сезон…
Мне показалось, что он Игоря оправдывает. И я подумал: «Каждый отвечает за свой выбор и за свою жизнь и платит свою цену за ошибки…» Солнце опустилось в туманную дымку над горизонтом. Ветер стих и казалось немного потеплело. Шли не торопясь. Я обдумывал увиденное и услышанное.
- И как только они здесь живут, – начал я, – ведь одному, ещё куда ни шло, а вдвоём, да ещё не выходя из дома – рехнуться можно… Тут ведь «сенсорная депривация» в чистом виде…
- А это что такое? – встрял Лёша.
- Ну, это когда у человека нет новых эмоциональных раздражителей… То есть - новых людей, новых идей, новых ярких чувств, – пояснил я и продолжил…- Было бы понятно, если бы они были зоологами или биологами, которые изучают поведение диких животных в заповедниках. Или допустим экологами, которые помогают сохранить природу и всё живое вокруг для последующих поколений…
Лёша шёл, молчал. Потом проговорил:
- Она пьющая – и через паузу продолжил – она летом иногда загуляет и пока всю деревню не обойдёт, домой не возвращается. Он, Игорь, её иногда на третий день домой, чуть ни на себе тащит. Вся деревня знает – Светлана загуляла. Она конечно безобидная, но денег у всех уже назанимала… Игорь её иногда поколачивает…
Подошли к дому. Лёша долго возился с замком и вдруг заговорил невпопад, хотя я уже забыл о разговоре:
- Не хотел бы я такой жены…
Я понял, что он об этой паре часто думает…
Войдя в ещё тёплый дом, включили свет и поставили на электроплитку чай вскипятить. Продолжая прерванный разговор, спросил:
- Игорь наверное её любит? - и, выжидая, замолчал…
- Наверное – наконец ответил Лёша. Лицо его было грустным, глаза смотрели не отрываясь в проём темнеющего окна…
- У них дочка лет восьми… Хорошая девочка. Летом живёт здесь. Со мной приходила разговаривать, когда я часовню рубил… Сядет рядом и рассказывает о папе, о Свете о бабушке… Весёлая и умная девчонка.
Чайник закипел и Лёша выключил плитку. Заварил чай. Разлил и, грустно улыбаясь, продолжил «свою» тему:
- Я ведь тоже влюблён и «покинут». Ты знаешь, – он посмотрел на меня. - Детей хочу, жену нормальную, любящую…
Он помолчал, посмотрел в окно и продолжил:
– Говорят седина в бороду, а бес в ребро…
Я хмыкнул. В его бороде не было ни одного седого волоска…
- Я раньше не верил, а теперь знаю… Точно, так и есть. Ты её видел. Она в пединституте учится на последнем курсе и теннисом занимается…
Я вспомнил высокую стройную Наташу Крылову, которая на городских соревнованиях, где я был судьёй, выступала за сборную института… Стройная фигура, коротко стриженные чёрные волосы, карие глаза, улыбчивое лицо…
- Да, всё началось неожиданно…
Лёша допил свой чай, налил ещё. Сел поудобней и стал рассказывать, не прерываясь. Ему, наверное, очень хотелось поделиться с кем-нибудь своим счастьем–горем. А я смотрел, молчал и слушал.
- Ты же знаешь, я бываю на соревнованиях и иногда о них пишу в разные газеты. Вот там я с ней и познакомился года два назад… В первый раз не обратил на неё внимания, у меня тогда ещё хорошие отношения были с бывшей женой. Мне тогда было уже тридцать три и я знал, что уже ничего хорошего впереди быть не может. Как я, шутя, напевал тогда – Всё позади и любовь и разлуки и встречи…
Лёша помолчал. Повздыхал…
- Прошёл год. И вот как–то, после очередных соревнований, вечеринка случилась. Выпили вина. Танцевали. Я обычно сейчас не танцую – в двадцать лет своё оттанцевал, - он улыбнулся, – я ведь в молодости был щеголем, шил одежду у портных. Ходил на танцы во Дворец культуры, как на работу. Можно было сказать, что был там заметной фигурой. Девчонки сами меня приглашали на танцы…Сейчас в это трудно поверить, – он автоматически погладил бороду правой рукой, - это действительно было… Тогда в клубах, в субботу и в воскресенье были танцевальные вечера. Ходили все молодые: студенты, старшие школьники, рабочая молодёжь. Девушки с парнями знакомились и мужей себе загадывали… Я вначале стеснялся незнакомых девушек приглашать на танец. А потом привык, осмелел - Лёша глубоко вздохнул. - Парень я был здоровый, весёлый, танцевал, как уверяли, неплохо. Я незадолго до того, закончил танцевальные курсы. При Доме культуры. - Лёша тихо засмеялся. – Я тогда самообразованием занимался…
Помолчав, он продолжил: – Но я отвлёкся… В тот вечер после соревнований, на вечеринке, я как обычно, когда с молодыми общаюсь, сижу, смотрю на танцующих, улыбаюсь и вдруг она, Наташа, подходит и приглашает меня…
Я удивился, но виду не подал. Пошли танцевать. А она льнёт ко мне, смотрит в глаза, будто мы друг друга уже десять лет знаем…
Лёша сделал паузу:
- Тут я и поверил вдруг, что ещё ничего не потеряно, хотя конечно понимал, что просто так эти танцы не закончатся…
Я её в тот вечер проводил до дома и впервые поцеловал…Она потом смеялась и говорила: «Мне первый раз с тобой целоваться не понравилось…» Какое–то время мы не виделись. А потом, я однажды забежал в Пединститут по делу и её встретил. Стояли, болтали почти час. Она на лекцию опоздала и, когда уже совсем уходила, я осмелился и пригласил её к себе на дачу, за город, где жил после разрыва с женой.
Лёша сидел, сгорбившись, смотрел грустно, иногда тяжело вздыхал…
- Она почти на ходу сказала свой телефон и просила позвонить, а на приглашение не ответила ни да, ни нет…
Я позвонил на следующей неделе и подрагивая внутри, пригласил в субботу утром, поехать на электричке в Зеленогорск, где «моя» дача была… И она согласилась. Я ещё долго не верил, что она придет, пока не увидел её на платформе, рано утром, с рюкзаком за плечами. Сидит и ждёт меня на скамеечке. Я её сразу зауважал – так рано утром и не опаздывать – это для меня о многом говорило…И уже в ту поездку, я увидел в ней нежную покорность, веру в меня, как в человека неравнодушного и необычного и впервые за многие годы услышал, точнее заметил слово люблю, которое не было пока произнесено, но которое прочитывалось в доверчивых улыбках, в уступчивом согласии давать мне больше чем я прошу, серьёзное отношение к моему человеческому я, которое уже потеряло надежду на взаимную теплоту отношений… Я помню, как сейчас, её ласковые глаза, никого кроме меня не замечающие вокруг, заботу и уход почти взрослой женщины за любимым: она кормила меня бутербродами в электричке на обратном пути, а покормив и проследив, чтобы я всё доел, положив голову мне на плечо задремала, не обращая внимания на любопытные взгляды соседей в переполненном вагоне…А потом, начались ежедневные встречи, лёгкие слёзы и обиды, из-за невозможности погулять дольше, зайти на прогулке подальше… И ежевечерние звонки, и ласково–нежное слово: «Привет!» И моя недоверчивость, боязнь отдаться искреннему чувству, таяли под напором её серьёзно–внимательного отношения к нашему будущему, вопреки неодобрению догадывающихся о чём-то родителей и её знакомых, вопреки моей давно пораненной гордости и ревности…
Лёша прервался и долго молча смотрел в одну точку… Потом, вздохнув, заключил: - Я до сих пор не знаю, за что она меня любила…
Лёша задумался и замолчал надолго. А я, не прерывая его молчания, обдумывал услышанное, мыл посуду, убирал со стола…
Давно уже сумерки опустились на деревню, на заснеженные, холодные, тихие, леса, на широкую долину Свири…
Гулкий шум мотора приблизился. За окнами промелькнул яркими фарами проехавший автомобиль и звук, удалившись, вскоре замолк - начинали проведывать свои домики первые городские дачники…
Лёша поднялся, подошёл к окну. Отодвинул занавеску и долго вглядывался в надвинувшуюся на дома ночную тьму…
- Я сам этого захотел, – словно прервавшись на полуслове, продолжил он свой монолог, – и она рано или поздно ушла бы от меня… Так лучше будет, если это случится по моей инициативе. Мне решать, чему быть и чему не быть. Я старше её и я мужчина…
Он снова надолго замолчал, ходил по комнате, иногда останавливаясь перед окном, смотрел в темноту и вновь начинал ходить…
Я понимал его. У каждого из нас бывают в жизни переломные моменты, когда кажется, что жизнь заканчивается, что впереди уже ничего светлого и радостного не будет…
Лёша неожиданно продолжил:
- Наталья долго не могла поверить, что я её люблю. Да и для меня это было новостью – он грустно усмехнулся. – Я достаточно волевой и рассудочный человек и мне казалось… В конце концов случилось так, что я понял – без неё мне трудно прожить и день… И она успела ко мне привыкнуть и её чувство, постепенно становясь обыденностью, угасало. Она уже не хотела ехать со мной в деревню, жаловалась, что я её никуда не беру с собой, хотя сама была занята с утра до вечера: то зачёты с экзаменами, то тренировки, то соревнования…Наталья тогда расцвела, обрела уверенность в своих силах, в своей привлекательности для других…
Он встал, налил себе чаю, положил сахар, долго мешал его ложечкой…
- Отношения медленно, но неуклонно менялись. Чем больше я влюблялся и тонул в нежности к ней, тем меньше она ценила мои влюблённые жесты…Она стала необязательной - обещала после своих дел позвонить и не звонила. Обещала прийти и не приходила, ссылаясь на занятость и усталость…
И я решил, пока не поздно, взять инициативу на себя…
В один из вечеров, когда я ждал, а она не пришла, позвонил ей сам и сказал, что нам лучше не видеться больше, что я завёл себе новую женщину… И бросил трубку… Это было месяца два назад…
Лёша надолго замолчал и потом, криво улыбнувшись, произнёс:
- И как же я в это время мучился! - Он потер глаза руками. - Началась бессонница. Я ходил, шатаясь от усталости и нервного истощения, как пьяный. Иногда готов был звонить ей и соглашаться на все унижения, лишь бы раз в неделю видеть её… Но в последний момент что–то удерживало или мешало мне набрать её номер…
Печка разогрелась, пыхала жаром и Алексей снял свитер. Щёки его порозовели, глаза лихорадочно поблескивали. Он вновь переживал уже прошедшее и грустил об утраченном…
- Я позвонил ей через две недели и сказал, чтобы она не мучилась ревностью и разочарованием, что у меня нет никакой женщины, что я это придумал, что я её люблю по–прежнему, но что не хочу дружбы с её стороны, а только любви. Конечно, я запинался, когда выговаривал слово любовь, потому что считаю его выражением чувства необыкновенного, святого, почти смертельного, уверен, что любить способны единицы из сотен... А остальные, говоря «я люблю тебя» имеют ввиду, прежде всего чувство, которое испытывают к себе самим, и потому для большинства надо бы проговаривать «я люблю себя». Я неистово хотел её видеть, и вместе с тем понимал, что нам лучше больше не видеться. Лучше для неё и, наверное, лучше для меня… Я переживал, и вместе с тем, как бы наблюдал за собой со стороны. И это приносило небольшое облегчение… Значит я ещё не совсем сошёл с ума…
И потом была зима. Я зверски уставал - приезжая на дачу, рубил дрова, топил печь, засыпал в два часа ночи и видел жуткие сны. Просыпаясь утром, во всём теле чувствовал усталость и ломоту в костях… Одним словом из бодрячка, каким был совсем недавно я превратился в запущенного, страдающего приступами тоски, пожилого холостяка!
Лёша замолчал. Теперь уже насовсем. Он рассказал то, что хотел рассказать, но уже в конце рассказа, как все одинокие люди, жалел о том, что раскрылся мне, а я чувствуя его невольное недоверие, обиделся в свою очередь… Так бывает…
Я надеялся, что вечером мы сходим в гости на уху к доблестному подводнику, но просчитался – Лёша ударился в воспоминания. Конечно, я ему сочувствовал, но здесь была история, в которой он сам был виноват. Ведь влюбился-то он, что называется по собственному желанию. Вот и маялся. Так в жизни иногда бывает: хотят облегчить старую боль, а получают ещё более сильную…
О том, почему он позволил себе влюбиться – он, конечно, умолчал…
Вслух я говорил Лёше:
- Ты ещё не старый и ты нравишься женщинам. Тебе надо переболеть Наташей. Это на год, не больше…Потом будет легче. Ты ошибся в одном. Ещё Пушкин писал: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей…». Ты попросту отдался чувству… Это смело, это искренне, это благородно, но кто сейчас способен это оценить? – вопрошал я, а Лёша грустно качал головой…
Ему было плохо всё это время, в последние месяцы особенно – я это давно заметил, по его необычному равнодушию, ко всему, что было вне его переживаний, по его порой отсутствующему виду…
Я вспомнил его прежние шуточки, лукавые улыбочки, смешные каламбурчики – с ним раньше было весело…
Сейчас он сильно переменился. Хотя я и понимаю почему. Однако, за всё в жизни надо платить и потому… Я ему просто искренне сочувствую, но ничем не могу помочь. Ему сейчас никто не в состоянии помочь. Даже Наташа. У них попросту всё заканчивается. Может быть, ещё не кончилось, но…

Время подходило к десяти. Мы, конечно, никуда не пошли. Лёша, выговорившись, немного оттаял и улыбаясь рассказал, что Иван Петрович, считается местным Дон –Жуаном:
- Тут осенью скандал приключился, – посмеивался Лёша. – Жена Иван Петровича уехала на курорт, лечить печень, а к нему в гости, из соседней деревни зачастила Вера Петровна, их общая знакомая, одинокая дама. (Здесь все всех знают – как бы в скобках пояснил он).
- Придёт, обед ему сварит, бельишко возьмет постирать… Ну конечно поболтают о том, о сём… А то Иван Петрович к ней в гости отправится. Да на несколько дней… Ну, а ты сам видел, какой он шустрик и без предрассудков, – Лёша засмеялся.
- А тут жена раньше срока приезжает – говорит, что–то сердце по дому скучает. Приехала, а Иван Петровича дома нет. Стала его искать, кто–то из соседок услужил, да всё и рассказал…
- Вера Петровна, бывшая учительница, человек интеллигентный и уважаемый, но и это её не спасло. Жена Ивана Петровича, скандал учинила, окна в доме «разлучницы» побила, оскорбляла плохими словами…
Я смеялся над Лёшиным рассказом от души, представляя бравого отставника в неловкой ситуации…
Лёша закончил рассказ, уже переместившись в постель…
- Вера Петровна в суд на жену Ивана Петровича подала, но его всё откладывают. Конечно скандал, смех на всю деревню, обида, но дело-то не судебное…
Лёша зевнул и прокомментировал:
- В Законодательном Собрании скандалы посмешнее бывают…
Я вскинулся из полудрёмы и спросил – Что, тоже на почве?
- Нет, – сдержанно улыбнулся Лёша, – Если бы?- и стал серьёзным.- Недавно моего шефа около дома бандюки избили и он в больницу попал. Он говорит, что его запугивают, чтобы в «чужие дела» не лез. А он пытается разоблачить депутатов, которые и в Законодательном заседают и в частных фирмах подрабатывают… Бандюки, по всему видно – «умельцы». Голову ему пробили и рёбра сломали…
Мы ещё немного поговорили о работе Собрания, потом поставили будильник на два часа ночи и погасили свет. Утром, в шесть часов утра электричка уходила на Питер, а нам до станции был путь неблизкий…

В темноте зазвенел будильник. Я не спеша поднялся, оделся и включил свет. Лёша заворочался и, отвернувшись к стене, продолжал спать.
Включив плитку, поставил чайник. Достал продукты и разложил их на столе. Но есть не хотелось. Хотелось спать. Деревенский воздух, действовал как снотворное…
Сделав бутерброды и заварив чай, я подошёл к кровати, чтобы разбудить Алексея. Он дышал тихо, с большими перерывами. Зубы и губы были плотно сжаты, мышцы тела напряжены. Я только прикоснулся к его плечу, а он уже открыл глаза и спокойно, будто и не спал вовсе, проговорил:
- Да… Встаю…
Я извинился – мне жаль было его будить… Он заулыбался: - Что ты, что ты! Я уже выспался – и быстро начал одеваться…
Надо отдать ему должное – что бы не происходило у него в душе, но держался он достойно.
Попив горячего, крепко заваренного чая, оделись потеплее, выключили электрический рубильник, закрыли двери и, спрятав ключ на заветное место, вышли из избушки около трёх часов ночи.
На улице была оттепель и на небе не видно ни одной звезды. Деревенская улица была хорошо освещена уличными фонарями, но, спустившись с крутого берега на заснеженный лёд, словно погрузились в спрятавшуюся под речным обрывом ночь.
Шли медленно, щупая санную колею ногами. Алексей шагал впереди и, казалось, ему было не до разговоров…
Втянувшись в ходьбу, разогрелись. Остановившись на минутку, сняли из-под курток тёплые свитера. Перейдя реку, задержались на высоком берегу - смотрели на оставшиеся позади, деревенские огни. Каждый в это время думал о своём.
Я остался доволен поездкой: много впечатлений, много хороших разговоров и Лёша для меня стал ещё более близким и понятным человеком. Я стал его ещё больше уважать.
Выйдя на асфальт дороги, пошли медленнее и разговор уже переключился на городские темы.
- Ты знаешь, – начал Лёша. - Чем больше я общаюсь с депутатами, тем больше хочется уйти с этой работы. И если бы не наша дружба с шефом, то я бы уже давно покинул «стены» Собрания, - он широко улыбнулся и продолжил.
- Его сейчас одного нельзя оставлять. А то, ведь он тоже живой человек, может бросить копать это «болото» и сделает вид, что его это не касается…
Начался ветер, прилетевший откуда–то, из–за дальних полей и принёсший дальние звуки собачьего лая. Лес на обочине стоял тёмной стеной и только изредка вдалеке проглядывали серые прогалины…
Вспомнил, что пока шли сюда, на Свирь, то видели на обочине несколько отдельно стоящих домов с заборами вокруг, а сегодня тьма была непроглядная и потому дома прятались в ней, как за занавеской…
Долго шли молча. А потом Лёша спросил, как у меня дела на работе. Я привычно стал перечислять чиновников районной администрации, с которыми успел поругаться за последний год.
- Они работают только для себя, – стал я объяснять. – Они работают на «государевой» службе, получают зарплату с наших налогов, но ведут себя, как владельцы своих чиновных кресел.И если частный предприниматель, ошибётся в своём деле, он свою ошибку будет расхлебывать, рискуя личными деньгами, благополучием, а иногда, по нашим временам, даже жизнью…
Издалека, вместе с порывом ветра долетел тоскливый собачий вой…
- Сам знаешь, бандиты сейчас весь частный сектор контролируют. Государственные же чиновники ни за что не отвечают, «двигают» своих, заваливают работу и, в конце концов, с них, как с гусей вода – знай себе штаты увеличивают и ещё гордятся тем, что за малую работу получают большие зарплаты.Это своеобразная «культура работы» в русских госучреждениях. При таком отношении - когда на конечный результат никто не обращает внимания, лишь бы бумаги и отчёты были в порядке - всё разваливается!
Я разгорячился. Пришла моя очередь исповедоваться.
- И вот десятки, сотни тысяч, миллионы таких горе – работников, ходят на службу, получают зарплату, выступают на совещаниях и семинарах, а дела идут всё хуже и хуже. И это ещё полбеды. Но они ведь угнетают всех несогласных, всё новое встречают презрительно–подозрительно и губят всё неординарное и направленное в будущее… И они ведь друг за друга горой стоят…
Я уже шёл по дороге первым и, словно на автопилоте, разыскивал, чувствовал правильную дорогу.
- Они ведь как плесень – скреби ножом, кипятком поливай, а ей хоть бы что. Только настырнее в размножении после этого становятся…Тот, кто, начиная службу, сидел в общей комнате, смотришь уже обзавёлся собственным кабинетом, завёл секретаршу, повесил на двери табличку с часами приёма и всё… Его уже голой рукой не возьмешь, даже если он дурак дураком, и взятки берёт ловко и привычно. А ничего не докажешь…
Я сделал паузу, вглядываясь в подозрительно тёмное пятно на обочине, а потом продолжил:
- Рука руку моет. Они друг друга в районе хорошо знают. Зачем им лишние хлопоты и работа с новыми веяниями. «Неплохо живём и без инициативных людей – как бы говорят они своим поведением…» Их завтрашний день не интересует. Они живут как философы – одним днём. Но разница в том, что они обыватели и потому, глубоко о чём-то думать не привыкли и не научены…
Я улыбнулся, вспомнив понравившееся мне выражение.
- Им, я думаю, «мыслительного пространства» не хватает. Иначе говоря, они и времени не имеют, и думать не приучены. Как у нас в армии шутили остряки:
«Я имям сказал, пущай делают!»
Вдруг налетел порыв холодного ветра и пришлось прикрыться воротником куртки…
- Они знают одно: у них есть свои интересы, а интересы людей их совершенно не интересуют… Система! – заключил я, как обычно начиная горячиться разговаривая о чиновниках. …
На востоке появилась синеватая полоска и когда мы свернули с асфальта на станционный отворот, стало почти совсем светло. Сквозь серую пелену ненастного утра, проглянули уже ненужные огоньки сонной станции…
Мы пришли раньше назначенного срока на полчаса. И стояли на платформе, подрагивая от недосыпа и холодного ветра, дующего с востока…
Жёлтой звёздочкой, впереди мелькнула фара тепловоза и мимо с громом, скрипом и ветром пронёсся грузовой состав, оставив за собой тишину, лесное эхо и пустоту раннего утра.
Вспомнились стихи Бориса Пастернака из сборника «На ранних поездах»:

…Навстречу мне на переезде
Вставали вётлы пустыря,
Надмирно высились созвездья
В холодной дали января.

Вдруг света хитрые морщины
Сбирались щупальцами вкруг
Прожектор нёсся всей махиной
На оглушенный виадук…

Я читал вслух, вспоминая с пятого на десятое, а Лёша слушая с восторгом говорил:
- Хорошо, как хорошо! Я ведь в Переделкине бывал зимой и представлял, как Пастернак, не выспавшись, рано утром, стоял у переезда – там есть такое место, а мимо, с грохотом и стоном рельс, проносились металлические чудовища, пышущие горячим паром - паровозы. И страшно выл гудок…

Незаметно вывернула из–за спины и мягко «подплыла» к платформе электричка. Мы поднялись в натопленный вагон и заняли пустые скамейки в купе. Лёша устроился поудобнее и задремал, а я смотрел в окно, на пробегающие мимо станционные пустынные посёлки, тёмные еловые леса, широкие заледенелые реки ещё засыпанные снегом…
«Вот так живёшь рядом с человеком и не знаешь, кто он и о чём его сердце болит…» Я вспомнил рассказ Алёши о его несчастливой любви… «Да несчастная ли любовь–то была? Ведь его она как бы приподняла над жизнью, над миром…»
Ближе к Питеру, вагон стал заполняться. Вошла и села напротив молодая пара. Она в красивой, дорогой шубе, он в замшевой куртке, без шапки. Она держала его за руку, смотрела влюблёнными глазами… А он к этому уже привык, равнодушно поглядывал в окно и читал свою книгу. На очередной станции вошла их знакомая. Он встал, поклонился и, вновь сев, продолжил читать книгу, а подружки защебетали, обсуждая американское модное кино.
Тогда повсюду гремел «Титаник».
- А Леонардо Ди Каприо, ну просто душечка, – ворковала вошедшая и ей вторила её подруга. Молодой человек читал, не отвлекаясь, и я заметил, что это тоже американский переводной детектив…
« Ну, совсем как в романе Пастернака, – подумалось мне. - Ведь у него там такие же вежливые, но романтически–отвлечённые юноши присутствуют».
Тут я сам себя одёрнул: «Тебя сегодня что–то на романтическую поэзию «разнесло»».
На очередной остановке, в вагон, толпой вошли мрачные, не выспавшиеся дачники, возвращающиеся в город после выходных. Вскочил в вагон и книгоноша. Прочистив горло, он, сладким баритоном, заученно заговорил: - Уважаемые пассажиры! Я приношу свои извинения, но в продажу поступила книга о новых злодействах крестных отцов мафии в Америке. Автор продолжает тему знаменитого американского фильма «Крестный отец».
Он решительно двигался по вагону, показывая обложку, с мужественно выглядевшим мужиком в шляпе и чёрным пистолетом в руке…
Книгоноша вышел в соседний вагон, так и не продав ни одного экземпляра, а я подумал: «Интересно, кто им эти зажигательные рекламные тексты пишет?»
Электричка приближалась к Петербургу. Лёша перестал дремать и начал рассказывать, что материалы об институтском теннисе он отправил в Москву и ждёт, когда там его напечатают. Он, говоря это, зевал и равнодушно поглядывал в окно…
Мы снова становились городским жителями: болтливыми, скрытными, занятыми работой и проблемами зарабатывания авторитета и денег…
Вскоре электричка, минуя грязную «промзону», мягко вкатилась в большой вокзал и подошла к перрону.
Мы вышли вместе с суетливой, взъерошенной толпой, по переходу спустились в пыльное метро, быстро попрощались и Лёша, мелькая в потоке людей длинноволосой головой, вскоре исчез в многолюдье, а я, чуть прихрамывая - болела нога от длинных непривычных переходов пешком - направился в другую сторону. Мне нужно было на правый берег Невы…
Лёша ушёл, а я поехал к себе на квартиру…
Высадившись на Ладожской, обошел торговые ряды, купил себе продуктов и отправился «домой». Я научился быстро привыкать к месту, в котором жил хотя бы полмесяца…
В моей квартире, после заброшенности деревенского дома всё выглядело современно, чисто и ухоженно. Сняв верхнюю одежду, я подошёл к зеркалу. Оттуда на меня смотрело моё лицо: похудевшее, немного загорелое и серьёзное.
Вспомнив холодное, звездное небо над Свирью, я невольно поёжился и включил воду в ванной…
В своё удовольствие накупавшись, отогревшись от всех замерзаний в деревне и надев старенький махровый халат, вышел на кухню, приготовил себе поесть, сделал салат, поджарил лук с курочкой, заварил ароматный зелёный чай...
Поел неспешно, читая что–то детективно-неправдоподобное и поэтому, не задевающее сознание… Через какое-то время, я начал зевать и подумал, что не плохо бы было пораньше лечь спать…
Засыпая, долго вспоминал нашу поездку, видел грустное, умное лицо Алексея, рассказывающего о своей любви…
Он для меня открылся с какой–то совершенно необычной в наше время, романтической, может быть даже трагической стороны, как человек героический, человек решительного действия и потому незабываемо, даже как–то литературно обаятельный…
Тот, кто не видел такие лица в моменты откровенных разговоров, не ощущал исходящей от таких людей силы убеждённости, тот не поймёт, почему таких людей любят лучшие и замечательные красавицы, почему их уважают после одного взгляда на их не очень красивые, но мужественные лица, не только доброжелатели, но и враги, готовые сказать, подобно китайским мудрецам, придумавшим надпись на надгробии врага: «Мы смиренно надеемся, что при вашем новом рождении вы, когда-нибудь, станете нашим другом и учителем».
Его серьёзность, глубина внутренних чувств, его оптимизм человека, верящего в добро и красоту, невольно заставляют задумываться о нашей собственной позиции в этом мире. Лёша, несмотря на свою неухоженную внешность, невольно внушает симпатию всем окружающим и особенно женщинам. У женщин инстинкт на внутреннюю красоту, который, к сожалению, почти совсем утрачен мужчинами.
Он, своим существованием заставляет меня поверить, что пока такие люди живут на свете, не всё потеряно для этого мира…

… С той поры, прошло много времени. Я давно живу в другой стране… У меня новые «друзья», а если честно, то их нет вообще. Знакомые, конечно, есть, но…
Я иногда вспоминаю жизнь в России и почти каждый раз вспоминаю об Алёше Сергееве и переживаю - как он там сегодня поживает…

…Недавно, я через русских приятелей узнал, что Алёша трагически погиб!
Вот как это было…
Он ехал одним из последних троллейбусов со дня рождения своего приятеля… Троллейбус был почти пуст. На переднем сиденье видна была фигурка девушки, старающейся быть незаметной. На задней площадке веселились подвыпившие молодые хулиганы. Они со вкусом матюгались и подначивали друг друга заняться девушкой. Они были совершенно уверены, что ни водитель, ни длинноволосый бородатый мужик не помешают им. Их кожаные куртки были как униформа, показывающая, что они принадлежат к бандитам, или «косят» под бандюков…
Наконец один из трёх хулиганов, пошатываясь, прошёл по проходу вперёд и сел рядом с девушкой…
- Подвинься дорогая! - проговорил он решительно и дохнул ей в лицо чесночным перегаром. Девушка молчала и, сжавшись в комочек, смотрела замершим взглядом перед собой…
Леша, наблюдая за этой сценой, подумал: «Бандюки конечно от неё не отстанут, если их не напугать…» Он тяжело задышал, лицо его побледнело… Он решительно сжал зубы и крикнул через весь троллейбус:
- Оставьте девушку в покое или я позвоню в участок…
Он пошарил правой рукой по карманам, словно ища мобильник…
Один из хулиганов дёрнулся, воспринимая реплику одинокого пассажира, как оскорбление:
– Ну ты, мужик! Сидишь и сиди. Тебя не трогают и молчи…
Девушка, в этот момент вскочила и подошла к выходу…
- А мы тебя проводим, – проговорил третий, до сих пор молчавший бандюк…
Лёша решительно встал и прошёл к передней двери и остановился рядом с девушкой, словно прикрывая её своим телом от разгорячившихся хулиганов…
Троллейбус затормозил, остановился на следующей остановке, девушка выпрыгнула почти на ходу и побежала через сквер к ближним домам. Лёша собрался остаться в троллейбусе, но бандюки окружили его и, хватая за полы пальто, матерясь, гоготали:
– И мы выходим, браток. Ты, в рот – компот, шибко смелый! Вот и выйдем, поговорим…
Один из хулиганов протиснулся вперёд и соскочил на асфальт, двое напирали сзади… Лёша вынужден был сойти вслед за ним. Водитель в кабине видя всё в зеркало, молчал и делал вид, что его это не касается…
И только Лёша ступил на землю, как увидел, что первый бандюк, не поворачиваясь, наотмашь взмахнул левой рукой и он почувствовал тупой удар в грудь. Ступив по инерции ещё два шага вперёд, Лёша ощутил, как по груди, под одеждой потекло что–то горячее и липкое! Бандюки с гоготом, вынырнули из- за его спины и быстро пошли прочь, матерясь и размахивая руками…
Девушка к тому времени уже скрылась из виду, мелькнув последний раз тоненьким силуэтом, исчезла межу домами…
Лёша стоял, пошатываясь и никак не мог понять, чем мог его ударить первый бандит. Он сделал несколько шатких шагов вперёд, понял, что теряет сознание и из последних сил подойдя к тонкому деревцу растущему рядом с остановкой обхватил его руками и так замер, слушая всё происходящее в его раненном теле словно со стороны…
Затем теряя сознание он зашатался и упал под дерево…
Машины, проезжавшие в этот поздний час мимо, освещали лежащее тело светом своих фар. Некоторые водители замечали упавшего под деревом человека, но ни у кого не вызвала сочувствия скорчившаяся фигурка. Все уже привыкли и к пьяным на улицах, и к бомжам, которым негде было ночевать и даже к бездомным детям, ночующим в вонючих подвалах…Знай они, что человек лежащий под деревом, умирает – они наверное бы остановились, позвонили в скорую помощь… А так…

Лёша, не приходя в сознание, умер от потери крови под утро, через несколько часов после ранения… Бандюк, ударивший его в грудь ножом, делал это не в первый раз и потому, нож был направлен точно.
Утром пожилая женщина, пришедшая на остановку, заметила тело, нерешительно подойдя поглядела на почерневшее бородатое лицо мёртвого Алексея Сергеева и стала махая руками и что–то истерично вскрикивая, останавливать проходящие мимо легковушки.
Наконец один из водителей тормознул. Выслушал сбивчивый испуганный рассказ женщины, стараясь не приближаться к телу, позвонил по мобильнику и вызвал скорую…
Через время, с воем сирены подъехала милицейская машина. Осмотрев труп, милиционеры, опросили женщину и водителя, записали их адреса и номера телефонов, отпустили их, а сами остались ждать машину скорой помощи…

Над городом, над страной, над всем миром занималась мутно–серая, осенняя заря. На посветлевшем горизонте проявились серые, тяжёлые тучи и на порыжевшую, спутанную траву сквера упали несколько капель начинающегося, затяжного дождя…


Октябрь. 1998 год. Лондон.

Остальные произведения Владимира Кабакова можно прочитать на сайте «Русский Альбион»: http://www.russian-albion.com/ru/vladimir-kabakov/ или в литературно-историческом журнале "Что есть Истина?": http://istina.russian-albion.com/ru/jurnal