Ожидание сна на перекрёстке обезумевшей зимы

БЕСНОВАТЫЙ простужено рвал лёгкие. Сухой кашель с хрипом вырывался сквозь сильно сжатые и затиснутые засаленным рукавом губы. Это был уже даже не кашель, а нескончаемый стон обречённого.

Чёрный стон.

В последнее время Бесноватый буквально всё красил в цвета. От необычного соединения понятий, вещей и абстракций становилось жутко, но, однако, это его несколько занимало, отвлекало от надоевших своей стандартностью мыслей, создавало видимость занятий. По крайней мере, упражнения были своеобразной разгрузкой и поиском новых образов.

Но то пришло после. Сперва его действительно увлекали фиолетовая грусть, жёлтая хандра или бледное одиночество. Всего два слова вместо банальных и глупых объяснений, без толку нагроможденных сравнений и сопоставлений…

Новый приступ кашля вывел Бесноватого из раздумий. Он благодарил Бога, что его до корней изувеченную сухоткой «гармошку» никто не слышит: интересная была бы коллекция банальных человеческих эмоций, плавно переходящих в сочувствие. Подобного Бесноватый не терпел. Именно сейчас он не желал никого ни видеть, ни слышать.

Во рту появился гнойно-сладковатый привкус. Привычными движениями губ и языка Бесноватый отсосал тягучую – с комочками гноя – слюну и выплюнул себе под ноги. За время томительного ожидания асфальт напоминал отхожее место. Одинокие прохожие презрительным, иногда – но очень редко – сочувственным взглядом ощупывали сгорбленную фигуру в одежде, которую стыдно было бы напялить на огородное чучело.

Уже несколько раз Бесноватый собирался сменить (за собственным же выражением) пункт наблюдения, но какая-то неведомая сила удерживала его здесь.

Именно сейчас должна появиться она – в монашеском одеянии, с прекрасными, но грустными глазами. В предчувствие чего-то необыкновенного и мистического Бесноватый не мог больше блуждать слепыми и серыми улицами. Для него было лучше проторчать неизвестно сколько на морозе, нежели на миг опоздать.

Предчувствие было довольно-таки сильным. И не случись сегодня ожидаемого, дальнейшего своего существования Бесноватый не смог бы и представить. Не впервые ли за много лет он жил надеждой, за пределами которой была распятая пустота и бесконечность – такая же холодная и безрадостная, как и эта тоскливая бесснежная зима.

Он который раз закрывал глаза, чтобы встретиться с её взглядом – будто стояла рядом: протяни руку и почувствуешь долгожданное касание хрустящего одеяния.

Из всего сказанного ею он помнил лишь единственное: время и место встречи. Хотел переспросить, но… проснулся. Долго вертелся с боку на бок, проваливался в минутную дрёму – напрасно.

Бесноватый не мог понять: почему приснилась именно монахиня? Пускай бы обыкновенная squaw, girl или же подобно ему, хипнутая недотёпа, которая могла разнообразить это убогое и отвратительное существование. Но только сейчас до него, кажется, начинало доходить: обыкновенные squaw, girl или же хипнутая недотёпа, если бы и посмотрела на него, то со страхом. Действительно, такими как он только пугать людей!

Копна длинных, немытых и нечёсаных волос, которую сам же и нарек «взрывом атомной бомбы в тылу врага», клоками спадала на худые плечи. То – сзади; спереди же – заслоняла пол-лица, остававшуюся же малость – прятала борода. Хиппи? Не-е-ет, да-авно не хиппи – страшилище, которое тешит себя призрачной мыслью о какой-то поэзии жизни.

Старое осеннее пальто с короткими рукавами, грубо латаны-перелатаны и, снова же, короткие штаны с отдутыми коленями, криво стесанные и никогда не чищеные ботинки, – все это он, Бесноватый; вернее, все, что осталось от него.

Прозвище дал себе сам. Лет десять назад, когда решил немного поиграть в хиппи. Через несколько месяцев надоевшей свободы загребли его на пятнадцать суток за «аморальное поведение и дурной пример для новой общности людей», которая массово плодилась на страницах «исторических» документов. Потом снова и снова… Была еда, была крыша над головой. Но было и презрение, и оплеухи. Презрение он переносил абсолютно спокойно. А вот оплеухи унижали его достоинство.

Когда же «стражи правопорядка» поняли, что «общественно опасный тип» и мухи не обидит, перестали обращать на него внимание. Только поставили условие: не бродить людными местами, в противном случае – психушка. Именно туда ему точно не хотелось. И он начал осваивать развалины старого города.

В ближайшем до «цивилизации» доме «забыли» отключить отопление, и Бесноватый даже зимой чувствовал себя там тепло и уютно. Иногда подрабатывал грузчиком – на харчи хватало.

Воровать – никогда не воровал. Принципиально. Длинными и одинокими ночами при слабом мерцании огрызка парафиновой свечки пытался рифмовать слова. Среди небольшой горсти «пёрлов» было и такое, что, как ему казалось, заслуживало внимания. Вот хотя бы:

Зачем же плакать, проклинать судьбину,
чернить всех тех, кто шел всегда с тобой:
они ж не виноваты, что причиной
был только ты – напыщенный плейбой…

Но дальше вдохновение упиралось в глухую стену или мёртвый угол (это уже как кому нравится). Иногда он был уверен, что этими строчками сказано всё; иногда, – что это только начало какой-то большой и интересной работы. Он увлечённо фантазировал, но когда брался записывать, то на бумагу ложились какие-то корявые и несогласованные обрывки мыслей. Казалось, весь запал тратился на запись; на оформление согласованного повествования сил больше не хватало. Однажды он понял: писателя из него не получится. Это был не удар – это было откровение, после которого Бесноватый вздохнул легко и… спокойно уснул. Лучше бродячим философом, чем третьесортным писакой. Неплохо звучит: бродячий философ!..

Нет, в хиппи играть надоело. Возвращаться же в общество людей большого желания не было. Тогда Бесноватый перекрестил себя в юродивого. Что интересно: не нужно было делать никаких отметок в паспорте, не нужно было томиться в громадных очередях на регистрацию. Захотел стать юродивым – стал! Ни национальность, ни положение в обществе, ни мнение окружающего мира его не волновало. Всё просто до колик в животе.

Может именно поэтому и завязал с хиппи, что переболел «пещерной» философией – вышел до «небесной». Выход тот основывался на осмыслении жизненной истины: вопреки разного рода объяснениям, он оказался среди других «детей семьи трудовой» наибольшею личностью с определённой мерой свободы и желанием её реализовать – всё делать по собственному желанию.

Именно «с определенной мерой свободы», ибо внезапно появились какие-то ограничители действий, которые были очень похожи на христианские совесть и чувство ответственности. Потом вырисовались ещё некоторые правила. И их – независимо от внутреннего желания – было сведено до количества библейских заповедей. Единственное, в чём посмел сделать «ревизию», – от себя добавил последний – одиннадцатый – пункт: не бойся.

Когда «новое общество людей» со счастливыми улыбками и в кое-как подогнанных под кодекс строителя равных возможностей спецовках медленно спускалось в пещеры и выходить оттуда не собиралась, «пещерный философ» поднимался в небо. Безобразный, нечёсаный, но – свободный от демагогии толпы.

Диалектика эволюции его теории подсказывала: при желании он может оставить это занятие и снова стать нормальным человеком. Но – кто такие «нормальные люди», и какие они? – все больше ловил себя на мысли. Неужели те примерные инженеры, ударники очередного соревнования, члены и не члены партии, комсомола и профсоюза? Они существуют в надуманной жизни, в которой каждый шаг измеряется очередной бумажкой – справкой, заявлением, цветом денежного знака. Забери всё – и Иван Иванович Иванов превратится в букашку. Никто этого даже не заметит.

Чтобы заметили, – не нужно прыгать в толпу. Нужно набраться смелости выйти из неё. Страшно: срабатывает инстинкт сохранения. Но только тогда ты себя почувствуешь личностью!

Замкнутый круг всё больше сужался. Грешный мир вносил смятение в душу от пристального его созерцания. Однако квадратуру удушливого пространства нужно было разрешать.

Три дня Бесноватый блудил по городу без единой, как казалось, мысли. Уже потом, под вечер третьего дня понял: он искал смерти. Искал, ибо загнал себя в глухой угол безнадёжности. Можно было бы забросить своё философствование, можно было бы опять рифмовать слова, можно было бы… Но он же ушёл от людей, чтобы быть им нужным. Неужели всё напрасно?

Днём Бесноватый впадал в забвение, похожее на сон; ночью бродил пустынными улицами, переулками и тропами, пугая бездомных котов и дразня псов. Или… от него действительно пахло смертью? Ни один страж правопорядка его не задерживал, ни одна машина его не сбила…

Может, он нигде не блудил?

Может, он бредил, лежа страшно простуженным на полу «своей квартиры»?

И петля на шее – тоже бред?

Бесноватый осторожно коснулся шеи.

Болит.

Болит там, где от веревки остался характерный тёмно-синий след.

Нет, она не была гнилой: когда он упал на пол и понял, что остался живой, что из его намерения ничего не получилось, – как не напрягался, перервать ее не смог.

Фатум?

Второй раз лезть в петлю не хватило духа. Или не время ещё накладывать на себя руки? Господь, видимо, не желает его смерти.

С другой стороны: зачем цепляться за остаток никчёмного бытия, если уже сказано всё и осталось только поставить большую чёрную точку.

Последнюю?

И в тот же миг он будто прочитал: в те дни люди будут искать смерти, но не найдут её; умереть захотят, но убежит от них смерть!..

Так и стоял – поражённый – среди четырёх мёртвых стен с верёвкою в руках. Где он это слышал? И слышал ли вообще?

Ищут смерти… люди?

Если ищу её я, значит я – человек?

Эта простая и даже логическая мысль возвратила ему хотя и каплю, но уверенности в себе. И тогда он – впервые в жизни! – повернулся к окну, неумело перекрестился.

Трижды.

Его начал бить мелкий озноб.

Он стал на колени. Стоял долго, всматриваясь в бледное сияние молодой луны. Он не смог припомнить своих мыслей и чувств. Возможно, их и не было, но было страстное желание познать мир через отрешённость и забвение. Тот тонкий и нематериальный мир, который существовал где-то далеко-далеко... Или же – рядом? Далеко, – потому, что в другом измерении, куда путь лежал через физическую смерть. Рядом, – ибо его присутствие чувствовалась везде. И чем меньше думал о теле, тем больше чувствовал душу: её нестерпимый вес, её желание небесной чистоты.

Когда занемели ноги и начало ломить поясницу, улегся поудобнее под батареей водяного отопления, подложив под голову ладони…



Очередной приступ чёрного кашля навалился внезапно; когда же тот прекратился, Бесноватый отбросил с глаз растопыренными пальцами надоевшие волосы, и – остолбенел: к нему шла она, в хрустящем монашеском одеянии, которое заметно очерчивало её слегка побледневшее лицо.

Будто и вправду материализовалась из того дивного пророческого сна.
Не узнать её было невозможно.

Бесноватый боялся пошевелиться. Он куда-то проваливался. Казалось, вот-вот он исчезнет, а она пройдёт мимо.

Сделал шаг…

Монахиня не остановилась.

На него лишь повеяло легоньким дуновением морозного воздуха.

И – слишком сухим шелестом её одеяния.

Он хотел броситься вслед.

Но бежать было не за кем: на печальном и пустом перекрёстке капризничала обезумевшая зима…