БЕСЁНОК

БЕСЁНОК
Рассказ из сборника – БАЙКИ ДЕДУШКИ ПИМЕНА

Этот деревянный дом, а вернее сказать соломенная хатка, притулился под сенью космоса.
Я слышал много выражений в книжках про эту самую сеню – что она находится в кущах деревьев, или на опушках берёзовых рощ, а может быть среди цветущих лугов; но сеня этой камышовой избушки мне представляется только среди звёзд и всяких плазменных солнц. Потому что они почти вечны, и когда всё-таки сгорают от времени, то сменяют друг дружку над этой вечной хатёнкой.
Если всю эту мою сказку ещё образнее представить – то вот, например, наш земной шар. Он круглый, как воздушный шарик, и на его пумпочке – там, где он надувается и сдувается – стоит деревянная хатка с повёрнутым к фронту окошком, у которого как уши распахнуты ставни. Над соломенной крышей белым дымком бздюхает красненькая труба - и с телескопа каких-нибудь недалёких инопланетян кажется, будто именно эта курительная трубка задаёт земной ход всему человечеству, с трудом подпихивая планету на ещё один новый виток.
Конечно, эта хатка не единой живёт на Земле: вокруг неё много всяких домов, множество других деревень да посёлков. Но я, каждое утро подходя к окну, всегда ищу сонным взглядом лишь её одну – как будто пока она стоит, то и все мы живы – а шагая мимо по улице, постоянно молюсь за её спаси-сохрани, словно бы и вправду к старенькой красной трубе привязана железная ось земли.

Это дом одной доброй старушки Макаровны. А ещё кошкин, мышкин, и кукушкин в часах. Они проживают в двух шагах от меня. За деревянным забором. Я мог бы его снести, а вместо поставить невысокий штакетник; но боюсь, тогда что-нибудь изменится в моём отношении к ней самой и к её дому.
Каждое утро я душевно потягиваюсь, и подхожу к кухонному окну. На стекле обязательно уже бьётся парочка мух, зудящих улететь за форточку, в зиму и лютый мороз. А я бы на их месте улёгся в спячку меж рамой, свободно и восторженно паря в долгом сне над крышами поселковых домов.
Из этого окна мне видна только старая солома над низкой хатой Макаровны. Вот уж истинно – самая настоящая прошловековая мазанка из гоголевских рассказов про чёрта. В лунную ночь я люблю смотреть на широкую трубу этого дома: ждя, когда покажется из неё худое поросячье рыльце, бледные рожки и хвост. Я смотрю долго – так что уже и глаза устают, и тело деревенеет на стулке; потом очи мои закрываются, сознание проваливается в дрёму – и последнее, что я успеваю узреть то ли наяву, то ль во сне, это тёмные копытца, похожие на грязные сандалии шустрого пацанёнка.
Думаю, если снести наш деревянный забор и поставить меж нами невысокий штакетник, то всё поменяется. В худшую сторону. Потому что чудеса не любят открытых пространств и любопытных взглядов. Им уютнее появляться внезапно, из шляпы – вернее, из чёрного фокусного цилиндра. Который сначала спокойно висел на гвозде, забытый по поводу выйдя из моды; а потом вдруг бац – о чудо! – и сверху посыпались разноцветные лопоухие кролики.
Мы с Янкой, дружком, любим околачиваться у Макаровны в тёплое и ароматное время пирогов, когда пахнет абрикосовым вареньем, яблочным повидлом, и джемом из слив. Сливы, конечно же, мне – ах! – яблоки нравятся Янке – ух ты! – а абрикосы обожает наш третий дружок, Серафим.
И вот чтобы не объедаться здесь даром, мы решили покрыть нашу добрую Макаровну замечательным шифером, в отплату за её хлебосольство.

Пришли с Янкой в выходной, поздним утром, и затормозили перед зелёной калиткой невысокого дома: который походил на коренастого гнома, а его соломенная крыша на пыльный колпак с красной кистью-трубой.
- А что, если она спит? – Мой голос был неуверен, и зеленью застенчивого юнца смахивал на пупырчатую лягушку.
- Двадцать минут одиннадцатого. - Янко взглянул на солнце. – С ночи бабуля давно уже проснулась, а на полдник ещё не легла.
- Ну, пошли.
Зелёная калитка скрипнула; но так тихо, что даже кобель не тявкнул. И мы гуськом, почти таинственно, протиснулись сквозь неё.
Двор больше был похож на футбольное польце, чем на придомовой участок. Куры как настоящие футболистки носились туда-сюда, друг за другом, выклёвывая из-под носа то червяка, то чёрствую корку хлеба. Половина курей была белая, а другая тёмная: и казалось, что они действительно бьются в спортивном азарте за вкусный кусок. Разноцветный петух, своим ярким видом смахивающий на осколок радуги, наблюдал за их шалопутной игрой с достоинством, и чуточку с иронией настоящего арбитра, повидавшего на своём веку и более фееричные схватки.
Я весело рассмеялся своим дурашливым мыслям; тут же затявкал кобель на цепочке, и пару раз на меня рявкнул Янко:
- Хватит ржать. Чего ты?
- Чево это вы там? – недоумённо крякнула Макаровна из-за закрытой двери; а потом, отворившись, перевалилась через порог как любопытная утка. – А-ааа, Яночка, Юрочка! Заходите, заходите в дом.
И стала на вратах своей хаты, опершись на берёзовую палку, в ожидании когда мы её расцелуем.
Мне хочется попроще объяснить, с кем она схожа; потому что можно целый день описывать человека как фоторобот в милиции – но пока не найдёшь совсем простого сравнения, его облик и повадки остаются во тьме неведения. Так вот Макаровна – это бабушка северного сказочника Оле-Лукойе. Она такая же круглая, и увитая седыми буклями, которые скорее всего накручивает на серебряную вилку. Очень любит кукольных кукол, печь пироги к чаю, а особенно целоваться с молодыми парнями.
- Добрый денёк, - поздоровался я с вежливостью и почтением, выискивая в её подслеповатых глазах искреннюю радость от встречи.
- Здравствуй, бабуля, - сфамильярничал Янка, нутром чувствуя, что она его обожает. Ему всегда нравится быть особо желанным.
Старушка расправила в стороны свои утиные крылья, явно намеряясь заключить нас в нежные обьятия: - Да дайте ж я вас расцелую, как давно вы у меня не бывали!
- Работа, бабуленька. У великих стахановцев нету свободной минутки.
- Да уж прямо там, - махнула мягкой розовой лапкой старушка. – На меня, может, и нет, а для молодых девчат сразу находятся.
В её голосе, пришепётывающем вставными зубами, сквозила не обида – но лёгкое сожаление о молодости, которую очень бы хотелось вернуть, чтобы предъявить Янке неувядающую красоту. А то ведь нынче зеркало показывает совсем не так, как прежде – наверное, лампочки и микросхемы перегорели в нём как в обыкновенном телевизоре, а мастер на небе занят совсем другими делами.
- Пирожки сегодня есть? – томно спросил Янка с молодеческим придыханием, сладко целуя бабулю возле ушка; и заправил ей выбившуюся седоватую прядь.
Ему совсем не пироги были нужны, а эта удивительная и даже насладительная игра юной зрелости и пожилой старости, которая им обоим встряхивала сердце покрепче прыжков с парашютом. Старушка от его полушёпота сначала ухала в пятки во весь свой росток, становясь почти маленькой девочкой – а потом возносилась до небес на крылатых качелях любовных фантазий. Янке же нравился сам соблазн – в чистом откровении его грязной непорочности – и он мог бы в азарте обольстить даже малую девчонку, но, правда, не переступив границ, обозначенных для себя острыми штыками моральных запретов.
- Ну как же нет! как же нет! - сразу засуетилась Макаровна, всплёскивая руками и берёзовым костыльком. Костыль махался в разные стороны, и казалось, что старушка нас сейчас погонит из дома за попрошайство. – Вчера только спекла, ещё не остыли.
- Угостишь? – Янко улыбнулся как змей искуситель, словно начинкой в бабулиных пирожках были сладкие соблазны греха.
- А чего ж вы стоите? Проходите скорей. – И Макаровна прикрикнула на задрипанного кобеля, который во всю пасть разорялся на белый день да на нас с Янкой: - Цыц, волкодав!
Кобелёк затих и уполз в конуру; беспокойные куры разбежались по кустам; а мы вошли в хату.

Вот что мне здесь нравится – так это стойкий запах человеческого антиквариата. Как будто бы где-то по углам и в подполье разбросаны кости всех прежних хозяев, прохожих, гостей – и они шуршат там под досками, поют иль рассказывают.
У меня немного засвербело в носу от лекарств, от луковой шелухи и подгнивающей старой картошки; и я чихнул, выпугав кошку на деревянной кадушке.
- Будь здоров, Юрочка. Ты не простыл ли? – сразу обеспокоилась Макаровна.
- Нет-нет, всё хорошо, - быстро ответил я ей, боясь, что добрая старушка с седыми буклями станет скармливать мне свои пожелтевшие таблетки. – Тут у вас едва ли простынешь, все двери да окна на сто замков заперты.
Макаровна споро хихикнула, прикрываясь ладошкой: - А мне пар костей не ломит. Хуже было бы простудиться и обезножить. Кого тогда на хозяйстве оставлять?
- Не слушай его, бабуленька.
Янко уже устроился с босыми ногами в уютном кресле - которое хозяйка сама не любила, потому что тонула в нём, не можа потом встать без помощи. – Они же, молодые, не соображают до поры до времени. У него вот хватка здоровая, быстрая, так пусть и организует нам чаю с плюшками.
Он нарочно равнял себя с немощной старухой, чтобы всласть поёрничать надо мной.
- а и вправду, Юрочка. Похозяйничай на кухне, пока мы тут мультики поищем.
Я едва не рассмеялся вслух, когда Макаровна взяла в руки пульт от маленького, но цветного телевизора.
Раньше у неё вообще его не было; но однажды в гостях у соседки она увидела мультфильмы, и до того они ей понравились со своими зайцами, медвежатами да лошадками, что она просто загорелась как факел от желанья купить себе телевизор. А вместе с ним и Останкинскую башню, чтобы круглые сутки смотреть про Незнайку в большой соломенной шляпе и про Карлсона с вентилятором в попе. Мне кажется, что старушка и Янку полюбила только за то, что у него густой рыжий чуб и неугомонный пропеллер в заднице.
- Хорошо, я поухаживаю за вами.
- И не забудь – мне пять ложечек сахара. - Янка разлёгся на кресле, нарочито пыхнув призрачным дымком из воображаемой сигары.
Ах, так! Ну ладно. Я тебе столько сахару наложу, что губ не разлепишь. И ушёл от них.

На кухне было тихо как на деревенском погосте. И так же под крестом рамы деревянного окошка жужжала заблудившаяся пчела, ища себе то ль свободу, то ли надкусанный фрукт. Над головой висела кукушка со своими кукуйными часами - и вообще эта кухонька напоминала мне лесную опушку под солнцем. Не хватало только того самого зайца из мультика, да его любимого волка – которые ужасно любят друг друга, но не могут догнаться, чтоб обняться навеки. Как Янка с Макаровной.
- Юрочка! Пироги лежат на блюдце в духовке, ещё тёпленькие… - донёсся из зальной комнаты увядающий голос, и тут же его перекрыл своим колокольчиковым звоном весёлый мультфильм.
Макаровна частенько над этими мультиками пускает сентиментальные слёзы, и Янко прощает ей все эти напевы, разливы, сопливы. Он даже утирает её мокрые глаза розовым плюшевым платочком – в душе, конечно, молодо потешаясь над таким недержанием чувств. Ему несподручно проявлять на виду свою мужицкую слабость. – Мы с тобой, Юрбан, настоящие монтажники, - учит он меня повсеместно, - и должны преодолевать любые беды великими подвига… -

- Что ты там копаешься?.. Неси чай с пирожками! -
Извините, братцы; я тут задумался о своём, а Янка уже в нетерпеньи из зала орёт.
Иду-иду: на подносе горкой лежат сдобные печенья, тут же стоят до краёв три зелёные чашки, и блюдце под сахаром.
- Принёс? Наконец-то. – Фонбарон, вальяжно разложенный ленью на мягком кресле, покачал босой ногой, и уставил на меня её большой палец с нестриженым ногтем. – Вас с Серафимкой только за смертью посылать – о чём вы всё время мечтаете?
- Глупый ты, потому что слишком красивый да рыжий.
- Как это, Юрочка? – по-бабьи удивилась Макаровна, воспринимая красоту за искупление всех прочих грехов, и даже легкомысленной ветрености.
Я насмешливо остановился над ней, маленькой и влюблённой. Она опять смотрела не на меня, ждя ответа - а на тот рыжий чуб, как будто в его завитушках сокрылась настоящая истина.
- Да просто. Янко очень суетится по глупости, спеша всюду попользоваться своей красотой, и в погоне за удовольствиями забывает про вечные душевные радости.
- Неужель это правда, Яночка? – обиженно вскрикнула в старушке обманутая женщина, которая безмятежно надеялась на взаимность от уличного донжуана.
Фонбарон тут же вскочил на ноги, и бросился с объятиями к своей королевне, целуя её в бледноватые щёки:
- Брешет, миленькая! Из зависти наговаривает, - а за его широкой спиной моему длинному носу грозился угрюмый кулак. – Я только тебя обожаю, - и чтобы быть до конца искренним, добавил: - и твои пирожки.
Так они доо-олго стояли, сплетясь ветвями и кронами – высокий крепкий ясень рядом с дородной маленькой ивой. Со стены, с потемневшего семейного портрета, на них смотрел желтоватый красноармейский муж, держащийся за длинную саблю – и будя мог он воскреснуть, то обязательно б спрыгнул на пол, в порыве ревнивого гнева крича – за Родину! за Сталина!
А я в это время поедал пироги с яблочным повидлом, которые были приготовлены хозяйкой для дорогова дружка. Живот мой урчал от удовольствия; хотя со сливами, конечно, было б вкуснее. И когда влюблённые наконец-то оторвались от нежности, на подносе осталась только чашка с Янкиным сахарным сиропом.
Едва пригубив из неё, он с возмущением сплюнул:
- Гад ты, Юрбан.
А Макаровна довольно хихикнула: - ну и хорошо, ну и к аппетиту. Яночка, принеси нам ещё.
Янко добрым оборотнем поглядел на меня; улыбнувшись, покачал головой; и сунув босые ноги в мелковатые тапки, ушёл на кухню.

- Что это так тихо шуршит?
Я прислушался ко вкрадчивому шороху на чердаке, похожему на беготню мышиных семейств, готовящих к скорой свадьбе жениха и невесту. Криков – горько! – ещё пока не было слышно, но посудка уже погрякивала, и стрекотали швейные машинки на оборках кружевных платьев и лацканах строгих костюмов.
- Да как же ты позабыл, Юрочка, словно в первый раз по дождю пришёл! Это же дождик, - воскликнула Макаровна, поднося чашку со свечкой к столу. – Глянь, как потемнели небеса и на улице, и в нашей хате. – Она достала из шкафа большущий коробок сувенирных спичек, которыми всегда поджигала лампаду возле икон; и пару раз чиркнув, запалила тускловатый свет, в котором резче, и по-колдовски уютнее проявилась темнота по углам.
- Вы любите дождь?
Конечно, она должна его любить. Я даже знаю, за что – и какими словами она мне ответит.
- Обозззжаю, - мягко сказала Макаровна, сидя на высоком креслице, болтая ножками в войлочных тапках, и мягенько гладя кошку по мягкой шёрстке. Мне представилось, будто бы она королева, по недомыслию впавшая в детство и за это изгнанная из дворца – а мы для неё три вернейших пажа, в одного из которых она даже чуточку влюблена.
- А за что?
Старушка снова скользнула с креслица; подошла к сумрачному маленькому окну. – Может ты думаешь, Юрочка, что в ненастье моя хата похожа на склеп? – но это схорон, как тёплая норка у зайца; я долго слушаю дождь, пока он идёт, а потом надеваю калоши, хоть ночью, и выхожу в огород иль на улицу – и нюхаю, нюхаю, словно мир при мне зарождается.
Я рассмеялся, немного юродствуя над собой:
- А мы-то, дурни, решили вашу старую солому на новый шифер сменить. И ещё думали, будто сделаем доброе дело, если крыша красивее станет.
- Да что вы! – Она замахала руками и поспешила ко мне, словно бы намереваясь выбить из меня не только кровельные инструменты, но и всякие дурные мысли. – Даже забудьте, чтоб и на исповеди не вспомнить. А лучше, - тут она понизила свой голосок до совсем невменяемого, и я сам, привстав с кресла, потянулся ухом к её губам; - лучше проверьте, кто это у меня скребётся да воет в трубе по ночам, особенно в полнолуние.
- Вы серьёзно? или смеётесь над мной?
- да какой же тут смех, Юрка, коль я спать не могу: так и чудится, что сейчас он отодвинет заслонку печи, да и выползет весь.
- Кто?
- ну откуда ж мне знать? – просто чёрный, рогатый, с хвостом да копытами.

Тут в сенцах топотом, хохотом, радостью и прочими восторгами, обрисовались молодые дружеские голоса - и Янко за руку втянул в залу высокого застенчивого юношу, стыдливо поедавшего здоровый кусок пирога с капустой.
- Ой, Серафимушка, - сразу запричитала Макаровна, хватаясь за какие-то ненужные посудки, вазоны, графины, - как же это я забыла про твою любимую тыквенную кашку!
Серафим не глядя, и даже будто бы не замечая меня, бухнулся в кресло на мои колени; и мы с ним забарахтались, подпуская друг другу тычки:
- Ты бы вместе с кашкой и соску себе попросил, детский сад.
– Зато я натрудился и налетался, охраняя посёлок, пока ты тут животик себе набивал.
Завидно сказать – но этот жердяй умеет летать. Становится на цыпки звенящей струной – и возносится в небо. Я как-то раз тоже попробовал вознестись, предварительно заправившись в желудочный бак бутылочкой самогона; а потом неделю лежал с побитыми рёбрами. У нас ещё многие мужики так же пробовали, считая что бог всем поровну дал; но всё с тем же успехом.
Наконец-то Серафим утрамбовал меня в кресле - и встал. Чеканя шаг бледными лапами, он подошёл к Макаровне; сказал – здравствуйте, бабушка; прищёлкнул пятками, склонился низко, и поцеловал ей ручку. Но она ничуть не смутилась, а тут же пометила его поцелуем в лоб.
Мы с Янкой немного опешили поначалу; но потом, быстренько разопешиваясь, с восторгом зааплодировали браво.
Отчего-то почему-то вдруг захотелось танцевать.
Похожие на голенастых аистов, мы втроём закружились возле нашей толстенькой белой куропатки, призывно и брачно машущей своими слабыми крыльями и берёзовой палкой.
Особенно на аиста был похож Серафим: он ещё не окреп с юности, пока что угловат и дровянист, и руки-ноги его словно сучья зелёного дубка. Боясь попасть под его длинные ветки, куропаточка жалась к кудрявому золотому ясеню, к тем ясным голубым глазам – которые обещали ей сладкие чертоги с объятиями Янки. А у меня в душе расцвёл раскидистый каштан с его ажурными листьями и коричневыми плодами: я хороводил вокруг, маша во все стороны руками, словно бы осыпая всех семенами своего урожайного счастья.
Наши тени вертелись на тёмно-оранжевых стенках, освещённых одной единственной толстой свечой; и вся эта колдовская фантасмагория напоминала танец-заклятье из мультфильма про восточного калифа, который захотел познать тайный мир животных и сам обратился в голенастого аиста. Его секретным паролем было слово мутабор – а нашим сезамом стал долгий сентябрьский дождь, и когда он закончится, хоть даже заполночь, хозяйка возьмёт нас всех вместе за руки, и поведёт нюхать в природу, под зарождение мира.

Следующим вечером всё так и случилось. Повели меня два дурня на чёртову плаху, как будто с похмелья. И сквозь призрачный туман неведения я грустно поглядываю на Янку.
Он идёт среди нас под фонарями жёлтого света, пожирая меня правым горячечным глазом - а Серафимку левым, слегка подтикивающим от нервного напряжения. Нет, Янка не высоковольтный электрик, и даже не возбуждённый заговорщик – а всего лишь трусоватая мокрица в натянутом на голову чёрном капюшоне.
Мне хочется так думать, потому что сам я сейчас несмел, и в моих штанах холодно сквозит подмерзающий ветерок ранней осени. Только Серафим улыбается во все обезьяньи зубы как великовозрастный недоросль: ему радостно, что мы снова вместе и опять придумали весёлую шутку.
Но не дай бог таких шуточек – беса ловить.
Я вчера после гулянки у старой Макаровны не смолчал о её просьбе, и в эйфории сладких пирожков с танцами всё разболтал своим товарищам - про чёрта в печной трубе.
Я думал, что посмеются: ведь маразм же, ведь не поймать нам его. А они дурачки загорелись, да как – бравурно, отважно, бездумно - словно малолетние пацанята. Даже поразмыслить не дали: схватили старуху подмышки, её одеялки в охапку, и отвели через весь посёлок как будто под конвоем - ночевать на Янкину холостяцкую квартиру.
- Янко, ну зачем же так срочно? – тихо спрашиваю я, пряча глаза.
- Затем, что сегодня наступает полнолуние. И именно в эти суетные ночи Серафимка его уже видел. – Широк Янкин шаг, по-рыцарски крепок и железом звенит.
- Это правда, - колокольцем тренькнул пацанский голос в ответ, как стих, как поэзия. – Там в небесах есть добрый дзинь-дух, он повыше летает – а бесёнок всё больше к избушкам жмётся, потому что сам маленький и боится всего.
- Всё равно, - грубовато ляпнул я наперекор им, - нужно было не так наглядно это обделывать; а то ведь мы старуху запозорили перед соседями.
- Ну ты даёшь! – воззрился Серафим, светя на меня ярким взором хлеще фонаря. – Да Макаровна сама рада была к Янке в гости идти, словно дама-невеста. Вспомни, как она держала у своего сердца любимое розовое покрывало, похожее на фату.
Я чуточку улыбнулся; а потом вдруг захохотал, хлебнув вчерашней весёлой бражки - мы в самом деле на этих проводах были шаферами настоящего жениха. Янко шёл вчера серьёзен – будто и впрямь собирался пропеть у аналоя, что берёт в жёны самую желанную; а старуха смешлива была да застенчива, но через стыд проступала красноватая хвастливость, что полюбил её добрый молодец.
- Юраша, хватит ржать! – ругнулся Янка, встряхнувшись членами от моего жеребячьего гогота. Он оглянулся во все стороны на почти спящие улочки посёлка, боясь спугнуть тишину, благолепно расположенную к нам в эту лунную ночь.
Но меня уже отпустило. Пропал страх перед неведомой опасностью, которую я себе напридумал, и ожидаемый на крыше бесёнок стал казаться мне близким другом, с коим можно откровенно поболтать о причудах трудноватой жизни.
- Ну и красив же ты вчера был! Только интересно – как ты теперь обратно её поведёшь сквозь глазастые дула соседей, через словесные пули? Такая тьма сплетен, что они всё небо закроют.
Серафим тоже хихикнул: - А ничего страшного. Мы скажем, что будто на пробу брали, на одну ночку.
Янка поглядел на нас во тьме возмущённо, кося глазами как заяц, обороняющий свою интимную норку; а потом ухмыльнулся: - Вы ещё попомните меня, когда я оставлю бабульку себе насовсем – на пироги, да и всё остальное. Обзавидуетесь.
- Сказки тебе будет на ночь рассказывать, вязать шерстяные носки.
- На балконе цветник разобьёт, да петушка в клетке.
- Хватит болтать – мы уже близко. Серафим, лети на разведку.
Янко стянул с головы капюшон, чтобы легче было вертеть балаболкой. Он заметно разволновался, считая себя командором, отчаянным за удачу. Мне же теперь за весь прошлый страх хотелось шутить и смеяться, быть вдохновенным; и я спросил заговорщицки:
- Янка, на кого луна сейчас похожа?
А он громко рявкнул:
- На слегка подгрызанный пятак! -
Вот так.
Разве можно бескрылому существу объяснить, что такое луна, и полёт в небесах? – но не на самолёте, а на обычной метле, которая вроде бы стоит у сарая для подметанья двора, под ветром едва шебурша своими берёзовыми веточками. А потом вдруг в единую ночь из облаков выползает так называемый обгрызанный пятак, обликом похожий на круглую мордочку улыбчивой Джоконды: и сия метла ураганно взмывает ввысь, неся на спине голую ведьмочку из соседнего дома - про которую все соседи восторженно болтают, будто она отличница, стахановка, и прекрасная целомудрая дочь.
- Хреново, - цвыкнул сквозь зубы Янко, пытаясь руками разорвать нашу сетку для бесёнка. – Она крепка, но слишком заметна. Если мы разложим её на земле во всю длинку и во всю ширь, то он сразу узреет. У него глаза как у орла.
- Ночью орлы ничего не видят. – В эйфории пленительного азарта мне хотелось во всём ему перечить. – Ты имел в виду, как у совы.
- Я имею большую кучу сомнений в этой авантюре. – Он глядел исподлобья, словно мудрый учитель. – Мы же не знаем его настоящей силы. Вдруг он разнесёт всю трубу и полкрыши?
Тут сверху, из ветвей ракиты, показалась Серафимкина встрёпанная голова, похожая на лупатого совёнка:
- Да не разнесёт – он же совсем маленький, как младенец в коляске. Я от него в двух крылах пролетал, и всё видел.
- А ты знаешь пословицу, что в тихом омуте черти водятся? – ухмыльнулся недоверчивый Янко. – Достанет из пазухи свою адскую гранату, и взорвёт себя вместе с нами к чёртовой матери. Они ведь ужасно боятся неволи.
Янку и вправду тревожила неизвестность, страшила пугающая мощь нечистой силы, и всего сверхъестественного: а что если вдруг? - Ведь его здесь любили да вкусно кормили – и теперь ему было стыдно опозориться перед старушкой. А ещё свободолюбивую душу снедал лёгкий мужицкий испуг: что если дом нашей шутки не выдержит, развалится – и ему придётся как названому кавалеру ютить королевну к себе?
Я сразу обо всём догадался, и даже тихонько злорадствовал – так тебе, донжуану, и надо. Я всё-таки завидовал Янкиной красоте, и умению с полуслова обвыкаться с девчатами. Ну за что ему бог столько дал, а?
- Юра…
- Ась?
- На свет не вылазь. Держись ближе к кустам, и туда же сетку сдвигай. В тени, даст бог, чёрт её не увидит.
Тут луна спряталась за облако, и меня отчего-то зазнобило. Показалось, будто новый порыв ветра принесло откуда-то с Арктики, прямо с крупью стойкого северного снега вместе с беломедвежьим морозцем. Я плотно запахнул молнию на свитере, отвернув воротник.
Янко заметил, что мне стало не по себе: - Трясёт?
- Да немножко.
- Я тоже побаиваюсь, - едва ли не впервые храбро признался он. – Ещё заберёт нас с собой, сволочь такая.
Серафим, который уже лихо слетел к нам на землю, надменно укорил:
- Ну как вы так можете? он же ребёнок, совсем малолетка. Когда всё удастся, я вас потом познакомлю.
- Малыш – не стучи в барабаны, и не притворяйся героем. Ты тревожишься не меньше нас.
- Яник, вот честное слово, что всё получится. – Серафим под благородное пионерское приложил руку к сердцу.
Янко засмеялся, впервые за сегодняшний опасливый вечер:
- Верю, верю! Только смотри не продай душу дьяволу, а то где тебя потом искать.

Так, улыбаясь да подначивая, мы растянули западёнскую сеть поближе к кустам. А чтобы наши бледноватые лица не светились во тьме предступающей ночи, мы нацепили на головы тёмные маски: Серафимка стал зайцем-динноушком, мне досталась роль хитрой лисы, а Янко обратился в клыкастого волка, свирепца.
- Значит, так, - открыл свою командирскую пасть важный вожак. Даже через дырки для глаз его очи грозно сверкали на всех. – Действуем по плану: как только этот ужасный бес…
- бесёнок, маленький и несчастный, - поправил волка заяц-длинноушек, застенчиво улыбнувшись двумя передними зубами.
- Ну хорошо, - согласился вожак стаи, всё же грозно зыркнув по лицам чтоб не перебивали. – Когда он подлетит к трубе и начнёт оглядывать местность, все должны затихнуть как мыши, расползясь по кустам. Понятно?
- Понятно, - поддакнул ему хитрый лис, оказывая уважение. – Но лежать на голой земле как-то стрёмно. Может быть, дерюжку возьмём, или хоть собачью подстилку?
- Не умничай! – рыкнул клыкастый свирепец. – Дай вам волю, так вы сюда матрасы притащите и заснёте на них. Не расслабляться!
- есть не расслабляться! – шёпотом воскликнул длинноушек. – А что дальше?
Тут волк довольно-таки радостно потёр свои крючковатые лапы, словно добыча уже была у него в когтях: - Дальше он обязательно нырнёт в трубу, если вы не выдадите себя предательским писком и шорохом. Как, сумеете не обделаться от страха?
- Ну что ты! как ты мог так подумать о нас. - Обиженный подозреньями в трусости, зайчик поднялся над кустами во весь свой немаленький рост, и снова стал крылатым Серафимом. А хитрый лис, то бишь я, с презрением постарался унизить зарвавшегося вожака Янку:
- Ты лучше сам к своей заднице пакет подвяжи, а то ведь не ровен час…
- Прекратить болтовню! – грубо перебил он ненужные разговорчики. – Лишь только бес в трубе скроется, так вы сразу же набрасываете на неё сеть. Ты, Серафимка, взлетаешь и закрываешь дыру – а ты, Юраша, помогаешь ему придерживать с лестницы. Я же в это время стремглав несусь в хату, и через открытую заслонку пугаю его новогодними хлопушками. Он от ужаса, от непонятности всей окружающей природы, тут же выбрасывается обратно – и вяжется в сетке. - Янко восторженно задрал свой рыжий чуб, обращаясь почему-то не к нам, а к полновесной рыжей луне:
- Мужики! Мы берём его тёпленьким, и отдаём под хозяйский трибунал нашей сладенькой бабушке – а взамен получаем бочку варенья с корзиной печенья.
- А кое-кто и десяток поцелуев взасос, - поддел я его на рога, бычась от непонятной завистливой зависти. Как будто в чуде, которое ожидалось, Янко был главным фокусником, а мы с Серафимом только статистами великого чародея. – Не кажи гоп, пока не перепрыгнешь.
Янко усмешливо подмигнул мне: - Аааа, Юрочка – я тебя понимаю. Но извини: это теперь моя легенда, и я в ней буду былинный герой.

Ну и пусть; пусть гонится за своей славой.
Ночь всё равно была опьянительной таинственным ожиданием волшебства. Именно что не опьяняющ-щщщей, потому что все шипящие буквы подпускают в лунную темноту ненужные шорохи и скрипы, которые отпугивают медлительные ноктюрны душевных симфоний – и вместо того чтобы сердцу отвориться нараспашку от подступающей отрады, истомы и неги, оно вдруг сжимается от жжжелезистого шшкрипа сухой ветки по стеклу.
А вот без шипящих букв ночной сумрак представляется мне восхитительным, изумительным даже - как будто в его слепой темноте прячутся удивительные приключения, пока нам невидимые. И стоит лишь шаг ступить за порог своей привычной вселенной в тот неведомый мир, как он разверзнется предо мной словно сиятельный сон, от которого восторгом закладывает уши, и очи, и нос.
- юра!.. юрбан!?.. ты что, гад, уснул?
- Нет-нет, я в порядке… – Спросонок я даже не понял, в чём дело; но сразу же по привычке начал оправдываться, как проспавший революцию бунтарь.
- тише, дурак! – Жёсткая рука вожака перехватила мне рот и дыхалку. – По-моему, он уже здесь – где-то на ветке сидит.
- ты думаешь? – тихонько спросил я дурашливым невдомёком, ещё ничего и не вспомнив – где быль, а где сон.
- точно тебе говорю. - И Янко подёргал за сетку, чтобы Серафим на другой стороне тоже очухался. – Я поползу к дверям хаты, а вы приготовьтесь.
Он натянул на голову тёмный капюшон от ветровки, став похожим на аквалангиста; и змейкой нырнул в кусты, напоследок смазав мне по носу своими широкими ластами.
- идиот. Псих. – Я шмыгнул ноздрями, утишая неприятный красный ручеёк. Вот уже и первая кровь пролилась: а что там будет дальше? неужели смертельная битва?
- Ууу-гуу! – словно бы в ответ на мои тревожные мысли грубовато прогукал филин. Вослед за тем ворохнулись его тяжёлые крылья; ловкая тень спланировала на соседский двор; и тут же по-младенчески заверещал беспризорный кролик, гибло прощаясь с этим опасным миром. Он ещё успел постучать лапами в жестяной забор, сам себе тарабаня похоронный марш.
Я снова шмыгнул носом, подняв кверху голову, утихомиривая свою неугомонную кровушку…
и обомлел – на крыше, свесив ножки в чёрную трубу, сидел наш чертёнок, мрачный как негритянская тьма. Мне не виделись ни хвост, ни копыта; но были ясно зримы алые уголья его бесноватых очей - которые, казалось, выгадывали именно меня, дрожащего от ужаса подранка. Я заклацал зубами; и затарабанил ладонями об землю, как тот когтями пришпиленный кролик. Медные трубы, литавры, большой барабан: и смертный марш заиграл в моём сердце.
Ты не ко мне? – ужасно хотелось спросить его, чтобы уже в самом вопросе звучал обнадёживающий ответ – нет, нет, ты ж бессмертный. Почему-то именно сейчас, когда я увидел его вьяве на старой трубе, то почуял в себе могильный холод тех душ, тела которых сам не раз хоронил – стариков и младенцев, зрелых работяг и увядающих алкашей, симпатичных девчат и некрасивых старух. Неужели это он, чёрненький цыганёнок ростом с куклу, приходил за ними на кладбище, и пытал – чем грешны? кого погубили иль предали?
В руках моих, и так дрожащих, яро затряслась жгучая сетка от Серафима, острой резью верёвки впиваясь в пальцы.
– вижу! вижу! – глухо шепнул я, даже не ему а себе, ободряя отравленное ядом сознание. – Миленький, накрывай его скорей, пока он сам не утащил нас в свою преисподнюю темнодырь.
Словно при замедленной съёмке я зрю: как сигает чертёнок в трубу, подняв за собой лунный столбик сажи; как потом Серафимка воспаряет над крышей, держа в руках не простую сетку, а какую-то клетку от глобуса из параллелей и меридианов, и опускает её на крышу будто на земной шар.
– УУУРРРрааааа!! – вырывается из моей глотки боевой богатырский клич; и его поддерживает там, в доме, грохот петард да хлопушек, Янкин любимый матюк – ёпырыпырдяй! – и Серафимкин восторженный визг с-под небес.

Что ещё рассказать? – что бесёнок вроде бы неудержимой ракетой вылетел из трубы, но запутался в нашей крепкой космической сетке, растянутой словно звёздное небо как раз для ловли таких вот хвостатых комет. Что он злобной щукой скалил на нас свои острые зубки, а мы насмешливо глядели на него будто на глупенького безобидного ерша, которому даже можно сунуть в рот палец, и без опаски; и у него совсем не пятачок, а крупный мясистый нос, но только с раздвоенным кончиком как у талантливых людей.
И кстати – копытца ему очень идут, вместе с хвостом да рожками; он очень похож на мелкого пастуха маленького стада, которое отбилось, потом заблудилось, а теперь без поводыря насмерть может пропасть - и вот он ищет, надеясь спасти.
Мы стояли над сеткой, в смятеньи склонившись у чёрного смирённого волосатого тельца.
- Как же их таких крохотных на работу берут? – чуть ли даже не прослезился добрейшей души Серафимка.
- Дааа, надо пожаловаться в трудовую инспекцию, - глуповато ухмыльнулся Янка; и посмотрел куда-то на кроны деревьев, сквозь них, а потом за светлеющий космос куда-то.
- Жалко, - вздохнул Серафим, и я молча его поддержал за плечо.
- Ну да. – Янко угрюмо покачал головой, явно не одобряя наше земное милосердие к дьявольскому отродью. – Ты уснёшь в жалости, а он к тебе в душу залезет.
- Не влезет – я заклинание знаю.
- Какое это?
- Отче наш, иже еси на небеси.
При этих словах сморенный тяжкой борьбой, от тоски и неволи прибалдевший бесёнок зачмокал губами, словно ища потерянную сиську иль соску, и наконец-то взглянул на нас своими потухшими мокрыми глазками… – отпустите меня, а?
Когда так смотрят, тем более дети, да к тому ж русские, то ни одно сердце не сможет удержаться от волнения. Даже Янкино.
- Так ты наш? свойский? – очень удивился и чуточку обрадовался он.
- а чей же? чай, не в Финляндии живу.
- Откуда про Финляндию знаешь?
- был я там, холодно, и язык тяжёлый, народ скучный, вот и схоронился сюда.
- Так ты беглый?
Бесёнок быстро зыркнул во все стороны – не подслушивают ли; и затаённо прошептал: - ищут меня – не продавайте, братцы.
Громкий хохот потряс Янкину глотку:
- Вот те раз! У нас братец нашёлся! Боже ж ты мой!
Улыбнулись и мы с Серафимом: - Не переживай, спрячем тебя от батьки люцифера.
- только вы потише, пожалуйста – если он узнает, что я тут баклуши бью, то больших люлей мне навешает, и поставит истопником возле котлов. -
Котлы. Ух, как наверное страшно возле них слушать вопли истёрзанных грешников, смотреть во все глаза как заворачивается кожица на телах от смолистого вара, и вдыхать смрад отгоревшего, но вечно зудящего мяса!
- да нет, там совсем не так, - теперь уже захихикал над нами окрепший бесёнок. – мы ведь жжём не тела, кои бренны, а их вечные души – жжём памятью всех сердечных мук и страданий, совестью благородством великодушием, коих раньше у этого земного и мёртвого человека не было - а теперь он ожил после смерти, и они проявились, чтобы наконец-то он понял, впечатлился, искупил и вознёсся. – Тут чертёнок пырснул в свои волосатые ладошки: - да вы сами всё это узнаете.
- Ну-ну, ты не очень-то рот разевай, - оскалился Янко хуже чёрта. – А то раскручу тебя за хвост да запульну на луну.
Бесёнок и вправду испугался угроз: поджал хвостик, закрыл роток, и глядит на нас ощипанным петушком из борща: - братцы, простите, не прогоняйте меня далеко со двора – а я буду вашей бабушке помогать по хозяйству.
- Не брешешь?
Янко смотрел на него словно король на вассала, требуя обеспечительной клятвы, кинжалов и крови. – Забожись.
- как?!
- Да вот так. Наложи святой крест на себя – а лишь только ты предашь нас или бабушку, так мы сразу воззовём к твоему отцу свидетелями сего богохульства, и он порвёт тебя на ветошные лохмотья.
Бесёнок удручённо понурился к земле, разнюнил свои длинные сопли и короткие рожки: - …боюсь.
- Бога или дьявола?
- пропасть боюсь, потому что когда нечистую силу перекрещаешь, то она исчезает.
Я засмеялся над ним:
- Ерунда. Это ты просто Гоголя наслушался, а на самом деле всё проще. Вон к нашему Янке сколько раз черти являлись: он их и крестил, и молился, а они до сих пор с ним живут, с радостью ожидая каждого нового загула. – Тут я почувствовал братский Янкин тычок между рёбер, и утих со смешком.
- Попробуй, миленький, вдруг всё получится как надо. – Добросердечный Серафимка уже по-тихому притащил оцинкованное корытце из хаты, два ведёрка с тёплой водой, и негромко журча струйками, заливал первую в мире чертячью купель.
- Ты чего, всерьёз крестить его будешь? – Янко округлил свои глаза как лунные пятаки.
- Буду.
В голосе нашего доброго молодца не было ни капли сомнений, что именно так поступают благородные рыцари, принимая в свой орден непонятно кого неизвестно откуда.
- Но ведь с чертями этого делать нельзя?
Серафим в махровом старушкином халате спокойно взял бесёнка на ручки как младенца, и не брызнув опустил в купель. – Можно. Просто до нас это никто не пробовал.
Он трижды окунул чёрную испуганную тушку в воду, столько же раз приговаривая:
- Во имя отца, и сына, и святого духа. Аминь.
А потом передал мокрого Янке: - Подержи. Я заверну его в халат, а то простудится.
Смирённый, худой и облезлый чертёнок придремал у нас, пока мы влачили его с рук на руки, словно три крёстных отца, не понимающие чьего семени эта приблудная крошка. Серафим нашёл в старом тряпье какую-то облезлую кацавейку, и расстелил её возле растопленной печки. Там бесёнок и угомонился.

Теперь особо важным вопросом для нас сталось, как рассказать об авантюрном приключении Макаровне – да ещё с состраданием, со слезами, чтобы она не выбросила этого задрипанного недопёска на жестокий зимний мороз.
Янка предложил до поры до времени спрятать его где-нибудь на чердачке, средь ненужного старья, как шерстяной мусорный хлам. А потом в особенно тёплый, добросердечный момент, с чаем да плюшками, предъявить его размякшей хозяюшке под видом беспризорной шпаны, у которой все родычи отъявленные забулдыги – и сам крошка теперь жаждет милосердия, нежности да ласки.
Но Серафим только упрямо покачал головой, набычившись для яростного спора:
- Нет. Зимой на чердаке очень холодно, и до знакомства он не продержится, превратится в сосулю.
А я добавил к его сомнениям:
- Ну какой из чертёнка шпанёнок? Старушка обязательно станет это чудо купать, она ведь чистюля – и сразу же наткнётся на хвост, рога да копыта. Её тут же хватит кондрашка, а нас уволокут в каземат.
- Что же делать? – поскрёб шею Янко.
- Да незачем тут рассусоливать! – махнул Серафим широкой дланью, как наш поп в миг благословения. – Я берусь всё устроить.
- Ну-ну; нашёлся герой – штаны с дырой, - ехидно ухмыльнулся Янко. – Так она тебя и послушает. Тут даже мне ничего не светит. – И он гордо развернул к нам свой аполлонистый профиль.
Я вздохнул: - Дааа. Если уж наш красавчик не берётся обратать упрямую бабу, то мы тем более пролетаем.
- Спорим?! – спичкой загорелся Серафим, полыхая щеками и драконовским пламенем изо рта.
- А давай! – И мы втроём рубанули на бутылку коньяка из ближайшей зарплаты.
Теперь, когда пари заложилось в ломбард, Серафимка выложил нам все свои козыри:
- Не надо никаких слёз, жалости и соплей. Мы с вами пойдём другим путём… - Он объял нас за шеи и стал шептать на ухо, чтобы не подслушал спящий чертёнок да бревенчаты стены. Лишь тонкая свеча на тарелке освещала сероватых интриганов, бунтарей, заговорщиков.
Через пару минут громкий мужицкий хохот сотряс комнату: - Хахаха! Хохохо! Сделаем дамочку!.. – и свечка погасла.

Поздним утром эта дамочка сидела на краешке кресла, смакуя яблочный пирожок – мы ведь её, бедняжку, с вечера не кормили. Прихлёбывая тёплый компот, она смотрела на дверь – нас ожидала.
И мы не замедлили.
Первым вошёл горделиво осанистый Янко, бряцая шпорами, светясь эполетами – на его кудрявой голове браво сидела крашеная треуголка из прошлогодней газеты. В руках, как на подносе, он держал деревянную саблю, вырезанную из сухого штакетника.
Следом за ним, сойдясь плечами, протопали мы с Серафимом: у меня точно так же на руках оголённый топор с наточенным лезвием, а Серафимка как ребёнка в пелёнках убаюкивал дрожащее тельце.
- Что это с вами? – удивилась старушка. – Али поросёнка резать собрались?
Тут-то Янко ей и выдал, вылупив очи как вурдалак:
- Мы поймали твоего прохиндея, асмодея из ада! Это он подбрасывал дровишки под котлы невиновным душам, он совращал целомудрие и чистоту своими бесовскими соблазнами, подговаривал святую простоту к человекоубийству – и он же ворочался в дымоходной трубе, не давая тебе, милая, сладко уснуть. Повинен к смерти!
При этих словах Серафим неловко распотрошил запутавшуюся кацавейку, и из её шерстяной утробы захныканно вывалился чертёнок, пуляя во все стороны своими теперь уже боязливыми глазками.
Старушка тут же ошалело провалилась в кресло, вереща на всю хату: - Убериии-ите его! Я боюууу-усь!
- Ну что же! – отчётливым голосом народного управителя эшафота воскликнул непреклонный Янко: - Приговаривается к смертной казни через отрубание головы на плахе! Так пожелала обвинительница!
- Как?! – тут же выглянула из кресла старушка, словно птенчик из скорлупы. – Вы его хотите убить?
- Иначе нельзя, - грозно произнёс Серафим. – Потому что ни один из нас не готов его простить и оправдать.
При таких словах когда-то великодушного, милосердного Серафимки, старушка точно убедилась в наших намерениях; и запричитала: - Да где ж вы его рубить-то надумали?
- Во дворе, там же где кур. А голову в ведёрко с помоями, - сказал Янко; и сразу отвернулся, пряча весёлую улыбу.
- Зря. Из него б неплохой холодец получился, - ляпнул я, не подумав.
Тут уже мы втроём не сдержались, заржали в голос как жеребцы. За нами начала подхихикивать и Макаровна: пока ещё невдомёк, но уже подбираясь к тайной и благодушной истине смеха. А потом уже и чертёнок весело утирал слёзы, за то что минуту назад всерьёз попрощался с жизнью.
Серафим подмигнул нам, и стал жалостливо рассказывать о горькой судьбе всех униженных да оскорблённых, которых вытолкал из себя тот грубый свет, и не принимает этот, жестокий:
- Прими его, милая, - умоляли мы старушку коленопреклонённо, протягивая ей на выбор деревянную саблю, острый топор, и слюнявую, от страха размякшую тушку.
- благослови меня, бабушка, - хитрый чертёнок глядел ей в глазёнки пронизывающими очами голодной и холодной безысходности.
Вздохнула Макаровна; шмыгнула носом в розовый плюшевый платок, и сдалась:
- Ладно. Живи до совершеннолетия, мультик, пока тебе паспорт не вручат. Но только гостей не води! – Она грозно помахала пальцем.
И Мультик покорно склонил перед ней свои рожки.

Можно, конечно, не поверить – сказав, будто так не бывает, и будто бы страх человека при встрече с каким-нибудь ужасом, особенно дьявольским, пересиливает в сердце все благосклонные чувства, вроде щедрости и великодушия - оставляя душе только злобу и ненависть, вкупе с трусостью.
Но это неправда – потому что если сам этот ужас оказывается совсем маленьким, и даже удручённым своей собственной мелочью по сравнению с миром, с его небоязливым человеком - то тогда обязательно нужно этому крохотному ужасу помочь, и не уничтожив высокомерным презрением, придать ему силы для праведной жизни.
Знаете – иногда так случается во всеобщей житейской толпе при одуряющей казни отпетого вора, растлителя и душегуба. До сего дня, до этого палаческого мгновения он был мощен, ужасен - и весь город боялся ходить ночью по улицам, тихо дрожа за своими окошками в ожиданьи ножа, топора да кастета. А теперь он валяется мокрой тряпкой у плахи, об которую все уже вытерли ноги – и тем воодушевясь, в каждую душу тихонько вползает двуликая жалость, коя многажды раздувается от своей гордости, чутко осязав трусливое унижение ужаса.
Вот так же случилось и с нами.
Только та жалость, двуликая гордая, воспряла в моём и в Янкином сердце – а душу Серафимки захватило благое войско истинного милосердия. Потому что у него, как у всякого мужика с сердцем мальчишки, никогда не было подавляющего страха внутри. Его мир, его свет, и то что попы называют богом и дьяволом, всегда есть и будут прекрасны. Он и смерти не боится, испытывая неподдельный восторг перед возможностью познания истины.
В то время как мы с Янкой трусим, сомневаемся, боясь настоящую правду о жизни и смерти узнать: потому что если она иная, чем мы себе напридумали, то это сломит наши взрослые глупые слабенькие рассудки - я стану белой былинкой одуванчика, а Янка сухой плетью берёзы. И мы будем стоять в каком-нибудь глиняном вазоне с трещинами на боках, где воды на донышке – в старом домишке с красной трубой на соломенной крыше.

В тот старом домишке, где живёт-доживает согбенная тёмная старушка в узорном чепчике. По его комнатам витает стойкий запах опрелости. Пахнет так, словно в маленькой норке после зимней мороки отмякла от долгова полусна мокрая мышка, тоже в чепчике, который связала ей та самая добрая бабушка.
Ещё пахнет поздравительными открытками, что пожелтевши висят на серой стене, едва-едва приплюснутые к глиняной дранке ржавыми кнопками, слабыми ручками - это тихие преславные воспоминания о детях и внуках, коих последний раз здесь видели мыши аж десять лет назад. Но старушка им молится каждый день, подменив себе открытками икону, лампаду, алтарь.
В комнатке с бабушкиной постелью более всего подпахивает лекарствами: ей трудно вставать ночью туда-сюда, сонной размякшей, и поэтому она сразу кладёт подле себя на плюшевый пуфик все нужные ей таблетки-микстуры. Тут же на пуфике лежат древние очки с истёртыми стёклами; и выкроив себе тёплый маленький уголок, притулилась зеленоватая кошка, которая такой кажется из-за зелёного абажура на вензельной лампе.
В изножье старушкиной кроватки, которая по пышности одеялок похожа на детскую колыбель, на полу стоит небольшой сундучок - сундук, сундучище. У него так много обличных имён, потому что для здорового атлета он мал и невместен, а для бабушки давно уж громоздок, весом – со всем своим славным добром, что схоронено в нём.
А вот буфетная кухонька: с рукомойником и газовой плитой. Невысокий рукомойник похож на беленького шустрого писающего мальчика - а тяжёлая чугунная плита на сварливую тётку, которая приняла его сироту в свой дом на правах дальнего родства, и теперь то и дело торкает за всякие шалости. Дверка буфета плотно прикрыта; но оттуда всё равно ароматится вареньем и шоколадными конфетками – они ждут, наверное, праздничного чаепития в какой-нибудь день с именинами сердца, когда вдруг старушке самой захочется необъявленной радости, и она безо всякого повода примется печь пироги да ватрушки.
В дом с улицы тихонько вползает хозяйка-бабулька, едва-едва обтрёпывая короткие валенки от рыхлого снега. Кажется, будто черепашка семенит на двух лапах, кряхтя – ох-ох-ох – и поражаясь холодной погоде северных широт.
– ох, будет сегодня метель, хорошо хоть я ставни закрыла, - шепчет она, раскутывая себя от тяжёлого, но тёплого панциря шалей и шуб. – кыс-кыс, - и кошка бросается с пуфика в ножки старушке, чтобы приласкаться к пушистым валенкам и понюхать почти незнакомый ей снег. Мышка выглядывает из своей норки, не боясь, а даже с любопытством на эту долгожданную встречу; ей хорошо что хозяйка вернулась, что кошка ей рада. И вообще - здесь все если и не совсем по-людски любят, то точно дружат и берегут друг друга.
Через полчаса в домике гаснет свет; и из-под ставней, претёмных век, не пробиваются даже отблески ночной лампы.
Домик, старушка, мышка и кошка – и чёрненький чёртик на тёмной подстилке - уморенно засыпают то ли до завтрашнего утра, то ль до нескорой весны.