Дом моего дедушки

Я родилась в 1991-м году. Роддом, где я появилась на свет, был почти пустым, и там постоянно выключали то свет, то воду. Персонал работал неполный день, им не платили, а бедные молодые матери были недокормлены. Об этом я узнала, когда мама, после рождения младших братьев, уже в нормальных условиях, рассказывала об этом подруге, сравнивая это с тем, как рожала меня.

Мой отец был лётчиком, разбившимся, когда мне был год, и поэтому я его не помню. Знаю о нём по скупым рассказам мамы. Фотографий отца у нас, почему-то, нет (мать говорила о пожаре), кроме одной, из журнала со статьёй о лётчике Смирнове (фамилия, почему-то, как у родителей мамы, деда с бабушкой), который не прыгнул с парашютом, а отвёл горящий самолёт от села и погиб. Звали папу, как моего деда - Серёжей. Надо же, как совпало! Впрочем, это частые имя и фамилия. Мне мама это объяснила, хотя я и не спрашивала, считая отцом дедушку. Личных вещей отца у нас почти не было. Мать сказала, что одежду раздали его сослуживцам. Остались книги. Папа любил «Поющие в терновнике» Маккалоу, «Унесённые ветром» Митчел и стихи Ахматовой. А «Дочери Калеба» Кустюр он перевёл с французского языка, и у нас хранится эта самодельная книга. Так же, как и мама, он знал французский язык в совершенстве. А ещё от него нам достался компьютер и DVD-диски. Папа любил сериалы: «Проспект Бразилии», «Семейные узы» и «Клон». Кроме того, ему принадлежали винтажные вещи с французского блошиного рынка: столик, кресло, часы, лампа, ковёр, да раритетный пейзаж с самолётом художника Осьмёркина. И я в это всё верила, хотя другие дети и неумные взрослые хохотали мне прямо в лицо, когда я говорила об отце, и спрашивали: «А может быть он у тебя исследователь-полярник и замёрз во льдах? Или он у тебя капитан дальнего плавания и утонул в океане?! А вкус у него какой-то странный, его предпочтения больше свойственны женщинам, да и сериалов этих Бразильских в 90-е ещё не было! Ха-ха-ха!» Надо мной все постоянно смеялись…

Воспитатели детского сада уговаривали бабушку перевести меня в коррекционный сад, но та стояла на своём, рассудив так: «такого ребёнка, как моя несчастная внучка, всё равно, будут травить, и лучше её будут обижать нормальные дети, чем отвратительные, сопливые дебилы!». Это я подслушала, подкравшись к двери кухни, когда они с мамой и дедушкой, думая, что я сплю, говорили довольно громко. Я не поняла, почему меня, такую лапочку, будут обижать, но в жизни произошло именно так. Меня действительно не обидел, не обманул и не ограбил только ленивый. Ну…, или очень добрый. Я попадала во все существующие лохотроны, и карту «Мир» пришлось отдать маме, и брать с собой чуть-чуть денег, а чаще - не брать вовсе, так как не всегда они и нужны. Карта «Тройка» висит у меня на пузе, когда я выезжаю в город, вместе с ключами. Перчатки - на резинке, по-детски, иначе их обязательно потеряю. Впрочем, не стану забегать вперёд.

Восьми лет от роду меня повели в первый класс. Накануне я подхватила насморк, и мои сопли блестели на солнце. В школе было ещё хуже, чем в детском саду. Училась я очень плохо. Первой моей отметкой была единица. И далее злыдня-училка продолжала строить забор из единиц. Слава Богу, учительницу эту уволили, но учиться лучше я не стала. Два года проучилась на двойки, терпя унижения. Но всегда приходила домой, где мои любимые мамочка, бабушка и… дедушка, которому я особенно радовалась. Кошки наши тёрлись о мои ноги, залезали на колени...

Дедушку я любила особенно, считала отцом и называла его папочкой Серёжей или по-старинному: "Папенька". Он часто рассказывал мне истории своего детства. Эти его рассказы я называла «Про маленького Папеньку» и просила его: «Расскажи ещё про Папеньку!», и он начинал рассказывать. Один из таких рассказов привожу здесь. Он меня больше всех других его рассказов впечатлил.
Дедушка, родившийся в 40-м году, будучи больным ребёнком из послевоенного поколения недокормленных, поправлял здоровье в городке Боровск. Его тогда ещё маленького Серёжу, мальчишки брали с собой на рыбалку, где учили ловить рыбу. Пескарей ловили с помощью бутылки с вогнутым, как конус, донышком. Заплывший в такую бутылку пескарь, когда она лежит на дне, почему-то не может выбраться назад. Для ловли налима требовалось быстрота реакции и ловкость. К палке крепилась вилка, и этим самодельным гарпуном надо было успеть проткнуть налима, как только отвалишь камень, под которым он мог находиться. Много приходилось камней перевернуть. Вот, бывало, сдвинешь облепленный тиной и улитками, камень, а это не камень, а череп! Череп немецкий, так как в реку попали именно немецкие останки. Вот, как это было.

В Боровске в те годы жило много старообрядцев, не признающих ничего из внешнего мира. В войну в Боровск вошли немцы и заселились в дома к местным жителям. Вели они себя на удивление корректно. Но старообрядцы всё равно их не терпели. Например, папина родственница побила всю посуду, которой они пользовались. А когда немцев из города выбили, на улицах осталось много трупов. Погибших русских похоронили, а немцев не стали. Особенно старообрядцы протестовали против осквернения русской земли немецкими трупами. Была морозная зима, и трупы замёрзли. Широкая улица спускалась к реке. Мальчишки каждую зиму превращали её в горку для катания на санках, дощечках и задах. В эту зиму, в качестве санок, были использованы замёрзшие трупы немцев. Назывался этот аттракцион «катание на немцах». На этих немцах ребята съезжали на лёд, где их оставляли. Не тащить же обратно, в гору! А весной лёд таял, и немцы все оказались в реке и поплыли. Через несколько лет их черепа находили при ловле налимов. Вот такие истории из жизни дедушки я слушала в детстве.

Вскоре после того, как я пошла в школу, дедушку всё реже удавалось заполучить для игр, прогулок и задушевных разговоров. Он тяжело заболел. Начал, морщась от, вероятно, сильной боли, держаться за горло и хрипеть. Горло распухло, и ему стало трудно дышать. У него там оказалась раковая опухоль, и он надолго попал в больницу, из которой вышел с абсолютно голой головой. Волосы его, правда, потом выросли очень густыми. Когда его снова положили в больницу, часть горла с голосовыми связками ему удалили, и отощавший дедушка лежал с забинтованным горлом, а на бинте краснело пятно его крови, и сквозь повязку было видно, что у него там пустота. Говорил дедушка после операции только чуть слышным шёпотом. Мне было очень жаль дедушку, и я прижималась к нему и плакала. Если ему надо было быть услышанным на расстоянии, то он пользовался какой-то машинкой и специальным микрофоном, приставленным к горлу. Голос у него был тогда, как у робота, без интонации и на фоне свиста и шума выходящего воздуха. Мы надеялись на то, что он идёт на поправку, но лечение не помогло, и уже ничего нельзя было сделать. Его опять положили в больницу, подержали там и выписали домой… умирать. Этот период, когда больной дедушка лежал в своей комнате, и меня перестали пускать к нему, был очень тяжёлым для всех нас. Я ещё не понимала, почему мне нельзя пойти к дедушке и когда подсматривала в дверную щель, мне становилось жутко. Умирал дедушка тяжело, но кричать-то он не мог. Ночью с пожелтевшим, искажённым жестокими страданиями лицом, он открывал рот в беззвучном крике от нечеловеческих болей, а после обезболивающего укола, сделанного бабушкой, затихал и лежал, как покойник, а бабушка выходила, плача. Я отскакивала от двери и пряталась. Эти уколы уже надолго не действовали, а денег в семье было мало. Итак продали драгоценности, машину, компьютер отца, его диски, часы, лампу, кресло, картину Осьмёркина…

Летом, чтобы увезти от умирающего дедушки, меня отправили в лагерь, где мне жилось очень плохо. Меня третировали взвинченные, злющие дети, и там я впервые услышала о том, что, якобы, сильно отстаю от сверстников по уму. В дальнейшем всё чаще стала слышать о том, что я - «недоумок», «тупица», «бестолочь», «безмозглая» и прочий кал. Этого не сказал мне, опять же, только ленивый. Или очень добрый.

Однажды ночью проснулась от боли - меня стегали ремнём. Оказывается, я заговорила во сне. И злая старуха-нянька не стала разбираться в том, почему ребёнок вдруг заговорил, а схватила ремень и давай меня охаживать, талдыча: «дегенератка!» После этого я целый год писалась. Пока я была в лагере, дедушка умирал в страшных мучениях, но я этого ещё не понимала и надеялась на его выздоровление и приезд на родительский день, потому что в лагере этом было просто ужасно.

Нас заставляли бесконечно маршировать на заасфальтированной площадке, раскалённой от зноя, так как мы репетировали какое-то торжественное праздничное шествие. На меня орали воспитатели, так как я путала право и лево, не могла быстро выполнить команду, потому что до меня не доходило. Жару и духоту плохо переношу, но тогда пекло было нестерпимое, нескольких ребят вырвало, двое упали в обморок, у меня кровь пошла носом. А когда я не стала есть, несмотря на вопли и попытки впихнуть в меня горячий обед, потянулась к холодненькому компотику, но в чашке был ком вонючего плова. «Добрые» ребята постарались, а «милые» воспитатели» другой компот налить даже не подумали.

Каждый родительский день выбегала на долгожданную встречу и грустно замедляла шаг, не увидев «папочку Серёжу», а маячившую у ворот одинокую фигурку мамы или бабушки. Плача, просила их приехать с дедушкой и умоляла забрать меня. В каждом письме спрашивала о его здоровье и о том, когда же он приедет. От него пришли только продуктовые посылки и два очень коротких письма. До сих пор храню эти его последние приветы. Однажды привезли от него сачок, для ловли бабочек. Взяв его бережно, когда мать уехала, я отправилась в корпус, но на меня налетели ребята, выхватили сачок из рук, принялись, визжа, с ним носиться, лупя друг друга. За ними бегала я, страшно плача, но вернуть сачок у меня не получалось, и так продолжалось довольно долго, пока мой сачок не сломали. Один большой мальчик надел на голову его верхнюю часть, как колпак, и орал дурниной, размахивая, отломанной от сачка, палкой.

Мне было 10 лет, когда, проболевший два года, дедушка умер. Сказать на последнем долгожданном дне приезда родителей о том, что «папочки» больше нет, было бы не лучшей идеей. Поэтому, решили сообщить мне об этом в письме, а если письмо опоздает, тогда уже дома. Письмо не опоздало, а пришло за день до отъезда, я, конечно, безутешно рыдала, совсем одна в чужом, враждебном месте. До сих пор у меня слёзы наворачиваются при воспоминании о том, что я так и не простилась с дедушкой, не проводив его в последний путь. За что Господь попустил такую жестокую болезнь моему любимому, добрейшему дедушке, до сих пор не могу понять. Почему Он нас разлучил? У меня и раньше были проблемы с психикой, а после этого я впала в какой-то болезненный ступор, а учиться и общаться с внешним миром перестала совсем. Конечно же, осталась на второй год и, забегая вперёд, скажу, что потом ещё, ещё и ещё раз, поэтому в 20-ть лет я окончила 9 классов. Меня водили по докторам, как правило, частным, и много денег пришлось потратить на это. Семья совсем обнищала. Меня кормили курицей, а сами ели ячневую кашу без масла и ржаной хлеб, здорово отощав.

Но, как только я стала понемногу реагировать на окружающий мир, начала восстанавливаться и возрождаться к жизни, то вдруг стряслась другая беда. Мама вышла замуж за степенного человека с бородой. Верующего. Звали его Борисом Михайловичем Жопко. Поэтому не удивительно то, что он взял нашу фамилию. Отчим безумно меня раздражал. Я чувствовала в нём какую-то гнильцу.

Дедушку я воспринимала настоящим папой. И когда, вскоре после его смерти, которую пережила несказанно тяжело, чужак вторгся в его кабинет, повесив там иконы, я восприняла это крайне болезненно и снова ушла в себя.

Но и это ещё не всё. Прошёл год, и моя мама родила сразу двоих сыновей, разноплодных близнецов. Я сразу отошла на второй план. Все домочадцы крутились вокруг прожорливых толстых крикунов. И даже меня заставляли помогать. Приходилось выполнять отрывочные команды и бегать, как подстреленная курица. И жизнь моя стала невыносимой. Мама с бабушкой суетятся вокруг детей, Жопко всё время молится да норовит удрать в церковь, и только тогда, когда его ловят буквально за шиворот да шпыняют, бежит в магазин, на молочную кухню, гулять с коляской в парк, готовит или стирает. Братья росли головастыми, чрезмерно активными, и я удивлялась, почему они, сыновья какого-то вонючего Жопко, гораздо смышлёнее, чем я, дочь героя, лётчика Сергея Смирнова! Да и не только, ведь я ещё и внучка столь же замечательного деда, тоже, между прочим, Сергея Смирнова!

Лишь, благодаря кошкам, учившим меня общаться, я стала постепенно возрождаться к жизни. Они были первыми, с кем я дружила, после того, как потеряла дедушку. Эту дружбу с кошками пронесла через всю жизнь. Я часто с ними разговаривала, и по-моему, они меня понимают. Что касается мамы и бабушки, то мне всегда казалось то, что они меня любят мало, так как недовольны моими «успехами» в школе. А я каждый день шла в школу, где была изгоем, как на эшафот.

Однако, я пыталась жить, и когда двойняшки подросли, пошли в детский сад, даже попробовала посещать школьный драмкружок. Дебют мой впечатлил не только меня. Кое-как я отрепетировала своё «кушать подано» в школьном спектакле, но когда в зале собрались зрители, учителя, родители да ученики, была не в состоянии выйти на сцену и что-то сказать. Меня туда силой вытолкнули, а я, споткнувшись, упала, с грохотом уронив поднос, и сшибла декорацию, а та обрушилась на меня, подняв тучу пыли. Раздался громкий хохот и пронзительный свист. А бутафорская курица из поролона с моего подноса отлетела в зрительный зал. Ею стали перекидываться озорные дети с визгом и хохотом. Спектакль был сорван. Вот таким было моё первое и последнее выступление на сцене.

Потом давно обнаружив некоторые способности к рисованию, стала заниматься в художественной школе, куда меня пристроили по блату мамины знакомые. Там преподавал очень хороший преподаватель, мамин двоюродный брат, которого я раньше не раз видела у нас дома среди гостей и сильно пьяным. В художественной школе он тоже был сильно навеселе, и это было предметом наших шуток. Несмотря на это, успехи у меня были, и меня даже стали хвалить. Впервые в жизни я стала что-то делать не просто удачно, но и «превосходно»! И в связи с этим моё настроение улучшилось.

По квартире с воплями носились оголтелые мальчишки. Противный Жопко с его мерзкими словечками: «не можно!» и др. таскал их в церковь, а после задаривал. Сходили в церковь - получили подарок. Такое, вот, воспитание. А ваша старшая сестра «такая», потому что в церковь не ходит, Богу не молится. Пожалуйста, вот вам живой пример!

С горем пополам окончив 9-ть классов, я, будучи уже 20-тилетней, была чудом устроена в специальный лицей, а на самом деле - бывшее СПТУ, где обучались люди с особенностями психики. Сначала бабушка отводила меня в школу, теперь же нам с ней приходилось ездить в училище. После занятий, бабушка ждала меня внизу и, помогая одеться, вела на станцию. По дороге она покупала мне булочку. Остальные учащиеся, которые были моложе меня, ходили без взрослых. Но они не были настолько красивыми, какой была я, и за них так не боялись. Нас учили расписывать шкатулки, хлебные доски, деревянные ложки, детскую мебель и посуду, игрушки и куклы из дерева, нас даже учили писать маслом. Мы много копировали иконы Симона Ушакова и картины художников XVIII века. Училась я всё так же плохо, меня тянули репетиторы, хотя программа была рассчитана на абсолютно слабоумных людей, и они учились не плохо, а я сильно отставала. Их потом направляли на работу по специальным артелям и мастерским или же они становились надомниками. При училище были мастерские, но меня туда не приняли, так как места были ограничены и предоставлялись лучшим выпускникам, а я таковой не была. Даже не смогла защитить диплом, и мне выдали только свидетельство. Те же мамины знакомые устроили меня на маленькую частную фабрику, где трудились художники с инвалидностью. И стала я работать среди людей с аутизмом да синдромом Дауна. Мы производили разные изделия, так называемой, сувенирной продукции, игрушки и прочее, работали укороченный день и бесплатно получали молоко.

Мне было 24 года, когда я впервые принесла домой первую зарплату, не Бог весть, какую большую, но всё же, и бабушка залилась слезами. А мама подарила мне наручные часы и одновременно телефон, какие, обычно, носят первоклассники, но я была очень рада этому приобретению.

Фабрика была за городом, и, по счастливому совпадению, у нас там был дом в частном секторе пригорода, где жила сначала прабабушка, а после её смерти, дедушка его перестроил, утеплил и провёл коммуникации, чтобы переехать туда с бабушкой, когда мама устроит жизнь и пристроит меня. А вышло вот как. Не дожил он до спокойной старости. Мы могли проводить там лето, что и делали, но как-то не вошло это в привычку. А я этот дом полюбила и всё чаще там оставалась, чтобы не ездить на работу из города. От фабрики к дому дедушки можно было дойти пешком через лесок. И мы там с бабушкой подолгу жили, приезжая в Москву всё реже. Сначала меня водила на работу и с работы бабушка. Потом она стала провожать и встречать меня только на станции. Забирала же непосредственно с фабрики, только в дни аванса и зарплаты. Прошло года три, как я там трудилась, и всё чаще оставалась ночевать в «доме дедушки» и уже далеко не всегда с бабушкой. Мне стали всё чаще разрешать жить там одной. Увидели то, что я научилась сама себя обслуживать, самостоятельно готовить, держать в порядке свою одежду и дом. Люблю наводить уют в доме, который полюбила. Там хорошо, тихо…

И вот, не уберегла меня бабуля. Видно, со словами: «Она уже взрослая!», они с мамой устало махнули на меня рукой. Их можно понять… мне к тому времени шёл двадцать восьмой год… и мне разрешили одеваться по-взрослому, но юбку носить не намного выше колен, не распускать волосы и не ярко красить лицо. А в душе-то я была страстной модницей. Очень хотелось выглядеть стильно и эффектно! У меня модельная внешность, но в модельный бизнес меня мама и бабушка не пустили, сказав, что это очень опасно, и мне, слишком простодушной, туда нельзя.

И, на свою беду, крутясь перед зеркалом на выходе с фабрики в элегантном пальто, любуясь тем, какие у меня стройные ножки, не заметила того, как на меня засмотрелся видный брюнет. Он был одним из управляющих на нашей фабрике, чей-то сынок-мажор. И вот, он предложил мне с ним прокатиться, и я, глупышка, села в его Мерседес. Под осуждающими взглядами немолодых сослуживиц, мы выехали с территории фабрики. Автомобиль плавно катил по шоссе, а я в роскошной машине с интересным мужчиной! И это ещё не всё! Он ещё и в ресторан меня пригласил! Конфетно-букетный период оказался недолгим.

Вскоре он привёз меня к себе. В центре почти пустой комнаты, где не наблюдалось ни одной книги кроме лежащего на подоконнике, томика Чейза, стояла огромная кровать, по площади больше, чем наша кухня. Поодаль стояло два кресла и отвратительный журнальный столик. За него мы и уселись в эти кожаные кресла. Александр налил мне чашечку чаю и дал ломтик шоколадки и четверть яблока, но я не смогла съесть даже этого, так как была очень скована, и еле выдавливала из себя слова, чтобы поддержать разговор. Во рту пересохло, язык и голос не слушались, в горле образовался ком, и я от волнения не всё из того, что он мне говорил, смогла усвоить и понять. Впрочем, этого, всё равно не требовалось, так как я могла бы спокойно не вникать и молчать.

На следующем свидании он сделал попытку стать моим первым мужчиной. Не скажу, что мне это очень понравилось. Ласки руками, разве что, доводили до головокружения. Поцелуи ещё можно было бы терпеть, если б не щетина да прохладный язык, который он мне норовил засунуть в рот. Но то, что было дальше… это уже… ой!.. кошмар!.. очень неприлично! Если бы фильмов про это не смотрела, то испугалась бы насмерть. Мне было больно от его настойчивых попыток войти в меня, и я всё крепче сжималась, чтобы этого не допустить, потому что страшно и грустно было из-за того, что не было ни предложения руки и сердца, ни свадьбы, ни путешествия на белом теплоходе, ни первой брачной ночи при свечах... Я вся сжалась, и у него не получилось ничего сделать. Быстро одевшись, я убежала прочь. Прибежав домой, я ощущала себя чудом спасшейся от маньяка. Колени мои тряслись, руки тоже дрожали, сердце гулко билось.

Но Александр не успокоился. Он пригласил меня снова к себе. Идти я боялась. Согласилась погулять с ним по парку. Чтобы, как можно красноречивее намекнуть ему на то, каким бы я хотела видеть развитие наших с ним отношений, если бы он всё не испортил, надела платье, которое мама 15 лет назад надевала, выходя замуж за Жопко, с венским кружевом и бисером из жемчуга. Ухмыльнувшись, Александр сказал: «Миленькое винтажное платьице, даже пожелтело от времени! Не смотря на то, что оно тебе очень идёт, без него, всё же, лучше!» - и нагло заржал, заталкивая меня в заросли какого-то кустарника, и попытался сорвать с меня свадебное платье мамы так, что оно затрещало. Я снова спаслась от него бегством. Я была просто в шоке от этого человека. Он оказался плохим. Слово «влюбилась» для меня стало синонимом слова: «вляпалась в г…».

Мои братья выросли, активное участие в их жизни и делах отвлекало домашних от моей личной жизни, но, чтобы их не травмировать и самой не позориться, будучи на виду, решила уже окончательно поселиться в доме дедушки. Не хотела, чтобы видели то, как со мной обращается тот, кого по наивности сначала посчитала своим женихом. Хоть и «дура», но безумно гордая!

После работы заходила в ближайший магазин, покупала сливки для кофе, сыр, мягчайший хлеб с хрустящей корочкой из местной пекарни и лимоны к чаю. Я любила вечерами сидеть на террасе, покачиваясь в кресле-качалке с книгой или читать в тени деревьев сада. Тешила себя надеждой на то, что стану писателем, но когда пыталась читать свои сказки Александру, он смеялся
.
Наводя чистоту в доме, разглядывала содержимое чердака, чулана, шкафов, полок и тумбочек, что было увлекательно. Однажды полезла в большой платяной шкаф, где до сих пор висели вещи дедушки. Они ещё хранили его запах. Вдохнув его полной грудью, поскорее закрыла шкаф и даже заклеила щели скотчем, что бы запах дедушки, как можно дольше не улетучивался. Решила, что, когда мне будет очень плохо, стану открывать шкаф, и этот запах вдыхать. И тогда мне сразу же станет легче и покажется, будто бы «папочка Серёжа» обнял меня и укачивает, как в детстве.

Сад был запущен, как чаща, деревья закрывали дом, и он давно уже превратился в дом-фантом. Я стала надолго уходить на пешие прогулки. Бродила вдоль кромки леса, много думала, грустила и дышала полной грудью. Вокруг шумел лес, а впереди была зрелость, которую я не ощущала, чувствуя себя совсем юной, и мне было жизненно необходимо то, что бы меня любили. Кроме родных, меня не любил никто. Дедушка, единственный человек, который меня очень сильно любил, давно умер. Да и кошки мои тоже погибли одна за другой, а новых котят мы уже не заводили, не до них было. А сама я не умею держать животных. Захаживали ко мне лишь дикие киски, приносили придушенных мышей, клали их мне на крылечко, и я давала этим кискам то молочка, то сметану за труды. Иногда я с ними разговаривала, и они понимали меня - подмяукивали, подмурлыкивали, смотрели на меня своими круглыми глазами серьёзно и внимательно. Единственные друзья... Мать и бабушка сосредоточили своё внимание на близнецах, а обо мне забыли, как о первой неудаче. Жить с Жопко - большая «удача», можно подумать!

С тех пор, как на моём пути выросла плечистая фигура Александра и застряла, мешая мне жить, я находилась на грани нервного срыва, глотала успокоительное, из-за чего постоянно хотела спать. Пора уже было прекращать это неудачное знакомство, тем более, оно еле теплилось. Первый шаг сделать я не решалась. Зачем-то ждала «пинка под зад».

На фабрику привезли молоко, а раздавал его в тот день Александр. Мы выстроились в очередь. Каждому полагалось два пакета, инвалидам и больным - по три. Но теперь они получали по два, а остальным выдавали один. Когда очередь дошла до меня, то Александр вдруг так громко, что слышали все, сказал: «Тебе не положено!». Эти слова хлестнули меня по лицу, и я уставилась на него, полными слёз, глазами, но нарвалась на следующее унижение: «Проходи, давай!» Что мне оставалось… взяла себя в руки, чтобы при всех не потерять лицо, сделала вид, что ничего не произошло, отошла. Работы в тот день уже не было, и в цех я не пошла, тем более, что вот-вот разрыдаюсь от обиды. Поэтому быстрым шагом двинулась к выходу, вышла за ворота, отошла подальше, вошла в лес, и зарыдала так, что никак не могла успокоиться. Так, плача, по лесной тропинке до дома дедушки и дошла.

Кризис достиг своего апогея. Фабрика хирела, заказов почти не поступало, работы не было, зарплаты не выплачивались подолгу, и работники стали увольняться. Цеха нашей фабрики пустовали. Когда я приходила туда, и шаги мои гулко отдавались по опустевшему зданию. Столовую закрыли, молоко за вредность перестали выдавать вообще даже инвалидам. Экономили на всём. Тускло горели резервные лампочки, вода шла только холодная, а отопления не было до самых морозов, поэтому в здании было страшно холодно, и оставшиеся работники не снимали верхнюю одежду. Со дня на день собиралась идти в отдел кадров и увольняться, но медлила. Идти мне, всё равно, было некуда, так как в районе дачи другой работы для меня не было, мои сказки не печатали, а возвращаться в городскую квартиру было не охота. Привыкла к этой берлоге, и мне нравилось жить в тишине и одиночестве.

«Друг сердешный» появился лишь накануне новогоднего корпоративного вечера на фабрике. Когда закончился короткий рабочий день, маясь в ожидании праздника, вдруг увидела, как прямо на моих глазах Саша расцеловывает какую-то женщину, они явно флиртовали и при мне! Не исключаю того, что это было сделано нарочно. Он показал мне то, что имеет право делать всё, что ему заблагорассудится, и я должна «знать своё место у параши». Я была удостоена лишь быстрого поцелуя на ходу, когда и опомниться-то не успела, и мне хотелось на это небрежное чмоканье ответить звонкой оплеухой. Но у меня всегда была замедленная реакция, и пока я что-либо сообразила, он был уже далеко. Бегал, такой, весь деловой, как будто шило в ж…! Я была обижена смертельно, плохо себя чувствовала, и была уже не в силах там оставаться. Поэтому, забыв сумку, брела по территории фабрики к выходу. Тот испорченный праздник никогда не забуду.
Вдруг за спиной услышала шаги. Обернулась и обмерла. Меня догонял мой дедушка! Он был такой, каким он был уже в последний год жизни. Отощавший так, что пижама висела на нём, как на вешалке. Ветер развивал её, а дедушка безмолвно открывал рот и держался за горло, на котором был окровавленный бинт. Видение было настолько явным, что я зажмурилась.

Но шаги всё приближались, и я рискнула открыть один глаз. Передо мной стоял один из сотрудников фабрики. Седой и очень тощий мужик лет пятидесяти. Он сам криво обрезал ножницами своё светло-зелёное пальто, получилось слишком коротко, не ровно, и он даже не подшил это смешное, как распашонка, одеяние. На шее у него был повязан красно-белый шарф, какие носят футбольные болельщики команды «Спартак». Он придерживал его рукой, чтобы не сползал, а то мёрзла его длинная шея. Его дочь работала с нами, но она болела, и он оставил её дома, а теперь торопился к ней, опасаясь надолго оставлять. Догнав меня, он протянул мне забытую сумку. Взяв её, поблагодарила и пошла дальше, но он шёл рядом и сопел. Сопение это меня раздражало, мне не хотелось с ним идти, потому что я в тот момент ненавидела всех людей на свете. Как только мы вышли за ограду, я пошла к дому дедушки, а этот человек побрёл на станцию, и его долговязая фигура ещё какое-то время покачивалась вдали. Вошла в калитку и, плача, пошла в дом.

Я еле двигалась, у меня стало пусто на сердце, я заснула, а проснулась уже поздним вечером и вскоре услышала скрип калитки и снега. Александр. Встав и, накинув шубу, вышла к нему, так как твёрдо решила не пускать его на порог этого Дома ради памяти своего Дедушки. Встала, загородив собой дверь, которую быстро заперла на ключ. Всё моё нутро противилось тому, чтобы своим визитом он осквернил Дом Дедушки. Он сначала моего манёвра не понял, так как был навеселе после вечеринки. Стоял на нижней ступеньке и спрашивал: «В дом-то пустишь?»

Оцепенение - это моё обычное состояние, когда он был рядом, и всё, что мне тогда хотелось, так это то, чтобы он поскорее ушёл, но я собралась с духом и выпалила всё, что о нём думала и то, что более не в состоянии терпеть такое с собой обращение. Мною двигало отчаяние слабого, беззащитного человека, которого унижают. Но есть такие люди, у коих зашкаливает ощущение собственной правоты, и они просто не умеют уважать других, а, тем более, таких, как я. От возмущения у Александра глаза выкатились из орбит. Он даже протрезвел от удивления тем, что «эта овца посмела быковать». Сначала он грязно выругался, а потом объявил, что я буду наказана за своё поведение, и у него уже нет настроения здесь оставаться.

- Я уезжаю отсюда! – сказал он, - фабрику эту мы продаём другим хозяевам, а то, как они ею распорядятся, мне уже не интересно. Придёшь на работу после праздников, и тебе всё скажут.

Я почувствовала холод и ложное ощущение того, что я сейчас одна в целом свете, и с тоской думала: «Вот и закончилась моя первая любовь. А была ли она?.. Как теперь смыть эту грязь…» Когда за ним захлопнулась калитка, взяв швабру и тряпку, я остервенело вытирала нижнюю ступеньку крыльца, на которой он только что стоял.

И вот, в моей жизни более не стало того человека… Я вошла в дом, забыв отряхнуть валенки. Бессильно опустилась на кровать. Я заболевала, кружилась голова, из меня, словно бы вынули костяк, и в бреду мне пели то ли ангелы, то ли белые птицы с человеческими головами: «Спи, моя девочка, завтра новый день, новый месяц, новый год… Какой подарок будет?...» Не помню, как вышла из дома и, зачем пошла на станцию. Смутно помню, как стояла на краю платформы и внимательно глядела на рельсы, а потом какая-то женщина, ругаясь, оттащила меня от края, и с лязгом подкатил поезд. Я вошла в разъехавшиеся двери вагона, села у окна. Куда ехала в вагоне электрички, в какую сторону она меня везла, понятия не имела. Просто уносил меня поезд в темноту, а я давно уже спала. Проснулась, когда электропоезд подъезжал к той станции, от которой отъехал, успев съездить туда и обратно. Куда он меня возил, не знала. Я была в вагоне одна. Рядом со мной лежал пакет, в нём - коробка с тортом и букет тюльпанов. Взяв это, я вышла на своей станции и помахала вслед уходящей электричке. Снег поскрипывал под валенками, я, не спеша, брела по шоссе к дому дедушки.

Войдя в дом, сняла шубу, поставила тюльпаны в вазу и порезала торт. Чайку горяченького, да с лимончиком в самый раз! Включила Бетховена и, сидя за столом, ликёром отметила своё освобождение от этих мерзких отношений. Потом пошла в комнату, где стоял тот самый шкаф, где хранились вещи дедушки. Сняла скотч с щели, открыла створку и под лунную сонату забилась в шкаф, зарылась в одежду дедушки и так рыдала, как никогда ещё в жизни не плакала. Этими слезами я и смыла всю ту грязь, что была на мне после того ужасного человека, и все обиды за всю мою жизнь были выплаканы в этом шкафу. Потом я заснула, а проснувшись в кромешной темноте и пошарив вокруг себя рукой, наткнулась на портфель. Взяв его, вышла из шкафа и пошла в свою уютную маленькую комнатку.

На потолке светила лампа в красном абажуре, меня ждал уютный диванчик с клетчатым пледом и упругой подушкой, рядом -торшер, а перед ним – столик с ноутбуком. У стены - небольшой камин. Затопив камин, я с ногами уселась на диван и открыла портфель. Там лежали какие-то бумаги. Это были рассказы моего дедушки, которые он так и не дописал, и не опубликовал. Вот, в кого у меня склонность к писательству! Дедушка тоже был писателем! Кроме того, там же находились дневники деда. Их-то я стала читать, пока не наткнулась на эту запись: 8 октября 1990 год. «Моя единственная и любимая дочь, моя девочка, совсем ещё ребёнок, была обесчещена… то, что я пережил тогда, не описать словами. Меня поймёт лишь тот отец, с дочерью которого случилось такое. И как ей помочь, не знаю, потому что она никому не говорит, кто этот подонок. Молчит, как партизан. Не уберёг я дочь! Надо было привязать к батарее, держать её около себя и никуда не отпускать! Но как же! Мы же все такие современные! Вот и доигрались. Она, будучи тогда очень молоденькой, сделала такую глупость и сломала себе жизнь…» Я полистала дневник и прочла дальше: 26 февраля 1991 год. «И вот, родилась моя внучка. Девочке дали, естественно, нашу фамилию, а отчество - по моему имени и меня записали в графу «отец». Она прекрасна!» Я пропустила ещё часть страниц о моём раннем детстве и прочитала далее: «Внучка растёт очень красивой, но чем старше она становилась, тем яснее были видны её особенности. Её водили по специалистам, но никто из них не поставил плохого диагноза. Ни аутизма, ни шизофрении, ни умственной отсталости. Но какие-то особенности психики у неё, безусловно, есть. То есть, малышка здорова и, на самом-то деле, довольно умненькая (я её много раз тестировал, и она очень хорошие ответы выдавала). Просто, к ней нужен индивидуальный подход. Она несколько инфантильная, и ленится думать, предпочитая жить в сказке, при этом - очень наивная и нежная…», «…Чтобы ребёнок не считал себя ущербным, дочь придумала обычную для всех матерей-одиночек, легенду о том, что отец девочки, якобы, был погибшим героем. Как раз ей журнал этот попался, со статьёй и фотографией лётчика Сергея Смирнова, моего полного тёзки. Очень кстати она этот журнал нашла и решила держаться этой версии, а потом и сама себе поверила. Кем был настоящий отец, так никто и не узнал. И я тогда стал отцом этого нечастного ребёнка. Когда умерла моя мама, я нанял бригаду, и они достроили дом, где я вырос, превратив его в современный коттедж. Дочери надо будет устраивать свою жизнь, а мы с женой, выйдя на пенсию, поселимся здесь и заберём внучку. Будем жить втроём. Я оборудовал ей уютную комнатку, где она сможет уединиться, и никто ей не будет мешать. Я её хорошо знаю и понимаю то, что ей нужно. Роднее и любимее её никого в жизни у меня нет…»

Дочитав и наплакавшись, я стала жить дальше, «возрождаясь из пепла». Так прошло ещё три года. И жизнь-тельняшка дала, наконец-то, мне белую полосу.

Профессионального писателя из меня, конечно, не вышло, но я занимаюсь этим иногда, для души. Наша маленькая фабрика, старинное здание из красного кирпича в стиле русского модерна и по сей день стоит в лесу, на берегу озерца, в котором плавают утки. Окна её выбиты, территория зарастает молодым лесом, но…

…К ней вёдёт узенькая тропочка, по которой идут-таки люди туда по утрам и возвращаются по вечерам обратно. Потому что в одном её крыле жизнь, всё-таки, теплится. И мы работаем там небольшой артелью, все те местные жители, кто после новогодних каникул пришёл на работу. У нас разные заказы. И на мебель, и на всякую кухонную утварь. Бывало, целую детскую комнату делали – деревянные расписные кроватку, шкафчики, тумбочки, стульчики – так называемый, гарнитур. Выезжаем на роспись стен и потолков, делаем даже портреты на заказ. Работы много, и нам хорошо платят за эксклюзив. Нас там пока всего пять человек. Я, тихая Рита, дочь того человека, который отдал мне забытую сумку, он сам, затем – Лёня, с недавнего времени, муж Риты, перенёсший в детстве менингит, но очень хороший мастер, на все руки. И, наконец, наш головастый руководитель, Геннадий Викторович, чудесный человек, большой души, с которым мы скоро поженимся и на свадебное путешествие обязательно поплывём на белом теплоходе!..

Москва, август, 2020 г.