Вспомнилось детство

Сегодня – день моего рождения. Я родился ровно 55 лет назад. Нахлынули воспоминания о детстве… Тогда маме было всего лишь 19-ть лет, и её беззаботная жизнь закончилась. Пришлось тащить на себе двоих мужиков - меня и отца, непутёвого художника-абстракциониста. К сожалению, я стал таким же, как он, маргиналом, не способным работать. У меня творилось что-то нехорошее с мозгами.
С моим рождением, в семье стало хуже c финансами, помогали, как могли, бабушки. Но они были пожилыми, пенсии у них были маленькие, а им самим были нужны и лекарства, и прочее. Поэтому жизнь была тяжёлой, но мама ни разу ничего не сказала из-за этого моему отцу, «непризнанному гению». Ничем не попрекнула, но относилась к нему с пониманием, уважала его и очень любила.
Поэтому она достала старенькую швейную машинку Зингер и принялась за шитьё. Позже удалось с большим трудом достать вязальную машину со странным названием «Кашубка». После работы мама садилась за эти свои машинки и работала. Кроме этого, она готовила, стирала, приносила продукты из магазина, наводила порядок в квартире и растила меня. А отец писал картины, в основном, абстрактные, и всё больше и чаще напивался. Он оброс бородой, отрастил волосы.
Помню, так называемую, «культурную программу» раннего детства. Например, мне посчастливилось не раз увидеть выступления живого Леонида Енгибарова, и я очень хорошо его помню. После его выступлений загорелся стать клоуном. Было дело. А, между тем, я, действительно, стал клоуном, только в жизни.
Когда мне было три года, на свет появилась моя сестрёнка, Танечка. Когда она родилась, мама стала постоянно ей заниматься, а мы с папой были на подхвате. Кухня превратилась в фабрику по уходу за Таней. Соски, молокоотсосы, градусники…
Жили мы в Москве, на улице Гарибальди, а сразу от нашего двора начинался Воронцовский парк. Это теперь от него остался лишь пятачок, из которого отовсюду виден город и слышен шум улиц. Тогда же, в шестидесятых и в начале семидесятых, это был кусок леса, и в этом месте Москва заканчивалась. Было несколько строек, Новые Черёмушки застраивали пятиэтажными типовыми домами по проекту г-на Лагутенко. Мать брала с собой вязание или книгу и шла гулять с коляской в этот парк. Там были другие мамаши, и мама познакомилась с одной милой женщиной. Вероятно, мама ей что-то шила или вязала, а та оказалась общительной, и они подружились.
И вот, как-то раз, мама взяла меня с собой к ним в гости. Какой высокий дом! С лифтом! Квартира большая! В ванной нет ржавчины и чёрной плесени, в раковине нет следов от масляных красок, а всё такое беленькое! Светло-то как! Чисто-чисто!
Но больше всего мне понравилась малышка. Моя-то сеструшка тёмненькая, в папашку. Никаких кружавчиков, вместо погремушек - раскрашенные в разные цвета, деревянные катушки для ниток. Да и кроватку тоже ей тогда ещё не купили. Моя несчастная сестра спала в… чемодане! А тут всё такое розовенькое, кружевное, ребёночек пухлощёкий, красивый, как ангел! Когда я подошёл к кроватке, кто-то пошутил: «Невеста!». С этого момента началась моя привязанность к этому человечку. Да и как можно было её не полюбить? У малышки были пухленькие ручки и ножки с перевязочками, и она улыбалась мне беззубым ротиком.
Теперь наши визиты к девочке Кате стали регулярными, мы дружили семьями. Её мама ставила нам детскую пластинку на проигрыватель, я сажал Катеньку на колени, и мы вместе слушали Олле Лукойе с Марией Ивановной Бабановой или много других сказок с незабвенным Литвиновым, а наши матери шли на кухню. Обычно, моя мама не курила, жалела деньги. Достаточно того, что этим занимался отец. Но у Катиной матери в гостях она и курила, и выпивала, приходили мы домой, когда мама была слегка пьяненькая. Тогда она веселела, становилась разговорчивой, много шутила, пела песенки, но рано ложилась и засыпала. Так, дружа семьями, мы прожили около четырёх счастливых лет.
И вот, произошло страшное несчастье. Мне тогда было около семи лет, сестре шёл четвёртый годик. Вот, как это случилось. Бабушка была уже не в себе, и за ней самой нужен был присмотр. Как попал в квартиру формалин, и кто оставил на столе стакан с этой опасной жидкостью, не знаю. И бабушка, решив, что в том, неосторожно забытом, стакане налита обыкновенная вода, дала его сестре. Ребёнок сделал большой глоток формалина, начал корчиться в агонии, а полоумная старушка не сразу поняла то, что нужно вызвать скорую помощь, а суетилась вокруг Тани, спрашивая: «Танечка, что случилось? Поперхнулась? Попало не в то горлышко?!», а когда приехала-таки скорая помощь, девочку уже нельзя было спасти. Танечка погибла в нечеловеческих мучениях. До сих пор помню, как она умирала, а когда всё было кончено, и бригада скорой увезла трупик в морг, память моя отключилась. Не помню, как описался, как пришли родители, отец упал без сознания, а мама страшно кричала, а бабушка, из-за инсульта, ползала по полу, волоча ногу, и выла, плохо помню похороны и несколько месяцев, спустя, до самого лета в Одессе, куда меня регулярно вывозили отдыхать к бабушке по отцу. Меня от ужаса, словно бы, вырубило.
В нашей горемычной семье всё пошло наперекосяк. Сразу после смерти Тани, бабушку поразил инсульт, и она вскоре умерла в больнице. Отец надолго запил, убитая горем, мать ушла в себя, я из-за перенесённого стресса, перестал разговаривать, понимать слова, не смог учиться, и меня отдали в спецшколу.
Единственной отдушиной в моей жизни тогда была Катенька, и мы продолжали видеться. Я не понимал ещё того, каково было несчастной маме поддерживать дружбу с семьёй, где растёт ровесница её доченьки, которой больше нет. Каково ей было улыбаться, быть красивой, остроумной, видя перед собой этого пухлого, пышущего здоровьем малыша и знать о том, что у неё-то уже нет дочери, и она никогда больше не увидит того, как растёт её девочка. Она была вынуждена поддерживать это знакомство из-за меня! Ей хотелось того, что бы я был счастлив. Я ни с кем не дружил, ни во дворе, ни в детском саду. Дружил только с маленькой Катюшкой. Танечка была её ровесницей. Ей сейчас было бы 52 года. У неё могли бы быть уже внуки. А её давно уже нет… и мамы нет, и отца…
Я очень виноват перед мамой, за то, что из-за своей тупости не понимал того, что растравливал её незаживающую рану, но мне очень хотелось играть с маленькой Катей. И я ежедневно спрашивал маму: «Мам, а когда мы пойдём к Катеньке?», а потом упрашивал её отвести меня к ним. И бедная мама, наступив на горло своим чувствам, подавив в себе эту ужасную боль, звонила и договаривалась о встрече. Она вздыхала и, сняв свитер с хромыми оленями, наряжалась, делала макияж, причёску, надевала красное пальто, сапоги на каблуках, и меня приводила в порядок для того, что бы я нравился родителям Кати, брала меня за руку, и мы отправлялись в гости. На мне были всегда вычищенные ботинки, в руке у мамы большой торт. Она очень красивая, только очень грустная.
Перед дверью в их квартиру мама придирчиво меня оглядывает, причёсывает мои кудри, поправляет воротничок моей белой рубашечки, одёргивает на мне бежевый джемпер, тщательно высмаркивает нос… и только после этого ритуала, робко звонит в дверь.
Той доброй женщине, матери Кати, также неудобно было перед моей мамой из-за того, что у той случилась такая беда, а муж постоянно пьян, и живём мы в нищете. Будучи чутким человеком, она старалась помогать нашей семье, насколько это было возможно, и всячески давала нам понять, что мы для неё были желанными гостями. Пока мы, дети, играли или рисовали вместе, матери наши сидели на кухне. Мама Кати курила, что ей не шло и не вязалось с образом полненькой и положительной матери семейства, а моя мама вязала. Она и в гостях работала.
Эти часы были самыми счастливыми для меня. Любил бывать у них в гостях. Гулять часто ходили в Воронцовский парк или играли во дворе. Тогда маленьких детей матери не боялись отпускать гулять во двор одних.
Около дома Кати постоянно околачивалась или сидела на лавке пожилая соседка-стукачка. Она подходила ко всем гуляющим ребятишкам и лезла к ним с расспросами, кто их родители и члены ли они партии. На её вопрос: «Твой отец партийный?», я ей гордо ответил: «Нет! Он - художник! И… алкоголик!».
Катины родители были заядлыми путешественниками. То они в какую-нибудь историческую церковь ездили, то в монастырь, то в Михайловское, то в Мелихово, то в Константиново, то в Абрамцево. И нас, детей, брали с собой. Мы с Катей вместе бывали в Костроме, Ржеве, Владимире, Калининграде, Гороховце, Старой Руссе. Вспоминаю теперь с глубокой грустью и ностальгией эти поездки.
А дома у нас без Танюшки пусто и грустно. Мамина машинка стрекочет, как кузнечик, мама тихая и отрешенная, наряды бережно припрятаны до следующего выхода, по её груди снова прогуливаются кривоногие олени. Папа дремлет, пьяный, на диване. На мольберте - холст с очередной абстракцией, на круглом трёхногом столике гора тюбиков с краской, кисти в вазах, грязная палитра.
Бабушка по отцу, бывшая актриса, женщина-праздник, бывала у нас наездами, привозила из Одессы гостинцы. Она была ещё и художницей, а когда ушла на пенсию, то всецело ушла в живопись. Писала этюды в Воронцовском парке, и я ходил с ней. Бабушка привезла нам с отцом ящики для пленэра, полные красок, кистей и всего необходимого. Это были царские подарки. Я очень любил бабушку.
Однако, мне тогда было тяжело. Ходил в школу для умственно-отсталых, что само по себе неприятно. Грустно было видеть мать такой и отца таким. Это из-за потери сестры мы все стали такими. Маму утешали глупые женщины, говоря: «Родишь ещё!», но она не могла больше родить. Может быть, уже сил не было всё это поднимать. Одного меня было вполне достаточно. Но, я думаю, что она просто не смогла больше забеременеть. Наверняка ей хотелось родить ещё одного ребёнка, так как умственно отсталый сын, это не сын, а чёрте что. Но Бог не дал, может быть, уже тогда зародилась в ней эта коварная раковая опухоль, и она всё дальше и глубже погружалась в свою безутешную застывшую скорбь.
Бабушка и отец много рисовали, и я рисовал с ними. Мне тоже купили мольберт. Конечно, рисунки мои не были очень уж талантливыми, но ничего другого я, всё равно, делать не мог, не умел и не хотел. Глухо не хотел...
После того, как стал много рисовать, постепенно, но быстро выходил из прострации. Жизнь в семье стала налаживаться, хотя родители так и не оправились от потери ребёнка. Отец пил, а у мамы появились первые признаки недомогания. Думаю, заболела она именно тогда, но болезнь развивалась медленно. Чисто психологически она не могла себе позволить слечь, так как оставшиеся 10 лет её короткой жизни поднимала меня и провела их, как во сне, по инерции продолжая оставаться красивой. Она не могла позволить себе не только болеть, но и подурнеть, поэтому продолжала следить за собой, несмотря на то, что так и не оправилась от горя. Приходила в школу на родительские собрания, на неё оборачивались и качали головами: «Такая красавица мать, и такой засранец у неё сын!». Молча, мужественно и с чувством собственного достоинства выслушивала она то, как отчитывает меня учительница, потом шла домой, где садилась за швейную машинку, готовила, наводила порядок, ухаживала за отцом, помогала мне с уроками… и… всё хирела, хирела…
Вскоре меня отдали в специальный коррекционный класс художественной школы. Туда брали без экзаменов, тем более, там преподавал друг папы, спившийся художник. Трезвым его ни разу не видел, однако, преподавал он хорошо. Лицо у него всегда красное, походка расхлябанная, джинсы того гляди свалятся...
Вот, выйдет он из класса, пошатываясь, очередной раз. За дверью раздаётся звук падающего грузного тела. Голос другого педагога слышим: «Ну, Дрюня, ну вставай, не хорошо... ученики же у тебя...» - далее раздаётся кряхтение. Вероятно, Дрюню, поднимают с пола. Мы хихикаем, в полном восторге от шоу.
Художественная школа мне очень нравилась, хотя в моём классе были, в основном, больные дети, глухие и с ДЦП. Мы там учились лепить из пластилина и глины, делать поделки, но и просто - рисунок, живопись и композиция, как и везде.
Именно тогда, вместе с отцом, при церкви у его знакомого батюшки, бывал в домике, где была подпольная воскресная школа. На свой страх и риск, работавшие при храме, люди давали детям азы богословского образования. Тогда я прочёл Евангелие, что далось мне тяжело, так как я мало, что понял. Тем более, язык был непривычным. Но в домике при храме нам объясняли на «человеческом» языке то, что там написано и о чём. Об этих занятиях строго запрещено было кому-либо говорить, особенно в школе. Интеллигентный юноша в очках и чёрном подряснике интересно рассказывал о событиях Ветхого и Нового Завета, при этом у него были куклы, он их передвигал, выставляя свет так, что получался целый спектакль. В те годы я много думал о вере, о Боге, о бессмертии души и всеобщем воскресении из мертвых в конце времён, о конце света… это перевернуло всю мою жизнь. Я даже не спал ночами, думая обо всём этом, не понимая многого и не представляя себе того, как это всё возможно. Кроме того, из-за смерти Тани, и без того не в себе, я надолго перестал разговаривать и ни на что не реагировал. Меня таскали по врачам, но безрезультатно.
В летние каникулы я несколько лет подряд отдыхал у моря, в Одессе, у бабушки тогда был собственный дом, весь отделанный разноцветной плиткой. Этот красивый дом даже попал в фильм Киры Муратовой «Три истории», в первой части, кажется, «Офелия» называется… только тогда он нашим уже, к сожалению не был.
И в то лето, кое-как придя в себя после смерти сестры, перед тем, как я был должен пойти во второй класс специальной школы, мама возила меня в Одессу. Я любил смотреть на порт. Захотелось устроиться юнгой на корабль и далеко уплыть, а в школу не ходить, не видеть того, как усталая после работы, грустная мама, всех накормив, садится за швейную или вязальную машину и трудится в поте лица, а отец, сидя на её шее, живёт в своё удовольствие. Он только ходит по тусовкам, выставкам да ваяет «нетленки». Денег нет постоянно...
Накупавшись в море, напившись лимонада и наевшись мороженого, я немного пришёл в себя. То, что меня отправляют в школу для дебилов, не прибавляло энтузиазма, но родители обещали перевести меня в нормальную, среднюю школу, если буду там хорошо учиться. Хорошо учиться у меня не получалось. Я был туп, как дерево и страшно ленив. Хотелось только есть. Постоянно хотелось есть. И спать. Апатия не отпускала. Я оживал лишь в гостях у Кати. Возвращался к жизни я, благодаря ей, но и не только, а, как это ни странно звучит, отцу, который учил меня рисовать. К тому же, я его, всё-таки, любил…
Он, хоть и пил, а до конца ещё не опускался. До потери им человеческого облика окончательно, осталось лет десять. Он творил «нетленки», нашедшие после его смерти место лишь на помойке. Не по моей вине, конечно. Тогда же находились ценители его искусства. Картины эти даже иногда кто-то покупал. Время от времени, на каких-то квартирах отец устраивал выставки, в том числе и у нас. К нам приходили такие же, как он, художники, лохматые бородачи и пьяницы, их утончённые дамы. Кроме них, приходили странные, некрасивые, экстравагантно одетые, художницы. Особенно меня впечатлила Ната Конышева. Многие из них дымили сигаретами в мундштуках, бывали и те, что курили трубки, как мужчины. Приходили и какие-то хиппи с дудочками, и все обвешанные какими-то украшениями и аксессуарами из бисера. Заглядывали на огонёк интеллектуалки, похожие на мумий, в затемнённых очках и с перстнями на костлявых пальцах морщинистых рук… Я тогда уже стал писать маслом, много рисовал углём и тушью, поэтому мои работы стали выставлять вместе с отцовскими. Тогда и мне доставалась часть его лавров. Это было приятно. Мне нравилась эта публика, все эти странные и эпатажные люди. Они разительно отличались от тех, кого я видел на улице, в транспорте, поликлинике, библиотеке, школе и на улице. Они были, словно, из другого мира. Одним из лучших друзей отца был замечательный писатель Юрий Аркадьевич Карабчеевский, дядя Юра, как привык его называть. А вот его сына я не любил. Художник он, конечно, не плохой, но эгоист. Замучил родителей так, что они покончили с собой в 90-х. «Великий художник» Дима выжал из них все соки, но большим не стал. Облысел, стал похож на отца… только внешне, конечно.
С раннего детства бывал в мастерских скульпторов Блинова, Сидура, Бурганова, у художников В. Николаева, Китаева (милейший был человек), Полотнова, тогда ещё совсем молодого. Молодые художники, Сашенька Егоров (теперь он седовласый и седобородый священник, но живопись не бросил), Валера Светлицкий, Боря Скачков у нас бывали. Хорошие ребята, гораздо моложе отца, и я с ними любил общаться.
У нас в гостях бывал и православный священник. Он был ещё достаточно молодым, рясу свою надел только в квартире, сняв пальто. Это в его храм отец водил меня по воскресениям. После службы мы заходили в тот самый домик во дворе храма. Там садились за накрытый стол, и скромные женщины в платках кормили нас обедом, и меня, вскоре, вели в тайную воскресную школу, а папа и тот священник, выпивали, потом ложились там же, на диваны, и засыпали.
Дома мне строго пригрозили, чтобы не болтал об этом. Я пообещал, но мои одноклассники по художественной школе (среди них были не только дебилы, но и вполне интеллигентные ребята) сами завели этот разговор.
- Зачем жить, когда, всё равно, умирать? Зачем что-то хотеть, к чему-то стремиться? - говорили одни,
- А я верю в переселение души после смерти. Верю, что, когда умру, моя душа отлетит и вселится в родившегося нового человека... или животное... - говорили другие, а им отвечали:
- Всё равно ты не вспомнишь никогда то, кем ты был до этого, а быть свиньёй или улиткой совсем не весело.
- А вот я думаю, - говорили третьи, - что Бог, всё-таки есть... Сами посудите, в него верили такие умные люди, как Пушкин, например, и многие мыслители и писатели прошлого, когда ещё не было революции...
Всё это слишком сложно и вне моего понимания. Я понимал ещё то, что нельзя отвечать злом на зло - ещё хуже получится. Промолчишь - избежишь драки, увечий, а то и гибели. Начнёшь мстить, и тебя искалечат. Погасил конфликт на ранней стадии, зло не преумножилось, дальше не пошло, разрастаясь, но как это, вообще, возможно возлюбить своего врага?! Он убил твоих детей, например, а ты что, будешь его после этого не просто не ненавидеть, а и лю-бить?! Как это?..
Я продолжал общаться с Катей. Она с возрастом стала очень худенькой и совсем не походила на того пухлого младенца, коим была первые три года жизни. В их квартире я почти поселился. У них было хорошо, вкусно кормили, и домой идти не хотелось. С её отцом ходил почти на все на демонстрации, и он использовал меня в качестве носильщика транспарантов и флагов. Мы вставали в 5 часов утра, ехали к его опытному заводу (тогда в Москве много заводов и фабрик было в центре), нас там строили, алые бантики цепляли к одежде, выдавали нам гвоздики, сделанные из гофрированной бумаги или поролона, и мы шли в колонне прогулочным шагом к центру по набережной. По дороге к нам присоединялись колонны демонстрантов с других предприятий. Первой был часовой завод. Доходили до Кремля, становясь по дороге всё веселее, так как согревались выпивкой. При виде генсека на мавзолее, раздался громкий и не стройный вопль множества пьяных голосов. На Брежневе было чёрное пальто, на голове - чёрная шапка. Похоже одевались тогда все. Наши улицы зимой напоминали черно-белый фильм. Все мужчины носили чёрную или серую одежду. Дамы тоже одевались не броско.
Один раз пошёл на демонстрацию со своим отцом. И демонстрация была в этот раз первомайская. Бедный папа тогда работал художником-оформителем на заводе. Не смог отвертеться, и вынужден был идти. Об этом расскажу ниже.
Когда я ходил с правильным отцом Кати, дисциплинированным инженером и примерным главой семейства, он, если и выпивал, то одну-две стопочки для согрева и компании, закусывая кусочком колбаски и огурчиком. Без приключений мы шли к ним домой за праздничный стол. Потом к Кате приезжала подруга, гостила у них все пять дней осенних каникул, и я люто ненавидел эту девчонку с трескучим голосом, из-за которой не мог все каникулы провести с Катей. С той девчонкой по имени Зуля, Катя становилась такой же неуправляемой. Вместе они с воплями носились по дому и двору, гоняли лифт, будоража соседей.
Семья у Кати была гораздо более здоровой, чем наша. Жили они в одной квартире с бабушкой, которая была не подарок, конечно, но много им помогала, другая бабушка жила недалеко, была совсем не старой и смотрелась скорее матерью девочки, чем бабушкой, работала, хорошо вязала, шила и тоже помогала семье. Ходила по магазинам, стояла в очередях… Поэтому мать Кати спокойно могла после работы пойти в кино, театр или задерживалась на работе в своём научном институте, где с незамужними и бездетными подругами пила чай, не думая о том, что дома, так как там всегда была бабушка. Отец же, без вредных привычек, такой правильный и прямой, как шлагбаум, исправно приходил с работы в половине шестого, ни минутой позже, всегда приносил домой все деньги, занимался с дочерью, обожая её. Может быть, поэтому Катя и стала мальчишкой… и таким же прямолинейным табуретом, как и её образцовый папа... Конечно, воспитывал-то её он, «папулька», как она его звала.
Мой же папа был для других, а не для нас. Им восхищались дамы, которым тот любил пустить пыль в глаза, а мама убивалась, работая до ночи, как проклятая. У отца было полно друзей, он жил богемно. Поэтому на этой чёртовой демонстрации он напился так, что я потом домой тащил его, буквально, на себе.
День был пасмурный, моросил дождик. Брежнев на мавзолей так и не вышел. Или выходил, да ушёл, и мы его не застали, когда проходили. Отец по дороге уже принял и пошатывался. К концу мероприятия на ногах держался плохо, но «требовал продолжения» и повёл меня в кафе не далеко от Дома Кино на улице Васильева, и там пили, играли на гитаре. Вскоре кафе заполнилось лохматыми хиппи и московской богемой. Клубы табачного дыма стояли под низким потолком подвальчика, на стенах, обшитых деревом, висела медвежья шкура. Праздник удался, хоть я и скучал по Кате и жалел маму, которая была дома одна. А ещё мне предстояло доставить домой папу…
Мать уже стала иногда позволять себе выглядеть неухоженной, так как часто недомогала. Она тяжело болела, всё больше тощала, и жить ей оставалось несколько лет. Но ещё продолжала мужественно держаться. Кроме рисования, я учился музыке. Бабушка раздобыла настоящую цыганскую семиструнную гитару, да ещё старинную, а отец научил меня на ней играть. Была от него польза. С тех пор постоянно играл на гитаре. Увлекался цыганскими романсами, но это не имело успеха среди сверстников. Они требовали советских эстрадных песен, а этого не любил я. Вообще, с людьми ладил плохо, не умел поддерживать отношения. В командные игры играть не умел. В футболе был только вратарём. Во всякие мероприятия меня не брали, так как я мог всё сорвать своей тупостью.
Однажды мне велели играть на сцене школьного театра злодея, утаскивающего, высоко подняв над толпой, девчонку. Заменить меня было не кем, так как был нужен высокий рост и такая сила, что бы эта девочка подлетала, как мячик. А я был дылдой. На сцене ничего не помнил от ужаса, пошёл с ней на высоко поднятых руках не туда, и под шиканья и тычки повиновался рукам, разворачивающим меня и толкающим в нужную сторону. На ватных ногах ушёл со сцены под гомон зала. Но девочку не уронил. И то хорошо…
Когда мне было лет 12-ть, меня, наконец-то, перевели в общеобразовательную школу, на последние деньги, наняв репетиторов, чтоб я смог наверстать школьную программу после школы для дебилов. И это, пожалуй, своеобразный хэппи-энд в этой истории моего детства.
Потом я вырос, стал высоченным подростком с усиками и длинными кудрями, потом - здоровенным юношей, мама умерла от рака, когда мне было восемнадцать. Отец, спьяну женившись на какой-то лимитчице, вскоре тоже умер, и все его картины оказались на помойке. Я бродил по миру, скитался по монастырям, потом была целая жизнь. Я стал полным, бородатым и седым мужичарой в засаленной куртке, но это всё уже совсем другая история. Катюха до сих пор мой лучший друг. Она уже 25-ть лет замужем за своим говнюком. У них трое детей и уже есть внуки. Я захожу к ним иногда погреться у чужого семейного очага, как говорится, особенно тогда, когда говнюка нет дома, и Катька одна, чтобы спокойно болтать, слегка бухать, да старые черно-белые фотографии разглядывать. Воспоминания – это, всё же, не всё, что у меня осталось. У меня, слава Богу, есть дочь, Катенька. Её мать, так моей женой и не ставшая, умерла от лейкоза. Я и дочка, а также, мой друг детства, Катюха и несостоявшаяся тёща, очень хороший человек, теперь одни в целом мире.