Санька и «Моя Робинзонада»

Александру Флорову

Рассказ-воспоминание




Пока мы растём и изучаем мир, мир изучает нас…

1.
Санька!.. Я всё-таки выставил её - незатейливую «Мою Робинзонаду» - в интернете, но пока на некоторых литературных сайтах и - одним сухим текстом, без голоса и гитарного аккомпанемента. Просто нет у меня сейчас технической возможности перенести в допотопный компьютер песни, хранящиеся в прежних студийных да черновых записях на дискетах устаревшего магнитофона «Мини–диск». Но гитара моя – теперь добротная концертная гитара, а не та, «балалаечная», прокопчённая костром, что была на Дальнем Востоке, и не одна из тех, что звучали после на Тюменском Севере, когда был жив ты, - висит на стене. И я, Саш, всё ещё вполне-вполне могу спеть под неё наше:

Говорят, что сдуру я портачу…
Говорят ужа-асно про меня!..
Ну, а я себе построил – дачу!
Я на лес скандалы променял.
Пусть друзья качают головами,
Пусть враги злословят втихаря –
Всё равно когда-нибудь на БАМе
Обо мне не так заговорят!..

2.
… БАМ. 1985 год. Восточная ветка магистрали «Известковая – Комсомольск на Амуре», Ургальская дистанция пути, посёлок Сулук. Я – 26-летний монтёр пути 3 разряда. Проживаю в общежитии квартирного типа (обычная трёхкомнатная квартира для железнодорожников-холостяков в жилом панельном доме) с примерно такими же по возрасту ребятами-путейцами. Правда, есть среди нас один составитель, он в «возрасте», ему где-то 35 лет.
Стройка века уже официально завершена и мы – путейцы – теперь лишь обслуживаем легендарную железную дорогу. В легендарном же мае того года в стране начинается антиалкогольная кампания Горбачёва, только-только взошедшего на трибуну Мавзолея в качестве Генерального секретаря КПСС. И уже поздней осенью на дальней окраине державы, в поселковом магазинчике со смешанными товарами, в нагрузку к одному флакончику одеколона сообразительные «продавчихи» вручают потребителю по две вздутые банки рыбных консервов. Консервированная тухлятина летит в сугробы тут же, возле магазина, а одеколон открывается и «процеживается» в кружку, стекая по желобкам металлического уголка 80 на 80 мм. Все примеси и красители прикипают на морозе к железу, а в кружку стекает «чистый спирт». Но очищенного «спиртогана» получается мало и страждущие из народа чаще глушат «сорный» одеколон, разводя его водой. При смешивании образуется бело-мутная, отравно обжигающая полость рта, весь пищевод и желудок, противная ароматно-вонючая смесь. В особом почёте у алкашей и густо-голубой, мягкий вкусом стеклоочиститель, и шипучая, цвета «Советского шампанского» аэрозоль «Лана»…
Но стоп, стоп, память! Да, это и многое другое начнёт повсеместно употребляться в ноябре, когда лиственницы и сопки поседеют от снегов и морозов. Но не о том речь пойдёт в моём рассказе, а о том, что год пока набирает вес и относительно тёплый май гуляет по тайге и сопками, между которыми расположился наш незабвенный Сулук. На склонах сопок лилово-бордовым пламенем начинает цвести багульник. Мозоли от проклятых фанерных оцинкованных лопат, применяемых для «снегоборьбы» на станционных путях, уже сходят с ладоней путейцев (от «длинноствольных» рабочих молотков так не набивались волдыри!), как сошёл почти повсеместно грязный снег апреля. Лишь в лесных ложбинах сохраняются его залежи, спрессованные в лёд, и если лето окажется прохладным – могут в затенённых и глубоких местах продержаться и до нового раннего снега…
Антиалкогольный горбачёвский май приносит дефицит спиртного. В торговых точках в руки покупателей отпускается не более двух бутылок – неважно чего – водки или вина. Спекулянты (в последующую через пять лет ельцинскую эпоху их назовут предпринимателями) начинают жиреть. Ассортимент спиртного, реализуемый ими, нам по карману лишь в дни аванса и получки. И в противовес тому в общаге мы ставим брагу-однодневкку - на сахаре и остродефицитных дрожжах, какие не без выгоды для себя поставляют знакомые машинисты (им тоже переплата от нас) аж из Комсомольска на Амуре (благо сахар хоть и лимитирован, но - по 1 кг. в покупательские руки! А знаменитые продуктовые талоны ещё не введены). Однодневка - это суточная брагулька. Доводим мы её до кондиции прокручиванием в стиральной машинке. Потому стирка личных вещей отныне производится строго вручную. Но даже и сутки не выстаивает напиток: жаждущих глоток ровно 10. А это…
Сизый сигаретный чад не выветривается из коммунальной квартиры, даже когда она отдыхает от нас днём. А после работы – какой отдых может быть! - начинается карточная игра в «секу» на деньги и с ней - беспощадное курение, шум, мат… Ну, а в выходные общага-квартира - проходной двор, кабак. А там, где бурлят азартные игры и брага, там, известно, вскипают и ссоры да драки. И не только между полноправно прописанными жильцами. Гостят ведь у нас и семейные мужики, и командировочные путейцы заглядывают, и те, кто вовсе не путейцы...
Уже несколько раз я собирался уйти из бедлама, но всё откладывал: ну некуда идти было и всё! У названного брата Мишки – лейтенанта воинской части, расположенной в Сулуке отдельным гарнизоном-городком (по Мишкиному призыву после его распределения на Дальний Восток я и приехал в Сулук) одна комната в деревянном бараке, а в ней – жена Людка и двухлетняя дочурка Мариночка. Да и до общаги своей бардачной я уже жил у него, неудобно было назад возвращаться, снова стеснять семью… А квартиру (угол) снимать - как-то не практиковалось такое в посёлке, да и не по карману - путейскому, третьеразрядному…
И вот в один из выходных дней в очередной карточно-бражной оргии происходит жесточайшая несправедливая драка, в том смысле, что вся братия в ней идёт боем на одного и этим одним оказываюсь я… Однако третий боксёрский разряд, полученный ещё в гэпэтэушной юности, в этой ситуации оказывается намного весомей моего третьего путейского разряда. Невероятно, но двое моих оппонентов повержены на пол в глубокие нокауты, а остальные, ошеломлённые таким исходом, отступают. Примиряясь и успокаиваясь, просят успокоиться и меня. Но теперь не успокаиваюсь и не примиряюсь я. Собрав в три минуты свои нехитрые пожитки в объёмный пластиковый дипломат-чемодан (были в те времена такие «кейсы»), хлопаю дверью злачного общежития и ухожу в ночь - к брату.
Переночевав на полу за кухонной перегородкой - благо следующее утро воскресное, на работу не выходить - я категорично отвергаю Мишины уговоры остаться проживать у него, и переношу свои вещи… в лес. Туда же, к лесу, на военном ГАЗ-66 мой расстроенный брат-лейтенант привозит оговоренную посильную материальную помощь. А это кое-какие доски, рулон рубероида и гвозди. А ещё матрац, подушка, одеяло. А из посуды – чайник, кастрюля, две солдатские алюминиевые кружки, ложка, вилка, тарелки – тоже алюминиевые, это обязательно, ведь отныне и на неопределённое время находиться мне предстоит в «полевых условиях»… Всё это мы переносим вручную в две ходки вглубь маскирующей зелени по малохоженной тропке.
И вот…
…живу в избушке
У речки Эганушки,
Среди берёз и сосен –
Почти что Робинзон!
Жую супы-консервы,
Зато не порчу нервы
Себе, властям и прочим…
И в этом - весь резон!

Но обо всём последовательно: и об Эганушке, и о супах-консервах, и о властях, и о «прочих». И о тебе, Сашка…

3.
Неприметный закуток, выбранный мною для проживания близ железной дороги в лесном массивчике, переходящем в тайгу, располагался в удобном месте. Он, по сути, был опушкой на бережку мелкой быстроструйной речки с ласкательно-уменьшительным названием Эганушка. В отдельных местах её легко было перейти по плоским камешкам-валунчикам. А в трёхстах метрах - чуть ниже и в стороне - протянулась нитка, или поэтичней сказать, протянулись серебряные нити железнодорожных путей - места моей непосредственной работы. Серебро рельс – это не образ: сверху они, ошлифованные колёсными парами до зеркального, серебряного блеска светились в сумрачные дни, а в погожие сияли на солнце. Эганушка же - ледяная, как и все речки Дальнего Востока, петляла по лесным низинкам и имела на моём участке каменисто-галечное дно. Первейшая жизненная необходимость – вода – протекала у меня под носом, всегда свежая, студёно-родниковая, хрустальной чистоты. С опушки частично просматривался и наш путевой околоток, слышалась громкоговорящая связь станционных диспетчеров, а стук проходящего поезда и тепловозные гудки долго угасали эхом, путаясь в ветвях деревьев.
Свою избушку–шалаш я соорудил между трёх мощных сосен, тесно стоящих друг с дружкой, как три сестры, и образовывавших неравнобедренный треугольник. В нём тянулись к солнцу и две тоненькие берёзки. Их я не стал вырубать, а оставил расти прямо внутри моей новой обители. Пригодился весь стройматериал, вплоть до битого куска стекла, который я притащил с работы. Здесь кстати будет сказать, что нашему участку пути я послужил хорошим мусоросборщиком, добирая стройматериал для своих нужд с ЖД-полотна: всякие более-менее пригодные доски, железки, палки. Кусок того стекла был вставлен в единственное окошечко моего сооружения, сколоченного из жердей и досок, обтянутого сверху и с трёх сторон рубероидом, и частично крытого битым шифером. А на самодельной двери в 1,5 на 0,5 метра имелись даже железные кольца для навесного замка: ведь на 8 часов рабочего дня жилплощадь оставалась без призора! Внутри избушки были сколочены нары - у «стены», и столик - у оконца. Нары я по флотской ещё привычке называл рундуком, стол - баком, оконце - иллюминатором. А вот баночки (то есть стула, табурета) внутри не понадобилось: рундук подходил прямо к баку. В общем, тесно-одноместной избушка вышла: вместе с каким-либо гостем в нёй было не развернуться. Но выросла она в трёх соснах не в одночасье: каждый день я что-то достраивал, долепливал, доколачивал, твердя-напевая под нос экспромтное:

Но упрямо – день за днём –
Рос мой первый личный дом.

А первыми гостями в нём, исключая брата Мишку, стали любопытные бурундуки. Ну, во-первых, я без спроса вторгся на их законную территорию: по стволам сосен и в ветвях у зверьков проходили их, невидимые человеку, маршруты. Во-вторых, любое незнакомое существо, объявившееся в таёжной среде оказывается у коренных жителей на виду. То есть я был виден всем, а лесные жители невидимы - до времени - мне.
Распуганные стуками молотка и топора, как только закончились основные «строительные работы», бурундуки стали возвращаться в свои владения и обнаруживать себя. Сначала я услышал шорох на крыше. Лёжа на рундуке и обозревая жерди перекрытия (не прогнуться ли со временем, не будет ли верх протекать?), я различил даже не шорох, а лёгкий топоток – так, примерно, бегают ёжики, внесённые в дом, по полу. Встав и тихо покинув жилище, я устроился метрах в трёх от него на детском стульчике. Стульчик позаимствовал для меня у своей дочурки Мишка. Теперь, со стороны, довольно внятно обозревалась вся крыша. И вот на ней показался автор топотка – симпатичный полосатый бурундук с мордочкой, очень похожей на беличью. Только у бурундучка мордочка была куда упитанней и - без кисточек на ушках, а тельце не с таким пушистым, как у белки, хвостом. (Позднее и белки стали жаловать меня посещениями). Но поразили тогда раскосые глаза-маслины бурундуков – крупные, влажные, миндалевидные, умные.
Умилившись первым объявившимся представителем узурпированного мной крошечного уголка планеты, я вернулся в «дом», отломил приличный кусок хлеба и, разделив его на мелкие части, выложил их на крышу.
Раскосоглазый гость-хозяин не преминул появиться через несколько минут. Он подбежал к угощению, забавно подхватил кусочек хлеба передними лапками и, сев на задние, стал наворачивать лакомство за обе щёки. Позже к нему присоединился ещё один сородич. Так состоялось наше знакомство. Позже бурундуки стали доставлять мне некоторые неудобства. Они беспощадно воровали хлеб и вообще всё съедобное, что плохо лежало. Птицы и, в частности, сороки тоже оправдывали характеристику воришек. Не было управы и на муравьёв. Сахар и хлеб от них приходилось плотно заворачивать в бумажные кульки (целлофановые в те годы что-то не припоминаются) или укупоривать в стеклянные банки.
Горячую пищу – супчики да чай (исключительно берёзовый, из чаги) - я готовил на костерке. На этот костерок вскоре после моего обустройства, приволоклись и некоторые мои сотоварищи по общежитию - снова с уговорами не валять дурака и вернуться «домой». Принесли даже бражки - распить «мировую». Бражку распивать я не стал, но пару песен спел, потому что любил, когда нас с гитарой слушали. А пел я на 90 процентов «песни собственного сочинения». Вот тогда и проскользнула в струнах гитары-спутницы первая строчка «Робинзонады». К ней вскоре я добавил куплет и припев и подобрал незатейливый мотивчик. А премьеру песни провёл трём слушателям-подросткам. Это вездесущие сулукские пацаны 13-14 лет первыми из людей - ещё до моих коллег по общаге -обнаружили мою райскую пристань. Прогонять их я не стал, потому что парнем был общительным, компанейским. С подростками сдружился, и ребята иногда даже приносили мне домашней еды. Но больше всего их привлекала моя гитара. И одним среди этих пацанов был ты, Санька.
Это много позже, уже на Севере Тюменском, я припомню, каким ты был. А был ты обычным худым, нескладным подростком, русоволосый, с угреватым лицом и частыми ссадинами на руках (уже тогда увлекался техникой – отцовским мотоциклом). У каждого из вас имелись смешные школьные прозвища, которые я за давностью лет забыл. Хотя нет, одно помню: кого-то из твоих друзей прозывали Коровой, вероятно, по его фамилии Коровин. А тебя, естественно, называли Флором.
Июньское солнце перекатывалось от сопки к сопке, задевая их макушки и рассыпая золотые самородки на мелководье моей Эганушки. В школе у вас начались каникулы, и вы стали пропадать у меня ежедневно. Бывало так, что когда я возвращался с работы – на бережку уже горел костерок, разожжённый вами, и сварен свежий чаговый чай. У меня вы вволю накуривались «Примой» и «Беломором» - самыми распространёнными табачными марками сигарет и папирос того времени. С удовольствием обжигались вкуснейшей ушицей из ленков и хариуса. В Эганушке они не очень водились, но их привозили ваши отцы, рыбача на дальних таёжных речках, и вы частенько приносили рыбку и на наш костерок. Чайник и котелок на нём закоптились ещё с первого же дебютного обжига. Отчистив их поперву в речке до блеска, этим неблагодарным делом я более не занимался, потому что блеск сохранялся до первого костра. Зато походно-закопченный вид моей посуды только добавлял вам романтики и аппетита, и вся пища, сварганенная в них, казалась вкусней мамкиных сытных блюд.
А любимицей всех оставалась гитара, под которую чаще всего звучала теперь лихая моя злободневная песня:

Говорят: «Ты, парень, очень странный,
То ль чудак, то ль, попросту – дурак.
Говорят: «Ты - пьяница бездарный,
Полу бич, рифмованный маньяк!..».
Говорят, что сдуру я портачу,
Говорят, в башке моей - дыра!
Только я себе построил «дачу»,
Вот сижу и греюсь у костра.

В общем, жизнь моя таёжная проходила цивилизованно ещё и в том отношении, что с каждым рассветом я выходил на работу, спускаясь по лесной тропинке на железнодорожные пути к путейской «биндюжке», как мы называли помещение-склад, где хранился рабочий инструмент и проходили утренние разнарядки. А в обеденный перерыв, если мы не находились на дальнем выезде по ремонту путей и бригада расходилась по домам, покупал в буфете громадного пустого вокзала булку хлеба и одну-две банки «сгущёнки» (в зависимости от финансового состояния карманов). На неё в отличие от остальной страны здесь как раз дефицита ещё не было. За станцией, во рву, заросшем высокой, духмяной, непрокреазотенной травой, находилось укромное местечко, где я опустошал банки, съедая с их содержимым сразу полбулки хлеба. Оставшийся хлеб уносил после смены в избушку: потребителей там хватало – от себя и верных моих друзей-пацанов с их подростковым аппетитом, до бурундуков, белок и сорок, также обожающих хлебобулочные изделия, как и любое съестное в любом виде.
Естественно, о моём переселении в лесные дебри постепенно узнали все – и на работе, и в посёлке. Докатились слухи и до властей. И в один из комариных июньских вечеров возле избушки послышался хруст веток под тяжёлыми чужими шагами, шум раздвигаемых ветвей и раздалась громкая, шаляпинского баса, команда:
- А ну, кто здесь живёт, выходи с поднятыми руками!
Я, намахавшись тяжёлым путейским молотком (был аврал: меняли сразу несколько звеньев рельс, и пришлось заколотить кучу костылей в новенькие шпалы) отдыхал на рундуке, выев под чистую 500-граммовую банку тушёнки – той ещё, армейской, в солидоле. Тушёнка выделялась мне братом из его офицерского пайка и хранилась под тем же рундуком.
Я выглянул в дверь и на знакомом пейзаже увидел невероятные дополнения. Таёжную зелёно-голубую картинку моего уголка украсили две не менее живописные человеческие фигуры. На переднем плане могучая двухметровая фигура была облачена в полную милицейскую форму (разве что без парадного белого ремня) и в руке держала «наперевес» вполне реальный чёрный пистолет. Это был всем известный в посёлке участковый милиционер по прозвищу Рома. Вторая фигура - заднего плана - была чуть ли не вдвое меньше первой. Облачали её одежды не столь впечатляющие, а вещи гражданские и довольно изношенные. Обладателем неформенной одежонки распознался якут Гоша, мой ближайший сосед по таёжному местожительству. Бревенчатый дом Гоши находился близ путей, недалеко от посёлка - как раз посредине между Сулуком и моей обителью. Очевидно, Гоша и выступил проводником представителей силовых структур ко мне. Гоша принадлежал к коренному национальному меньшинству народонаселения Верхней Буреи, получал за это от государства какие-то льготы и денежные субсидии, не работал, как и все аборигены, занимающиеся традиционными промыслами - рыболовством и охотой. Но по причине пожилого возраста совершенно промыслами не занимался, а имел в своём одиноком доме козу и лечился козьим молочком, более которого, впрочем, любил употреблять «чикалон» (одеколон), в промысле чего часто бродил по посёлку. Гоша иногда заглядывал на костерок и ко мне. Так - о жизни покалять, песни мои послушать, байки свои рассказать. И даже гостинцы приносил – горбушу «с тухлятинкой», хранившуюся у него где-то в леднике ещё с прошлого года. Ледники якуты устраивали в вечной мерзлоте, а «с тухлятинкой» - это национальное: рыба должна немного припахивать…
Вид габаритного милиционера "с оружием на взводе" и выглядывающего из-за него Гоши, ничуть не взволновал меня, а наоборот, едва не рассмешил. Но, изобразив на лице законопослушническое выражение, я вышел наружу и поднял руки – сама покорность и дружелюбие. Рома внимательно оглядел меня, молча отстранил. Согнувшись в три погибели, заглянул внутрь избушки. Убедившись, что в ней более никто проживать не может, выпрямился, повернулся ко мне, строго спросил-приказал.
- Кто такой? Документы есть? Предъявить!
- Да Вы ж знаете меня, я у Лахтина работаю, путейцем – попытался я сбить строгий тон и официоз участкового в этой, в общем-то, понятной и даже комичной ситуации. – И Гоша меня знает...
- Показывай документы! – оборвал Рома и стал засовывать свой нестрашный пистолет в кобуру.
Я нырнул в крамольную каморку, где в пластиковой коробке хранились документы, удостоверяющие личность: паспорт и военный билет.
Рассмотрев и то и другое, убедившись в наличии в них штампов прописки и воинского учёта, милиционер вернул документы.
- А чего здесь бичуешь, а не по месту прописки? (Во-во: по месту прописки я как раз и «бичевал»!).
- Так ведь лето, тепло, а здесь – воздух чистый, озон, курорт… - совершенно безвинно и искренне проговорил я.
- Нельзя! – категорично заявил Рома, озирая с многоэтажной высоты (я и до плеча его не дотягивал!) мою хижину и окружающую территорию, где взор его остановился на самодельном очаге под открытым небом. Очаг представлял нечто вроде углублённого желоба-топки выложенного из плоских валунов так, что в него вмещалось достаточно веток для костра, а сверху можно было поставить и чайник, и кастрюлю одновременно. При растопке в желобе создавалась тяга, и дрова в нём полыхали, что в той доменной печи.
- Нагородил здесь… А вдруг пожар устроишь?
Рома был прав и, понимая свою правоту, обратился уже к Гоше:
- А где, Нефёдов (это была фамилия Гоши: имена и фамилии националы носили русские), наш лесник? Куда он смотрит. Твой друг, кажется?
Гоша седой, с одутловатым лицом, явно похмельным, пожал плечами:
- На работе он, Роман Петрович, где ж ещё.
По-русски старый якут говорил чисто.
- На работе… - передразнил Петрович. – Знаю я эту работу – «чикалон» пить.
Вероятно, неведомый мне лесник тоже был якутом. Но размышлять над этим Рома мне не дал. Он снова пророкотал над нашими головами:
- А ты, Иванов, давай разбирай свою берлогу и переходи в общежитие (как же, знал, конечно, что я из общаги!). Не валяй дурака. Нельзя тут жить.
И, чуть подумав, заключил, как вынес приговор:
- Завтра же, чтоб духа твоего здесь не было! Я проверю – там, в общаге у вас, а здесь - он вновь посмотрел на Гошу – здесь ты посмотри, чтоб всё по чину было…
Гоша согласно закивал. Я тоже…
С тем проводник и властитель покинули мой незаконно заселённый берег.
Эх, как же мне захотелось пропеть-выкрикнуть в могучую спину уходящего участкового:

Да! Я живу в избушке
У речки Эганушки,
Среди берёз и сосен –
Почти что Робинзон!
Жую супы-консервы,
Зато не порчу нервы
Себе, властям и прочим…
И в этом - весь резон!

Но, выходит, что нервы местным властям, я хоть чуток, да всё-таки портил…

Берлогу свою я вскоре покинул, но по другой причине. В первых числах июля от нашего околотка в Ургальскую ПЧ (путевая часть) необходимо было направить двух человек для командировки на покос. Как говорили, на три недели, но зато - в живописнейший район реки Гуджал. А Гуджал - это не местные речушки, вроде моей Эганушки, это – живописали те, кто побывал на ней – полноводная, мощная, равнинная река с высокотравными лугами по пологим берегам, к тому же полная рыбы - хоть трусами лови!
В командировку приоритетно приглашались добровольцы из числа желающих холостяков-путейцев. Я пожелал. Позже выяснилось, что обещанные три недели покосного рая-ада вылились в месяц с приличным хвостиком. Но о том незабываемом времени ещё непременно будет поведано в отдельном рассказе. А тогда, в начале июля, я вызвался добровольцем потому, что новые места и новые лица были мне всегда интересны, и что обитать в избушке уже изрядно надоело, и первой причиной тому стали сырость и холод. Стволы деревьев внутри, в том числе и две всегда свеже выбеленные природой берёзки, да половое покрытие из живой земли романтичны на кратковременное проживание, но не на ночлеги из ночи в ночь. Даже спальный мешок, доставленный Мишкой, не спасал. Внутри «помещение» было не протопить, и пока я путейничал, сырость, не исчезающая за тенистый от крон день, забиралась во все закутки и щели и, хуже всего, - в спальник. И каждый раз перед сном я ещё долго прогревал его своим телом. Впоследствии приобретённая здесь, и закреплённая затем на покосе невралгия (воспаление седалищного нерва), ещё с четверть века – нет-нет, да будут беспокоить меня.
Так, с выездом на июльский покос, я покинул, совершенно не предполагая, что навсегда, свою избушку у речки Эганушки. После покоса, в августе, меня забросит ещё в одну знаменитую командировку - в столицу БАМа песенную Тынду, потом - в более прозаичное пребывание на соседней с Сулуком станции Солони, тоже на правах командировочного. Ну, а затем сопки ослепительно покроют ранние сулукские снега. А в начале 1986 года я уже переберусь на Тюменский Север. И на десятилетия забуду и о своей избушке, и о тебе с друзьями-пацанами, Санька.

4.
Север… Это 20-летие, это половина моей разумной и относительно оседлой жизни. Трудоустроился я стропальщиком на базе комплектации в вахтовом посёлке Белый Яр, а на жительство поселился в балке` у Петра - товарища по шабашничеству в Средней Азии. Именно он зазвал меня "если пахать, так пахать на приличный северный коэффициент (добавка к зарплате) 1, 7 в отличие от дальневосточного в 1, 4". А бало`к – это та же избушка-самострой, только как официальная площадь проживания многих северян тех лет, на которой даже прописывали.
И потекли годы-времена точно во`ды широкой, упругой, судоходной, новой в моей судьбе реки Казым – притока великой Оби. До этого ведь у нас с Петрухой Аму-Дарья была в шабашническом Каракалпакстане, о чём давно написана мною целая повесть…

И вот через 15 северных лет, уже на рубеже миллениума, то есть в начале 2000-х или, как модно называть теперь, нулевых годов, в своём почтовом ящике я однажды обнаружил конверт. Человеком в городе к этому времени я стал достаточно известным: журналист, поэт, руководитель литобъединения, которое принимало активное участие в культурной жизни города и района. К тому же, местное ТВ, на котором в одно время работал корреспондентом, постоянно освещало нашу литдеятельность: встречи, поэтические заседания, вечера, выступления – с чтением стихов, с исполнением авторских песен. А местная газета регулярно публиковала произведения «Литературного салона», как именовалось наше лито. Имели мы публикации и в окружной, и в областной прессе. А ещё я ждал в это время утверждение приёмной комиссии в Москве постановления Тюменской писательской организации, рекомендовавшей меня к приёму в Союз писателей России...
Письмо было «местного значения» - без адреса и штемпелей, а вместо данных отправителя стояли цифры номера домашнего телефона. Не без интереса я вскрыл конверт и развернул тетрадный листок, находившийся в нём. Листок этот хранится и теперь где-то в моём архиве, но привожу написанное по памяти.
«Здравствуй! Привет от Сулука! Я давно здесь и давно наблюдаю за тобой. Рад, что ты таким стал. Если захочешь поговорить - звони. Саша».
Сулук!.. Это слово ударило в черепную коробку, как колокольный язык в звонкие чугунные стенки колокола. Первая мысль была о том, что кто-то из бывших сослуживцев моего Мишки перебрался сюда и узнал меня. А Мишка… Мой единственный, мой дорогой названный брат Мишка, давно, ещё в 1990-ом году, погиб на какой-то речке - под Сулуком ли, под Чегдомыном* ли - где именно, мне и до сих пор неизвестно. (Но начата уже повесть, Сань, и о моём погибшем брате, которого ты, конечно же, знал)…
Я тотчас набрал указанный номер телефона и попал на незнакомый мужской голос. Это был твой голос, Сашка, ты удачно для меня находился дома. Да, я не помнил тебя, но я почти прибежал к указанному тобой дому, где у подъезда на лавочке меня ждал ты - высокий, почти на голову выше меня парень лет 30. Мы поднялись на второй этаж в однокомнатную квартиру, где вы жили с матерью. За чаем – непьющими на то время оказались мы оба - ты показал мне фотоальбом и в нём я вспомнил-узнал и тебя, и Корову, и виды нашего Сулука. Стали вспоминать, как я обитал в лесу, и оказалось, что легендарную избушку мою кто-то сжёг той же далёкой осенью 85-го. А ты в Сулуке окончил 10 классов, затем два солдатских года служил где-то в автобате водителем; отслужив, женился, развёлся… А когда умер отец, перебравшийся чуть позже меня - после развода с твоей матерью из Сулука на Север в Белый Яр - переехал вместе с ней сюда, в его квартиру. И вот уже шесть лет живёшь и работаешь в городе.
- И всё это время ты не подошёл ко мне, не дал о себе знать? – поражённый, спрашивал я.
- Да, не подошёл, - улыбался ты, уже восстановленной в моей памяти, той, мальчишеской своей, смущённой улыбкой. – Хотя я тебя сразу же в первые дни приезда узнал: по местному каналу постоянно показывали. Ты интервью у всякого начальства брал в передачах - важный человек, как подступиться? А потом работа моя пошла - трасса, командировки... Я и на выступления ваши приходил, когда в Белый Яр приезжал, тебя слушал, «Робинзона» нашего вспоминал - всё ждал, а вдруг споёшь его…
«Робинзона» мы, разумеется, спели в тот же вечер – уже у меня в гостях. Оказалось, что ты помнил песню наизусть - ещё в первых моих текстовых вариантах. В том дне я подарил тебе несколько своих книжек стихов, которые ты принял с благодарностью, но прямо сказал, что стихи не очень любишь, а вот песни, которые получаются из них - совсем другое дело.
Вот и всё, Саш, что я могу вспомнить теперь и о нашем северном общении. Пару раз ещё ты что-то подвозил по моей просьбе к нашему дому-«деревяшке» на своём грузовике, работая водителем в ЖКХ города. Планировал прокатить меня и на рыбалку на своей моторной лодке. Не вышло...
Летним днём 2002-го я шёл с рынка мимо твоей пятиэтажки. В третье тысячелетие наш вахтовый когда-то посёлок Белый Яр вошёл, как уютный красивый городок - с капитальными каменными домами, с новостройками, застилаемый понемногу, но повсюду, дорожным покрытием: асфальтом, декоративной плиткой, тротуарами. От продувного на улицах песка, от балков и жилых вагончиков и следа не осталось…
У твоего подъезда стояли женщины с чёрных траурных накидках.
- Кто умер? - спросил я какого-то знакомого.
- Сашка Флоров утонул, в Казыме. На лодке перевернулся.
У меня больно запульсировала кровь в висках. Сашка?..
- И не пил ведь парень, совсем не пил. Три дня искали, распух весь… - продолжал знакомый и вдруг, увидев по моему изменившемуся лицу, что я близко знал тебя, запнулся, промолвил:
- Поднимись, попрощайся, скоро выносить будут…
Я несогласно мотнул головой и молча, медленно, какими-то опьяневшими ногами отошёл к углу дома, чтоб осмыслить услышанное, увиденное…
13.00 показывали мои наручные часы.
«А гроб обычно выносят в 14.00... Есть ещё час…» - вязко ворочались мысли в воспалившемся сознании.
Солнце июня блистало над молодым северным городом, такое же, как и 17 лет назад - там, в Сулуке над дальневосточными сопками, среди которых вырос ты… А совсем недавно оно, вечное, сияло нам с тобой здесь, где мы так необычно встретились, где ты был молодым, рослым, весь в делах и планах, пусть и не общих с моими. А теперь это наше солнце вдруг светило мне одному. А ты лежал в гробу – мёртвый, распухший от утопления…
Нет, я не мог более представлять это, и не смог подняться к тебе для прощания, Санька! Понимаешь, не смог! Я не хотел принимать твою гибель, не хотел видеть тебя неживым!
Слепо, одиноко я поплёлся домой. Ресницы мои слеплялись слёзами…

5.
…И вот прошло ещё 10 лет - уже после того, белоярского лета, последнего в твоей жизни, Сань. И снова сияет в незабудковом небе нетленное июньское солнце, солнце теперь краснодарское для меня.
Выставив на сайте нашу «Робинзонаду» с посвящением тебе, я пообещал в ответах на комментарии к тексту написать рассказ об истории возникновения песни и о тебе. И я его написал.
Зашло, закатилось твоё солнышко, младший друг мой, утонуло в водах далёкой северной реки Казым. А моё - вот оно, ещё сияет мне и новой в моей судьбе речке – глинистой, кубанской речушке с безликим именем Протока. И рассказ этот я тоже публикую в интернете, а затем он появится и в моих новых книгах. Ведь солнце наше почему-то благоволит ко мне, Саша. Ты уж прости его и меня за это. Но, может быть, оно только потому и дарит свет моим глазам, что я ещё так мало рассказал о дорогих мне людях, живших и живущих на земле. Так мало рассказал - о них и за них…

***
Пока мы живём и изучаем мир, мир изучает нас…



*Чегдомы́н — рабочий посёлок (ранее - посёлок городского типа) в России, административный центр Верхнебуреинского района Хабаровского края.