Выворот-нашиворот

Дмитрий Митрич



ВЫВОРОТ-НАШИВОРОТ.
Все события и все персонажи вымышлены. Совпадения с действительностью - случайность.
Часть первая: роман о нежизни.














Содержание:
• От автора
• Коммунальный акын
• Уходя, -... сам решай
• Точка невозвращения
• Эта глава посвящается Лао Цзы и Баяну Ширянову
• Орчата
• Растабай
• Черепаха
• Рыбий гармон
• Ты — это Вы
• Главушка глумливая
• 30
• Монгол
• 2
• НеоНео
• Мальчик из матрицы
• Манифест наркомана
• 365 дней спустя









Если тебе дают линованную бумагу – пиши поперек.
Хименес.
От автора.
Когда хочешь стать писателем, то представляешь себе некого призрачного читателя, для кого ты и пишешь и, кто все это будет оценивать. И именно ему ты напоминаешь о неизъяснимой ностальгии тургеневского подорожника или о безысходной неприкаянности блоковской тройки. Другое дело, когда ты не писатель, читателя нет, а значит, сняты последние ограничения. Теперь можно немного поэкспериментировать, писать, может даже освоить какой-то новый литературный жанр или метод написания.
Я никогда не встречал только одного вида литературы. Все что написано в книгах, приглажено для употребления кем-то другим, отформатировано для какой-то целевой группы. Есть дневники каких-нибудь писателей, публикации их личных переписок, но это не то. Все это рассчитано на чтение другими людьми не имеет значения кем они приходятся пишущему. Дневники бледной немощной какафки, все жизни, детства и университеты львов, горьких, тотошек, все остальное, что встречалось, но сейчас не упомню, это тоже, иногда очень талантливая, иногда изумительная, но цензурированная самим же автором работа. При этом есть моменты, которые потеряны полностью, причем, всегда и везде, во все времена. Поэтому о том, чего нигде нет, и не упоминается нигде, потому что шизофрения. Но если бы писатель писал, как приходило на ум, как он хочет сам, без купюр, и одергиваний, разгулявшегося где-то в бане настроения, обратно к разговору со старым дубом, то произведение стало бы иным.
Литература для того и существует, чтобы создать что-то конкретное, определенное, при этом как можно лучше. Но это будет ограниченно самой идеей о том, что же должно быть написано, какую мысль хотел донести автор, и как это лучше сделать. Способ, имеет огромное значение, причем его важность нельзя переоценить. Поэтому одних считают писателями, а других извращенцами. Первый пишет о том, как на стройке были обнаружены нарушители, которые скрылись до первого требования, и не дали понять, что же здесь могло быть. Второй пишет о том, как потный негр на стройке ему все-таки больно засадил, куда и чем именно. Описаны размышления и подсчеты, согласно которым теперь уже этому негру придется туго. Спорить нечего второй действительно извращенец, описывающий какое-то отвратительное с первой буквы действие, такое нельзя читать детям. Первый такой же, только намного более изощренный и его стоит читать детям на ночь, потому что не видно, что он извращенец.
Это проще выразить схематично. Это подобно любовным романам, которыми может искренне наслаждаться романтичная особа. Все сильно отличается от происходящего каждый день перед ее глазами. Созданный в романе мир, бесконечно выше и не может идти ни в какое сравнение с серой действительностью, свидетелем которой она ежедневно становиться. Прочитав какую-либо фразу, подводящую итог целого периода жизни главной героини, переход от одной фазы отношений, к следующей, что то типа «… она скрылась за дверью капитанской каюты до утра», особа томно вздыхает. Долгий и страстный роман героини, увенчанный столь же прелестным финалом, переполняет ее сердце. Особа счастлива, потому что родственная душа, столь же чувственная и ранимая, близкая ей самой наконец-то нашла свое счастье, встретив свою судьбу.
Вот так и рождается представление о красоте у масс. Им просто не рассказали плохого и все кажется не таким, как в этой обыденной жизни. Особа не узнает о мочащихся по утрам с палубы в море, или висящих со спущенными штанами, держащихся за борт, рядовых членах команды капитана. Особе показывают картину на стене, часть которой заслонена спинкой стоящего стула. Ее преподносят, как шедевр и считают так сами, ставя рядом стул и проклиная алкаша, который облевал вчера фрагмент. Чтобы скрыть не используются никакие лишние закрывающие предметы, это не нужно и достаточно просто не включать их в число описываемых.
Особа может просто проигнорировать то, что случилось за дверью, пока ее героиня там до утра с вечера мудренела. Или представлять события, как это и бывает в том мире, где все не такое, как в этом. Какие-то вздохи, кружева, полуоткрытые для поцелуя губы, заботливые движения, сцепленные руки, потом мысли уплывут куда-то еще, потому что есть еще своя жизнь, в которой завтра на работу. Сама подобная литература не подразумевает прочего. Если ради интереса включить и дать посмотреть порнографию, снятую в тех же декорациях, попросить особу спросить было там так же или нет, то она затрудниться с ответом, как я затрудняюсь представить, что сказала бы эта знакомая особа.
Точнее представить это единственное, что остается. Если было так же, то вся книга летит к чертям, рядом с описанием полового акта. Если не так же, то… все равно так же. Но без вот этого вот, и вот этого. Ладно, убрано цензурой. Хотя капитан человек, походивший по морям не один год, бросавший якорь не в одной гавани, не раз посещавший заведения питейного и прочих уровней, чтобы одним глазком «посмотреть», чем там могут ночью заниматься мужики получившие жалованье, неделями не видавшие женщин, оказавшиеся вдруг пьяными, среди женщин, которые нуждаются всего лишь в средствах. Увидев это, капитан, наверняка, недоумевал и шел назад в каюту, где привык сидеть последние два месяца, и куда его очень тянуло. Капитан, знал толк в барышнях, поскольку быть в те времена капитаном, это почти как «новым русским» на мерине, но мерин дороже. Возможно, капитан еще и сушил весла, с которых капало. Но уберем все, что не понравилось, оставшееся все равно изменит содержание. Капитан неистово взял, в оставшихся после цензуры, трех позах, свою спутницу, которая, иногда, в порыве страсти будет выкрикивать «мой капитан». Причем, даже читая роман дольше, особа уже будет чуть-чуть, но по-другому воспринимать фразы: «Я готова. Мой, капитан», «Да! Мой, капитан. Перенесем завтрак в каюту». Особе этот порнографический кадр, естественно, не понравится. Но, в ней, кроме особы еще и особь, которая воспримет все иначе.
Естественно, для всего этого есть свои причины, поэтому разделены культура и физиология, от искусства до учебника анатомии. Чтобы все ходили в штанах, и не все из них в лифт. Чтобы не задавались вопросом о старухе процентщице, который давно решен. Тот, кто знает только фабулу о каком то человеке, зарубившем бабушку, получившему материальных ценностей, не попавшемуся, но из-за угрызений совести, явившемуся с повинной, должен либо решить вопрос человечности, либо, все давным-давно уже решив, фабулой уголовного кодекса, может считать вопрос закрытым, а себя человеком гуманным. А тот кто знает верно ли я использовал слово «фабула», то мне пофигу. Вроде так.
Все это решенные давно и общепринятые нормы. Дело не в форме, которая, естественно, различается и определяет чему-либо его конкретное место. Дело даже не в принципе соответствия, который определяет, то место, которое должно соответствовать. Дело в совершенно другом принципе, который является «принципом принципов». Все происходит согласно ему, и уже только после этого, подчиняясь более фундаментальному, происходит по любому другому, происходящему. Именно из-за самой подчиненности чему-то, принцип соответствия форм работает совершенно иначе, сохраняя лишь внешнюю видимость соответствия.
Этот принцип нарушается, причем грубейше и совершенно незаметно. Чем ближе к источнику, которым он порожден, тем незаметнее он становится. По мере приближения к своему началу, его все сложнее обнаружить, а на определенном этапе он исчезает вовсе. Уже не существует, как таковой, потому что вступает в силу закономерность старшего порядка, где он лишь простое следствие. Это можно с формулировать, но это будут слова ни о чем, так как всем и так известны. Лучше издалека придти к ним, проследив за верностью. И не в предисловии, которое пора закончить.
Автор, сидя в кабинете, не написал информацию. Откуда ему знать, что на старых бригантинах не было туалетов. А если бы знал, то не написал тем более, потому что «проснувшись от первых лучей, проникших в окно и глядя на лицо еще спящего возлюбленного» не будет стыковаться с «вздохами облегчения от журчания струи». Это получится произведение для других людей, которых гораздо меньше, причем намного меньше, даже меньше меньшинства. Зачем же ему писать для аудитории меньшинств среди меньшинства?
Для особы это будет равноценно «проснувшись от первых лучей, проникших в окно, и вздохами облегчения от журчания струи на лицо еще спящего возлюбленного». Никто бы не стал такое читать, а тех, кто стал бы очень мало, а это не выгодно.
Первое условие литературы которую я не встречал, отсутствие конкретных людей, кто будет это читать или не читать, и автора, который поставит свое имя. Это все можно осуществить, благодаря интернету. (К слову: футбол – гавно, он мне просто не нравится.)
Тогда исчезнет стыд и станет возможным писать, не боясь быть дураком. Это придаст писанию качество дневника, но только настоящего, который никогда никому не покажешь. А если прочитают, то будешь возмущен, до самых глубоких чувств, читатель будет казаться самым подлым и низким человеком.
Действительно от этого все пошло, поэтому так и считается. Что верх неприличия «читать чужие письма, заглядывая через плечо». Тех, кто так считает, я здесь вслух называю «шалавами от нравственности». Кто бы стал возмущаться, если в дневнике только хорошее о себе самом? Где все как на картинке. Только те, кто у кого под кроватью чемодан, о котором лучше никому не знать, особенно властям. Потому что возникнут вопросы. Кто совершил это чудовищное ограбление, во время которого двое погибли, а один получил тяжелую контузию от удара открытой дверью по руке. Как помочь человеку оправиться от перенесенного потрясения, чтобы вернуть его к работе охранника? Как содержимое ограбленного, инкассаторского автомобиля, оказался у охранника под кроватью? Самый главный вопрос, который появится, как может позволить себе иметь такой дорогой кожаный чемодан нигде не работающий человек? Но самый любопытный лично для меня вопрос это будет ли задан предыдущий.
Возмущение возникает только из-за плохого, которое становится известным кому-то еще. Иногда это плохое только после этого становится плохим. Когда стоят и ржут, над альпинистом, который оказался еще и фотолюбителем и любит фотографировать горы, собирая свою коллекцию. Снимая все, которые доводилось встретить, в каждой стране, во всех местах, где побывал и такую гору наделал. Так что не за что обижаться, когда читают личное. Это простое любопытство. Надо жить соответственно, чтобы не было неудобно. Несправедливо получается осуждать кого-то, ставя себя выше, при этом самому оставаясь фотолюбителем, а может осуждать еще и за отсталость, предпочитая цифровое видео.
И «личной жизни» у обычного человека, просто не бывает. До живущего по общепринятым нормам, никому другому нет никакого дела, это не интересно. Поэтому и заставляют читать все эти автобиографии, но о других встреченных людях в школе из-под палки. Поэтому моя личная реакция на чтение моего дневника, если бы я его вел, будет совсем другой. Он ни подонок, ни подлец, а копрофил - извращенец, который устал ставить зеркало, чтобы смотреть на себя, а стал смотреть, как это делают другие. Или быдло, забывающее о том, что оно быдло, когда, жуясь заглядывает под дверь сортира, припав щекой к моче. Если будет ощущение, что не только читал дневник, но рылся в вещах, делал обыск, тогда это паранойя и отходняк. Надо будет учесть на будущее и делать дозу поменьше, а прямо сейчас надо будет еще больше, потому что отходняк. А вот если окажется не паранойей, то кто он будет такой мне наплевать, потому что нет дозы и за тебя уже будут думать другие.
Над горем, которое не говорят другим, никто не станет смеяться. Читать такой дневник тоже не интересно, хотя я бы почитал дневник психически больного, попытался понять что там, понаделал бы выводов о выводах из попыток понять попытки понаделанных для выводов чтений. Над болезнью или недугом никто никогда не будет смеяться. Поэтому просящие милостыню не одеты как клоуны. Даже над лысиной никто не будет смеяться. Сегодня поржешь сам, завтра с утра у самого, причем вчера еще не было, а жить предстоит еще столько же. Придется наоборот завидовать, тому другому, потому что ему идет больше. Но если это искусственный, выдуманный недостаток, то поржать можно. Не конкретно, а людям вообще, в целом. Поэтому страдает жиртрест, сотрясая грудь от рыданий, мучаясь от безответного чувства любви. Страдает любовь, сотрясая грудь от рыданий возмущенная с несправедливостью, что какому-то мужику дано, а ей нет. Если завтра сам станешь жиртрестом, значит, будет на что все это отъесть, а чтобы столько неслабо отъесть, должно тем более не слабо быть. Над любовью никто не смеется, но ее недостаток выдуман ею же самой. Породила бабая, так изволь побояться.
Поэтому все отрочества, написанные в людях это не дневники. Это тоже не дневник, но ситуация такова, что не писать не получается, и лучше писать, чем читать, потому что читать тяжелее, чем не писать. Просто запишу кучу текста, который придет в голову.
Это не значит, что каких-то действительно высоких эмоций не существует. Я только недавно понял, что вожделею одну давно знакомую девушку. До этого просто любил, но получилось это при обстоятельствах, о которых буду писать в одной из глав. Это из категории флэшбэков, и дежавю. По улице проезжал небольшой фургончик для флюорографии. И сразу в памяти всплыли воспоминания о школьных медосмотрах, где случайно зайдя не вовремя в предварительное помещение, для проверки своих юных и нетронутых ничем легких, я увидел самое интимное зрелище, которое встречал – изгиб спины, талии и застежку лифчика, исчезающую под спускаемой вниз кофтой. Тогда я не знал, что к чему, поэтому просто запечатлел мысленным взором этот образ и храню до сих пор.
Когда проехал этот фургончик, я мгновенно вспомнил, то, что было в то время, когда..., в принципе не важно, просто тогда. Но теперь этот образ стал немного другим. Я с той же четкостью, ясно вспомнил, увиденное церемониальное облачение, испытал те же чувства, что обычно, но воображение не остановилось на достигнутом. Этот силуэт полный чистоты и неописуемой мальчишеской трепетности, не создал обычного легкого невинного очарования. На этот раз совершенство, этих простых черт, прошлось по душе болезненным разрывом от осознания недостижимости и глубины противоречия. Осталось ощущение пустоты, заполняющейся до самых краев сожалением, сжимающее сердце тоской от невозвратимой утраты. Горечь, печаль и желание вернуть невозможное, проходя по линиям и изгибам, безупречного воспоминания, становятся ностальгией по далекому прошлому. Это чувство иногда возникает первым, вызвав наплыв туманных воспоминаний, но вскоре уходит прочь, словно и не появлялось. Всплеск эмоций, вызванный неброским, обычным для других предметом, постепенно спадает, убегая прочь, наполняя решимостью и жаждой любой ценой добиться, хотя бы подобия утраченного, последовать, но испуская дух знать, что находишься ближе. Появляется стремление к идеалу, нарастающее, все больше, наполняясь желанием, разбухающее в виде эрекции. Затем любопытство, как же там все выглядит сейчас и неудобство от вставшего и выпирающего среди бела дня на автобусной остановке.
Следующий абзац написан одним из первых, но оказался лживым по смыслу почти во всем. Его не трогал, пусть в нем будет, как обещано.
Произведение, что ты сейчас читаешь, будет написано следующим образом - все будет писаться подряд. Никаких исправлений, никаких возвратов к предыдущему, чтобы что-то изменить или убрать. Как только в предложении поставлена точка, то предложение остается навсегда и больше не исправляется. Если что-то не так и появится идея лучше, или другая идея, то придется думать, как выкручиваться. Ну и еще можно будет поправить ошибки. Честное слово, я понятия не имею, о чем сейчас буду писать, но просто начну. Посмотрим, как пойдет. Попрошу не ожидать интересного сюжета, и вообще ничего не ожидать. Скорее всего, мне все сегодня же надоест, как это уже бывало, и все тут же будет уничтожено, так что, это предложение никто даже не прочитает, поэтому без разницы.
Это написано вообще непонятно «как», потому что непонятно «где». Когда непонятно «где», то сразу возникает «куда». Возникшее «куда», неотъемлимо связано с «зачем». Все связанное с «зачем», оказывается упертым в «что». Но «что» должно подразумевать «где». Непонятное «где» приводит к «почему». Когда непонятно «почему», то сразу исключается «что». Когда исключается «что», то остается только «о чем». Ни «о чем», ставит вопрос «чем». Но не зная «чем», невозможно узнать «когда», необходимое для «отчего». «Отчего», порождает просто «?». «?» наконец-то оказывается понятным вопросом, ответ на который прост - как же я оказался в предисловии теста, желая перейти в предыдущую главу, чтобы писать там, этот абзац ни о чем печатая текст, оттого, что. Ура. Осталось только «что».
Окончательный вердикт выносит время, а никоим образом не отдельные люди. Совсем недавно, я получил письмо от человека, которому понравилось то, что я когда-то написал. Прошло время, и люди оценили, то, что поначалу не поняли. Поэтому, критики и просто злословы мне безразличны. Я пишу не для них, а для истории.
Я позволю себе, прямо здесь, процитировать полученное письмо целиком. Мной были исправлены ошибки, а так же построение некоторых предложений. Но сделано все возможное, чтобы не исказить смысл оригинала:
«Привет
Я решил написать вам письмо. Меня зовут Гена. Я живу в санатории, в пятом отделении. Сюда меня привезли родители на время. И скоро они приедут за мной и заберут домой.
Меня все любят. Григорий Петрович говорит, что я самый здоровый дебил, которого он видел. Он очень хвалит меня, потому что я лучше всех таскаю мешки с грязным бельем и бидоны с едой. Каждый день мне дают две булки хлеба, потому что я не наедаюсь.
Я уже большой. У меня очень большая попа, но моя голова почему-то не растет. А когда санитары наголо подстригают меня, то я похож на грушу.
Я живу тут уже всю жизнь. Скоро за мной приедет мама и папа. Они будут очень рады, потому что я уже считаю до семидесяти девяти миллионов. Один миллион, два миллион, три миллион и так до семидесяти девяти.
Валера научил меня писать. Валера очень хороший, но у него была очень маленькая пенсия и он тоже не наедался. Тогда он пошел в милицию и написал заявление, чтобы арестовали президента. Теперь он живет здесь и его хорошо кормят.
На мой день рожденье, которое бывает, когда Григорий Петрович захочет, он подарил мне книжку. Я не знаю, как она называется, потому что в ней нет обложки и первых двухсот страниц. Там написано про всякие болезни, которые здесь лечат. Я уже почти прочитал. Очень хочу, чтобы в следующей книге вы написали эти первые двести страниц.
Григорий Петрович мой доктор. Он очень умный. Когда меня заберут мама и папа, я буду очень скучать по нему. А еще он очень хорошо рассказывает про вещи, которых я не знаю. Я сразу понимаю, когда он говорит. Вчера я спросил его, в чем разница между презервативом и гандоном, он ответил, что презерватив - это средство против таких, как я, а гандон - это вы. Еще он сказал, что вы к нам скоро приедете в гости. А жить вы будете на соседней койке с Кирюшей, у которого «унарез». Он каждую ночь кричит и писает прямо в кровать. Я лечил его гипнозом, чтобы плохо не пахло, но не вылечил.
Я нашел распечатки, того что вы написали, в нашем туалете. Один из медбратьев унес туалетную бумагу к себе домой, а чтобы мы не пахли какашками, оставил вместо нее ваше произведение. Теперь я являюсь постоянным вашим читателем. И очень жду, когда вы еще напишете.
В книжке, которую мне подарил Григорий Петрович, очень много интересного. Но много непонятных слов. А иногда даже со мной бывают случаи, которые есть в этой книге. Недавно тетя Клава, которая разливает суп по тарелкам, позвала меня в кладовку. Она сказала, что все мужики сволочи, а ее муж просто «пидарас», потому что ушел от нее к молодой и сисястой дуре. А я очень хороший и сильный мальчик. Надежный, верный и никогда не уйду, не предам и не брошу. Она стала раздеваться и гладить меня везде. У меня в животе все стало жечь, и я как-то сам стал ее толкать. Она сказала, что я дурашка и все неправильно делаю, но она сама направит куда нужно. А потом, мне стало очень хорошо и я ничего почти не помню. А когда я начал помнить, то увидел тетю Клаву. Она сидела на полу, тянула себя за волосы и сильно плакала. А из ее губы текла кровь, потому что она ее прокусила. Она качалась туда-сюда, со стеклянными глазами, как некоторые в нашем отделении и повторяла, что ей очень плохо и до чего же она докатилась.
А еще у нас есть тетя Зоя. Она дает нам пальто, и большие калоши, чтобы мы ходили на анализы. Когда она дает их нам, то выбирает самые большие, чтобы мы, дураки, не разбежались. Тетя Зоя очень веселая. Она научила меня смеяться как ослик. Иа-Иа-Иа. Она сказала, что когда я смеюсь как обычно, то смеюсь, как дебил.
Еще, вчера мы поссорились с дядей Пашей. Все в отделении сели кушать, и я стал раздавать ложки и порции. За столом сидели по двенадцать человек, но я не умею считать до двенадцати, а только до семидесяти девяти миллионов. Дядя Паша, очень разозлился и закричал, какого вообще черта я полез на раздачу. Теперь я буду мыть вечером туалет.
Мне вообще очень часто доверяют очень важные дела. Но они иногда отменяются. Когда кому-то ставят сразу восемь очень больших капельниц, то после шестой человек очень просит отвязать его, чтобы сходить в туалет. Тогда постоянно зовут меня с уточкой-крякушей. Я всегда подхожу и улыбаюсь. А в руке у меня уточка. Когда я говорю, что все хорошо, и я сейчас ему пиписочку достану и уточку подставлю, то человек сразу начинает кричать, что перехотел.
А еще меня очень не любит Жора. Каждый раз, после приема таблеток, он шел в туалет, засовывал пальцы в рот, и его начинало тошнить. Я рассказал об этом Григорию Петровичу и попросил его заменить бедному Жоре эти плохие таблетки на другие хорошие, от которых его тошнить не будет. Григорий Петрович сказал, что я просто супер дебил, погладил меня по голове и пообещал, что Жоре обязательно помогут, а он проследит за этим лично. Жору связали и вкололи ему несколько уколов. Он почти неделю отдыхал и отсыпался. И после этого ему больше не давали таблеток, а мололи эти таблетки в порошок и он целый час после того, как его выпьет, должен был сидеть на глазах у санитара.
Приезжайте, в гости. У нас большой дружный коллектив, который с радостью вас примет. Будем беседовать о психоанализе, а вы расскажете мне, что такое водка и почему Никита, когда пил ее, начинал бегать за женой с топором.
Писать больше не могу, бумага заканчивается. Ее тут мало, поэтому пишу на обратной стороне вашего же листка, который нашел тут в туалете. Листок последний, поэтому подотрусь им же, а то нас ругают, когда мы пахнем какашками.
Ваш постоянный читатель.
Гена.»

Коммунальный акын.
Они появились ниоткуда и совершенно внезапно. Паша почувствовал, тупой удар в затылок, ближе к уху, услышал звон, и за шиворот стала стекать, какая-то прохладная жидкость. Совершенно рефлекторно, пакетом, который был в руке, он нанес удар в пустоту позади себя, где предположительно и была непонятная угроза. Дно хлипкого одноразового пакета не выдержало, и содержимое разлетелось в разные стороны. Обернувшись, он увидел троих парней, первый стоял совсем рядом, бил именно он, двое других стояли чуть подальше. Возникла заминка. Паша не знал, что они будут делать, а драться сразу с тремя очень не хотелось, поэтому надеялся, что, не взяв с наскока, они убегут сами. Нападавший тоже колебался. Все должно было пройти иначе – один вырубает, остальные подлетают и забирают все ценное. Но план не сработал, и жертва стоит в полном сознании, готовая к сопротивлению и даже не боится, не кричит и не пытается убежать.
Может осознание численного перевеса, а может зарплата, которую Паша сегодня получил и видимо засветил, когда чего-то покупал, но что-то придало нападавшему решимости, и он бросился вперед. Теперь, человек должен будет закрыться, защищаясь от ударов, другие нападут с другой стороны, в конце концов, сработает инстинкт черепахи, жертва присядет или упадет, чтобы проще было закрываться и можно будет запинать ногами, пока не перестанет шевелиться. Такой вариант нападения, конечно, похуже, но тоже был опробован на практике и работал. Вот только не помешали бы дубиналы и баллон, но кто же знал?
Паша, действительно закрылся, но сразу ответил, как когда-то учили. Те, что стояли подальше, налетели тоже. Один сразу, другой чуть помедленнее. Тот, кто нападал следующим, в последний момент почувствовал, что все не так. Человек уже должен был закрываться от полных животной злобы ударов его товарища, но вместо этого он стоит и явно ждет, когда к нему подступят. Да и товарищ , уже не рвется в бой, а согнувшись пополам, отходит на безопасное расстояние. Однако отступать уже поздно, так как уже разбежался, но вместо удара коленом с разбегу, второй прыгнул на противника, всем телом, пытаясь повалить на землю. Так, по крайней мере, его не будут бить руками. А там кто-нибудь подоспеет и ударит лежачего по голове. Но повалить не получилось, и второй, уже под другим углом, пролетел дальше под кусты.
Третий, ожидал момента, когда все уже будет очевидно, чтобы не подвергать себя ненужному риску, поэтому просто убежал. Первый осмотрелся и тоже скрылся за углом. А пока Паша собирал вещи, выпавшие из пакета, последний продирался через кусты, чтобы уйти с другой стороны. На секунду возникла мысль поймать его, пока будет перелазить через забор детсада, чтобы еще попинать. Но лезть в эти кусты не хотелось, потому что со стадиона неподалеку после каждого футбольного матча шла толпа народу, и кому после выпитого пива хотелось отлить, шли именно туда. Уж очень место удобное. (Это правда, лично там ссал. – Автор.)
Паша, как и любой другой человек, много раз слышал о гоп-стопе, но лично столкнулся впервые. Чтоб вот так нагло, при входе в собственный двор… И даже лица толком не запомнил, лишь какие-то размытые пятна. Если бы увидел, то может и узнал, а описать на словах смог бы только, что не негры.
Первой его реакцией было оцепенение, пока не определился, что же это было и с чем знакомым можно сравнить. Это не ощущение, а состояние, как будто ведешь машину, задумался о чем-нибудь … внезапный удар, звук тормозов. И выходишь, чтобы понять, что же произошло. Но позднее Паша почувствовал раздражение, которое постоянно росло. Вновь прокручивая в памяти происшедшее, он находил его все более вопиющим, и злость все усиливалась.
Дома, сидя с пивом у телевизора, и иногда прикладывая холодную бутылку к шишке на голове, он еще раз ярко вспомнил случившееся. На этот раз воспоминание было настолько четким и живым, что его охватила дикая жгучая ненависть, от которой сжимались кулаки. Как вообще может быть что-то подобное? И кто? Самое-то главное, кто они были вообще такие? наркоманы, мерзкие спидоносы. И эта склизкая погань поднимает руку на другого человека, на его здоровье, чтобы и дальше продолжать кемарить на рваном матрасе и чесать свои грязные яйца. От возмутительности этого факта, у Паши вновь наступил период оцепенения.
Бутылки, пустели, одна за другой, и алкоголь направил пашины эмоции в другое русло. По телевизору показывали репортаж с какого-то зарубежного гей-парада и Паша понял, что мир постепенно деградирует, ему уже конец. Он просто застоялся, как небольшое озерцо при отсутствии течения, начинает цвести, гнить и становится болотом. И чем цивилизованнее общество, тем больше оно развращено и порочно. На экране приплясывали гутаперчиво-накачанные, бесполые создания, которые, дергались, как перевозбужденные красножопые макаки, мастурбирующие на верхней полке своей клетки в зоопарке. Змеиным клубком они извивались в жиже собственных половых секреций и выделений, как опарыши в куче дерьма, дурея, от своей собственной мерзости и все больше входя в похотливый раж. И Паша понял, насколько подходящими бывают некоторые слова. Они никакие не «геи», даже не «гомосексуалисты» для них есть вполне определенное название – это «пидарасы», похотливые собаки, вылизывающие друг другу очко.
Он вспомнил, как один популярный ведущий говорил, что многие геи, гораздо женственнее большинства настоящих женщин. Видимо этот ведущий или один из них (а что тут думать?), или такие у него представления о женственности, или же он просто дурак. То, что сейчас кривлялось и поясничало на экране, действительно пыталось быть женственным, но это была женственность вульгарной, беспринципной биксы, прелюдно мочащейся, посреди улицы, или старой уродливой шалавы, которая демонстрирует кунку, раздвинув ноги на барной стойке.
Поневоле, Паша задумался, а как так вообще может быть? Где это вообще? Что все это сборище будет делать, когда на него пойдет враг? Кто-нибудь с иной культурой, с другими ценностями, незнакомый с правами, больных СПИДом гомиков, а воспитанный по другим законам, таким же, по которым жили его предки тысячи лет назад. Кто-нибудь, кто будет каленым железом ставить клейма на их белые тела неверных и угонять их, как рабов, на свои маковые поля. Кто остановит его? Ответ Паша знал, что, такие как он. Именно они дадут жесткий отпор, как уже это не раз делали. Ради своих жен, сестер и матерей. А заодно, спасут весь этот вертеп, который спрячется за подолами слезно причитающих старух. И именно так они спасутся от той участи, которая их ожидала. Их бы порезали, как скотину, как животИну, вынимая из этих холеных тел, донорские органы – сердца, печени, почки, для продажи людям «золотого миллиарда». А выпотрошенные и еще дергающиеся в невыносимой агонии тела, скидывали бы кучей, в заснеженные буераки, где на холодном воздухе из рваных разрезов и разрубов еще дымился бы пар остывающей плоти.
Если бы не настоящие мужчины, то всю страну смогла бы взять и непременно взяла бы кучка боевиков, пройдя с ритуальными кинжалами и дедовскими саблями от края до края. Но не возьмут, даже думать о таком побоятся. И под прикрытием нормальных пацанов, однозначно определившихся в своей ориентации, охраняющих границы своей страны, на экране и происходит эта вакханалия, на этот раз по центральному телеканалу в самое популярное время, без всяких купюр и оговорок, как будто показывают Марш Победы. Но это не Марш Победы, это идут пидарасы, от скотского вожделения высунувшие языки, с капающей нитью похотливой слюны, как воздушные шарики, держащие в руках разноцветные пластиковые члены, свистя в свисточки и одев латексные назалупники, бедрами совершающие коитусные и фрикционные движения, под музыку, написанную одним из них же.
А допустили это пидарасы иного типа – психические импотенты пресытившиеся сексом настолько, что уже не пробирают даже самые дикие извращения и которые начинают пихать себе в задницу, чтобы хоть как-то возбудиться. Тогда, вы человеческие мумии, можете словить кайф, насладится и брызгать гнилой молофьей, от того, что ко всему прочему вы еще и педофилы - растлители малолетних детей. Быть может сейчас где-нибудь в городе Н-ске перед телевизором сидит в одиночестве пятилетний малыш. Он смотрит телевизор, хотя ему это надоело, потому что там одно и то же. А тут он увидит праздник, что-то новое и станет смотреть внимательней на смеющихся и приплясывающих, как дурачки, людей и, может быть, впервые услышит слово «гей». И в его чистой пока еще не изгаженной душе, именно в возрасте, когда у человека формируется основное представление о мире, в дальнейшем оно только расширяется и углубляется, навсегда засядет ассоциация «гей-праздник-веселье-положительно». А рядом не будет никого, кто бы мог переключить на другой канал и просто объяснить положение вещей, что это против природы и ее естественных законов, а нормально это или нет, решишь для себя сам, когда вырастешь, тут тебе никто не указ.
Паша пошел на кухню, чтобы достать из холодильника еще пару бутылок. Холодильник был общий на все комнаты, и находился здесь с незапамятных времен. У каждой семьи в их коммунальной квартире в комнате был еще и их собственный, поэтому в общем хранили только то, что не влезало. Но у Паши своего холодильника не было, и он хранил все тут. Все как-то не мог собраться и накопить, а когда бывала возможность, то находились более насущные потребности. Несмотря на то, что соседи были, вроде, людьми порядочными и не нищими, иногда замечал, что чего-то не хватает. Но только не мог сказать точно, чего же именно. А если и мог, то через некоторое время уже не был уверен так ли это и, может быть, он сам съел это на днях и забыл. Соседом Паши был Лосось. Здоровый парень, который жил здесь с матерью. С ним все было ясно - нормальный парень, работает, выпивает. Другим соседом был Иван и он почему-то не внушал доверия, но Паша не мог сказать, почему именно. Парень был вроде неглупый, не бухал и уж точно не был наркоманом. Нормально выглядел и без проблем носил одежду с короткими рукавами. Но что-то в нем было «не то», что-то заметное только наметанному глазу. И Паша, как медбрат в психиатрическом отделении, повидавший всякое, это чувствовал.
Друзья постоянно звали Ивана Джоном. Когда Паша спросил его, почему так, ведь его зовут не Женя. Джон ответил, что «Иван» произошло от «Иоанн». «Джон» тоже произошло от «Иоанн», только не у нас, а у них. Паша не стал вникать в тонкости и тоже стал звать его Джоном. Это непонятное, чуждое прозвище, почему-то, подходило ему гораздо больше, чем простое, чистое и знакомое «Ваня». Но Джон не торчал. Таких Паша видел за версту, потому что насмотрелся их у себя в отделении. От него не пахло травой, а если он пил, то редко и только очень хорошие напитки.
Вернувшись к телевизору, Паша продолжил пить. Но настроение изменилось, наступил приятный долгожданный покой, и сегодняшнее нападение стало казаться чем-то далеким и не таким уж и важным. Наступил момент терпимости и понимания, будто что-то внутри, наглухо закрытое, приоткрылось и, словно забыв о прошлом, дополнило существование новыми переживаниями. Спонтанными и непосредственными. Паша очень любил пиво и пил его каждый вечер, он даже чувствовал, что весь день ждет именно того момента, когда сможет сесть в любимое кресло, открыть бутылку и пригубить бархатистый, горчащий напиток. При этом его рот наполнялся слюной, и волны нетерпения заставляли посмотреть на часы и почувствовать сожаление, что до конца рабочего дня еще так долго.
Он прекрасно понимал, что это зависимость, но сознательно ее себе позволял. В конце концов, это его единственная вредная привычка, он даже не курит. Да и сильно он тоже не напивался, оставляя это для водки и очень редко. Однако к пиву относился гораздо теплее. Пиво – это для души, а водка это уже больше для разговоров, типа «ты меня уважаешь?».
Но как бы ни становилось на душе, одного Паша все же не мог принять и забыть. Хотя ему уже были безразличны даже гей-пляски в нигляже, потому что каждому свое. Другое дело -бледнолицая нечисть, налетающая из темноты. Причины их поступка предельно ясны – надо денег. Но, насколько же дико, все это происходит. И он снова стал вспоминать с неприятной точностью, будто переживая заново. Но теперь, вспомнился лишь некий общий образ, будто нападающих было не трое, а лишь одно гадкое нечто, которое пыталось тебя схватить, облапать и вымазать в том из чего состоит само, да не получилось. Но зато, когда вырывался, успел заглянуть ему внутрь а теперь тошно, а главное зла не хватает, что такое бродит по земле.
Паша открыл еще бутылку. Дело было не в том, что он испугался, или ему было больно. Просто, его рвало от того, что какая-то падаль, осмеливается так поступать. На самом деле, по отдельности, ни один из них никогда не стал бы нападать. И Паша, если бы захотел, мог бы гнать его подзатыльниками и шелобанами через весь город, пока не надоест. Но сбившись в кучку для храбрости, они начинают что-то о себе думать. Паша, представил этого нападающего, и злоба появилась с новой силой. Они появились как нечто. Это появляется внезапно и оно враждебное, бездушное, алчное и абсолютно глухое, невозможно переубедить или повлиять, все уже решено им заранее, а точнее, оно попросту является воплощением решения, принятого давно и без тебя. При этом оно мерзкое и ничтожное, поэтому поневоле на ум приходит одно слово, которое одновременно является и прилагательным и существительным, оно будто создано именно для этого, оно одновременно называет своим именем и дает характеристику, краткое описание. Это слово как нельзя более точно соответствовало нападавшему – «охуевший». И Паше тут же захотелось вновь встретить этого «охуевшего», а при встрече, со всей силой, на какую способен, ударить прямо в лицо. Тупо, грубо и прямо в середину, в кончик носа. Чтобы бесстыжая, наглая, самоуверенная, рожа схватилась за сломанный нос, а из глаз брызнули слезы. За то, что наркоман, за то, что охуевший, да и за то, что пидарас до кучи тоже.
Представив себе этот удар в воображении, со всей тщательностью и как в замедленном кино, Паша немного успокоился. Он почему-то был уверен, что у гопников все и так будет плохо. Наркоманам всегда плохо. За короткий период работы медбратом, он их навидался. Приходили и такие, что непонятно, как в них жизнь держится. Его не жалко, скорее жаль. А вот рядом не старая еще, но седая мать, лицо в морщинах, а глаза как… не могу описать. все могу, а это нет. Извиняйте. Заняла, продала, собрала денег лечить сыночка. Ну и начинают лечить. Вен естественно нет, поэтому капельница ставится, туда, где хоть что-то осталось, хоть в ногу, и хорошо если нет СПИДа, гепатит есть точно. Он у всех есть. И через три недели сынок выходит, после курса лечения. Первую неделю он дремал под трамадолом, а остальные две ходил за врачом, ноя и клянча, чтобы увеличили дозу того-то или того-то или вызванивал друзей, договариваясь, чтобы привезли прямо в больницу и передали через окно. Естественно, что оказавшись на свободе, первым делом, он снова начинает, но кровь ему промыли, дозняк скинули, поэтому прежнее количество для него теперь просто опасно. Но он сыпет даже больше, жадничая, предвкушая невероятное, чтоб после такого долгого перерыва убиться, как никогда, по самое нимагу. Ну и все.
А матери ничего этого не объяснишь, такие уж они, да и кто бы это стал делать? Паша вспомнил свою маму с большим теплом. Им почему-то все равно, какие мы стали, да им плохо, если ты изменился в худшую сторону, или когда плохо тебе. Но единственная, кто никогда не отвернется это мать. Что-бы ни случилось, вообще что угодно. Жена уйдет, друзья, дети, даже отец, все уйдут, но мать никогда. Может быть, есть и другие матери, но его именно такая, а значит он другого и слушать не станет. И Паша понял, что тоже никогда не оставил бы ее доживать в каком-нибудь доме престарелых, как это принято где-то в других странах, где родителей, убирают подальше, как мешающих слабоумных маразматиков, даже если после работы каждый день приходилось бы ездить к ней через весь город. А может у них дома престарелых лучше и там действительно можно достойно жить?
Наркоманы, словно какие-то заразные бледные спирохеты, размножающиеся иглоукалыванием, были для Паши еще одной нелепостью. Для него всегда оставалось загадкой, как можно принимать наркотики, просто уже зная варианты, чем это может закончиться? Он всегда смотрел на это, как на русскую рулетку. Вот варианты – покайфовал и живешь дальше, смерть, тюрьма, полная или частичная деградация, зависимость, потеря работы, друзей (нормальных точно, уйдут сразу), потеря здоровья и сокращение жизни лет на десять-тридцать-пятьдесят, мучительная старость… И так далее. Здесь, конечно, возможны градации, а так же комбинации вариантов. Как правило, это последовательность, из различных вариантов, расположенных последовательно. Покайфовал и живешь дальше, покайфовал и живешь дальше, покайфовал и живешь дальше, покайфовал и живешь дальше, покайфовал и живешь дальше, зависимость, потеря работы, тюрьма, смерть. Может быть и иначе: потеря работы, покайфовал и живешь дальше, покайфовал и живешь дальше, смерть. Ведь это настолько очевидно, что надо быть просто тупым или самонадеянным как… как тупой!, чтобы не понимать этого. А, если пробовал и не втянулся, то и в русской рулетке, есть шанс застрелиться не сразу.
Но Паша, все же, не мог сформулировать, почему люди все равно подсаживаются, несмотря ни на что. И губят свои жизни. Однако, окончательно это сформулировал один из больных, которого положили в его отделение. Сначала, этот новенький буянил, а во время обеда даже кинул в голову Дегтяше стакан. Дегтяша ничего не сделал, а просто подошел, стал тянуть за рукав и, как обычно, мычать и брызгать слюной, потому что из-за деменции, уже не мог разговаривать. Скорее всего, он просто просил сигарету. Бузотеры иногда встречались, но, как правило, их приводили пара людей в форме, держа под руки, застегнутые сзади наручниками, при этом человек шел лицом в пол, короче раком. Им ставили укол и, когда они просыпались на следующее утро, примерно через неделю, то были тихими и послушными. А у Паши с ними был особый разговор, но когда он скрутил новенького, дал в морду, поджопник и собирался поставить ему галоперидол, да чтоб побольше, то впервые в жизни услышал: «Дружище, ваще душевно. Выручил». Обычно среди больных, считалось, что это наказание.
Позже, при общении, выяснилось, что сюда он попал, когда чего-то объелся и увидел абсолют, который является первоисточником всего существующего, и образуемые его эманациями эгрегоры, управляющие миром. Но проснувшись после укола, понял, что вокруг, то же самое дерьмо, что и раньше, поэтому зря он не остался в абсолюте. А с нехорошей привычкой клянчить уколы, поколачиванием тех, что послабее, да побезобиднее, справились, вкалывая ему в жопу раствор серы в персиковом масле. От этих инъекций до сорока градусов поднималась температура, и он не мог уснуть ночью. Когда парень убедился, что других уколов уже не будет, то нехорошее поведение сразу прекратилось.
Однако, когда Паша сопровождал его в соседний корпус на кардиограмму, они разговорились. Паша никогда не возражал против беседы с пациентами по дороге куда-нибудь, особенно с теми, кто мог ее вести. Заодно он хотел узнать настроение больного, чтобы понять, насколько тщательно за ним нужно наблюдать, и не попытается ли он убежать обратно в свой абсолют.
Общение с больными вообще весьма специфический момент. По началу, он их слушал и пытался понять их мысли, потом вдруг резко перестал, когда попытался вникнуть в теорию одного дедушки, который лежал тут, из-за того, что ему удалось нарисовать время. Потому что испугался, что сейчас вот-вот поймет, как оно рисуется, и его жизнь необратимо изменится. Непонятно как, но необратимо, это точно. Но вскоре пришла уверенность и невозмутимость, он как-то сразу стал отличать адекватных и неадекватных людей и уже сам выбирал, что ему слушать, а что можно пропустить мимо ушей.
Общаться с парнем из абсолюта, было очень легко. Он жаловался, что когда попал сюда, то потерял свои очки. Он был очень вежлив, образован, прекрасно все понимал, но чувствовалось, что он не особо разговорчив. Может говорить обо всем, но не делает этого. Наверное, потому что в душе он был очень деликатен, но это проявлялось лишь при общении с глазу на глаз. А может это остаточное действие лекарств, которые как будто, поглощали и амортизировали все появляющиеся эмоции, оставляя лишь чуть-чуть, какой-то след, да и то, лишь для того, чтобы при указаниях медперсонала, не застыть, а испытав подобие чувства долга, что-то делать. А может быть, потому что Паша крепкий, молодой мужчина, который легко догонит. Но, когда в следующий раз, его будет сопровождать куда-нибудь в другое место, полная женщина, он все-таки схватит из ее рук свое личное дело со всеми диагнозами и убежит, чтобы прочитать. Затем он сам вернется обратно. Больным категорически запрещено читать свои дела, а ему так хочется.
Но в ответ на вопрос: «Почему вы, придурки, колетесь?». Паша услышал непонятную фразу, не похожую на бессмысленную билеберду из нелепо подобранных слов, которую мог бы сказать псих. Но уловить здравого смысла он тоже не смог. На мгновение он пристальнее посмотрел на парня. Как откусив яблоко, увидев, что оно червивое, решаешь, что с ним делать. А вдруг это вообще полный псих? Не из тех, что ковыряют в носу, делая это сразу двумя указательными пальцами сразу в обеих ноздрях и не из тех, у кого в голове музыка, а настолько ненормальный, что даже кажется нормальным? Но потом успокоился. Выглядит, как задрыга, соплей перешибить можно, здесь за наркоту, а значит «свой». Подержим месяц-другой, подкормим и, пинком под тощую задницу, выпустим, назад колоться. Но фраза смысла явно не имела. Парень сказал явную бредятину: «Ты – это Вы». Что за «Ты - это Вы»?
Уже вечером, вновь сидя у себя дома и попивая пиво, Паша наконец-то понял этот смысл и сопоставил услышанное от него с тем, о чем думал сам и сформулировал предварительный, но уже какой-никакой вывод, почему же, все-таки, человек начинает употреблять, несмотря, ни на что. И все оказалось так просто, что стало тупо противно. И обидно, обидно за людей, а еще почему-то за себя.
Паша почувствовал, что он становится уже старым и не успевает за стремительно бегущим вперед временем. Ни физически, ни интеллектуально, а особенно духовно. И вроде только начал жить, кажется, что лишь вчера вернулся из армии, устроился, но оглядываясь вокруг, стал замечать новые вещи, к которым просто не знает как отнестись. И задать какой вопрос будет правильнее – откуда они взялись? Или что такого случилось в нем, что он заметил это? Пиво… оно словно некий положительный заряд, который сейчас вольется, и уравновесит накопившийся за день негатив, рождающий очень простые мысли, но от которых действительность приобретает уже не столь определенный вид, а некий вопросительный оттенок. И этот оттенок – время, которое ничего не оставляет неизменным. Как изменится все, когда он выйдет на пенсию, примерно через тридцать лет? И думая о настоящем и о прошлом, по каким-то признакам и вехам, он стал пытаться предсказать, каким будет это будущее. Но только ничего из этого не вышло. Он вспоминал, прошлое, когда его самого еще даже не было, но он смутно слышал о нем по рассказам родителей, по старым фильмам и просто интуитивно. И он анализировал настоящее, то что видел перед собой ни больше, не вынося никаких заключений от себя, не делая выводов. А перед сном, ворочаясь в постели и постепенно забываясь, он все пытался представить, каким же будет то далекое будущее, если все пойдет вот так же вот, такими же темпами, в том же направлении и в той же манере….
Тихо… утро… он открыл глаза. Его комната, вся мебель и вещи уже незнакомые, другие, а предназначения некоторых из них он вообще не знает. Но комната та же. Вид из окна не изменился тоже – стена бетонного новостроя. И все. То есть, как и должно быть. Самочувствие вроде неплохое, но что-то не то. Обычно просыпаясь, он чувствовал себя иначе. Внезапно он понимает, что не чувствует утренней эрекции. Ни вообще, ни в частности. Когда он протянул руку, чтобы потрогать, что там есть, то не смог нащупать, а когда сел то понял, что мешал огромный пивной пузень. Вставать было тяжело. Но напрягшись, он сел на кровати. Как медбрат он почувствовал пусть слабенький, но укол шейного остеохондроза. Это надо взять на заметку и быть в следующий раз более аккуратным. Когда он сел, то поначалу не обратил внимания, но теперь отчетливо почувствовал, что в будущем, будут жить одни ленивые халтурщики, тридцать лет прошло, а эти ублюдки, так и не научились лечить геморрой. Посмотрев на свою руку, Паша увидел более густой и черный волос, а так же высыпания в виде веснушек по всей поверхности, свойственное пожилым людям. Ногти на ногах были противными, желтыми, толстыми, и как будто откусанные кусачками, наверное, так оно и было, потому что отрезать их ножницами было явно сложно. Его ноги были гораздо толще с синими выступающими венами, причем, когда он сидел, по бокам образовывались складки. Пройдя в туалет, сходил нормально и убедился, что в этом плане здоров. Еще раз, попытавшись определить, работает ли хозяйство, окончательно обнаружил, что нет никакой реакции, ни даже каких либо прежних ощущений. «Промчалось тридцать лет, теперь я импотент», - выговорил Паша, самое первое, что пришло на ум. Да и какая разница. В туалете все, конечно же, было электронное и управлялось голосовыми командами. Но разбираться не хотелось, поэтому, открыв сломанный, сливной бачек, как обычно, вытащил помпу, чтобы стекла вода.
Робот-домработник, находился в режиме подзарядки, и Паша решил не включать его. Телевизора вообще не было видно. Осмотревшись, он увидел, непонятное пустое место на стене, именно там он расположил бы телевизор. Осмотрев место, как следует, понял, что экран телевизора вытягивается, из рулона, закрепленного на стене, как туалетная бумага. Вытянув лист до конца, Паша пошел назад к кровати. Теперь он уже не сидел в кресле, а только лежал. Кровать была последней модели, встроено было абсолютно все и в туалет можно было не ходить пешком, то есть вообще никуда не ходить. Паша вспомнил, что в следующей модели будет еще больше всего, и туда добавят, чуть ли не голых женщин, и что у него как у клиента скидка.
Телевизор включался совершенно невероятным способом. Паша с ужасом вспомнил, сколько усилий он совершал раньше, нажимая пальцем кнопки на пульте. И вот, наконец-то, решили проблему таким вот гениальным способом, раз, и все. Просто невероятно, как до такого не додумались раньше. И всего-то требовалось, только вот так, вот, подойти к этому вопросу. Пожалуй, эту идею даже можно будет воплотить в прошлом. Но там, скорее всего не будет того, что для этого нужно, а взять это будет негде, а сделать нечем и не из чего.
Попутно, он изучал ассортимент пива. Ну, нифига себе! пиво с мескалином! Потом он вспомнил, что произошла легализация, только специально для населения стран Азии, с целью уменьшения их численности хотя бы до пяти миллиардов, а его новый сосед, по коммуналке – китаец, и выронил свою карточку, по которой теперь всегда можно без проблем взять. Аннулировать ее он поленился, поэтому вот.
По телевизору начались новости. Ну хоть тут все по старому. Мэр города прежний, губернатор тоже… А что это за Демократическая Республика Уралия? Ну да. Процесс распада СССР продолжился. Теперь вот и Россию-матушку… Твари, сволочи! Такую державу просрали! Паша был действительно расстроен. Так что теперь, этот уже не губернатор, а президент Уралии, а тот не мэр, а губернатор. Вот так и добиваются повышений, сами создавая рабочие места.
Паша понял, что новый способ управления телевизором позволяет еще и перематывать новости взад вперед, можно посмотреть любой выпуск, за все времена, а так же этот способ позволяет делать множество других вещей, поэтому теперь ему было ясно, почему у него на ногах так неровно подстрижены ногти.
По телевизору он увидел рекламу фильма «Ирония судьбы». Через тридцать лет вышла уже третья часть. Предлагали бесплатный компакт диск, из вторсырья, с личными автографами в виде отпечатков губ всех актеров, чтобы хоть как-то уменьшить размеры свалок, распределив мусор равномерно по всему населению. Паша стал читать краткое описание нового фильма, написанное в каком-то новом, видимо популярном, стиле, да и сам фильм, явно был современный, а для завлечения покупателей использовались новейшие разработки в области внушения, НЛП и гипноза:
«Это просто, невероятный, просто потрясающий фильм, нигде и никогда не должен существовать человек, который не смотрел его, потому что он должен быть обязательно посмотрен и никаким образом не посмотрен быть не может…»
«В город Москва, в королевстве Московия, случайно попадает, Тахтенбек, наркоман-в-руке-баян, убитый горем и декстрометорфаном, он попал в колодезъ, а вылезти не может…»
«А в Ленинградской Коммунистической Республике, в блоке Петергов, с грудями, что на ощупь – силикон, его ждет муж Калибан, прекрасный экземпляр – гермафродит »
«И чтобы лобызанья увидать, не надо многого – лишь пару MMS, и мы откроем файл «вторая часть», попробуй ты порнушку посмотреть, и наши цены вас приятно удивят».
Паше почему-то очень захотелось обратно. В свое знакомое, понятное и только его время.

Уходя, - …сам решай.

Джон был дома, когда к нему пришел Монгол. Он стоял в дверях с большой сумкой, словно куда-то собирался. После приветствия, Джон пригласил его зайти. Он давно знал Монгола, и они были в нормальных отношениях. В комнату он принес чаю и они стали беседовать, рассказывать, что у кого случилось, так как не виделись уже давно.
- У меня через три часа поезд, - сказал Монгол, - нужно где-то подождать, вот и решил зайти, а заодно повидаться со старым знакомым.
- Ага, - ответил Джон, - всегда пожалуйста. Куда едешь то?
- Да на север. Там работу предложили, вот и заступаю на вахту.
Монгол отвечал неохотно. Было заметно, что ему явно не хочется говорить о своей жизни. Но люди так устроены, что если встретились, то надо о чем-то говорить, чтобы не чувствовать дискомфорта от присутствия чужого и на что-то отвлекаться. Иначе глупо как-то – стоишь или сидишь, а рядом кто-то посторонний. Не в трамвае же. Только хорошо знакомые люди могут друг друга игнорировать, молчать и не испытывать никаких неудобств. Джон с Монголом были знакомы давно и хорошо друг друга знали, но теперь с момента последней встречи прошло уже много времени, поэтому чувствовалось небольшое напряжение. Да и Монгол был явно не в духе, и это усиливало угнетенную атмосферу. Джону оно неудобств не доставляло, он с некоторых пор очень любил специфические психологические ситуации.
- Понятно. У меня все хорошо. – сказал Джон.
- Рад за тебя, - ответил Монгол.
Монголу был явно расстроен. На то, что у тебя хорошо дела, можно ответить по-всякому. Но фраза «рад за тебя», сказанная определенным тоном, который заметен сразу любому человеку звучит как: «а вот у меня не хорошо, поэтому не мог бы ты замолчать, не травить душу». Словно на фоне, чьих-нибудь хороших дел, его собственные начинали смотреться еще хуже, став отчетливее из-за контраста.
Джон думал как ему вести беседу дальше. Монгол находился в неком ступоре от своих собственных неприятных мыслей. С тем же успехом он мог сидеть и на вокзале, но пришел в таком настроении именно сюда, и сейчас предстояло еще пару часов терпеть его присутствие. Джон чувствовал, что общаться с ним бесполезно. Он не станет прерывать свой диалог с собой и будет продолжать вариться в своих неприятных мыслях, пережевывая их и гоняя по кругу. Поэтому оставалось одно решение, чтобы что-то звучало можно включить телевизор.
Экран засветился, послышались звуки, атмосфера в комнате сразу изменилась. Теперь они не два придурка, которые сидят в пустой комнате и молчат, будто едут в трамвае, а два нормальных человека, которые сидят и смотрят телевизор. Заодно можно уже более ненавязчиво попытаться пообщаться.
- Куда конкретно едешь? – спросил Джон.
- Да в Уренгой, куда-то там рядом, - ответил Монгол
- А на сколько?
- Как объект сдают, так свободны.
- Значит, работать пошел? - спросил Джон с акцентом на этом вопросе.
- Да, надо. Приходится и о чем-то таком задумываться.
Монгол не мог отвечать на вопросы Джона и продолжать думать о том, что его сейчас грызло. Чтобы дать правильный ответ, пусть даже чтобы соврать, нужно знать, что ты будешь говорить, а для этого нужно услышать и понять вопрос, чтобы потом соотнести его со своей жизнью. При этом приходится вспомнить, что было раньше и понимаешь, что, так как сейчас было не всегда. Если проблема не очень большая, то отсюда последует вывод, что раз не всегда было так, то и не всегда будет. Ну а если действительно проблема, то тогда ни о чем таком даже не задумаешься.
Когда Джон последний раз видел Монгола, тот жил немного непонятно. Вроде работал, но график работы был странный. И постоянно, раз по пять в день, к нему обращались за травкой. Джон спросил, отчего так, тот ответил, что друзья просят, а он не может не помочь близким. Когда Монгол последний раз видел Джона, тот не спал по нескольку дней, в течение которых, что-то делал, а нарисованное, написанное или построенное, вырезанное и склеенное, потом сам же и выкидывал. На вопрос, отчего так, тот ответил, что в жизни всякое бывает, муза не постоянна. Как все музы придет, вдохновит, творишь, не спишь ночами, получается, а она, зараза, потом берет и кончается.
К друг другу у них никогда вопросов не было. Монгол стал жить на другом конце города и с тех пор они не виделись, до сегодняшнего дня.
- Больше травой не балуешься? – спросил Джон.
- Не-е… давно уже, - покачал головой Монгол, улыбаясь и как бы отмахиваясь от глупых старых выходок, которые ему припоминали. – Сам-то как?
- Да всяко было, - ответил Джон, - но если про это, то уже не помню когда и было-то в последний раз.
- Ну и правильно, не на пользу это для человека.
- Ну, я не заметил, - ответил Джон, – вроде не изменился, здоровье не ухудшилось, внешне никаких проявлений. Опять потолстел и все как прежде.
- Внешне ты такой же и остался, а вот внутренне изменился. Не отрицай, сам даже чувствуешь.
- Это есть немного, - согласился Джон. – Но не больше других за тот же срок. Сам знаешь, как это бывает.
Монгол прекрасно знал. Давно Джон рассказывал ему какую-то теорию об этом, но тогда он не воспринял ее серьезно, потому что при рассказе у Джона был вид человека, которому нужно или поспать пару недель или врач. Он показывал руками, забывал, о чем говорит и начинал с начала, даже придумывал свои слова и вводил новые понятия. Когда после Монгол попросил объяснить, что за херню тот ему нес, то все оказалось просто.
Один человек может общаться с другим и все вроде нормально, но если одному сказать, что другой алкоголик и допивался до белой горячки, то он сразу станет замечать подробности, которых раньше почему-то не видел. Причем даже не обязательно чтобы это было правдой. В самом лучшем случае, если человек на самом деле выглядит пышущим здоровьем розовощеким крепышом, последует реакция: «Никогда бы на него не подумал». Но таких идеальных людей практически нет, в большинстве своем люди обладают обыкновенной внешностью и в них всегда можно за что-то зацепиться. Поэтому гораздо чаще происходит другая реакция: «То-то у него такой потухший взгляд ». Хотя за несколько минут до этого странным ничего не казалось. Это может быть не взгляд, а бледное лицо или что-то еще. Но если чуть раньше это было признаком просто грустного человека, то теперь уже будет признаком нездорового образа жизни.
Но самая частая реакция совершенно иная. Все так же. Разговаривают два человека, один почему-то грустный. Или наоборот веселый. Это уже не существенно и бывает с каждым. Сказали, но теперь реакция: «Я и сам вижу, что у него взгляд какой-то странный, потухший, теперь понятно почему». Причем все было нормально, но просто одним замечен у другого грустный взгляд. Ничего странного в этом не было, но теперь это стало странным. Такой тип реакции своего рода переходный к следующему по частоте: «Я и сам заметил по потухшему взгляду». Теперь человек уже специалист по белочке и знает все признаки и симптомы. Подобное бывает, когда кто-то читает афоризмы. Прочитав какую-нибудь мудрость, следует реакция: «Я ведь и сам об этом думал». Да ни думал он об этом никогда. Если бы думал, то мог бы сам сказать или написать. Просто человек прочитал, внутренне согласен, много раз сталкивался сам, но внимания не обращал, поэтому не формулировал и происходит присвоение.
Джон объяснял Монголу, почему же люди, даже самые умные, так поступают. Просто берут и присваивают себе какие-то чужие мысли, или по чужим словам достраивают свои выводы, при этом считая их полностью своими, и самое, что интересно в этом факте, они этого не замечают сами. Но Монгол не стал вникать. Однако сам убедился, что это так. Если не знаешь человека, то будь он с виду хоть какой, то все равно не будешь до конца уверен. Будут хоть небольшие, но сомнения и однозначного вывода не сделать. Да и таких, у кого образ жизни и привычки на лбу написаны не так уж и много. Но и не мало. Как правило, все изменения происходят в определенном диапазоне. Тем же образом, изменения, в этих пределах, может быть вызвано и болезнью типа пневмонии или дизентерии. Так же с точностью до наоборот, если оклеветать нормального человека, то найдутся признаки для подтверждения этого.
Первый может встретиться со вторым и сказать, что сегодня он впервые попробует фен и пойдет в клуб на ночь. Второй встретится с третьим, а если разговор зайдет о знакомых, то скажет, что первый употребляет фен и ходит в клубы на ночь. Третий встретится с четвертым и если речь зайдет о первом, то скажет, что тот, кажется, часто употребляет и бродит ночами по всяким местам, и это информация второго. Четвертый пятому, что первый употребляет, не живет дома, и об этом знают все. В результате, когда десятый будет идти мимо первого, то предпочтет, повернуть голову в сторону, сжать мобильник в кармане и сделать вид, будто не заметил, чтобы пройти и не здороваться с больным СПИДом, героиновым наркоманом, который уже все унес из дому и живет грабежом и разбоем. Преувеличенно, но именно по принципу «здесь пернули, там говорят, что обосрался» все и происходит.
Примерно по такой схеме и происходит формирование человеческих представлений. Монгол знал, что Джон употребляет стимуляторы, поэтому он не мог для него не измениться. Он его просто не видел, а когда увидел, то достроил свои выводы, подогнав под них всякие мелочи, чтобы в среднем совпадало с ожидаемым. А если бы не знал, то и не обратил внимание. Чуть худее, чуть толще, они ведь не девчонки, чтобы оценивать фигуры. Бывают, конечно, и исключения, когда человек меняется сильно, причем даже черты лица заметно меняются, вплоть до неузнаваемости, но, как правило, все разговоры об изменениях – это ерунда, чтобы лишь подтвердить свое же собственное представление о том, что оно должно быть.
Когда Джон объяснял это впервые, то вводил новые понятия типа «коэффициент скотоподобия» или «разность нужностей». Чертил руками в воздухе формулы, но записать их было негде, поэтому Монгол его и не понял.
По телевизору выступал известный сатирик и юморист. Он проводил аналогии, сравнивая страны с органами и частями тела. По его словам, если брать по площадям, то наша страна была мозгом, американцы - задницей, а ближний восток – это печень и там происходила «чистка печени». Джон очень заинтересовался, взял какие-то книги и стал листать.
- Опять нам гонят, - сказал он через некоторое время.
- Что гонят? – спросил Монгол.
- Что мы - это мозг, - ответил Джон.
- А что не так?
- По площади мы одна шестая часть суши. Вот тут даже есть точное количество в квадратных километрах. Именно жопа столько и занимает. А мозг это одна двенадцатая. Америка тоже одна двенадцатая. Отсюда вытекает, что американцы - это мозг. Вот можешь сам по справочнику убедиться.
Монголу было не интересно, и он не стал смотреть и сравнивать цифры. Какая разница? Хотя чувствовал он себя именно там, где сказал Джон. Джон продолжал что-то бубнить и рассказывать.
- Ты дрочил когда-нибудь? – спросил он Монгола.
- Чего?
- Онанизмом занимался? – поставил вопрос по-другому Джон.
- Зачем? Ты чего меня такие вещи спрашиваешь?
- Ладно. Порно один когда-нибудь смотрел? – спросил еще раз Джон.
- Порно смотрел. Подожди… Да пошел ты!
- Не важно. Нет и нет. Знаешь выражение «от онанизма мозоли на руках», «смотри руки не смозоль», слышал когда-нибудь?
- Слышал, даже по телеку такое говорят. И что?
- А то, что от онанизма мозоли на руках не образуются. Образуются они там где кожа нежнее, то есть в причинном месте. – закончил свою мысль Джон.
- Может быть. Не задумывался.
- Я тоже не задумывался, пока однажды не задумался. Но методом Ньютона все же открыл это. Теперь можно исправить неверное утверждение.
-Чем открыл?
- Ньютон сидел под деревом, – объяснил Джон. - и ему на голову упало яблоко, тогда он понял, что все падает вниз, а не вверх и открыл всемирное тяготение. Отсюда «метод Ньютона», то есть опытным путем.
- Так и скажи, что дрочил.
- Ну, я провел эксперимент, симуляцию, хотя внешне, это наверное выглядело похоже… Так я открыл это еще и методом Архимеда!
- Это как?
- Архимед полез в ванную и когда погружался, то заметил, что уровень воды поднялся. Он вывел, что тело вытесняет такой объем, которым обладает само. После чего закричал: «Эврика!».
- Так и скажи, что дрочил в ванной. – сказал Монгол.
- Такие люди, как я - не дрочат. Они экспериментируют. Ты мою бабу видел? Нет, потому что сам бы обдрочился.
Джон увидел, что Монгол отвлекся на его глупые высказывания. Он мог отреагировать с раздражением, как делают это злобные и обиженные от природы люди, но сидел и слегка улыбался. Подходило время собираться, и Монгол обдумывал, что же предпринять, с оставшимся нераспроданным товаром. Он понял, что если и вернется, то это будет не скоро. Скорее всего, он не вернется никогда. Дома он ему не понадобится, сам он его употреблять не будет, а продать за короткое время не успеет. Именно за этим он и зашел к Джону, чтобы получить хоть что-то и заодно избавиться от опасной ноши. Но Джон сказал, что уже давно завязал.
- Как живешь? Чем занимаешься? – спросил Монгол.
- Да потихоньку. Так и сижу на старом месте. Все хватает, всем обеспечен и не напрягаюсь. – ответил Джон.
-Как платят?
- Да по мере надобности, как сам почувствуешь, так и зарабатываешь.
- Первитина взять не хочешь? – предложил наконец-то Монгол.
- Ну-у-у… а что там? Нормально? – спросил Джон, поколебавшись.
-Только опт, я не успеваю и хочу скинуть все сразу. Смотри сам.
Монгол достал сверток с беспорядочной кучей небольших полиэтиленовых пакетиков, в какие упаковывают ювелирные изделия, в каждом было по грамму. Это было уже фасовано для розничной продажи. Там же лежал большой пакет, из которого он раскладывал в маленькие, и там было гораздо больше. Джон на какое-то время застыл. Столько он еще не видел. У него даже не возникла мысль спросить о качестве и весе, просто сразу понял, что денег у него не хватит.
- У-у-у… У меня нет столько бабла. – сказал он.
- Давай, что есть, что теперь делать? – ответил Монгол.
Он отвратительно себя чувствовал. Никогда ему еще не приходилось так терять. Несмотря на то, что он уже вернул сумму, которую вложил и получил уже больше, все равно было жаль. Он боялся, что Джон сейчас достанет из дырявого бумажника какие-то копейки и придется согласиться. Не на вокзале же предлагать.
К счастью у Джона были запасы. Монгол с радостью увидел несколько сотенных долларовых бумажек. Все равно было мало, но лучше, чем могло бы быть. Джон копил на машину, поэтому залез в эту заначку. Однако он интуитивно чувствовал, что выхода у гостя нет, поэтому на ощупь отделил только половину купюр из тех, что там лежали. Не слишком мало, а то могло сорваться, но и не много, чтобы не жалеть, о переплате. Хотя, по обычным ценам, даже на все свои деньги, он бы столько не купил. Так что чего жалеть?
- Держи. – сказал Монгол. – я еще заберу плеер, сам понимаешь, что и как стоит.
- Ладно. Бери. – не возразил Джон.
Монгол скатал провод наушников вокруг плеера. На вокзале он его сразу продаст скупщикам, но это тоже какое-то время, поэтому пора идти. Немного поколебавшись, он не стал брать у Джона его мобильный, как то неуместно показалось, а может неудобно выглядеть вообще уж крохобором. Если бы сразу сказал про плеер и мобильный одновременно, то было бы лучше, а сейчас, уже на выходе, как то некрасиво. Джон все еще выглядел и был немного обалдевшим.
- Ну, пока, - сказал Монгол.
- До встречи, - неуверенно ответил Джон.
- Я навсегда уезжаю, Джон, – сказал Монгол, но уже более тихим и проникновенным голосом.
- Не знаю, что сказать… Уходя, -… сам решай, - перефразировал Джон известное выражение.
Монгол вышел. Когда он направился в сторону вокзала, то его снова захватила тяжелая волна своих мыслей. Но после небольшого перерыва, пока он не думал об этом, все показалось еще тяжелее. Он переигрывал в уме произошедшие события и понимал, что поступил совершенно неправильно. Все можно было решить иначе, даже просто ничего не решать, а уж тем более не делать. Не было бы никаких последствий.
Джон закрыл дверь и вернулся в комнату. Он давно не принимал стимуляторы, потому что решил перестать принимать вовсе. Не по причине, а просто так. Но по инерции, оставшейся от прежней жизни, стал обладателем крупного количества. На секунду мелькнула жуткая мысль, что Монгол его кинул, подсунув не то, а какой-нибудь порошок. Он отрыл пакет и понюхал. Запах сразу ударил в ноздри. Похоже все нормально. По цвету, если бы не выраженный желтый оттенок было бы похоже на героин. Стимуляторы изъяты из реестра фармакопеи. Их не производят для медицины, поэтому все что продают, включая таблетки - это самодельные подделки.

Точка невозвращения.

Этот миг наступал каждый раз. Раньше ты воспринимал его серьезно, но теперь он лишь мельком проскальзывает где-то в сознании и лишь затем, чтобы напомнить о своем существовании. К этому моменту приходил каждый, кто хоть раз в жизни пытался отказаться от чего-то, к чему очень привязан. Именно пытался, а не отказался.
Простой пример. Новый год, праздничное настроение, подогретое парой бокалов шампанского. Пересекаешь, очередной рубеж, еще одну черту на шкале своей жизни, а значит - время подвести предварительный итог. Как никогда хочется верить в светлое будущее, да и что таить наивность, даже в чудо. И впервые за весь год понимаешь, очень простые вещи. Они просты настолько, что недоумеваешь, как весь год можно было не обращать на них внимание.
Первое- это то, что все плохое, случившееся в уходящем году, уже «было», прошло. Оно не предстоит, не происходит сейчас, а стало прошлым, которое осталось где-то позади, и нет смысла переживать из-за этого. И только сейчас с плеч спадает тяжесть. Впереди новый отрезок времени, который еще не известен, но эта неизвестность не пугает, а скорее манит. И сразу понимаешь вторую истину - твоя жизнь и время, которое тебе отведено – это нескончаемый источник возможностей и все это зависит лишь от тебя одного. Ты сам делаешь со своей жизнью то, что хочешь. Ты не раб, не подчиненный, а если и так, то лишь потому, что ты сам это позволил. Просто временно вошел в такую роль, но последнее слово всегда за тобой, в любой момент ты можешь уволиться, не выполнять распоряжений. Иными словами, тебе решать казнить или миловать. Правда, казнишь ты только один раз, потому что потом казнят тебя, но это уже не существенно. Главное возможность то такая есть.
И третье, что открывается тебе – если поставить цель и стремиться к ней, упорно работать, то у тебя все получиться. Пусть не в следующем году, пусть даже не через год, но получится обязательно. Ну а если помрешь, так и не добившись желаемого, то мертвому не все ли равно? Надо только приложить реальные усилия, подавить желание бросить, расслабиться или начать жаловаться на несправедливость мира. Надо просто работать, в том числе и над собой.
Возникает желание резко изменить то, что хотелось изменить давно, да все как-то руки не доходили. Например, бросить курить. Все так символично – Новый год, новая жизнь, так почему бы и нет? Под двенадцатичасовой бой курантов, ты сминаешь пачку сигарет. Несмотря на то, что она почти полная, выкидываешь ее. Дальше идет застолье. Ты не куришь всю ночь, и почти не хочется, несмотря на то, что выпиваешь. Даже недоумеваешь, почему не сделал этого раньше, ведь это так легко и надо просто решиться. Однако утро расставляет все по местам…
Хотя лучше бы не было этого утра. Ты не просыпаешься, а скорее, непонятным образом оказываешься в мире, который называется реальностью. Что-то вытягивает тебя из нереального, но теплого и уютного мира небытия. Этим «чем-то» может быть переполненный мочевой пузырь, мучительное ощущение жажды, жгущее небо, язык и горло, какие-нибудь посторонние громкие звуки или голоса, а может просто кто-то случайно наступил тебе на руку, когда ты отключился на полу. Но никогда причиной пробуждения не бывает то, что ты просто выспался и захотел встать. Все окружающее кажется слишком грубым, агрессивным и напрягающее утомительным. Сразу возникает желание найти тихий, неприметный уголок и спрятаться там до конца жизни, ну на худой конец пока не переболеешь. Выпив залпом бутылку минералки, отработанным с годами до полного автоматизма движением, ты достаешь сигареты. Все внутри находится в предвкушении табачного дыма, такого родного и привычного, но не тут то было! В памяти медленно всплывают события и переживания вчерашнего дня, пробелов конечно много, особенно ближе к концу, да и сам конец начинается (или заканчивается?) сплошным пробелом, но одно совершенно очевидно – курить больше нельзя.
Первая реакция – это сожаление, что не забыл с утра о своем решении бросить. Тогда и спрашивать не с кого. «Да было дело, да бросил. Но тут такая ситуация… просто забыл, впарился в общем. Ну да, уже новый год, но я ведь уже покурил в новом году, причем, разумеется, не по своей вине... Значит, бросать в этом году уже нет смысла. А так-то я бы по-любому бросил, если бы не случайность…»
Вторая реакция - сделать перед самим собой вид, что забыл. «Может, я не точно все помню? А вдруг я не то хотел? Может просто, после пьянства воспоминания искажены…»
Поразмыслив над таким вариантом, ты отбрасываешь его. И не только потому что стыдно перед собой, или из-за страха потерять самоуважение. Но в основном, потому что вспоминаешь, чем было вызвано это желание изменений. Пусть и выпил пару бокалов, но это было искренне. Как будто какая-то сторона тебя самого, обычно тихая, незаметная, а может просто забитая и запуганная тобой же, внезапно восстала и заявила о себе, потому что истосковалась по чему-то иному, давно забытому. А может это твоя лучшая сторона? Ведь в тот момент ты почувствовал, что возможно какое-то другое измерение в жизни, другое ее качество, оно даже прямо здесь, прямо перед тобой. И дело даже не в самом курении, бросание курить– это просто особый жест, упражнение, которое покажет, что тебе важно не только как ты будешь жить, но и сколько. А чем дольше, тем лучше, потому что жизнь тебе уже не в тягость, ты нашел смысл и она стала удовольствием. Пусть даже пока смысла нет, уже лишь то, что ты стал двигаться в этом направлении и что-то делать не пройдет бесследно и рано или поздно он появится.
Несмотря на омерзительные волны дурноты и отрешенное полусонное состояние, ты просто допиваешь минералку и идешь спать дальше.
Далее ты не куришь, причем успешно. День, три дня, неделю, месяц. Может больше, а может и меньше, это не важно. Рано или поздно наступает момент, когда понимаешь, что бросить курить действительно можно. Все это время где-то в глубине души, находилось сомнение, ожидание, и даже надежда на какую-либо нестандартную ситуацию, когда пришлось бы закурить, но при этом не оказаться в этом виноватым. И даже это последнее неверие рассеивается. Начинают проявляться плюсы нового образа жизни – не воняешь табачиной, не заняты карманы, да и экономия опять же. А однажды выйдя из дома после дождя, и шагая вдоль парка, ты вдруг почувствовал запах свежей влажной листвы. Не наклоняясь специально к дереву, чтобы его понюхать, а просто сам по себе. И это было удивительно, вспомнить, что в мире существуют не только резкие, вонючие городские выхлопы, да испарения, и ядовито-сладкие, вызывающие ароматы парфюмов, но и ненавязчивые, едва уловимые запахи природы, с которыми не сравниться ничто. Надо быть просто немного более чутким, чтобы уловить их.
Желание курить накатывает все реже. И постепенно ты перестаешь избегать курильщиков и стоишь с ними просто за компанию. Теперь сигареты уже не кажутся столь притягательными, а значит опасными. Ну вроде бы все, победа…
Хорошая компания, немного алкоголя, душевные беседы и все идут курить. Причем, идут одновременно, как бы сговорившись. Чтобы не сидеть одному, ты идешь с ними. Но на этот раз уже нет того безразличия. Откуда-то вновь появляется сильное желание закурить. Справится с ним, не составляет большого труда, и ты выдерживаешь.
Еще немного алкоголя и все идут опять. На этот раз ты идешь более охотно, ведь самые интересные беседы происходят именно в курилке, а может просто хочется почувствовать запах дыма. Но на этот раз находится подстрекатель. Он будто понимает твое состояние, специально глубоко затягивается и медленно выпускает дым, делая вид, будто получает от процесса огромное удовольствие. Кто-то третий протягивает тебе сигарету, наверное, просто не зная, что ты бросил. Но и сейчас ты не поддаешься.
Но внутри уже что-то дрогнуло. Один за другим всплывают всевозможные аргументы, типа бросить не так уж и сложно, многие курят, когда выпьют, ну и самый неопровержимый – тот кто не курит, может покурить один раз и не курить потом, а ты вроде как бросил, стало быть, некурящий, а так ли это стоит проверить.
И ты просишь сигарету, собираешься прикурить, при этом желание такое же, как когда-то, даже еще сильнее, как будто и не было этой недели или месяца. Вот так и наступает момент под названием «точка невозвращения». Мир словно замирает, все уже решено, сейчас все произойдет, но откуда-то, словно тихий шепот, появляется беспристрастный голос здравого смысла, который советует остановиться. И ты знаешь, что он прав, но хочешь противоположного. Он может вызвать заминку, короткий период борьбы с самим собой, но остановиться уже невозможно, потому что… ну просто очень хочется. Все зашло слишком далеко и остановить летящий снаряд сложно, если вообще возможно, гораздо проще было бы раньше не допустить выстрела. А сейчас все вышло из-под контроля и ты уже не властен над собой.
Но курение не приносит ожидаемого удовольствия. После долгого перерыва это скорее неприятно, хотя один плюс все-таки есть - свербящее, подспудное желание, наконец-то удовлетворено и наступает покой, который почти компенсирует разочарование. Почти.
Бывает и по-другому. Ты видел многое, многое пережил, а попробовал еще больше. Жизнь провела по всем уровням от замызганных вонючих притонов, где из мебели только облезший матрас, лежащий на полу, а из посуды, только болтушка, до гламурных тусовок, где после очередной «дорожки» догоняются «Хеннеси». И все же хватило ума, не остаться нигде, и главное – сохранить здоровье, ни гепатита, ни какой другой заразы. Или может просто повезло? И жизнь ответила взаимностью, как-то сразу наладилась. Хорошая интересная работа, стабильность, ты при всем и все при тебе, живи и радуйся. Так долго что-то искал, а оказывается не там. И ты радуешься. Пока еще робко и неуверенно, как бы боясь спугнуть то, что сейчас в твоей жизни происходит, но постепенно все больше и больше, со временем осваиваясь в новом мире и становясь своим.
А вот и первый отпуск, разумеется оплачиваемый. Впереди четыре недели отдыха, ты наконец-то вдоволь выспался, и сидишь один. Есть место, есть деньги, больше чем ты можешь придумать, на что потратить и ты начинаешь перебирать номера в телефоне, их там сотни, но они почти все по работе. Обзваниваешь всех знакомых, целых два человека, кто еще общается с тобой. Может просто, потому что редко пересекался с ними раньше и не успел испортить отношения. Ответ да, но не сегодня. Ребенок болеет, завтра на работу и так далее. Поэтому приходится сидеть одному и смотреть на головы говорящие в телевизоре.
В ящике стола ты находишь старую записную книжку, которую почему-то не выкинул. Она еще с тех времен, когда мобильный был непозволительной роскошью, а может и не был, а просто постоянно куда-то и/или за что-то уходил. В ней гораздо больше людей, которым можно позвонить. Ты почему то не звонил им уже очень давно, и наверное на то была причина, но почему бы не позвонить сейчас. Многих номеров уже не существует, они отключены или заблокированы. Наконец, дозваниваешься до одного старого знакомого. Этот подойдет, когда-то неплохо отдыхали. Там ответ – «Всегда!»
К тому же где-то внутри возникает желание похвалиться перед кем-то. Да было тяжело, да лез на стены, но перетерпел на сухую, даже не на стакане, без всяких больничек и посторонней помощи. Правда до этого, лечился, но как вышел, почти сразу сорвался, и доза стала прежней буквально за три-четыре дня. Выстоял, удержался и начал новую жизнь. На этот раз окончательно. Даже сам не понимаешь, как можно было так жить раньше.
Пришел твой старый знакомый. Когда-то общались. Прошло около двух лет, а может чуть больше, но человек, который пришел к тебе сейчас, больше не тот, кого ты знал. Такие как этот всегда приходят, иногда они приходят просто так или даже на всякий случай. А вдруг «че»? Первое, что сразу бросается в глаза - небольшие свежие царапины, как будто по лицу хлестнуло веткой, когда он падал с дерева или продирался сквозь кустарник. Само лицо худое и костлявое, без щек с торчащими скулами, характерные прыщи, которые не имеют ничего общего с подростковыми угрями, ну и естественно глаза. Этот взгляд не перепутаешь ни с каким другим. Глаза глубоко посажены, как будто впали, они не выражают ничего. Два «водянистых», белесо-мутных, глаза, больше похожих на рыбьи, чем на человеческие. Ощущение, что на тебя смотрит тело человека, а не он сам. Если не знать заранее, то невозможно было бы определить сколько ему лет. По высушенной худощавой фигуре можно принять его за долговязого подростка, а по лицу он уже взрослый мужчина, который перенес какое-то тяжелое заболевание. На самом деле ни то, ни другое.
Он тоже не знает, как себя вести. Он вообще вряд ли что-то помнит. Но одно понятно однозначно, что он не оценит того, как изменилась твоя жизнь. Нормальный человек оценил бы, но не наркоман. Наркоманы со стажем вообще очень конкретный народ. Они всегда четко знают, что им нужно, а остальное им со временем становится не интересно. Отпадают даже самые необходимые потребности, типа лечения больных зубов. Когда-то давно, ты с компанией ездил на шашлыки с ночевкой. Ездили, на самом деле по грибы. Но с собой взяли палатку, бутылку вина, по бутерброду и мешок сушек. А значит шашлык. На обратном пути один потерял сознание, температура поднялась под сорок. Когда электричка пришла в город, то вызвали неотложку и увезли его прямо с вокзала. Как оказалось позже, у него лопнул аппендикс, гной попал в брюшину и начался перитонит. И за все время он не сказал ни слова.
И это читается во взгляде гостя - это пока еще не уверенный, но вполне различимый хищный взгляд. Это взгляд не сильного, опасного хищника, этот не такой, а скорее подлый взгляд крысы-шушеры, которую пустили на «зажиточный квадрат». Ты как человек, повидавший всякое, улавливаешь это интуитивно.
Ты старался избегать общения с действительно лютыми нарками, только когда прижимало, нужно было взять и негде. С теми, кто уже уволок все, что можно из дома, и теперь зарабатывал грубым разбоем, и ничем другим. С ними никто старался не общаться. Они образовывали свой круг из тех, кто уже идет до конца, колется одним шприцем в десятерых, ворует, пока никто не видит, у знакомых, которые еще не в курсе и пока пускают. А твой старый приятель не внушает доверия. Но и особых опасений он тоже не вызывает. Такой максимум попросит мобильный, чтобы позвонить, спустится на этаж ниже, чтобы якобы поговорить на личную тему, и потихоньку уйдет. Но в квартиру ты его все равно не пускаешь, объясняя тем, что там предки, и выходишь вместо этого с ним в подъезд. Зная, что на его телефоне несколько копеек, даешь свой, предварительно отключив определение номера. Чтобы он позвонил и дал отбой двум «нормальным пацанам, с которыми не обламаешься». Ты сам их не знаешь, но они должны были выдвигаться сюда, когда вы тут уже определитесь чего-кого.
Но потихоньку завязывается беседа. Первое неприятное впечатление постепенно сглаживается. Постепенно начинаешь узнавать того человека, которого знал когда-то, убеждаться, что это он. И с интересом слушаешь, как он без утайки рассказывает как жил все это время. Когда ты общался с ним последний раз, он работал автомехаником, потихоньку зарабатывал, ну и позволял себе в свободное время. По его словам позже, из-за какого-то сокращения, он остался без работы. Он особо не расстроился, так как было куда идти, молод, есть специальность, поэтому решил устроить небольшой отпуск на неделю-другую. Отпуск неожиданно затянулся. Каким-то непонятным ему же самому образом оказалась проданной его квартира, а на деньги от продажи отпуск продолжался, при этом он жил и ночевал, где приходилось. Но деньги, как и все хорошее, быстро закончились, на оставшуюся сумму он лег в больницу, а после лечения, от некуда податься, пришел к родителям. Они выругали, отец дал в морду, но простили и приняли, однако настояли, чтобы он зашил блокиратор, так что теперь героин для него это навсегда закрытый путь.
Ты, как человек неглупый, конечно же, не веришь, что было сокращение. Скорее всего, парень просто стал похабно относиться к работе, или даже приходить в нетрезвом виде. В конце концов, его просто попросили собрать вещи и освободить рабочее место. Виноват во всем естественно он сам, но ты не говоришь этого ему. Потому что он сам это прекрасно понимает. Все эти слова, про то, что виноват кто-то другой - это просто формальность, чтобы хоть что-то прозвучало, приглушив немую безысходность этого момента.
Встречаешь кого-то, прежде близкого и рассказываешь все, как есть, потому что уже все равно и хуже вроде быть не может. А этот нечаянный слушатель, после этого идет и рассказывает твою жизнь, которую ты ему доверил, как похабную забавную байку. Просто рассказать хоть что-нибудь, кому-то малознакомому, с кем он уже, может быть, и не увидится, и, своим блеянием, избежать неловкого молчания, или произвести дешевое впечатление. «А помнишь такого-то? С ним учились/работали/проживали рядом. Так он вообще конченый тип…». Или другие, что надувшись пивом, в порыве копеечных, синячьих эмоций, начинают бубнить о братской дружбе, и требуют от тебя подтверждения, жмут руку, теперь братья по крови, спина к спине, тыры-пыры, а после пустячной ссоры, настолько пустячной, что даже не важно, кто виноват, клевещут на весь белый свет. Но это лишь частный пример. Этих моральных балаболок, на самом деле, очень легко узнать – на едине с тобой, они говорят о других иначе, чем когда те другие присутствуют. Вплоть до наоборот. При этом совершенно этого не замечают. Тогда-то и понимаешь, что между торчками и не торчками, в плане общения, нет никакой разницы. Просто у торчка интересы другие. Фактически он даже будет почестнее, потому что торчок либо лжет, либо нет, а неторчок либо лжет, либо не лжет, либо лжет, а сам думает, что не лжет, потому что лжет самому себе, и одновременно кричит на тебя, чтобы ты не лгал когда ты ему об этом говоришь. Так что торч – это обычный неторч, с которого сорваны все двойные стандарты, потому что торчу до них уже дела нет.
А на прощание этот человек говорит тебе, что ты виноват сам. Будто ты этого не знаешь! Да любой наркоман знает, что виноват сам. И не строит по этому поводу никаких иллюзий или самообманов. И ему не западло рассказать это прямо в глаза. Вот только слушатель, не понимает. И следует бессловесная просьба: «Уж лучше ты придумай историю про форс-мажор, который поломал твою жизнь и толкнул тебя на путь саморазрушения. Я тебе, конечно, все равно не поверю, но тогда будет повод притвориться, что я тебе сочувствую». Просто это выражение «ты сам виноват», это завуалированный способ пнуть лежачего и больного, чтобы ощутить гаденькое, низкое удовольствие. Это своего рода хвастливое «прав все-таки я, а не ты». И это конечно так, но тот, кто тебе это говорит, не учитывает, что здесь он произносит это, попивая пивко, а в Голландии, он говорил бы это, попивая пивко, да еще и курнув, в придачу.
Твой старый знакомый, говорит, что из-за проблем со здоровьем ему крайне нежелательно пить, а может сразу прямо предлагает. Но есть возможность взять прямо сейчас, быстро и качественно.
И ты ловишь себя на мысли, что уже сам ждешь этого предложения. Незаметно для себя самого, но ты снова вступил в эту атмосферу, и как-то даже проникся ею. Еще, вчера, когда ты ехал на своем автомобиле по городу, в тепле и комфорте, слушая приятную музыку, ты бы даже не обратил внимания на какого-то «васю», быстро семенящего по улице и вжавшего голову в плечи чтобы хоть как-то согреться, одетого, несмотря на зиму, в тонкую ветровку, спортивные штаны и кроссовки. Но сейчас он как-то оказался перед тобой, и чем-то призрачным и далеким становится уже твоя новая жизнь и ее ценности. Зато всплывают прежние.
В конце концов, есть все условия, впереди куча времени, поэтому вполне возможен разумный компромисс, контролируемое употребление. Да и приятно почувствовать, что теперь уже не нужно ломать голову, где взять недостающий полтинник, рыться в одежде и расправлять мятые десятки. Можно сразу зарядить на столько, сколько надо, лучше с запасом, потому что принесет все равно меньше.
Не важно, какое решение ты принял, но от этого кадра в любом случае нужно избавляться. Если не удержался, то сейчас начнется почти интимный процесс, который требует покоя и сосредоточенности. После столь долгого перерыва, подобно вулкану просыпаются давно забытые чувства. От нетерпения начинается дрожь в руках, а где-то в утробе начинается урчание. Именно это дикое неконтролируемое желание причиняло боль. Со временем оно утихло, не находя поддержки и питания, но теперь возникло вновь, с прежней непонятно откуда взявшейся силой, как будто почуяв, что дан зеленый свет. И тебя уже почти прет, хотя еще нет на то причины. Тебе просто хорошо, очень хорошо, а при мысли, что сейчас будет еще лучше, становится еще и еще лучше, и так по нарастанию. Вот и точка невозвращения. И здравый смысл, а скорее последний проблеск трезвости пытается ска… Нах, смысл! Ты сам уже недоумеваешь, а твой здравый смысл тем более, как это сейчас можно остановиться, зачем?
А может ты отказался. И, почти без предлога, ты заходишь домой и закрываешь двери. Буквально на несколько секунд замираешь, чтобы справиться с нахлынувшими эмоциями и идешь назад к креслу. А еще немного погодя, с брезгливостью вспоминаешь своего гостя, и тупое, как мычание, косное и бесцельное существование наркомана.
Джон замечал точку невозвращения всегда, без исключения. Даже когда уже не должно возникать ни сомнений, ни колебаний, потому что привык и тупо живешь, как автомат, а он все равно чувствовал ее где-то там. А сейчас он не просто уловил ее, а находился в ней. Прямо в этот самый момент. Окружающий мир, будто замер, а все вокруг, было, как будто наэлектризовано. Он знал, что сейчас происходит, но, почему-то, этот раз был другим. Ему как-то удавалось, растягивать этот миг во времени.
Он вспомнил, как читал где-то, о подобном способе бросить курить. Просто говоря себе, что закуришь через час, действительно собираясь, через час, закурить. Но когда проходит час, опять появляется какая-то решимость, и даешь себе еще час. Джон чувствовал этот миг. Он встал, прошел через всю комнату, вернулся. И тут в нем появилось чувство непонятной силы, он почувствовал себя взрослым мужчиной, который сам творит свою судьбу. Он просто выдержал. С каким-то легким сердцем, несмотря на изменение планов, он вернулся к прежней жизни. Забросив все куда-то в ящик. И он по праву гордился собой, потому что поборол самое настоящее искушение, по сравнению с которым, желание закурить, до определенного момента, простой соблазн.
Этим же вечером он размышлял о случившемся. Теперь он по-другому относился к точке невозвращения. На самом деле - это момент выбора, момент принятия решения. Когда сможешь вернуться оттуда, остановиться в такой момент, то становишься полностью свободным. Теперь ты сам решаешь принимать, или нет, по настоящему, владея ситуацией, а не идя на поводу у желаний, как безвольное животное Ты можешь жить обычной жизнью, а в выходной ничто не помешает получить удовольствие… Ну и горечь! Запить, срочно!
Джон, скотина, не спорь со мной, как всегда. Из точки невозвращения нет пути назад. А если нашел, то это еще не она. Если завязал, то ее просто никогда больше не будет. А твое решение и время, проведенное до вечера – твоя новогодняя ночь.


Глава последняя. Она же Эпилог. Она же Послесловие. Она же Конец. (не дай бог Заключение).

С момента, описанного в предыдущей главе, по мнению всех людей в мире, прошло около трех месяцев. В этом несложно убедиться самому, если заглянуть в календарь. Но есть человек, который уверен, что после его «точки невозвращения» прошло не больше пары недель, а все остальные, особенно календарь, просто нагло гонят. Именно для него эпилог расположен тут. С его восприятием времени, эта книга выглядела бы именно так.
Сейчас этот человек спит, причем спит уже двое суток, но это не обычный сон, а скорее провал в какое-то черное забвение без всяких снов и видений. Когда он очнется, то у него будет ощущение, что он лишь на секунду прикрыл глаза и тут же открыл их снова. Примерно после первых суток сна, он встал и выпил всю ржавую, затхлую, водопроводную воду из банки для полива цветов, потом снова лег. Но он сделал это автоматически, так и не проснувшись, и никогда этого не вспомнит.
Проснувшись, он пойдет на кухню. По пути он будет останавливаться, чтобы перевести дух, но не потому что устал физически, а потому что совершенно обессилен морально. Резкие движения будут казаться чрезвычайно трудными, а целенаправленная деятельность почти не выполнимой. Он будет чувствовать отвратительную слабость и неспособность ни к чему, а при совсем небольших усилиях обливаться пОтом и ждать, пока успокоиться сердцебиение.
В конце концов, он выздоровеет. Уловит общее со всеми течение времени. Вот только он никогда не поймет, что же происходило в эти две недели, а для остального мира, в эти три месяца. Будет пытаться, но не сможет. А так же забудет многое из того, что было до них. Потому что прошло время, но главное, потому, что станет мучительно жаль, всего того, что вернуть невозможно. И тогда останется одно единственное решение не грузиться, чем попало, а жить дальше, как будто ничего и не было.
А пока он спит, не зная, что ему предстоит… эй ты живой? Ты хоть дышишь? Не пугай меня… вроде теплый… и дышит… Ну и хорошо.

Глава посвящается Лао Цзы и Баяну Ширянову.

Орчата.

Петрович ничего не успевал, поэтому был рассержен и старался работать как можно быстрее. Несколько дней назад молодой сотрудник Виталий уволился, при этом попросил, чтобы все прошло поскорее. Петрович пошел ему навстречу и Виталий исчез. Тем более, он стал частенько не являться, а потом, задним числом, оформлял отгул. Никаких сложностей это увольнение не предвещало, работа была распределена между теми коллегами Виталия, которые были в курсе его дел. Но как будто нарочно, позвонил генеральный и потребовал отчеты. Теперь Петровичу приходилось самому на скорую руку, сводя в единую таблицу, данные других отделов, составлять план на будущий квартал.
Состыковывая сроки и суммы, иногда просто копируя данные из старой документации, или просто по опыту прикидывая приблизительно, Петрович подумал, что нужно опять искать человека. Он жалел, что отпустил Виталия так быстро. Сейчас он был бы кстати. В целом, он работал хорошо, претензий по качеству к нему никогда не было. Но что сделано, то сделано. Определившись в этом, Петрович тут же забыл о нем.
Позвонила жена и попросила его, как освободиться, забрать дочь из детского сада, так как у нее самой не получалось. Петрович сказал, что заедет и продолжил составлять таблицу. Все таки опыт – великое дело. За пару часов он закончил работу, на которую у другого менее опытного человека ушел бы весь день. Дальше все равно придется корректировать, возникнут непредвиденные обстоятельства, задержки и с реальными данными в будущем многое не совпадет, поэтому требовалась лишь смета, приблизительный расчет, чтобы представлять порядок цифр, о которых идет речь.
Отчитавшись, из-за нехватки времени, заполняя пробелы виноватыми «не успели», «работаем», он, наконец, освободился и поехал за дочерью в детский сад. Ее приходилось забирать и отвозить каждый день, а его старшая дочь уже сама ходила в школу. При этом он лишь недавно стал замечать, что она изменилась и уже подросла.
Это произошло, будто внезапно, как и всегда бывает, как будто, он взглянул на нее, каким-то новым взглядом. Близкий человек, которого видишь каждый день, знаешь о его жизни все, внезапно из-за какого-нибудь случайного слова или поступка, который не имеет особого значения, а будто является каким-то ключом, отправной точкой, вдруг предстает совершенно другим, каким раньше ты его не видел, но именно таким он стал теперь. Его маленькая дочь, которую он еще, казалось вчера, водил за руку, вдруг делает какое-то заявление, может быть слишком серьезное и самоуверенное, и тогда он понял, что теперь она уже почти взрослая, что время идет и скоро он вообще не сможет относиться к ней как к маленькой девочке. Одновременно Петрович вспомнил, что подобные слова она говорит не впервой, что уже не раз это делала, но раньше он пропускал их мимо ушей, относясь как к детскому капризу. Однако собираясь сделать обычное замечание, которое делал всегда, почему то не стал, почувствовав, что оно уже не подходит.
Когда Петрович был маленьким, в детстве у них дома жил котенок, с которым он иногда играл. После нескольких месяцев, с момента, как его взяли в дом, Петрович, как обычно, кинул в другой угол комнаты шарик, так чтобы проскочил перед котенком и тот заметил его. Но котенок, обычно срывающийся с места и бросающийся вслед за брошенным предметом, лишь напрягся, проследил движение головой и даже не встал. Тогда, так же внезапно, Петрович увидел перед собой, не игривого котенка, которого видел всегда, а здорового котяру, который играет, только, когда разбесится, а весной вообще убежит.
Но внешне все оставалось точно таким же. Тот же кот, те же размеры. Изменилось только представление о нем, будто что-то прошептали на ухо. И только теперь становятся, по-настоящему, заметны, подробности, которые замечал и раньше, но не обращал на них внимания шерсть уже не такая мягкая, длинные усы, а когти теперь уже не гибкие, прозрачные иголочки, и ими можно серьезно поцарапать.
Подобное происходит абсолютно со всем. Но постепенно, неуловимо, создавая иллюзию постоянства и незыблемости и окончательности своего отношения. Когда приезжают родственники, которых не видел уже очень давно, то сразу становятся очевидны изменения. Но это не столько перемены во внешности, которые, на самом деле, мало что значат, сколько то, что уже забыл свое отношение к ним. В нем не было нужды, потому что их не было перед глазами. Но теперь они появились, и всплывает старое отношение, эмоции, которые когда-то испытывал, но теперь они не такие определенные, ведь прошло столько времени. Да и ты сам изменился, что-то узнав, почувствовав или пережив, уже по-другому смотришь на окружающий мир. И отношение меняется, дополняется тем, что видишь уже сейчас после стольких лет, если были обиды, то они уже кажутся пустяком и не имеют значения, а хорошее так таким и осталось. Поэтому, некогда знакомые люди, выглядят уже другими.
Петрович над этим не задумывался, но он это чувствовал. Даже самые примелькавшиеся и обычные вещи, которые видишь постоянно, каждый день – это уже не то, что ты о них думаешь. Они все те же, но это лишь продолжение первого впечатления, которое они вызвали и в любой момент все может оказаться по-другому, внешне оставшись точно таким же. Когда то он курил, и пепельница была для него самой обыкновенной вещью. Но однажды, придя утром на работу, он увидел, что кто-то по ошибке оставил пепельницу на его столе. Когда он убирал ее, то поймал себя на том, что делает это аккуратно, двумя пальцами, опасаясь коснуться пепла и относясь уже, как к какой-то антисанитарии, противной плевательнице.
Подобные изменения он замечал в себе, в близких, в окружающем мире. Существующее положение вещей, «статус кво» всегда мимолетно. Но человек должен как-то относится к чему-нибудь, иначе для него, это бы просто не существовало. Точно так же происходит абсолютно со всем. И обо всем у человека есть мнение и ко всему отношение. Даже к «черным дырам» во вселенной, пусть, лишь только слово слышал, не знаешь сути, и ничего к ним не чувствуешь. Чтобы знать чувствуешь или нет, тоже надо быть на какой-то позиции. Только отношение, которое сформировывается в начале, может оказаться уже не актуальным, но заметно это станет, лишь, когда столкнулся с изменениями «лоб в лоб». Тогда становится заметно. И представление меняется. Но это будет лишь изменение первого, дополнение к нему. Недаром существует понятие «первое впечатление» и ему уделяют столько внимания.
Когда Петрович еще только достигал своего положения, но уже довольно прочно встал на ноги, он чувствовал некое презрение, к молодым, которые только-только со скамьи. Чувство не было злобным или жестоким, но было весьма четким. Он презирал молодежь, которая казалась ему «ветром колеблемой», и прекрасно понимал, что у них в голове еще мало что есть. Себя же он чувствовал, определившимся, вставшим на ноги, заслуженным и умудренным опытом. Где-то в душе он даже злорадствовал, когда видел у кого-то трудности, которые некогда преодолевал сам, а когда обращались к нему, то он с покровительственным видом, помогал и подсказывал. Но эта легкая заносчивость вскоре бесследно прошла. Это был просто способ получить заслуженное удовлетворение. После многих лет усердной работы, начатой с нуля, оглядываясь назад, немного погордиться и остаться собой довольным.
После пришла терпимость и понимание. Он стал смотреть на молодежь уже со взрослой позиции, сквозь пальцы глядя на все их недостатки, потому что считал их еще детьми. Он относился к ним, как к несмышленым людям, которые ищут, но пока не нашли. И уж так повелось, что искать они будут всегда, как искали раньше они. Даже сейчас, как и в его время слушают «мы ждем перемен», только теперь их называют «неформалами» и иногда бьют ногами. И вроде, какие уж вам-то нужны перемены? Чего еще не хватает? Всё уже можно, хоть на ушах стоять, но это все равно будет и никак иначе. Поэтому он не поддерживал мнение стариков о «развратной молодежи». Нормальная молодежь, обычная, чем бы ни занимались. Если что-то не так, то просто ошибаются, забрели не туда. Выбора то сейчас больше. Подрастут и остепенятся, а когда-нибудь потом уже сами станут ворчать.
Тогда же родилась их первая дочь. После этого события, Петрович заметил, что сморит на свою жизнь под другим углом. Дело не в лучше или хуже, а скорее, в новом качестве. Где-то более хлопотное, чисто бытовое и прозаическое, но в то же время, придающее ответственности, вовлекающее в жизнь уже с другой целью, приносящее удовлетворение, от того что у него хорошо это получается. Он стал чувствовать удовлетворение от заботы, которую обеспечивал своей семье, и это стало его необходимостью. И на жену он смотрел теперь другим взглядом. Теперь не было путей к отступлению. Но не из-за того, что была задняя мысль, и хотел уйти. Он очень ее любил. Но скорее всего, потому что он сам рос в семье, и именно такой же полной, как стала только сейчас, по его представлениям, она должна была быть.
Пришла какая-то оседлая мудрость и внутренний покой. Появилась терпимость, которой не было раньше. Многие вещи, изменили значение. Но главное, как никогда, возникло желание стабильности. Все было хорошо, но теперь он чувствовал, что менее подвижен, резкие перемены были не желательны. Он не начал бояться их, но думал о них с большой неохотой, как о чем-то настолько неприятном, что тут же старался отогнать эти мысли прочь.
Другие люди, со временем, стали отдельным миром, в который он попадал, покидая свой. Тогда-то Петрович стал понимать, что такое мудрость. Когда видя заблуждение других людей, сам прекрасно понимая, как и что, не раздуваешься от гордости, потому что она у тебя есть, и тебе не нужно это кому-то показывать.
Подъехав к детскому саду, Петрович стал обходить его вдоль забора, чтобы зайти через ворота, расположенные с другой стороны. В кустах, растущих неподалеку от забора, он услышал непонятные странные звуки, будто кто-то ухмылялся, повизгивал и пару раз притопнул. Эти звуки были какими-то странными, было совершенно непонятно, кто мог их издавать. Рядом садик и там могли играть дети, но это были не детские голоса, а что-то мычащее и обрывающееся, как если произносить горлом букву «Ы». Петрович пошел к кустам, чтобы взглянуть. Когда он отодвигал ветку, одновременно заглядывая, то внутри готов был сразу отпрянуть, на случай если там кто-то справляет нужду, но заглянув, увидел другую картину.
В небольшом логове, образованном растительностью, на корточках сидели трое детей. Они были одеты, в какие-то немыслимые лохмы и тряпки, коротко стриженые, с перемазанными то ли сажей, то ли грязью лицами. Когда один заметил, что на него смотрит Петрович, то на некоторое время замер и тоже уставился на него, при этом, не закрыв рот, в котором виднелась непрожеванная пища. Это делало его похожим на умственно отсталого. Потом он просто развернулся спиной и продолжил есть, совершенно не испугавшись. Последнее, что успел заметить Петрович, прежде чем брезгливо отойти от этого места, это большой пакет пельменей, которые они сырыми жадно запихивали в рот.
Почему-то не было ни жалости, ни сострадания, а лишь одно непонятное ему самому сочувственное отвращение. И ощущение беспорядка. Через несколько метров от них находится его дочка, совершенно противоположное им создание. Этот контраст был настолько ощутимым, что появилось желание обезопасить свой мир от такой вот жизни, потом забыть о ней и никогда не вспоминать.
И Петрович забыл. Забрал дочь, посадил в машину, и они поехали в сторону дома. По пути ему позвонила жена и испуганным голосом стала рассказывать, что попала в аварию и сейчас не знает, что же ей делать. Узнав, где она находится, Петрович попытался ее успокоить, сказал, что сейчас подъедет, а так же сообщил о случившемся в гаи.
Подъезжая к месту, он почувствовал тревогу, которая все нарастала. Уже издалека были заметны осколки стекла, которые покрывали дорогу и блестели на солнце. Машина жены стояла в неестественном для уличного движения положении, перегородив часть дороги, а самой ее нигде не было видно. Туман, созданный выхлопными газами проезжающих машин, создавал еще более удручающее впечатление, и Петрович все больше нервничал. Хотя при телефонном разговоре, она ни слова не сказала о травмах, его все равно пугала мысль, что с ней что-то случилось, а воображение не давало покоя, пытаясь дополнить, не совсем понятную ситуацию, рисуя всевозможные варианты событий.
Вторая машина оказалась стоящей за углом. Одним бортом автомобиль находился на тротуаре, а другим на проезжей части, водительская дверь была открыта и, свесив ноги на землю, на сиденье сидел человек, пытаясь прикурить сигарету. К своему облегчению, Петрович увидел жену, которая стояла напротив него и что-то ему кричала, размахивая руками, а так же сразу понял, как случилась авария. Водила продолжал ехать, несмотря на красный свет, врезался в переднюю часть машины его жены, а сам пролетел перекресток и встал за ним.
Подойдя к разговаривающим, Петрович был удивлен и разгневан еще больше. Водителем был совсем молодой парень, и он с трудом мямля губами произносил: «Ну что вы так кричите, женщина...» Это был не вопрос, а скорее попытка сделать вокруг потише, потому что он смутно представлял где вообще находится. Он сидел, свесив ножки, чиркая нерабочей зажигалкой, чтобы прикурить, через некоторое время забывал, что она не работает и пытался снова. Сигарета прилипла к его губе и, только поэтому, не выпадала. По отсутствующему лениво-сонному выражению глаз сразу было видно, что он совершенно обдолбан, и сквозь пелену дурмана до него не доходит смысл и значение происходящего.
Петрович впервые столкнулся с подобным лицом к лицу. Слышал, видел по телевизору, может мельком на улице, всегда где-то или кто-то, знакомый друга его друга, поэтому по большому счету наркотики никогда его не волновали, потому что он с ними не сталкивался и мнение об этом было как и у всех остальных. Но теперь у него сложилось свое собственное отношение, по результатам «первого впечатления». Какой-то урод на обшарпанном «копендосе», с ничего не видящими шарами, чуть не убивает самое дорогое в его жизни. Теперь он сидит, даже не поняв, что натворил. Но самое возмутительное, что он видит ситуацию и знает ее, в его маленькой засаленной головке, даже бродит мысль, что надо, наверное, что-то поделать бы, но ему настолько хорошо, что все попытки упираются в стену обдолбанного «а нахуя?» и он клюет клювом дальше, хотя может и ходить и говорить.
Терпимость Петровича к недостаткам молодых, которые просто ошибаются, почему-то исчезла, стала далекой и туманной. Увиденные сегодня представители, ему кого-то напомнили. Невольно на ум Петровичу пришло сравнение, что это орки. Какие-то враждебные твари, которые нападают на нормальных людей. Дети возле садика – это орчата. Как и все дети ни в чем не виноватые, но вырастут именно орками. Не из-за породы, а из-за условий, в которых живут. И если вообще вырастут. И пусть сейчас они смотрят ясными, ясными, чистыми, чистыми глазами – это потому что от клея уже дебилы. Водила – это молодой орк, который уже гораздо опаснее. Заправив в тухлую вену, содержимое гандона, который привезли откуда-то в желудке и на кухне высрали в тазик, он вместо того чтобы лежать и чесать немытые муди, куда-то прется, чувствуя себя танкистом.
Приехали инспектора. Дело было ясное, поэтому, без особых замеров, быстро составили схему, расписались, а парня забрали «поговорить» вместе с машиной. Петрович вызвонил эвакуатор, чтобы перевезти машину жены, так как ехать на ней было невозможно.
В своем собственном подъезде, Петрович нашел папу-орка, который рожает таких детей. Поднимаясь по лестнице, проходя мимо одной из квартир, он почуял тяжелый, удушливый, неприятный запах, напоминающий собачатину. Такой бывает при смешивании целой гаммы других – прокуренных до смолы обоев, пропотевших тел, нестиранного белья, жженого маргарина, тухлых объедков, которые лень вынести, может быть мочи. Он проходил мимо квартиры соседа алкаша Вадика, который бухал, сколько он его помнил. Именно они и есть самое старшее поколение. Даже в те времена, когда любое образование было бесплатным, а после армии, брали вообще без экзаменов, они не хотели ни работать, ни учиться, а предпочитали пить портвейн, русскую и столичную, даже тройной на лавочках и в подъездах, играя на треснутой гитаре. Петрович вновь вспомнил обдолбанного водилу. И даже если они не нападают, а просто живут, то уже сам их разгильдяйский образ жизни – опасность, как простое следствие. Напившись для лошадиной резвости боярышником, они просто будут бежать по улице, но при этом забрызгают других, грязью из-под кирзачей.
Петрович зашел и закрыл за собой дверь в квартиру. Он был дома, все живы и здоровы. Хотя они жили вместе уже долго, он впервые, столкнулся с ситуацией, когда его жене что-то грозило, так прямо и непосредственно. Он понял, что его семья – это люди, которых он действительно готов защищать. Не так как деньги, машину или что-то подобное, но защищать неистово. Когда уже не важно, от чего и насколько оно опасно тебе самому. Если раньше какие-то садистские фильмы, в которых у связанного мужа на глазах, что-то делали с его женой, были для него просто неприятным, но остросюжетным зрелищем, то, увидев такое сейчас, он бы переключил, чтобы не испытывать болезненного сопереживания.
Пусть у других происходит что угодно, но в его семье все будет хорошо. И ничто не испортит их по-настоящему нормальную жизнь.

Растабай

Виталий отдыхал уже два дня. Он ушел с работы, где трудился последние полтора года, потому что больше не мог ее терпеть. По своей природе он был энергичным и подвижным, но в его обязанности входило только исправление чисел в электронных таблицах, причем это можно было сделать за какие-то считанные часы. Все остальное время он просто сидел на рабочем месте или пил кофе. После работы он возвращался усталым и разбитым, несмотря на то, что физически ничего не делал, день получался полностью пропащим. Ни о какой личной жизни после работы не могло быть и речи. Не оставалось ни сил, ни настроения, чтобы куда-то идти или чем-нибудь заниматься, поэтому он добирался до дому и в подавленном, депрессивном состоянии сидел на диване и смотрел, что показывали. Почему его организм так реагировал на рутинную, сидячую работу, объяснить он не мог, поэтому, как только подвернулось предложение, где работа подразумевала бы активное движение, но, разумеется, не физическую работу, то сразу согласился. Это последнее время, когда он пытался вспомнить его, охватив весь период целиком, вызывало ощущение какой-то серой кляксы, из которой ему не удалось выделить и вспомнить ни одного сколько-нибудь запомнившегося цветного момента.
На старом месте Виталя открыл, что если курнуть, то день проходит интереснее. Он и раньше догадывался, потому что как и все учился в школе, но до регулярной практики дело дошло только в течение последнего месяца. Попутно он открыл для себя глазные капли для снятия красноты и жевательную резинку. Он и раньше о них знал, но то, что это действительно полезные вещи, ему раньше в голову не приходило. Он никогда особо не любил крекеры, но с удивлением обнаружил, что может скушать две пачки. Надоевший пасьянс «косынка» обрел второе рождение. В голосе начальника, которого за глаза все звали «Петрович», он услышал человеческие эмоции. Оказалось, что он не просто лысеющий, вечно недовольный и потому привередливый зануда.
Пару дней назад он ушел со старого места, тогда же сразу должен был устроиться на новое. Он пошел туда, где предстояло работать в будущем. По дороге он много о чем-то думал, понял, что хочет покушать, но решил отложить это, пока не оформится в отделе кадров на новом месте. Он шел по асфальтированной дорожке и прошел мимо открытого канализационного люка. Впереди шла какая-то женщина, было очень тепло, но на ней, почему-то, был зеленый, шерстяной берет. Это было очень странно, потому что она не должна была мерзнуть. А может быть, ей все равно было холодно? Виталий вспомнил, что читал про взрослых женщин в период менопаузы. Им постоянно становилось жарко, даже когда остальным людям было прохладно. Но эта конкретная женщина, наоборот, одела берет. Значит, ей было не жарко, а холодно. Значит у нее антименопауза. Виталий понял, что такого не бывает, что про антименопаузу он никогда не слышал, поэтому это просто женщина, которая одела берет. У нее на шее были бусы с большими красными бусинами. Они напоминают яблоки, но яблоки не висят гроздьями. Значит это не яблоки. Но это и не гроздья. Виталий задумался, а что может висеть вот так, одно за другим и вспомнил, что так висят бусы. Тогда причем тут яблоки? Наверное, он хотел бы покушать, но ведь он не любит яблоки. Значит персики. Сочные персики, но внутри у персиков есть косточка. У косточки твердая поверхность, которая похожа на… Виталий задумался, с чем можно сравнить поверхность косточки персика. Ответ вертелся где-то на языке, но не удавалось его ухватить. Поверхность луны, кора дерева, все было чем-то не тем. Внезапно его осенил один ответ, но он не был правильным, который хотелось вспомнить. Поверхность косточки персика похожа на жесткий целлюлит, который показывают в рекламах антицеллюлитных брюк и массажеров. Сравнение показалось смешным, и Виталий сдавленно улыбнулся, пытаясь сдержать хохот. Ему не хотелось идти по улице и ржать, привлекая внимание. Когда смех прошел, он вновь вспомнил персики, в которых косточка, которую можно расколоть и там есть орешек. Орешек тоже можно скушать, поэтому персики - это и сочный персик и еще орешек. Но ведь целлюлит. Виталий понял, что не хочет орешек и стал смотреть вверх. Там летали птички, висели провода, и птички на них садились. Он понял, что в природе все взаимосвязано, что одно другому помогает, но и наоборот бывает тоже. Провода висели длинными нитями, которые парами шли от столба к столбу. Если провода были бы подвешены друг к другу очень близко, то они бы друг друга задевали при дуновении ветра, и возникало бы короткое замыкание, но они подвешены на расстоянии, поэтому и не задевают. Это очень хорошо для птичек, потому что птичка может сесть только на один из них. До второго ей не дотянуться. Если бы провода подвесили близко, то птичка могла бы сесть на оба и погибнуть. Таким образом, птичкам – да, короткому замыканию – нет. Две выгоды одновременно. Вот и получается, что двум хорошим вещам – да, но одна из них – нет, несмотря на то, что все равно - да. Поэтому наоборот.
Думая о всяком и разном, Виталий подошел к крыльцу здания, где должен был устроиться работать. Должен был, но почему-то пошел назад от здания в сторону дома. Стакан надо докурить, а потом лезть на новую активную работу. Раньше на старом месте было можно. Что терять, когда работа и ритм жизни, как у улитки? Нечего. К тому же кушать охота.
Два дня Виталий сидел в халате на диване и курил через бутылочку, выдыхая в форточку. Он выглядел как ленивый бай, который сидит и ничего не делает, потому что он ленивый. Стакан почти закончился, поэтому нужно было собираться на новое место, но оказалось, что уже пятница и впереди два выходных. Поэтому он задумался, что из двух выбрать - подождать выходные и пойти устраиваться в понедельник, или взять еще стакан и пойти устраиваться в следующую пятницу. Вопрос стоял остро. Нужно было что-то выбирать.
Как настоящий ленивый человек Виталя решил, что выбирать очень трудно. Пусть сложится, как сложится, поэтому он не сдвинется с места, пока судьба не сдвинет. Он продолжил смотреть фильм. Вскоре фильм ему надоел. Он смотрел его с середины. Поначалу ему нравилось мысленно уплывать в попытках понять, что же там могло быть вначале, но почему-то понимать он не начинал, а уходил на совершенно посторонние темы. Когда же он пытался сосредоточиться на сюжете, то не получал удовольствия ни от фильма, ни от своего состояния. Марихуана – спонтанное времяпровождение, чтобы посидеть и подумать об отвлеченном и абстрактном, успокоив сутолоку бытовых и прозаических мыслей. Придать миру еще одно измерение, где на каждом предмете был бы небольшой ярлычок, на котором можно что-то прочитать. Замедлить время, чтобы не пролетать в обычном ритме и успевать взглянуть, что там написано. Где не оставалось места для насилия или агрессии, а суета была крайне нежелательной. Если конечно накурен нормально, а Виталя был накурен именно нормально.
Виталя почувствовал, что уже сможет покушать еще чего-нибудь и в нем это поместится. Поэтому включил музыку и пошел за чем-нибудь, что можно было бы съесть. В холодильнике он нашел йогурт, который почему-то не съел. Наверное, он решил его оставить кому-то другому, потому что нехорошо съедать все одному, когда живешь в семье. Но разве можно наесться маленькой баночкой йогурта? Тот, кто съест ее, ощутит разочарование, что нет еще одной, чтобы было как раз. Поэтому не стоит кого-то разочаровывать и надо скушать ее самому. Там же лежала не съеденная копченая куриная ножка. Но разве можно наесться одной маленькой куриной ножкой? Чтобы не разочаровывать близких, Виталя решил съесть ее тоже. Еще он нашел колбасу. Разве можно всем этим наесться? Наверное, все-таки можно. Но разве тот, кто станет кушать, будет таким голодным, как он? Наверное, нет. Значит, это надо скушать, потому что он тоже поделился бы с родными, которые умирали бы с голоду, пусть и недоедая сам. Набрав полные руки всего, он вернулся в комнату.
Из колонок доносился очередной рэпчик, на очередные три, максимум пять лет. Затем, те кто слушал, вырастут, а тот кто читал, будет не актуален, в сравнении с новым поколением. Тогда он пойдет работать техником на радио, администратором концертной площадки, ну или если уж совсем никак, то его найдут где-нибудь нанюхавшимся каким-нибудь 646-м. Виталя вдруг понял, почему же все рэперы курят, открыто говорят об этом и пропагандируют в своем творчестве. Да потому что в школе по русскому у них было в среднем между двойкой и тройкой. И к слову с десятью синонимами они смогут придумать от силы два. Вот и возникает необходимость подстегнуть творческий процесс. Добавить креативность в мышление, чтобы сказать не «вот так», а «эдак вот».
Но этот читает хорошо, жизненно. Прямо вот как из окна смотришь. Только зачем описывать процесс? Как забалтывать каждый знает. Ты вырази суть, да так чтоб до поджилок проняло, от точности, чтоб прямо в точку. Виталя стал слушать, внимательнее, потому что начало темы было многообещающим. Вот правильно, верно читаешь, так оно в жизни и есть. Да куда опять ушел! Так ведь нормально начал. Ты новости что-ли? Или слухи и сплетни? Дворовые истории под бит? Виталя понял, что торчки такой рэп не слушают. И не потому что они вообще ничего не слушают, а потому что они так живут. А это слушают обычные люди, которые покуривают, и, может быть, иногда прикалываются. Им это щекочет нервы, пусть грустью, тоской, но дает эмоции, которые от спокойной жизни взять больше негде. Из них никто не стал бы слушать что-то типа: «Я проснулся с утра, когда будильник прозвенел. Я умылся и оделся, но в школу так и не успел. Йо!». Потому что они этим живут и это для них не в диковинку. Вот и слушают истории под музыку, которые сказаны «эдак вот», плюс немного подробностей физиологии добавлено, для более четкого представления, но только чуть-чуть, чтобы совсем уж сильно говном не воняло.
Виталя попытался вспомнить рэперов, которые ему нравились. Вспомнилось мало. Но у них были тексты больше похожие на стихи, а не на текстА. И на самые разные темы. Виталя стал слушать, о чем будет следующая по списку песня. Опять наркотики. И следующая за ней, тоже. Что-то про бабулю. И про наркотики. Впрочем, он не удивился. Чтобы говорить о чем-то другом, нужно уметь это выразить. А рассказать под грустную музыку печальные истории, которые даже обычными словами, написанные в газете, вызывают эмоции, может любой. Но и не каждый. Те, про кого будут эти истории, вряд ли смогут. Так что у парня просто нет выхода. Творец внутри не дает покоя, хочется выразить, очень хочется, очень хочется… но не можется. Приходится придумывать варианты и выбирать. Или стать никаким, говоря обо всем. Или говорить «эдак вот» о простом, чтобы стать хоть каким-то. Виталя прослушал уже несколько песен с диска, но не получал ожидаемый заряд. В каждой теме, проскальзывали неплохие моменты, но хватало только, чтобы создать атмосферу, немного отношение и ощущение, но уже не больше. А до вовлеченности в сопереживание, оттого что кто-то сказал твою душу, выразил и подчеркнул словами, что сам не мог, вообще не доходило.
Виталя слушал дальше, потому что слышал эмоции, которые были живыми, пусть и неказисто получалось, но автор хотел их донести. Вот только, что сам торчал - это полное фуфло. Употреблял – верю, часто употреблял – верю, подкумаривало – верю. Но что ломало, как после многолетней системы – ерунда. Выхватывал, вертелся в определенной среде, общался, видел, слышал. Теперь про то, что и кого видел, читает. Если бы сам торчал, то читали бы уже про него и кто-то другой. Виталя стал вспоминать людей из своей жизни, знакомых, даже одноклассников и убедился в верности своей мысли. Потом он вспомнил клип этого исполнителя, его внешний вид, попытался представить того среди отпетых наркоманов, в местах в которых случайно оказывался сам и которые видел своими глазами. Даже если для клипа рэпер специально оделся, как можно хуже, то все равно он смотрелся бы там мажорным чебурашкой.
Виталя стал слушать и думать дальше. Думать он не старался, просто само собой приходили мысли. Посыл от текстов идет правильный, что все это зло. Вроде бы. Именно, что вроде бы. Потому что если употреблял, то должен знать, что с определенного момента уже не важно, правильно или не правильно, вредно или безвредно, а важно есть или нет. Был бы кусок плана размером с футбольный мяч, а там уже подумаем. Сейчас слышно, что нет истории печальнее на свете, в предыдущей теме сам в себе не был уверен, а в той, что играла до предыдущей жизнь и время такие сякие, сами подталкивают на это, а кто не пробовал, тот жизни не видел. Где собственное отношение? Нет его на самом деле. Какое-то ассорти, каждый слушающий может выбрать, что ему по душе, а остальное уже подгонять под то, что нравится. Но одно общее - в любой теме, которую он читает - он прав. Нигде не дурак, нигде не чмо. Даже если был не прав, то исправился, раскаялся и стал прав.
Виталя не разочаровался, что послушал, но и не получил того, что, послушав предыдущий альбом этого же исполнителя, и так не рассчитывал получить. Когда в разговорах с друзьями речь заходила о музыке, то ему частенько говорили, что он просто не понимает и поэтому не может оценить. Виталя не возражал против этого. Поэтому и исполнитель на пять лет. Через пять лет слушать его уже не будут, потому что он читает о ненормальном, о болезнях. Ни один человек не захочет всю жизнь сидеть в грязи и слушать об уродстве. Поэтому через пять лет, когда выработается четкое отношение, там или тут, то или это, и аудитория изменится. Те же самые люди просто перестанут его воспринимать серьезно. Не будет нужды слушать о болезнях и калеках, когда определятся в том, что же это для них самих. Так же, как не слушают про инвалидов в инвалидных креслах, про гонорею, оспу и даже рэпа такого нет. Пока возможна полумера, но это лишь пока. Еще свежи воспоминания о тех, кого знал, но уже не увидишь, может, даже позволяешь сам себе время от времени, но все это пройдет. Может раньше, может позже, но рано или поздно пройдет все равно, пусть даже только тогда, когда уже встанет вопрос, как не допустить это у своего продолжения. Поэтому Виталя не обижался, не принимал такие высказывания, как утверждения в своей недалекости. Он понимал ситуацию и не видел ничего плохого в том, что знает ее немного наперед.
А через десять лет это уже не станут слушать, даже как воспоминание о том, что было когда-то. Через пять лет с этой целью еще могут. Никто не захочет вспоминать болячки и ошибки, и не было такого никогда, чтобы подобные вещи запоминались. Это не суть, характеризующая время, а отклонения и аномалии от нее. Даже при воспоминаниях о годах войны, ударение ставилось именно на победе, на собственной силе, а все плохое, что произошло, вспоминают, чтобы почтить память тех, кто не вернулся, ради этой победы. У этого рэпера, если для него это важно, останется небогатый выбор - своим творчеством сказать о вечном. Ну, или красиво о главном. Виталий представил, как тот читает про любовь, даже представил клип. Красивая девушка, что-то еще, что-то еще, что-то еще, цветы и тут же он зачитывает свои текста. Но вспоминая его по последнему увиденному клипу, Виталий не мог мысленно прилепить его к красивой девушке. Получалась красивая девушка и нестриженный, губастый, картавый Филлипок с обветренным ртом. Это не очень состыковывалось, зато было забавно.
Виталий выключил музыку. Надоело и хотелось покурить, что он и отправился делать. Судьба не сдвигала с места, поэтому можно было сидеть и дальше. Откашливаясь, он возвращался к дивану, когда внезапно зазвонил телефон. Виталий взял трубку.
- Алло.
- У меня зазвонил телефон, кто говорит? Джон, - донеслось с другого конца провода.
- Привет, Джон, - сказал Виталя, улыбнувшись. – Как жизнь?
- Все хорошо, очень хорошо, просто прекрасно, - оживленно тараторил Джон, - приходи ко мне в гости, причем сейчас. Давай собирайся и притащи воды побольше, а лучше соку.
- Да нет. Что-то неохота к тебе тащиться. Вообще не охота. Да и чего делать?
- Найдем чего делать. Ты выдвигайся и все будет нормально. Я тебе не буду по телефону ничего объяснять.
- Да я покурил, мне не охота в такую даль тащиться. Или говори, или не пойду.
- Покурил - это нормально. Тащи тоже сюда. Давай шевелись. Покурим тут.
- Да не, скучно у тебя. Дома лучше. Идти тоже долго, – снова стал упрямиться Виталя.
- Да не скучно. Нормально, я тебе когда-нибудь врал?
Виталий задумался. Как правило, такой вопрос задают, когда хотят убедить в том, что все действительно серьезно. Причем его задают даже если врали раньше, но надеясь на то, что собеседник не припомнит это из вежливости или великодушия.
- Конечно, врал. И ты вообще лжец, - ответил Виталий.
- Ну, конечно. Хватит отмазываться. Давай ноги в руки и сюда. Одна нога здесь, вторая уже здесь.
- Не знаю, не очень охота столько идти… - заколебался Виталий.
- Нормально будет. Вот от чистого сердца тебе прямо правду говорю, правду-матку говорю, слова, будто сами изо рта вылетают, просто не надо даже врать, да и не соврать никак. Честняк, верняк, самое то, что.
- Ладно, буду через минуту, только тапки с ключами найду. Жди, – согласился Виталий.
Он пошел к соседу на этаж выше. Его заинтересовало, почему тот как с цепи сорвался и зовет к себе. К тому же, это вполне могло считаться судьбой, сдвинувшей его с дивана.

Черепаха

Вадик не помнил сам, сколько он пьет.
Он начал еще в молодости, вернувшись из армии. До этого он только однажды пробовал спиртное. Отец, после того как получил известие о призыве сына, сам налил ему в граненый стакан и поздравил с тем, что он уже вырос. В армии он попал в танковые войска, дослужился до сержанта и даже принимал участие в боевых действиях. Но через много лет, когда он начинал об этом рассказывать, то в ответ ему был только недоумевающий взгляд. Будто слушатель спрашивал: «А разве там что-то было? Никогда об этом не слышал», или: «Не позорь седину, алкаш, страны-то уже такой нет, корчит тут из себя ветерана. Все вы заслуженные». После армии он вернулся домой и устроился в областной совет водителем. На служебном автомобиле он возил всевозможных партийных работников, именно в то время и начал потихоньку попивать. Как и все уже взрослые, понемногу, не больше других с кем приходилось пить, включая и своего отца. Все это проходило достаточно безобидно и только в нерабочее время.
В один злосчастный день, когда он вез одного важного деятеля областного уровня, под его машину бросилась женщина. Пытаясь избежать столкновения и гибели человека, Вадик попытался резко свернуть и уйти на обочину. Однако не успел, сбил женщину и врезался в растущее на обочине дерево. Водитель и пассажир получили тяжелые травмы, а женщина скончалась. Как потом оказалось, она решила покончить с собой, написала записку, что она во всем виновата сама и просит водителя не винить, затем просто вышла на дорогу перед первой попавшейся машиной. С Вадика сняли обвинение в непредумышленном убийстве, но с работы тоже уволили, потому что пострадавший пассажир был человеком заслуженным и, на всякий случай, решили перестраховаться.
После этого он пошел на производство, где стал работать обыкновенным рабочим в цехе. Там он стал пить немного больше, так как теперь не приходилось водить транспорт, но и запоями он тоже никогда не страдал. Короткий период сухого закона он пережил совершенно безболезненно. Через какое-то время он стал бригадиром на одной из четырех линий. Примерно в это время и случился общественный кризис. Однако причиной того, что Вадик стал пить, был кризис в собственной жизни. Все остальное, что происходило в стране, было просто благоприятной почвой для развития алкоголизма. Рост цен на все виды товаров и услуг был не совсем одинаков. Появилось множество видов алкогольной продукции, которую открыто и прямо, рекламировали в средствах массовой информации, а соответствующих законов принято еще не было. Кроме пары недельных задержек, перебоев с выплатой заработной платы они не ощутили, поэтому было, на что пить вечерами, и обсуждать ситуацию в стране.
Вадик пил все больше, практически каждый день. В выходные он не останавливался, и, начав после работы в пятницу вечером, отходил уже в понедельник и прямо на работе. Руководство смотрело сквозь пальцы, потому что не пил на работе и ладно, а выходные это личное время, тем более остаточный винный выхлоп был свойственен очень многим. Но увеличение частоты и количества сказывалось на семейном бюджете, и жена потребовала, чтобы он отдавал зарплату ей, он стал отдавать, но с каждой получки стал делать заначки. Если удавалось получить премию или какой-то дополнительный доход, то он его просто скрывал. В то время он мог свободно выпивать по литру, даже по полтора, и ему иногда приходилось занимать, отдавать с зарплаты и лгать жене, что дал взаймы. Почти всегда удавалось найти человека, который подтверждал, будто берет в долг. После этого они шли и вместе эту сумму пропивали. Он прятал спиртное в доме, чтобы в какой-то тяжелый день, когда некуда идти, можно было тайком выпить, но вскоре перестал это делать, потому что нечего стало прятать и не хватало на насущные потребности.
Утром в понедельник, как обычно чувствуя невыносимую дурноту, которая вытягивала все нервы, Вадик взял чекушку, и выпил залпом прямо перед работой. Проходя через проходную, он задержал дыхание, и остаток рабочего дня старался сторониться начальства. Никто ничего не заметил. После этого он стал уже смелее поправлять с утра здоровье, а в обед выходить за территорию и, поправлять его снова. Долго это не продлилось, изменение поведения в коллективе сразу бросается в глаза, поэтому мастер просто взял его под руку и лично вывел через проходную, сказав, что документы может забрать в отделе кадров уже завтра. Вадик сначала разозлился и напился до полной невменяемости, но протрезвел и побежал извиняться, дескать бес попутал, и он честно обещает, что в последний раз. Его простили, но однозначно дали понять, что это до первого предупреждения. Вадик действительно никогда больше не пил в рабочее время.
Проблемы в семье начались еще до того, как пить вошло в систему. Стоило ему выпить, и жена сразу начинала ругаться. Она запретила пить дома, чтобы не видеть это свинство, и чтобы не мешали спать ей и ребенку, поэтому Вадик стал пить у друзей и знакомых, которые иногда были уже хроническими алкоголиками. С ними он напивался до упаду, а потом все равно приходил домой. Начинался скандал, истерики, угрозы больше не пускать в дом. Проблемы росли как снежный ком, одна поддерживая другую. Дома было неуютно, поэтому он шел к друзьям и там пил, делая это уже чаще. Денег не хватало и ситуация дома обострялась. Попутно уже пропитые друзья, внушали ему свою философию о том, что жена - это «стерва», а мы тут вкалываем, и нет нашей душе покоя, поэтому есть бальзам. И нет ничего лучше настоящей мужской дружбы и братства, поэтому собутыльник это не просто человек, а душевный товарищ. В общем эта философия не находила опровержения в личной жизни Вадика. Жена и раньше отправляла его на ночь в другую комнату, а со временем переселила его туда уже совсем. Он стал реже мыться, бриться, стал неряшливым, дышал перегаром, поэтому она больше не могла терпеть эту вонь, и перестала спать с ним в одной кровати вообще.
Все усугублялось по нарастанию. Вадик не мог принять, что проблема в нем самом. У него появилась навязчивая идея, что у нее кто-то появился, и она ему изменяет. Поэтому он стал звонить ей на работу, спрашивать, где она, рыться в вещах, ища доказательства. Все попытки достучаться до здравого смысла, что им уже далеко за сорок, у них взрослая дочь не приводили ни к чему. Когда она болела и была дома одна, то Вадик звонил ей с работы, при этом слушал не ее, а посторонние звуки в доме, которые мог бы издать кто-то еще. Он даже попытался заставить ее говорить вслух неприличные слова и ругательства, потому что ей было бы неудобно произносить такое при постороннем мужчине. Когда она отказалась, сказав, что он сумасшедший, то он быстро отпросился с работы, чтобы слетать «туда и обратно», и поймать гипотетического любовника. Ворвавшись, он увидел, что она одна, одета по-домашнему, никто не прячется, не висит на балконе. Больше он не пытался застать ее врасплох, но и ревновать и подозревать не перестал.
Иногда у Вадика случалось ночное недержание, он просыпался в собственной луже. Но самой последней каплей стало его появление у жены на работе. Он не скандалил, но пришел, заметно выпив, чтобы «просто посмотреть». Она его выпроводила, а вечером собрала вещи и с дочерью переехала к матери. Он попытался их вернуть, орал под окнами, стучал в двери, ругался, угрожал, поэтому пару раз его увозила милиция. После этого он остепенился и перестал пытаться вторгаться к ним. Жена закончила развод и размен жилья, и он стал жить один в однокомнатной квартире. Дочь вышла замуж и стала жить отдельно и самостоятельно. На свадьбу отца никто не пригласил.
Когда у него открылась язва, его положили в больницу для перфорации желудка, и пока он лежал, то не пил, а после больницы даже попытался бросить. Но через некоторое время, в результате несчастного случая, он лишился сразу трех пальцев на левой руке. Это иногда случалось, и там же работали люди, которые потеряли палец или фаланги нескольких пальцев, но без трех работать, как прежде, он уже не мог. Поэтому ему выплатили компенсацию и после уволили совсем.
Оказавшись без работы и без занятия, он продолжил пить. Теперь у него появилась удивительная чувствительность к алкоголю. Он проводил целые дни в дремотном состоянии, а когда просыпался, то вливал стопку-другую и засыпал снова. Ему стало нужно совсем немного спиртного. Сон тоже изменился. Без спиртного он вообще не мог больше заснуть, поэтому пил постоянно. Исчезли периоды глубокого сна, когда он будто проваливался куда-то, сразу на несколько часов, а просыпался уже трезвым. Реальность впивалась в сознание, будто колола иглами, и он сразу искал что-то, что можно было бы выпить. Руки при этом тряслись, он чувствовал невыносимый внутренний холод и абсолютную беззащитность, будто из мира высосали абсолютно все цвета и он стал безжизненным, предсмертным и серым. Время казалось осязаемым, словно приходилось пропускать его через что-то в себе и ощущать его холодную вязкость. Когда находил, то выпивал и забывался опять. При этом мир другим не становился, но по телу от солнечного сплетения расходилось тепло, которое придавало сил его выносить. Он снова ложился и будто выпадал из времени и пространства, сосредоточившись на согревающем внутреннем покое и уюте. Совершенно не осталось отвращения к спиртному, оно вливалось как вода. Хотя еще недавно, он мог поперхнуться и неимоверным усилием мышц горла и пищевода удерживать в себе, рукой искать, чем запить, а когда спазм закончиться, быстро расслабиться и до начала следующего влить в себя обычную жидкость, чтобы смыть мерзкий спиртовой привкус и пропихнуть.
Теперь его сон полностью стал алкогольной дремотой. Он практически ничего не ел, но в весе особо не терял, потому что алкоголь очень калориен. К нему заходили бывшие собутыльники, друзья, но особо часто алкаши из окрестностей. Они приносили с собой банку какой-нибудь рыбы, кусок отрезанного хлеба или конфетку, а из выпивки водку, портвешок, спирт, домашнее вино или брагу, лосьоны для очистки кожи, боярышник, пустырник. Иногда он вставал сам, словно организм набирал какую-то энергию, чтобы подвигаться. Выносил мусор, мылся, стирался. Недалеко от его дома находился небольшой круглосуточный магазинчик. Заведующая, которую он хорошо знал раньше, когда та еще была продавщицей, иногда просила его что-то сделать, и сразу рассчитывалась с ним небольшой суммой. Зимой он долбил лед у входа и чистил снег, выносил мусор, но грузить товар, после того, как он не удержал двумя пальцами коробку и уронил, она ему больше не доверяла.
Компенсации ему хватило на длительное время, дополнительно он получал пособие по недееспособности и небольшую надбавку. Иногда за квартиру помогала платить дочь. Все, что ему было нужно - это чтобы постоянно было что-нибудь выпить. В общем, это получалось, но с натяжкой и иногда он начинал обход своих знакомых, которые могли бы помочь. Если знакомых не было дома, то он обращался к женам и даже к детям, которые открывали дверь. Он не просил взаймы, зная, что ему все равно никто не поверит, поэтому старался просить самые маленькие суммы, которых хватило бы на что-то, причем не говорил про возврат, и это было фактически попрошайничеством. Кто-то мог и дать, но чаще всего нет.
Последние несколько дней Вадик вообще не выходил из дома. Он пил, дремал, по старому деревянному телевизору, что-то показывали, но он его не смотрел. Он выглядел словно черепаха, спрятавшаяся в панцире. Вся его одежда постепенно превращалась в грязные, измусоленные тряпки, поэтому он носил в эти несколько дней свою старую военную форму, которую достал, из глубин шкафа. Больше тридцати лет назад он вернулся в ней домой и теперь лежал прямо в ней, в точно такой же, будто бы этих лет и не было. Но они были. Он что-то делал, работал, вот только где это все? Словно что-то его вытянуло, а вымотав и искалечив, вернуло назад в эту же зеленую одежду. Но ему все равно, потому что он в своем маленьком мире, отделенным от всего остального. Больше всего ему хотелось бы, чтобы никогда и ничто не нарушило его покой. Он хотел бы умереть вот так, и чтобы не пришлось вылезать опять. Поэтому если придется вылезти, то он сделает все и вернется в него. Он в состоянии подобном отходу ко сну, когда уже абсолютно расслабился, уже задремал, но последний проблеск сознания, освободившийся от погружения в ничто, еще пытается охватить реальность, напоминая, что вокруг что-то есть. Тогда с мучительной неохотой появляется мысль о том, чтобы встать, и сразу ей на смену приходит облегчающая мысль, что впереди еще целая ночь, что можно еще больше расслабиться, отдохнуть, забыться и наступает миг блаженной лености, ленивого покоя, когда уже абсолютно не важно, проснешься ты или нет. Вот в этом миге он и находится. Миг сменяется забвением, выходя из которого начинаешь предвкушать новый миг, нужно в него вернуться, а для этого нужно просто еще пару капель.
Вадик очнулся, почувствовав, что ему не очень уютно. По привычке потянулся к табуретке рядом с кроватью, но там были лишь пустые бутылки. Он проверил остальные, но и в них не было ничего. Было одиннадцать флаконов. Когда он начал, то казалось, что все просто чудесно, когда осталось три, то казалось, что еще целых три, когда остался последний, то казалось, что еще целый флакон. Еще столько можно не думать о том, где взять выпить. Когда последний заканчивался, то было уже не так хорошо. Забывался с трудом, думал о том, что скоро придется это решать. Вот и пора.
Он обыскал все, но не нашел ни денег, ни выпить. Одев поверх формы болоневый дождевик, побежал по знакомым. Обошел всех и ничего, хотя бегал несколько часов. Видимо придется вернуться и ждать. Вадик понял, что не дотянул до получки почти десять дней, поэтому неизвестно как их протянет. Эта мысль сильно пугала. Десять долгих дней. Впрочем, такое уже бывало, но именно сейчас этого особенно не хотелось. Возникло желание подойти к какому-нибудь прохожему пьющему пиво и попросить, чтобы оставили ему, но с утра никого не было видно. Он вернулся домой, стал ждать чего-то, лег и задумался. Оказалось, что если лежать, то можно не уснуть, но отвлечься. День почти закончился и вроде прожил.
Ближе к вечеру он снова пошел по разным местам, чтобы попытаться найти выпить. Один знакомый по заводу одолжил, поэтому назад Вадик возвращался уже с флаконом. Ему показалось, что слишком рано потемнело. Будто гроза собиралась. Но почему-то с сиреневым или фиолетовым оттенком. Он попытался поднять голову и увидеть большую грозовую тучу, но споткнулся и чтобы не упасть снова стал смотреть вперед. Все же мельком он взглянул на небо, вроде ничего необычного. Он уже бежал, перейдя с быстрого шага на трусцу. Что-то явно происходит, нужно добраться, хлебнуть, успокоиться. Было почему-то немного страшно. Он заскочил в подъезд, побежал по ступенькам к квартире. Открывая дверь, глянул в окно подъезда, находившееся пролетом выше, небо было обычным. Зашел в квартиру, закрыв дверь, прислонился к ней изнутри спиной. Переводя дыхание, он прислушался. Все было тихо, только вокруг было слегка темнее обычного. Он пошел включать свет, но услышал телефонный звонок, а когда пошел снимать трубку, то остановился в ужасе. У него отключен телефон. Он это вспомнил, и ему стало дико страшно. Когда страх чуть отступил, то стало понятно, что телефон звонит у соседей, а он просто слышит через стену. Он почувствовал сильную жажду. Во рту пересохло, кинулся на кухню, жадными глотками стал хлебать воду прямо из-под крана. Телефон продолжал звонить. Вадик заорал: «Да возьмите же трубку, мать вашу!». Телефон продолжал звонить, Вадик снова стал пить, пока не почувствовал, что хватит. Он понял, что слышит не только телефон, но и шепоты, а так же звуки, которые похожи на скрежет по металлу, а когда этот скрежет раздается, то от него такое чувство, будто прямо перед тобой затормозил автомобиль. Не из-за звука, а от волны, которую он нес. В животе от животного страха начались спазмы. Он стал срыгивать только что выпитую воду прямо в раковину. С каждым сполохом выливающейся воды, он будто избавлялся от страха, поэтому стал помогать пальцами. Когда стало нечем, опять прислушался. Шепот продолжался, но не как простой шепот, а словно начинал троить «шепоток-поток-ток» и одновременно со звучанием затихал. Вадика трясло, он услышал, как звучный женский голос сказал: «Давай, убьем его». Остальные звуки указывали на то, что она не одна. И они все где-то рядом. Новый приступ паники заставил его застыть, чтобы понять, откуда они шепчутся. Он заметил, что вокруг не темно, а так он стал видеть. То, что находилось прямо, он видел отчетливо, но чем ближе к краям, если, не отрывая глаз от одной точки, смотреть прямо, тем темнее становилось. Боковым зрением он вообще не видел ничего, только тьму. Новая череда звуков привела его в ужас. Пить казалось безумием, он не смог бы проглотить сейчас вообще ничего. В квартире больше нельзя было оставаться.
Вадик побежал к двери, выскочил в подъезд и захлопнул ее за собой. На лестнице он подбежал к окну. Обычно там проходила дорога, которая шла от окна, а ее конец не был виден из-за крон деревьев. Сейчас все это обдавало сиреневым и фиолетовым светом, а чем ниже, тем багрянее становилось. Там не было дороги. Это было логово. Дорога это вход в него, а кроны деревьев свод. Там было что-то и туда было тоже нельзя. Он сполз по стеночке и завыл во весь голос.
Они снова зашумели, но он закрылся руками и сидел не двигаясь. Они хлопали дверями, шептали, стрекотали и трещали. Он вдруг понял, что они добиваются, чтобы он сделал все сам, поэтому заорал: «Что вам нужно?». Они махали чем-то и переговаривались. Вадик посмотрел на свой этаж, но увидел лишь какую-то конечность, которая исчезла в его квартире. Он побежал этажом выше и сел там.
Он устал от страха. Сил больше не было. Лучше умереть спокойно и не терпеть больше. Они почувствовали это и позвали его. Он пошел.

Рыбий гормон.

Лосось явно переживал брачный период. Из него просто перла расхлябанная вертлявость мартовского кота. Он бегал по квартире, как на крыльях и общался со всеми придурковатыми фразочками, которые были безобидными, а просто указывали на то, что у человека хорошее настроение. Быть может, так на него повлияло время года. Люди иногда меняются в зависимости от этого и ведут себя иначе. Тем более за окном самый период для африканских страстей – остался месяц до зимы, почти весна.
Лосось жил с матерью в той же квартире, что Джон и Паша. Никто не мог вспомнить, почему его называли такой рыбьей кличкой. Но догадывались, что это произошло от его фамилии. Однако если его фамилию превращать в кличку с наименьшим искажением, то его следовало бы звать «лось». Видимо так оно и было, но он обижался, когда его так звали. Поэтому его стали звать Лососем. Видимо тогда «лосось» звучало менее оскорбительно, поэтому прижилось. Он был похож отнюдь не на лосося, а именно на лося. Высоченный, с длинными руками и ногами, и с резкими, выдающимися вперед, чертами лица.
Лосось работал на каком-то предприятии неподалеку. Он был простым парнем, без особых запросов, амбиций, но и без особых комплексов. Когда на предприятии им выдали новую форму, то он почти неделю ходил на работу и домой в синей фуфайке. Затем фуфайка стала пачкаться и ходить в ней по улице, стало не совсем удобно. При этом он носил только фуфайку, но никогда не изменял своей постоянной одежде. Зимой и летом он носил спортивный костюм и фурагу. В зависимости от сезона, менялась только обувь, летом – кроссовки, зимой – меховые ботинки.
Лосось любил выпить. Даже очень любил. Несмотря на здоровый вид, он выпивал совсем чуть-чуть, после чего отключался. Однажды они с Пашей и Джоном засели на кухне и решили выпить водки. Оказалось, что ему много даже одной бутылки, и, выпив примерно две трети, он начал клевать носом и пошел спать.
Уже несколько дней он куда-то бегал, кому-то звонил, но в чем причина изменений в его поведений так и оставалось непонятным. Он стал мыть голову через день, поэтому его было непривычно видеть с пышными чистыми волосами. Виски он укладывал каким-то гелем, убирая волосы за уши, после чего уходил на улицу, а поздно ночью или под утро возвращался обратно. При этом он заправлял олимпийку в спортивные штаны, что выглядело достаточно необычно и если бы не широкие плечи, то он смотрелся бы толстозадым дядькой.
Туман неизвестности был развеян одним субботним утром, когда Лосось сам постучал в комнату Джона. Он разошелся со своей девушкой и искал новую. Пока он ищет здесь, посещая все пьянки, гулянки, а после них, провожая до дому кого-нибудь, кто соглашался с ним идти, то он хотел параллельно разместить объявление на каком-нибудь сайте для знакомств. Так он не будет терять время и, продолжая искать девушку, одновременно будет общаться и знакомиться с кем-то по телефону. А у Джона был компьютер и доступ в интернет через модем. Телефон был общий для всех, поэтому он не занимал линию днем, но так как нужно было подключиться всего на десять минут, то он не стал возражать.
Джон с Виталием сидели и помогали Лососю сочинять текст объявления, попутно общаясь, и узнавая друг у друга как жизнь.
- …вот и выставила меня, - закончил Лосось свой рассказ про расставание с девушкой.
- Вот беда, - посочувствовал Виталий.
- Я и сам уходил с грустью, - подтвердил Лосось. – И вообще, кто в гостиной кушает? Только неряхи. Нормальные люди кушают на кухне. Вроде нормальные люди, а стол в гостиной. Своя квартира, а живут как в коммуналке. Сидят и жрут, как свиньи и телевизор смотрят. Гостиная она для того и есть, чтобы телевизор смотреть. Гостей в нее приглашать. От слова «гость» это все. Не жрет там никто.
- Но там и не блюют, - заметил Джон.
- Это да, – погрустнел Лосось. – Ну а что оставалось. Плохо мне было. Выпил я лишнего. Сижу, все нормально вроде, а эти жрут и жрут. Мне предложили, я отказался, сказал, что не голодный. Сел на диван. И тут запах всякой жратвы до меня дошел. Копченое всякое, еда, в общем. И так меня мутить начало, ну просто не знаю что. Сдержался. Немного оставалось, но выдержал. Думаю все прошло. Сел поудобнее, откинулся. И тут на тебе – приспичило икнуть. Просто икнуть и все. Икнул, а следом как пошло. Не то, что добежать куда-то успеть, едва с дивана успел спрыгнуть… Ну остальное знаете.
- Да, ну и история, - ответил Виталий.
- Палас на полу был? – спросил Джон.
- Да не помню… А был палас! Серый… - ответил Лосось, но сник, потому что понял, что это не хорошо.
- У-у. Ну все. – сказал Джон, - Теперь забудь о ней вообще. Не простят тебя никогда
- Тем более палас серый, - добавил Виталий, - был бы цветной, то и не видно было бы.
- Да я и сам не вернусь, уж неудобно как-то…
-Ничего все путем, все наладится, - ободрил Джон, - Диктуй текст, Страдивари, а я буду писать.
- Иду от нее, настроение вообще пропало, - продолжил Лосось, - а тут солнышко, бабы, телки ходят, все хорошие такие, прямо глаз не оторвать. Ну, я и подумал, что я вообще парюсь? Наоборот даже может неплохо, что так вышло? Может я лучше встречу, судьбу так сказать. Впервые за полгода взглянул на других женщин, можно сказать. Раньше, конечно, тоже глядел, но не так, что прямо примерялся. Просто оценить, вон неплохие сиськи, а у той ноги. Ну, обычно, в общем.
- Какого парня выставила, - сказал Виталий. - Верный, на других женщин смотрит исключительно с эстетической целью, не очень умная она, наверное. Джон ты на других баб смотришь?
- Хы…, - ухмыльнулся Джон, что означало ответ на глупый вопрос.
- И это в наше время, - продолжил Виталий, - когда на десять девушек приходится один нормальный парень, чтоб без вредных привычек и дееспособный по части мужского достоинства.
- Это точные цифры? - спросил Лосось.
- Наверное, - честно ответил Виталий. – А ты как со своей познакомился?
- Да около полугода, может чуть больше назад. Шли мы с парнями с дэнса, а я по дороге зашел отлить за помойку. Стою там, а в это время идет моя, теперь уже бывшая, и какой-то мужик. С пивом идут, выпивают. Время еще не поздно, около часа ночи. Моя и кричит: «Молодой человек, как вам не стыдно!». Ну, я ей с юмором тоже ответил, что стыд я потерял вместе с невинностью. Она посмеялась, сказала, что пиво пьет, и не хочу ли я с ней попить. Ну, я согласился, пацанов не стал догонять. Сначала спросил молодого человека, не будет ли он возражать, если я с ними бухну. Молодой человек ответил, что я полный урод. Это оказалась ее подруга. Ну, представляешь? Джинсы и свитер, волосы убраны под шапку, типа берета, да и темно. Фигура как у носорога, ни талии, ничего нет. Если ты женщина, то хоть как-нибудь надо обозначить, что ты женщина.
- Бывает, - ответил Виталий. – Да и что там разглядишь, когда темно.
- Вот был первый косяк, - ну мы напились, я вижу, что телочка неплохая, надо продолжить общаться. Спросил чего вы, девчонки, сейчас хотите? Те отвечают, что торта хотят. Ну, я побежал за тортом, бегал, наверное, час. Нашел магазин, принес им торт. Там же мы его на лавочке все вместе и сожрали. Вот так и познакомились. Ну а через несколько дней мы уже у нее кувыркались.
- Романтика… - сказал Джон. – Диктуй, Лобачевский, я уже записываю.
- А что были еще косяки? – поинтересовался Виталий
- Да, постоянно, - ответил Лосось. – Шли мы с ней недавно, гуляли, в общем. Чувствую меня по большому приспичило. Просто сил нет, как приспичило. Ой, лучше, наверное, не буду рассказывать…
- Давай, раз начал. Все свои.
- Короче, приспичило. От дома далеко, никуда не добежать, знакомых близко тоже нет. Пошел в подъезд. Там все чин чином - газета в почтовом ящике и лифт. Зашел в лифт, окопался, кнопку держу, чтобы не вызвали и двери не открылись. Только из меня пошло наружу, как двери открываются, и стоит здоровый амбал. Видимо лифт плохой конструкции или кнопка не работает. Он на меня смотрит, я на него. А когда наружу пошло его ведь уже не остановишь. Я сообразил, рукой оборвал…
Джон и Виталий переглянулись. Виталий спросил:
- Это ты этой рукой теперь здороваешься со всеми?
- Вот говорил же, что не надо рассказывать…
- Действительно, не стоило. Ладно, чем закончилось?
- Ничего страшного. Штаны натянул, у амбала подмышкой проскочил и побежал домой мыться. Моя потом неделю злилась, что как ненормальный выскочил из подъезда и убежал, а ее оставил одну.
-Если бы подошел, взял под руку, повел домой… Было бы, наверное, хуже.
- Вот и я так решил, - закончил Лосось.
- Диктуй, я уже готов писать, - сказал Джон.
- Я нормальный пацан, в меру пьющий, и курящий. Хочу познакомиться с девушкой или не старой женщиной…
- Нет, не пойдет, - сказал Виталий. – Слово «пацан» не годится. Пацан - это серьезно, но лучше для знакомства не использовать. Лучше будет написать «мужчина» или «молодой человек», а «не старой» лучше вообще не писать. Это хоть и не как оскорбление, но невежливо.
- Я хочу сразу всех баб всех возрастов, - сказал Лосось, - Но чтобы всех, кроме старух. Должен же я как то это обозначить?
- Старухи растят внуков, женщины детей и такой фигней не занимаются.
- Ну не пиши, - согласился Лосось. – Пиши дальше. Хочу познакомиться для реальных серьезных отношений, чтобы она была нормальная и терпимая. Красивая тоже. Особых запросов нет, но чтобы и не крокодилица. Квартира тоже желательна, но об этом, наверное, лучше не писать. Подумают, что альфонс. Ради прописки мучу. Как мне бомжих всяких отсеять?
- Всяко можно, - ответил Виталий, - Давай напишем, что ты состоявшийся мужчина, без материальных и жилищных проблем, ищешь женщину своего уровня.
- Во! Отлично! – обрадовался Лосось. – Что еще? А то мало получилось.
- Напиши свои хобби, увлечения, чем занимаешься в свободное время.
- Работаю, гуляю. Гуляю, чтобы это… Выпиваю. – начал Лосось. - Могу на дискотечку сходить. В кино за компанию, если есть желание у кого-то.
- В общем, любишь культурный досуг и активный отдых. Спортом будем писать, что занимаешься?
- Можно, так-то тема. – согласился Лосось, - а каким?
- Парень ты здоровый, поэтому напишем, что ходишь в тренажерный зал.
- Пиши, - одобрил Лосось, - я и так собирался, даже заходил туда. Е-мае, такие деньги отдавать. Лучше деньги потратить на что-нибудь полезное, а накачаться можно и дома. Собрать у всех соседей утюги, положить в сумку и качать ее.
- Это вариант, - сказал Виталий. – Давай о своих душевных качествах, во что веришь, какой ты человек.
- Добрый. Если есть что в кармане, то и не очень жалко, если нет, то и жалеть нечего. Не жмот. Щедрый. Душевный человек. Душа… Душе… Ну, в общем, душевный человек. Любить буду. Точно буду. Умный. Не дурак, по крайней мере. Работящий. Ну и все в таком духе.
- Записал, - сказал Джон. – Теперь рост, возраст, вес, тоже надо, а то забыли. Кто по гороскопу тоже, образование, род деятельности.
- Шарагу не закончил, на заводе, мои размеры сам прикинь, а то я не знаю.
- Книги читаешь? - спросил Виталий.
- Да нет. – ответил Лосось. – Телепрограмму только. И анекдоты в мамкиной газете.
- Значит, следишь за новостями, читаешь газеты. А есть что-нибудь особенное, что ты прочитал?
- Есть… Что-то было, - задумался Лосось, - А! Инструктаж по технике безопасности на работе. И в сортире журнал лежит. Джон, помнишь, бумага кончилась, журнал положили, пока бумага не появится? Вот его читал.
- Пауло Коэльо, Федор Достоевский, - диктовал Виталий, - а любимое – «Старик и море» Хемингуэя.
- Наверное, хватит, - сказал Джон. – размещаем.
Джон стал подключаться. Подключившись, нашел первый попавшийся сайт в городе и разместил там объявление.
- Готово, жди звонков, - сказал Джон.
- Ну, парни, спасибо! Я погнал по делам. Удачи вам.
Лосось встал очень довольный. Он попрощался и пошел к выходу. Он уже прислушивался к мобильному, и поглядывал, не звонят ли ему поклонницы. Джон закрыл за ним дверь и вернулся в комнату. Он снова сел за компьютер и стал что-то печатать.
- Что пишешь? – спросил Виталий.
- Хочу разместить на другом сайте его собственное объявление, – ответил Джон.
- А если ответят?
- Думаю, что нет. Хотя всякое бывает.
- А зачем? – спросил Виталий.
- Тебе не интересно?
- Как знаешь, - махнул рукой Виталий. – Я тоже домой пошел, пора спать.
- Давай, пока.
Джон проводил Виталия и вернулся к печатанию. Объявление было примерно следующего содержания: «Молодой человек с тяжелым характером и с вредными привычками ищет девушку или женщину для любых отношений, которые могут закончиться интимными. Пью, но в запой никогда не ухожу, курю, но дешевые сигареты, поэтому экономия, матерюсь, только когда выведут из себя или рядом нет возражающих против мата. Работаю, зарабатываю маловато, но на жизнь хватает. Живу с мамой в коммуналке с соседями наркоманами и пьяницами, один работает в психушке. Развлекаюсь, как придется, но лучше за чужой счет. Пожелания к соискательницам следующие: не уродина, лучше без вредных привычек, без комплексов в постели, с верой в любовь с первого взгляда. Желательно без врожденных недостатков типа фригидности и девственности. Венерические заболевания нежелательны, а СПИД вообще крайне не желателен. Большие титьки приветствуются».
Лососю позвонили.

Ты – это Вы.

Лукаша ждал уже целый час и чувствовал себя все хуже. Глаза стали слезиться, нос то закладывало до полной непроходимости, то, наоборот, из него начинало течь и приходилось промакивать жидкость рукавом. Лукаша дрожал от холода, но весь вспотел и пот был противным, холодным и липким, словно тело было покрыто какой-то прохладной слизью. Ощущение от прикосновений одежды было очень неприятным, как будто одеты не свои вещи, а грубое колющее рубище, типа старого, плотного, льняного мешка из которого вытряхнули хранившуюся в нем стекловату. Состояние Лукаши усугублялось чувством страха, вызванное неудачным налетом на мужичка, которого они весь вечер пасли от самого банкомата.
Никогда прежде Лукаша не испытывал необходимости достать деньги любой ценой. Даже недавно он мог не идти вместе со своими дружками, а придумать что-нибудь другое. Но они были настроены именно на грабеж, потому что у них других вариантов не оставалось. Он пошел с ними, чтобы не отрываться от компании, намереваясь отсидеться в это время, а заодно посмотреть. К тому же, после этого они планировали нормально взять и на несколько дней забыть о проблеме. Когда не получилось, то он просто убежал оттуда. Созвонившись с ними позже, узнал, что они слиняли тоже, каждый в свою сторону, поэтому никто на его поступок не обратил никакого внимания. После неудачи Лукаша отправился к знакомым. Он провел у них пару дней, потом пошел домой, оставив там свой мобильный.
До сегодняшнего дня, Лукаше не приходило в голову, что он так глубоко увяз. Он сталкивался с отходняками и прежде, но они были вполне терпимыми. Вскоре после их начала, удавалось всегда что-нибудь найти, поэтому отходняк длился не долго, и быстро заканчивался. То, что дальше будет еще хуже, если он не остановится и продолжит употреблять не очень его пугало. Каждый раз возникала мысль, что не так уж было тяжело и в следующий раз он обязательно перетерпит, а раз сейчас само пришло в руки, то незачем отказываться.
Все начиналось совершенно безобидно. Он кололся раз в неделю не больше, не чаще. Мог только реже. Затем стал делать это, когда появлялась возможность, а потом стал сам выискивать такую возможность, но не в ущерб вещам и семейному имуществу. Лукаша считал, что другие люди пьют пиво и точно так же выгадывают для этого время. Может даже в ущерб чьим-то чужим интересам и вопреки мнению кого-нибудь, кто не хотел бы, чтобы их близкий выпивал. А ему пиво не нравится, поэтому он выбирает героин. Довольно долго ему удавалось балансировать на этом ограниченном и контролируемом им самим употреблении, но перевес все же пошел в сторону принимать, даже если не на что. Это происходило совершенно незаметно для него самого. Если бы несколько месяцев назад ему сказали бы, что он будет тратить такие суммы, то он просто не поверил бы.
Однажды у него не было ни денег, ни дозы. Никакой ломки он не испытывал, поэтому просто сидел и скучал. Настроение было отвратительным, непроизвольно он думал, как быть, чем заняться, чтобы стало лучше. Пообщаться с кем-то, что-нибудь почитать или посмотреть, что-то, что он мог делать раньше, теперь казалось каким-то непривлекательным. Не хуже, не лучше, не глупее, а просто не тем, чего ему могло бы хотеться. Мысленно он полностью отдавал себе отчет, что хочется ему на самом деле принять и поэтому другие интересы уже не прокатывают. Внутри даже появилась небольшая тревога, что это зависимость. Что все сводится к одному единственному варианту, от чего ему могло бы стать хорошо. Тогда он решил завязать и просто жить своей жизнью, а там пусть как сложится. Через некоторое время опять появилась возможность, причем совершенно случайная и ему требовалось лишь добавить копейки, чтобы вместе с кем-то набрать необходимую сумму. Так он продолжил прием. Ничего особо не тратя на это, но и не совсем бесплатно. Как и пьющие пиво люди.
Точно такой же момент наступил еще раз. Лукаша чувствовал, что не так уж ему и плохо, но и не хорошо. Но на этот раз не стал сидеть скучать, а на всякий случай решил обзвонить знакомых, которые тоже иногда развлекались. Где-то что-то получилось, но нужно было немного денег, поэтому он взял из запасов матери. Он и раньше так делал, но потом обычно говорил ей об этом. Что взял на то или другое, и она никогда не возражала. Иногда он забывал сказать, и это просто не замечалось. Если все же всплывало, и она задавала вопрос, то он тут же объяснял, зачем ему это было нужно. Все было в порядке вещей и никого особо не волновало.
Постепенно Лукаша почувствовал, что можно делать так чаще исчерпал кредит доверия, тогда он стал привирать, выдумывать возможные причины, несуществующих девушек, с которыми гулял или ходил в кино, повышение цен на что-то, объясняя, зачем же ему нужны были деньги. Многие вещи, которые были важными раньше, обесценились в его глазах. Он стал потихоньку продавать их, объясняя это самому себе, всевозможными причинами. Раз теперь он «стал старше и вырос», то больше не видел нужды в коллекции фильмов, или в полном собрании каких-нибудь книг, значит, теперь их уже можно продать. Отец оставил им с матерью гараж с автомобилем. Мать туда не заглядывала и смутно представляла, что там вообще есть. Лукаша сам не ездил, не имел прав, но в будущем собирался учиться. Потихоньку он продал зимний комплект шин и аккумулятор. Но продавать что-то ему приходилось довольно редко, он не доходил до крайностей, которые видел у других, и даже с содроганием думал о чем-то подобном. Мать еще ничего не подозревала, самое необходимое, исчезновение чего сразу бросилось бы в глаза, пока было на месте и еще не было тронуто. Лукаша вертелся, как только мог, чтобы усидеть на двух стульях.
Время стало идти для него по-другому. Понятие «будущее», «когда-нибудь» и даже «через несколько дней» стали совершенно ничего не значащими. Он стал жить одним единственным днем, который мог быть или хорошим, если удавалось взять, или нет, если не удавалось. Разница между этими двумя состояниями теперь стала просто огромной. Раньше он принимал, получал удовольствие, затем возвращался к своему обычному состоянию. Это состояние было хуже, чем прежнее, но все же было нормальным, каким и должно быть. Со временем оно превратилось в неприятное и мучительное времяпровождение, от невыносимой тяжести которого можно было избавиться, только новой порцией наркотика. Причем это нужно было сделать «сейчас», а когда-нибудь «потом», это уже что-то далекое и несуществующее. Зависимость все еще не была абсолютной, ломки не были невыносимыми, их можно было пережить, поэтому если бы потребовалось пожертвовать чем-то необходимым, то Лукаша не пошел бы на это и стал просто терпеть. Но зачем в данный момент нужен комплект зимней резины? Просто лежит без дела. А если пригодится потом, то потом - это потом. Когда это потом наступит, то тогда и надо думать, да и думать нечего, можно будет просто купить, ведь к тому времени он уже бросит.
Но продавать все равно приходилось не часто. Это происходило по двум причинам. Во-первых, он с большим трудом, но мог пока терпеть и не принимать; во-вторых, сама среда, в которой приходилось вращаться, иногда подкидывала варианты, которые позволяли продолжать, но особо не тратиться на это. Достать кому-то и отсыпать себе, а чтобы не было заметно насыпать туда чего-нибудь, хотя бы известки со стены подъезда, соскребая ее ключом от квартиры. Достать и угоститься за компанию, пообещать достать и не принести, взять в долг и не отдавать. Летом ездили на дербан. Появлялись варианты заработать незаконно, но без варварского криминала. Где-нибудь тихо срезать медные провода, чтобы потом их сдать, или посредничать в продаже бытовой техники и золота, между знакомыми людьми и наркоманами.
Бывали и редкие случайности, в которые сложно поверить. Лукаша рассказывал своим знакомым про один такой случай, но ему мало кто верил. Это случилось, когда он был в магазине, куда пошел за покупками для дома. Там же стоял парень, гораздо старше его самого. Этот парень держался за стеллаж, клевал носом, глаза закрывались, а еще через минуту он просто упал посреди магазина и замер. Судя по одежде и внешности, упавший не был наркоманом. Просто он нюхнул дорожку, перед тем как зайти, не рассчитал дозы и в магазине, когда подействовало, свалился от передозировки. Лукаша один раз уже сталкивался с подобным. На квартире знакомого после укола один перестал дышать. Его пытались оживить, делали искусственное дыхание, вкололи в вену несколько больших шприцев полных кипяченой воды, но все это не помогало. Тогда, чтобы не светить хату, где находилась «кухня», его вытащили в подъезд и вызвали ему скорую, после чего зашли обратно в квартиру и довольно быстро о нем забыли. Поэтому Лукаша подошел к упавшему парню и приподнял веко. Глаза закатились, а зрачок был маленьким, как булавочная головка, будто бы он смотрел прямо на слепящее солнце. Тогда Лукаша рукой открыл ему рот. Там было полно жидкости, то ли слюны, то ли рвоты, но скорее всего, все вместе. Лукаша перевернул его на живот, чтобы все свободно вытекало, и пальцами, достал запавший в горло язык. Парень не вырубился совсем и, когда его стали тормошить, слабо задергался и начал дышать. Вокруг сразу собрались несколько любопытных зевак. Большинство из них возмущались скотским поведением упавшего парня, но кто-то похвалил Лукашу за смелость и сострадание к ближнему. Лукаша усадил парня, прислонив спиной к стеллажу, громко попросил окружающих вызвать скорую, а после стал спрашивать парня, есть ли у него с собой наркотики, потому что сюда едет милиция и они посадят его на несколько лет. Парень плохо соображал, но его рука шевельнулась по направлению к карману. Лукаша сам залез к нему в карман и выгреб то, что там лежало. После этого он спросил, где можно вымыть руку, испачканную в желудочной жиже, ему объяснили, и он прошел в санузел. Наркотики он выкидывать не стал, помыл руки и быстро ушел из магазина.
В магазине не было охраны, но была видеокамера, которая все записала. Записи со временем удалялись, но можно было просмотреть все, что происходило в пределах видимости камеры за последние три дня. Каким-то образом Лукашу нашли, но не милиция, которая так и не появилась, а репортер, небольшой газетенки, который искал материал для статьи и хотел взять интервью у самоотверженного молодого человека. Лукаша дал ему интервью, но категорически запретил печатать любой фотоматериал. В ответах он рассказал, что ненавидит наркотики и вообще не понимает тех, кто их употребляет. Когда его спросили, зачем он уничтожил то, что было у парня, то Лукаша объяснил, что у парня ничего не было, но даже если и было бы, то он все равно все уничтожил. Каждый может совершить ошибку, не совсем правильно жестоко за нее наказывать, чтобы до человека это дошло, а случившееся и так послужит тому парню хорошим уроком.
После интервью Лукаша вернулся к найденному у парня в кармане. Парень точно не был наркоманом. Для нарика он слишком хорошо выглядел. Он не кололся, а нюхал, чего наркоманы тоже не делают. Один Лукашин знакомый, в новогоднюю ночь вернулся с дачи, находящейся за пятнадцать километров от города, где встречал праздник в семейном кругу. Он приехал в город, взяв без спроса машину, потому что на даче не было ни одного шприца, которым можно было сделать укол. В-третьих, у наркоманов такого количества просто не бывает. Вытащенного из кармана у парня, Лукаше хватило почти на две недели. Скорее всего, парень хотел взять свой обычный «кокс», но у банчилы его не оказалось и ему предложили другое, не объяснив толком, что от этого помимо эффекта бывает еще и передозировка с остановкой дыхания. Сам парень не мог быть банчилой по тем же простым причинам. Незнание доз, ношение при себе такого количества без всякого страха. Но, по большому счету, Лукаше было все равно, кто он такой и что за человек.
С того момента, когда Лукаша решил употреблять только если будет такая возможность, прошли считанные недели. Потом он перешел к активному поиску такой возможности, и, через некоторое время, он стал сам создавать эту возможность, в ущерб своему имуществу и материальному положению. Все это время ему казалось, что можно бросить, поэтому не было видимых причин для беспокойства. Вроде всего пару недель назад, сидел почти два дня без единой дозы и ничего особо страшного. Но теперь Лукаша чувствовал, что ему плохо, он понял, что его ломает, и терпеть больше просто невозможно. Он нашел в гараже болгарку, прошел через гаражный комплекс, предлагая ее мужикам, которые были в своих гаражах. Зачем нужна болгарка? Дрель другое дело, может в хозяйстве пригодиться. Один мужик согласился и купил. Лукаша взял деньги и тут же зарядил их своему знакомому. На всех близких известных ему точках уже несколько дней были порожняки, поэтому все перебивались, как могли. Этот знакомый ездил на другой конец города на своей машине, поэтому Лукаша отдал деньги, а сам стоял на улице и ждал его возвращения.
Сейчас он, наконец, осознал, с полной отчетливостью ощутил то, что приближалось к нему с неотвратимой неизбежностью уже с самого начала – он подсел. Он просто не может больше без героина, не может никак вообще. Не может настолько, что это даже не важно, что он не может, неважно, что он зависим. Пусть хоть десять раз зависим, какая разница, если надо прямо сейчас. Последний рубеж достигнут, надо бросать, но перед тем как бросать нужно сначала принять. Потом, когда все закончится, можно уже и бросать. Лукаша впервые почувствовал боль. Причем не простую боль, а странную мучительно ноющую. В животе жутко болело, иногда, как сноп искр проносилась череда резких стреляющих колик. Мышцы болели в самом прямом смысле. Особенно мышцы груди и живота, а еще мышцы рук и спины.
Лукаша увидел, как приближается какая-то копейка. Он почувствовал радость, но она сменилась разочарованием. Он с тоской продолжил смотреть на дорогу. Сознание не помутилось, не померкло, а словно почернело. На ум приходили самые пугающие мысли. Вокруг творился непонятный кошмарный бред. При этом сохранялось четкое понимание, что же нужно, чтобы все это прекратилось, стало нормальным. Лукаша подумал, что его кинули. Уже полчаса как знакомый должен был вернуться и привезти, но его все нет. Денег тоже не осталось, нельзя даже купить таблеток от кашля, в которых есть кодеин или но-шпы, которая, если ее вколоть, на очень короткое время, но помогла бы. Лукаша стал проклинать своего знакомого, как только мог, но все равно продолжал ждать. Недалеко стояла церковь, и ее было хорошо видно. Лукаша чувствовал, что он самый несчастный человек в мире. Люди, которые ходили рядом, никогда не поймут, что он чувствует, как ему плохо. Он захотел снова стать обыкновенным человеком, который не знает ничего о наркотиках. Как же ему все таки надо.
Лукаша был в церкви один единственный раз. Он ходил туда со своей матерью, и это было очень давно. Теперь он снова смотрел на купольное здание, находящееся, неподалеку. Оно вызывало какие-то чувства, которые он не мог выразить. Ему было надо. Это все, что было ему нужно, но было и что-то другое. Словно боль переполняла настолько, что начинала выплескиваться через ранее закрытые и прежде сухие русла. Лукаша стал помаливаться. Не молиться, а помаливаться. Словно боясь, что его пнут как бездомную шавку, тыкающуюся мокрым носом в чужую ладонь. Прошло еще десять минут, ждать было почти бесполезно, но другого выхода не оставалось. Не было телефона, чтобы позвонить и узнать в чем дело. Если не ждать и уйти, то можно разминуться, в случае, простой задержки. Лукаша продолжал ждать. Он чувствовал, что суставы начали болеть, словно их выкручивало и потягивало. Он решил, что бросает, больше ни одного укола, все кончено. Только один единственный последний раз и все. Чтобы сказать матери, что ему нужен врач, что нужно лечь в больницу лечиться. Он больше не хочет так жить. Признается во всем, раскается, больше не будет лгать. Но надо еще последний раз, чтобы собрать вещи, обсудить все, узнать, где лучше выздоравливать. Просто еще один раз.
Вдалеке показалась милицейская машина с мигалками. Лукаша не испугался. Пару часов назад он мог бы запаниковать, но сейчас ломка стала намного сильнее. Лукаше было настолько плохо, что ничто менее плохое, просто не могло его коснуться, какая-то машина даже, если она ехала специально за ним, не имела большого значения. Они могли бы помешать, только если знакомый все же привез. Лукаша повернулся и стал смотреть на церковь. Машина просто проехала мимо. Лукаша смотрел на золотые купола и ждал. Он снова посмотрел в оба конца дороги, но машины знакомого по-прежнему не было видно. Все его нервы будто были намотаны на чей-то кулак, который с силой натягивал их. Все сводилось к неумолимым «надо» и «сейчас». Неопределенность добавляла мучений. Лукаша не знал, что вообще с ним происходит. Летит ли он в бездну, чтобы разбиться, или уже лежит на дне бездны, настолько несчастный, что ему жаль, что нет другого дна, куда можно лететь снова, чтобы хотя бы что-то вокруг происходило. Он снова стал молиться, но теперь во всю силу. Уже не стесняясь, без половинчатых эмоций. Он молил Бога, чтобы все это закончилось. В его глазах стояли слезы. Он искренне обещал, что это последний раз. Все пережитое стало для него уроком, он хочет вернуться к нормальной человеческой жизни. Лукаша не говорил «боже, если ты существуешь», у него даже не возникло подобной мысли. Он просто знал. Без всяких «если». Он просто знал и знал, безусловно.
Когда Лукаша обернулся, то увидел обшарпанный «копендос», который уже почти подъехал. Лукаша смахнул набежавшие слезы и кинулся навстречу. Водитель припарковался у бордюра и открыл переднюю пассажирскую дверь. Лукаша заскочил внутрь и сразу заговорил:
- Привез, нормально? Что так долго? Я уже подыхаю.
- Нормально, просто пробки. – ответил водитель.
Лукаша заметил, что водила уже под кайфом. Его взбесило, что вот так нагло на его деньги, но делать было нечего. Ничего другого не оставалось, поэтому он взял остатки, которые тот привез. Когда брал, то глянул, сколько там. Хватит на два раза, лучше, чем могло быть. Лукаша, почти не прощаясь, выскочил из машины, и водитель поехал куда-то дальше. Лукаша побежал в какой-нибудь ближайший подъезд. Шприц, вода для инъекций и нафтизинка уже были в кармане, оставалось найти спокойное место, и он побежал к стоящим вдалеке высотным домам. На сегодня ему хватит. Сейчас поправится, а потом пойдет к знакомому парню, который недавно звонил. Они стащили где-то, закрытый на ключ, дипломат, но открыть его не смогли, сломали нож, поэтому попросили принести какой-нибудь инструмент. В гараже полно инструмента. Может в дипломате что-нибудь ценное? Тогда и он будет в доле.
Лукаша спустился с горки, но пройти прямо к многоэтажкам помешал церковный забор, которым был огорожен весь церковный двор. Лукаша побежал в обход, проклиная здание, мешающее пройти. В стране кризис, а эти сволочи, где попало строят свои церквушки. Полные уроды и здание у них такое же кривое. При этом, эти твари еще и дерут с людей деньги, продавая то, что им вообще не принадлежит.
И Лукаша, проклиная стоящую церковь, скрылся за поворотом.

Главушка Глумливая.

Аня сидела на большом диване, откинувшись на спинку и обняв руками колени. Как она ни старалась, она все равно не могла уснуть. Ей ни сиделось, ни лежалось, на душе было тоскливо и печально. Но Монгол сказал, что хватит. Она не спала уже третий день, потому что он давал ей первитин, который у него был, как ей казалось, в неограниченном количестве. Но внезапно источник иссяк. Он сказал, что она должна поспать, потому что выглядит очень плохо. Подойдя к зеркалу, она сама убедилась в этом. Лицо было не бледным, а непонятного серого цвета, глаза сразу выдавали, что она давно не спала, потому что были сонными и слипающимися. Даже когда она чувствовала, что открыла их полностью, то по отражению в зеркале все равно видела, что они слегка прикрыты, но без напряжения, как если бы она смотрела на солнце, а расслаблено как у явно сонного человека.
Наверное, он ее очень любит и именно поэтому прекратил давать ей порошок. Он думает о ее здоровье, чтобы у них были здоровые и красивые дети. Ведь то, что она делала - это плохо. Монгол звал ее очень часто, но он никогда с ней никуда не ходил, не водил ее в кино. Именно она, показывая хозяйке паспорт, сняла эту квартиру, потому что свой паспорт он где-то оставил, но где толком не объяснил. Но он никогда ее не обманывал, поэтому она ему поверила. К нему часто кто-то заходил или он мог уйти сам, потому что он был очень занятым человеком. И это хорошо, потому что настоящий мужчина, должен быть деловым и иметь такой же образ жизни. Она чувствовала, что очень хочет им восхищаться, потому что это ее парень и только ее. В колледже она рассказывала подругам преувеличенные и приукрашенные истории о своих отношениях. При этом называла его для своих подружек «мой мужчина», чем вызывала их легкое подтрунивание и ухмылки, как над легонько чеканутой, но миленькой романтичной дамочкой средних лет, которая читает какие-то любовные романы, и смотрит на мир своим собственным взглядом. Она же совершенно этого не замечала, или относила к чему-то совсем другому.
Монгол иногда давал ей наркотики, но иногда отказывал, при этом у него всегда получалось сделать это, задав какой-нибудь вопрос, типа «а тебе оно самой надо?». Тогда она чувствовала, что не может сказать «да». Он подумает, что она наркоманка и не захочет ее больше видеть. И сразу понятно, что он думает о ней и заботиться. Только он слишком занят, чтобы проводить с ней время, как обычные парни, которых она постоянно видела на учебе и на улице. Они бездельники, поэтому и гуляют со своими подружками, где угодно. А Монгол старше их на несколько лет. Ему некогда, потому что он занятой человек.
Недавно он предложил ей сам. Она всегда считала, что наркотики белые, но этот был каким-то желтым, чуть ли не коричневым и напоминал рыхлые комки, вместо порошка. Он сам отмерил сколько ей нужно на кончике ложки, а пакетик оставил на столе, а после, если она чувствовала, что ей стало как-то менее приятно, то она просто брала сама, чуть поменьше, чем первый раз дал он.
Ей вдруг стало очень хорошо, и одновременно она почувствовала, что совершенно счастлива. Все, что было для нее тяжелым и печальным, теперь казалось абсолютно элементарным и ей захотелось взять телефон и позвонить маме, чтобы рассказать, поделиться тем, что она поняла, как на самом деле прекрасно жить. Монгол не позволил ей звонить и вообще отключил аппарат и куда-то унес. Затем он увлек ее энергию в другое русло. Они занялись сексом, но на этот раз она получала необыкновенное удовольствие. Вместо обычного возбуждения, она испытывала настоящую похоть. Ей безумно нравилось, что он использовал ее, как ему хотелось, и сама с радостью вставала или ложилась, как он просил. При этом, все это длилось так долго, как ей и было нужно, а не жалкие двадцать минут, к которым она привыкла.
Потом она пыталась о чем-то говорить, но он отвечал очень неохотно. Домой к маме он ее тоже не отпускал, поэтому она что-то читала, смотрела, потом что-то делала еще. Но сейчас ей хотелось спать, но никак не получалось.
Послышались громкие барабанящие стуки, во входную дверь. Будто кто-то нетерпеливо долбил ее сразу и руками и ногами. Монгол подскочил к двери и посмотрел в глазок, будто всегда готовый к этому. На лестничной клетке стояло несколько людей, но сколько точно Монгол не мог сосчитать, потому что они заслоняли друг друга. По лицу, которое удалось разглядеть, он узнал того, кто заходил к нему утром. Они прошли в подъезд, а так же прошли через дверь, отделяющую его секцию из шести квартир от остального этажа. Может сосед выходил, а может, позвонили в случайную квартиру и сказали универсальное: «телефонисты, к щитам нужно пройти».
- Открывай, гнида, - прозвучало из подъезда.
- Че, надо, - ответил он. – хорош барабанить, - а то весь подъезд поднимите. Мусоров вызовут.
- Нам пох, ты че меня кинул?
- Щас открою, не долбитесь.
Монгол был озадачен. Этого он кидать не хотел, и тут все должно было быть нормально. Возможно так же его пытались просто грабануть, как уже бывало. Но на этого он никогда бы не подумал. Поэтому надо принять меры. Он подошел к Ане и резко встрянул, быстро приведя в чувство. Он отвел ее на балкон и дал в руки тяжелую белую фарфоровую вазу, закрытую крышкой.
- Аня, слушай внимательно, - стал говорить ей Монгол, - все в порядке, но если я громко скажу «Анюта, не бойся, все хорошо», то сбрось вазу на газон возле дома и сделай вид, что просто стоишь и дышишь воздухом, в окно смотришь, в общем, что просто стоишь и ничего не кидала. Поняла?
- Да, кажется…- растерянно ответила она.
- Какую фразу я скажу, и ты кинешь? Чтобы ты кинула?
- «Анюта, не бойся, все хорошо», - ответила она
- Умница, все, слушай и жди.
Если бы стучала милиция, то в окно он выкидывать не стал. Те ребята не дураки. Выкинешь, а потом постучат в двери и принесут все тебе же обратно. В этом случает только унитаз верный товарищ, чтобы быстро избавиться от всего запрещенного. Прятать абсолютно бесполезно, найдут однозначно, причем даже то, что сам давно потерял и не мог найти. Но с теми, как за дверью может сработать. Хотя девчонка испугается и все расскажет, если его начнут избивать.
Перед тем как открыть, он взял здоровый молоток, лежащий в ящике для обуви. Нормальные люди сначала разговаривают, но все может быть. Открывать вообще было глупо, но долбиться они не перестанут. А чтобы приехала милиция ему очень не хотелось.
Когда нападавшие увидели, что открывается дверь, то они были уже готовы начать тыкать пальцами в грудь оборзевшего барыги, спрашивать, что он себе позволяет и кто он вообще, чтобы их кореша убирать за два грамма. Но когда дверь открылась, то просто замерли. Занеся над их головами молоток, стоял человек в расстегнутой рубахе, плотный и уверенно держащийся. Он не выглядел, как испуганный, который будет отмахиваться, как попало в пустоту, истерично защищаясь и одной рукой прикрыв от страха глаза. В узких, карих глазах было ясно написано, что он будет именно нападать. И что-то было в его лице, что указывало, что он может быть очень, очень, просто безжалостно жестоким, и лучше не догадываться насколько.
Поэтому начали разговор. Выяснили в чем причина, нашли недостающее, которое завалились за надорванную подкладку барсетки, а тот, кто забирал, не пересчитал, просто прикинув взглядом и кивнув гривой, что все хорошо. Пожали руки. Гости ушли, довольные собой, что поставили на место барыгу, при этом говоря что-то типа: «Понял, что нельзя залупаться и сразу признался…», «от рук отбился и нюх потерял». Монгола такой исход тоже устраивал. Никто никому не поверил, все считали друг друга скотами, но по-другому тут и не бывает.
- Анюта, не бойся… - произнес Монгол, когда оказался в комнате и тут же осекся.
Он заскочил на балкон, но девушка уже бросила. И стояла нервно моргая. Глянув вниз, он увидел что ваза, еще и ко всему умудрилась разбиться о бортик газона. И что даже отсюда он видит, что в ней лежало. Но вокруг места пока не было ни души. Поэтому он провел Аню в комнату, усадил на диван, а сам бегом побежал вниз. На лифте только что начали спускаться визитеры и он, опоздав, бросился по лестнице. На ходу пришла светлая мысль, и он сможет выйти прямо к задней стороне дома через сквозной подъезд.
Все происходящее казалось Ане полусном. Но страшно ей не было. Она чувствовала, что скоро все же заснет и потом, отдохнув, проснется. Ей так же было немного жаль, что уже не будет так хорошо, как было последние дни. И еще меньше, но все же это было грустно, что после веселья, которое она пережила, даже когда она поспит, все равно все будет, хоть капельку, но ни таким светлым и радужным как раньше.
А вот и ее Монгол. Вернулся. Он задернул шторы, стал собирать что-то и носиться по комнате, ходить, носить, уходить, уносить, приходить, приносить, заходить, заносить, подходить, подносить, выходить, выносить… Он задернул шторы, потому что чувствует, что ей хочется спать, но свет ей мешает. Он ведь ее любит. Ее мужчина…
Аня стала просыпаться, от толчков и открыла глаза. Чей-то голос спрашивал:
- Девушка, слышишь, ты вазу выкинула?
Аня не очень понимала, о чем вообще речь. Потом она вспомнила, что выкинула вазу.
- Да, выкинула….
- То есть это именно ты выкинула с балкона белую вазу? – опять спросили ее.
-Ну да, да, я, я.
Она протерла глаза и увидела человека в форме сотрудника милиции.
- А что вообще случилось?
В это время, Монгол сидел на кухне и рассказывал другому оперативнику, слезно и нервно ломая руки, удивленный и напуганный, как все было. Одновременно он давал письменные показания. Как такая-то пришла к нему, чтобы не идти домой «какая-то непонятная в каком виде», уронила вазу, а он сидел на горшке, справлял нужду, а услышав звук падения, попросил поставить на место, а она, наверное, психанула, или не так поняла и пошла и выкинула ее с балкона. Скорее всего, потому что «какая-то непонятная в каком виде». А он справил нужду зашел в комнату и не заметил, что нет вазы. А тут милиция приходит. Если есть желание проверить его слова, то запах нужды из туалета еще, наверное, никуда не делся.
Обыск на квартире принес только пустой пакетик с пылинками порошка, который нашли в кармане у девушки, на котором ее же отпечатки. Обоих забрали, но Монгола вскоре отпустили. Сказав, что еще его вызовут. Он вернулся домой, открыл щит вентиляционной шахты в своей секции, недалеко от квартиры и достал из нее большую сумку, которая была там подвешена на крючке из проволоки. Когда он вернулся с улицы, то сразу сложил в нее все из разбитой вазы и прочее что было в квартире, нежелательного для глаз милиции.
А то, что они приедут, он знал по очень простой причине. Спустившись вниз, он аккуратно выглянул, чтобы посмотреть, не появилось ли кого-то возле вазы. На этой стороне дома находилась небольшая асфальтированная площадка. С прочих сторон ее окружали деревья, стоящие на территории футбольного поля, находящегося подальше, здоровая, кирпичная трансформаторная. Здесь располагались машины жильцов первых этажей, чьи окна выходили на эту сторону. Совсем рядом с домом, на расстоянии узкой полоски газона, отделенного побеленным поребриком, виднелась и его злосчастная ваза. К сожалению, над ней стоял мужчина и разгребал ее остатки носком ноги. Осмотревшись и убедившись, что рядом никого, Монгол бесшумно подошел сзади и слегка дал ему плашмя молотком по голове, который все еще зачем-то держал в руках, видимо, забыв второпях его оставить. Прямо сверху, в область темечка, которое было как раз под ударом, из-за головы наклоненной вперед. На мгновение почудилось, что удар был слабым, что человек, как будто попытался повернуться и посмотреть назад, но это оказалось лишь движением, выброшенной перед собой руки, которое сместило равновесие, и он стал падать не плашмя на грудь, а на плечо. После этого, Монгол, как можно быстрее, подобрал все пакетики, большую растрепанную пачку, замызганных, денежных купюр, паспорт и другую мелочевку и ногой подгреб к телу осколки.
Жена Петровича находилась на работе, когда ей позвонили. Посмотрев на номер и увидев, что это муж, она без всяких посторонних мыслей ответила. Ей сообщили, что ее муж Петрович скончался, от удара тяжелым тупым предметом по голове, по предварительному заключению следствия, фарфоровой вазой, которая упала ему прямо на голову с высоты восьмого этажа.

30

Паша помог успокоить какого-то алкаша в военной форме. Когда его привезли, он выглядел измученным и обессиленным. Глаза были полузакрыты, а по лицу было заметно, что если бы не алкогольный ореховый цвет, то оно было бы бледным. Его тащили под руки, и он с напряжением прижимал свои согнутые в локтях руки к груди. Несмотря на прохладу в помещении, он был весь взмокшим от пота, видневшаяся под рубашкой полосатая майка была полностью мокрой, а его лоб покрывали капли испарины. Под закрытыми веками из стороны в сторону гуляли глазные яблоки, и он явно был не в себе. На подходе к палате он взбрыкнул, увлекая за собой держащих его людей, но те удержали, хотя пришлось со всей силы припечатать его грудью в стену.
- Паш, помоги..- морщась от напряжения, попросил один из медбратьев, - здоровый, блин..
Паша подошел, за ворот отцепил мужика от стены, пока двое других держали за руки, и вместе они допихали его до кровати.
- Подожди, матрас сменю, - сказал Паша, и скинув на пол обычный матрас, положил обернутый клеенкой. - а то зассыт все, а девкам убирать.
Потом они уложили пехотинца, связали руки, ноги и даже, обернув через всю кровать, через грудь, потому что тот начал выгибаться дугой.
- Отдыхай, отвоевался, - сказал Паша, ставя капельницу и втыкая в руку иголку. – очнешься уже в тылу среди своих.
- Соседи вызвали, - сказал медбрат, который сидел на дежурных вызовах, - допился и орал в подъезде, как будто его режут. Ну и вонина от него.
Мужик затих и вроде успокоился, но Паша следил, чтобы рука не дернулась и игла не ушла. Он всегда представлял, что же человек чувствует в такие минуты, но не мог понять. Как можно настолько потерять ощущение реальности, что просто не соображать что же вокруг происходит. Видеть мышей, чертей, или что они там вообще видят?...
- Когда приехали, - продолжил медбрат, - сел в угол и забился. Укол решили не ставить, довезли, уже почти довели, а он начал ломиться.
- Еще просил его не мучить и сразу убить, - добавил второй
- Белушник, - сказал Паша, - я тут за несколько месяцев уже второго вижу. Надо же так добухаться.
Он вспомнил того первого. Он не просто орал, а делал это как абсолютно обезумевший человек. Паша всегда считал, что мужчина может только вскрикивать или кричать во весь голос, если это нужно специально. Но впервые на том выезде увидел мужика, который сидел на полу, и, глядя, даже не на них с напарником, а куда-то между ними и собой, и будто видя что-то, визжал от ужаса, полностью зайдясь в этом жутком вопле. Он не брыкался, не вырывался просто одергивал руку за которую его поднимали. Но отдышавшись, начинал снова, а из-за сорванного голоса из горла доносились лишь хрипло-сопящие звуки. Бедняге дали поспать, и погрузили в машину.
Двое ушли к себе в дежурку, а Паша остался нести вахту по отделению. Однако он почувствовал едва-ли не отвращение к этому месту. При устройстве он думал, что попадет в настоящий бедлам и полный хаос. Но оказалось, что это совершенно обычное место и никаких ужасов, которые он себе представил, тут не было. Может пара ситуаций. И если выбор был бы между обычной больницей и психиатрической, то работать пошел бы сюда, потому что вспомнил практику в училище, которую проходили в больницах, в отделениях челюстно-лицевой хирургии, реанимации. Бинты, марли, простыни и больных не способных подняться. Здесь же оказалось тихо светло и чисто. Ни капельки крови и никаких травмированных и искалеченных.
Придя после армии, куда попал на два года позже после медучилища, он почему-то очень боялся стать безработным. На уме были лишь тоскливые размышления, что зарплаты не платят, что ситуация тяжелая и перспектив никаких, поэтому он устроился в первое же место и оказался тут. Но адаптационный период прошел, теперь не было уже легкого, чувства неуверенности, вызванного долгим отсутствием и еще молодостью. Оказалось, что те, кого он знал и с кем общался, такими же и остались, но это ему показалось, что все уже другое. Как будто начинаешь жить заново, снова узнавая людей. Все просто забылось, и он сам многое подзабыл, у всех появились свои собственные дела или как-то изменились старые. Но отношение, которое было, никуда не ушло и, однажды, он снова почувствовал это, как будто что-то сжавшееся в душе, ожидавшее подвоха, внезапно оттаяло. И мир сразу стал казаться чуть светлее.
Молодость и неопытность вызывала другую робость, поначалу шептавшую, держаться за то, что имеешь, потому что неизвестно, удастся ли осесть еще где-нибудь и как ему будет где-то еще. От этой робости, больше похожей на лень, тоже не было никакого следа. Он почему-то чувствовал, что скоро его здесь не будет, и мысленно он уже думал о новом, словно какая-то его часть уже там, где он будет после. Нужен был только какой-то указатель, приглашение, куда же направится.
Алкаш, в военной форме, произвел на него какое-то странное впечатление. Быть может, это было вызвано именно формой. Она была совершенно другой, более старой, чем выдавали ему, но была, несомненно, военной. На службе форма стала частью его жизни, войдя за эти два года в его мир, как символ или атрибут жизни, которой он теперь жил. Ее нужно было держать в порядке, беречь и, несмотря на это, носить постоянно, как простую одежду. При таком отношении, не могло не появиться чувства порядка и чистоты, которое отличалось от расхлябанности гражданских парней, гулявших в косухах, украшенных железными цепями, с намазанной на рукаве соплей. Но сегодня именно эту форму он увидел вновь, но не в таком виде как его парадный, дембельский китель, даже не в обычном, повседневном армейском, а в растрепанном, надетом абы как. Сама же форма, была засалена влажными пятнами от опрокинутых на нее шпрот, усеяна разводами непонятного происхождения, может быть даже рвотой, которую просто стерли рукой. Ее внешний вид отозвался у него в душе эхом неприятного и противного несоответствия. Он не мог сказать, что будто видел себя на месте этого алкаша, но где-то внутри, опять же из-за формы, которую еще не успел забыть, мелькнула мысль, как один из самых маловероятных вариантов, даже невероятных, что это может быть и с ним. Сейчас он полностью, абсолютно уверен, что так жить он не будет никогда, ни за что. Но разве тридцать лет назад, тот человек, который вернулся в этой форме домой, мог бы поверить, даже если бы ему рассказали, даже показали фотографию, что он когда-нибудь будет лежать вот так с капельницей в руке. Конечно, нет. Он посмотрел бы на говорящего, как на дурака или психа, который совершенно не знает какой он на самом деле, что жизнь его будет хорошей, потому что он в этом уверен, чувствует в себе силы, молод, готов работать. А что еще нужно?
Вчера в плотном мареве алкогольного «кирогаза», когда он вливал в себя еще и еще, то мог бы он снова хоть на минуту стать тем прежним парнем, который не верит в такой исход? Не верит настолько, что тот не существует для него вообще, даже как вариант, разглядывая фото, он будет видеть кого-то совершенно другого, и фото так и останется простой картинкой, к которой нет ни чувств, ни эмоций, как к чему-то по телевизору. И чтобы было, если бы он вновь почувствовал себя тем молодым, настроенным точно так же, но и одновременно оказался здесь и сейчас? Он бы просто замер на миг, который длился для него целую вечность, а потом разбежался, не останавливаясь, чтобы подумать, без колебаний, прямо через стекло выпрыгнул бы из окна, чтобы не терпеть больше невыносимый раскол в самом себе, который раздирает его пополам. Чтобы тупо убиться. Теперь и тогда – два разных человека. А разные люди не могут существовать одновременно в одном теле.
И Паша понял, что на самом-то деле он точно такой же молодой человек. Точно так же он может быть каким и где угодно. Оказавшись там, он будет чувствовать себя тем же самым, даже в самой невероятной ситуации, будто ничего в нем и не изменилось. Потому что постепенно будет свыкаться. Свыкаться. Свыкаться. Свыкаться… Свыкаться… И даже сейчас, он просто понял это, но не верит, что так может быть с ним все равно. И если бы этому алкашу объяснили все это тогда, то от этого ничего бы не стало другим. Он бы просто успокоил себя тем, что теперь понимает, как все может произойти, и продолжил жить дальше, так же.
Паша заметил, что сейчас смотрит на него, с презрением, свысока, как бы чувствуя превосходство и мысленно говоря ему: «Эх, братэла, как же ты так. Таких простых вещей не понимал. Вот и допрыгался. Я лично все понял и мне такое никогда не грозит». От этого понимания он ни становился, ни на йоту, более застрахованным от такого варианта, от страшного будущего. Разве что чуть-чуть, самую малость. Потому что это понимание дает возможность сделать следующий шаг, прийти к прямому следствию из него, но сделать это, дано уже не каждому. Нужно принять, что ты - уже этот алкаш, что это, то кем ты станешь и чтобы не стать им должен делать что-то прямо сейчас, в данный миг. Потому что, если продолжать считать, что это лишь возможный вариант, то все равно не будет никакого толку. Внутри у Паши, с болезненной неохотой пронеслась мысль: «а что если сегодня вечером он не будет пить пиво?». Это было приятным занятием, которое он очень любил. Начал с друзьями, когда вернулся из армии, но постепенно, если не удавалось найти кого-нибудь, стал пить один. Совсем чуть-чуть. Ночью спал крепче, а утром не чувствовал помелья. Это было полностью контролируемым им самим времяпровождение. Никто и никогда не допился до «белочки», просто бутылочкой пива.
Тогда пришлись к месту слова недоумка из абсолюта: «Ты - это Вы». В разное время один и тот же человек – это разные люди. Но это растянуто во времени, поэтому они могут знать друг о друге, носить одно имя, знать те же вещи, но никогда не станут одним и тем же – место занято. Мысленно, можно представлять, что ты хоть господь бог, хоть Наполеон и Чингисхан, вместе взятые, но испытывать к чему-то чувства можно только одно. И нельзя любить или ненавидеть одновременно. Можно ненавидеть за что-то одно, и одновременно любить за что-то другое. Но это уже разные вещи. Поэтому он сейчас и оправдывает бутылочку пива, чтобы ее выпить вечерком. Он просто договаривается с этим алкашом, которым все равно не верит, что он может стать. С одной стороны хорошо, потому что не дай бог, с другой стороны плохо, потому что не важно да или нет, не важно как, неважно когда, а важно лишь то, что такие вообще бывают, просто существуют. Несмотря на это, он все же делает тоже самое, пусть и в микромасштабе, но сохраняя все свойства, как подобные фигуры в геометрии наследуют их. Делает специально, чтобы получить удовольствие. Видит пример того, чего сам не хочет, но все равно делает, потому что все равно хочется. При этом то, что с ним такого не случиться – это просто предлог, чтобы все равно пересилить здравый смысл. Предлогов много, они разные, но суть остается одной – чтобы получить удовольствие сейчас, нужно отделаться от неприятных мыслей о том, что конечно же невозможно, и только не с ним, но будет потом. Такие мысли будут очень мешать, ведь если на них обращать внимание, то из отдыхающего человека становишься идиотом, вливающим в себя отраву.
Паша сформулировал, то, что сам прекрасно знал и знают абсолютно все. Только на этот раз он смотрел на нежелательный пример, и понимал, что утверждение, будто он до такого не опуститься, отговорка, лишь для того, чтобы продолжать жить как и прежде. Так получается замкнутый круг. Человек, чтобы продолжать пить, придумывает оправдание, что не станет алкоголиком, и с успокоенным сердцем, продолжает пить, что алкоголиком и делает. Если же нужно что-то посущественнее, поубедительнее простого «авось», то есть масса вторичных отговорок - «никто еще от этого…», «это редко…», «я не постоянно…», «первый раз - не пидарас», «самое вредное это жить», «по статистике лишь двое из десяти становятся наркоманами», «у меня есть сила воли». Любая из этих отговорок – полная пустышка. Всего лишь способ убедить себя. Особенно, когда под предлогом, того, что обладаешь волей, тут же делаешь то, что потом будешь этой же самой волей пересиливать, при этом сейчас полностью отрицая ее.
Более здравомыслящая позиция – это ограничиться конкретным признаком. Когда будет то-то или то-то, так-то или так-то, то я уже никогда. Поэтому многие люди бросают свои привычки после того как начинаются проблемы со здоровьем, выпадают зубы, лезут волосы. Заранее они естественно этого не предвидели и в качестве ограничивающего условия не устанавливали, но путем сравнения пришли к решению, что это предел и остальные зубы им еще могут пригодиться. Но это можно делать и специально, причем вариаций неограниченно, даже мало что определяющих, как «от забора до обеда». Если сигареты будут стоить столько-то, то я брошу, или, если сегодня не замутиться, и завтра тоже не замутиться, то в таком случае, с послезавтрашнего дня… по любому должно замутиться.
Паша начал придумывать признаки, по которым он бы определял, что перегибает палку и приближается к такой же участи, как у привезенного мужика. Начал он с самого первого – если во всей вселенной исчезнет алкоголь, то тогда его и не надо будет бросать пить. От всей вселенной он попытался перейти к себе маленькому, но понял, что занимается ерундой. На ум даже пришел старый стишок: «Даже если спирт замерзнет…». Его вдруг охватило непонятное раздражение. Он просто не мог поверить, что обдумывает, как бы не стать таким, как вот это вот? Причем воспринимает свои же мысли серьезно. Где я и где он? Да, чтоб таким же стать надо бухать лет десять, не прекращая ни на минуту. Паша пролистывал книги, поэтому прекрасно знал, что это не так, что может случиться за считанные дни запоя, все зависит от человека, и от предыдущего стажа тоже. Все равно было тупо думать о том, что может случиться, тогда учитывать надо все сразу – и стихийные бедствия, холестерин, да и ватно-марлевую повязку от микробов, тоже неплохо было бы носить. Возможность спиться и допиться до делирия, показалась ему уделом дураков, которые дошли до этого либо потому что, собственно дураки, либо потому что безвольные и безответственные люди.
Ему на ум пришла мысль, что именно с такой позиции и оценивают это нормальные, состоявшиеся люди, которые живут полноценной жизнью. Им просто не понять, как же так можно трясущимися руками, стараясь пролить как можно меньше, словно это драгоценность, что-то выпивать, трястись над всякими таблетками, порошками или еще чем-то. При этом выглядеть как физически очень больной человек, иногда как прокаженный, не понимать, что происходит вокруг, но продолжать сжигать мозги, даже идти, ради продолжения этого свинства, на преступление. Для нормального человека- это просто непонятно.
Паша понял, что это вопрос того, что для тебя важнее. Вопрос жизненных приоритетов. Каким он хочет видеть себя? Вот таким же, как этого алкаша или каким-нибудь другим? Он представил свое будущее. Каким оно будет? Каким бы ему хотелось, чтобы оно было? Но он видел лишь какое-то смутное пятно. Ничего конкретного, разглядеть не удавалось. Мелкие подробности - он был старше, он явно был уверенным в себе, потому что чувствовал себя очень комфортно. Ему там будет хорошо. Все, что будет, если бы оно стало таким, каким он хочет, сделает его жизнь приятной. У него там будет все. Пусть не совсем все, собственный дворец не сможет потянуть, но не так уж он и нужен, но будет все то, чего ему так не хватает сейчас. Поэтому он будет чувствовать себя удовлетворенным. Он чувствует себя в этом будущем обеспеченным, и ему не будет одиноко. Именно отталкиваясь от этого и нужно идти, как делают другие люди, которые не хотят сидеть, как этот в грязи.
Тогда все получиться само собой. Желая стать успешным, обладающим всем, что ему нужно человек начнет этого добиваться, а для этого упорно работать. В будущем он не чувствует проблем в деньгах, поэтому Паша подумал, что стоит сменить работу, пойти еще учиться, чтобы стать врачом. Может быть, это и не очень хорошо, но еще он будет чувствовать себя очень важным, окружающие будут испытывать к нему уважение и страх. Он понял, что надо стремиться в начальники. Может стать главврачом, может даже министром здравоохранения. Вот тебе и цель. Два разных исхода – начальник или белая горячка. Теперь попробуй забухать. Даже если хочется, то все равно на работу, чтобы быть начальником или чтобы им стать. Так и происходит, кто-то живет нормально, а кто-то лежит. Лежит, потому что в его жизни не было цели. Четкого понимания к чему он идет, поэтому и было время бухать. Не было ограничителя, поэтому было без разницы, выгонят или нет с работы, потому что такую же работу можно найти легко и быстро снова. Возможно, что и хотелось большего и лучшего, но было просто лень, или не хватило способностей, терпения, а забухать можно сразу и всякому доступно.
Паша в воображении сравнил, что будет приятнее - его будущее или алкогольное опьянение. Будущее явно было лучше, даже намного. Только сейчас, когда он убирал пустую капельницу, то увидел, что на другой руке у мужика в военной форме не было сразу трех пальцев. Поэтому он слегка остепенился в поспешных выводах, больше похожих на нападки, признав, что может и не повезти, просто не сложиться. Все было хорошо счастлив и даже большой начальник, но не повезло, и после чего-нибудь страшного, стал неспособен занимать это место. В таком случает, придется довольствоваться тем, что есть, что осталось. Паша представил, что он навсегда останется здесь на этой работе, и ему уже никогда и никуда не деться, представил горечь от осознания безвыходности, а так же чувство утраты и сожаления, что раньше было все, а сейчас ничего не осталось, негодование от несправедливости произошедшего, и сравнил это состояние с опьянением. Опьянение явно было лучше.
Паша подвесил на стойку еще несколько пластиковых пакетов с физраствором, содержащих всевозможные лекарства. В один он воткнул шприц и влил раствор витаминов и тиамин по указаниям врача. Теперь, когда пакет опустеет, останется только отсоединить от него трубку, ведущую к руке, и подсоединить к следующему, чтобы начать вливать уже новый. Минут двадцать делать будет нечего. Поэтому стоит сходить в препараторскую и прибраться.
Тогда Паша и пришел к выводу, что либо ты пьешь, либо нет. Вот у него под рукой целый ассортимент. Все что хочешь, но даже мысли не возникает, что-то попробовать самому. Хотя мог бы сделать все легко. Заменить на любые, похожие по форме, таблетки из аптеки, когда раскладывает больным по стаканчикам и осталось бы незамеченным. Поэтому, если не пьешь, то и не сопьешься. Даже на необитаемом острове, где будет только две бочки с водкой и с огурцами, если не пьешь, то и не станешь, потому что спиртное обезвоживает организм и от жажды не поможет, поэтому просто съешь огурцы. А если пьешь, то, как кривая судьбы выведет. Жизнь непредсказуема и всякое бывает, недаром говорят «от сумы не зарекайся». Надо только держать направление, которое ты выбрал. В начальники. А что для этого нужно и чего нельзя, каждый прекрасно знает и чувствует, только начинает опять выискивать причины, чтобы оправдаться. Только он всю эту ситуацию понимает и видит, поэтому ничего подобного белочке, с ним-то никогда не будет.
То, что этот солдатик лет тридцать назад считал так же, Пашу уже не волновало. Элемент неопределенности придавал жизни вкус. Иначе, это было бы похоже на езду в лифте без остановок, с верхнего этажа в подвальный, под землей, где этот лифт и остался бы. Человек может оказаться в пьющем коллективе и, начав понемногу, чтобы не отрываться, обнаружить склонность, и станет, чуть ли, не тамадой. Может, выйдя на пенсию, начать пить от скуки, поэтому не существует однозначной линии, как и сколько, чтобы потом не вот так же вот. Паша вспомнил, как до армии читал в газете, как в какой-то школе одному ребенку, насильно вкололи героин, затем повторили, а потом он стал приходить сам, уже с вещами. Но этот вспомненный случай, вызвал у него злость и отвращение. Вливать насильно никто, конечно же, не станет. Просто наркотики приводят к более сильному распаду человека.
Он вспомнил, что на днях прочитал в записях матричного придурка, пока тот дрых под капельницей. Он вел своего рода дневник, в котором излагал свое видение мира. Причем когда его привезли, то все, что на нем было это нижнее белье, носки, и старый картофельный мешок, который он разорвал и одел поверху тела. Дневник он носил в трусах, прижав к телу резинкой. Вся творческая деятельность, письма, дневники, естественно отслеживаются персоналом больницы. Обо всех ненормальных или странных случаях тут же докладывают лечащим врачам. Причем все это не афишируется, для наблюдаемых пациентов, поэтому многие из них пребывают в иллюзии, что могут быть в хороших отношениях с младшим медицинским персоналом, рассказывать что-то такое, что скрывают от врача, так как хотелось бы выйти как можно быстрее. Штатный психолог больницы не исключение, хотя наедине с кем-то, или во время проведения групповых, психологических тренингов, дает слово, что все останется в этих стенах. Каждый день они собирались и в форме беседы докладывали о поведении, его изменении или о замеченных странностях. Сами доктора при этом стараются как можно реже встречаться с пациентами, избегают общения во время случайных встреч и работают в отдельном крыле. Это и оттого, что для них, это не обычные люди, но не психи, как для остальных, а наблюдаемые пациенты, и оттого, что постоянное общение приводит к привычке, и нужно, чтобы создавались ощутимые промежутки времени, за которые возможно заметить изменения.
Поэтому Паша прочитал его записи, точно так же он бы прочитал дневник и письмо девушке, потому что в письме девушке мог быть план убить соседа на койке рядом или поджечь клинику после выхода. Когда он заметил слова «фашизм», «смерть» и еще ряд других, то отнес почитать лечащему врачу. Тот прочитал, снял ксерокопию, чтобы добавить в личное дело, и велел положить в то же самое место, как и было. Паша иногда интересовался, что означает какое-то заболевание или симптом, если было время и было удобно, то ему объясняли, как и любому нормальному человеку. Если бы спросил пациент, то он или не получил бы ответа или ему сказали бы упрощенно, как детям объясняют, что сейчас укусит комарик, прежде чем поставить укол или сделать надрез для взятия крови из пальца. Это же касалось и родственников. Если спрашивала жена, которая хотела бы видеть мужа дома, то, чтобы она не подсказывала ему как себя вести и не помогала симулировать, ограничивались только общими сведениями. Если интересовались родственники, которые сами положили кого-то, чтобы поправить головушку близкому, при этом описали причины, симптомы, поведение и были больше врачей заинтересованы в выздоровлении, то таким рассказывали подробнее, но не больше, чем те рассказали врачу. Посетителям тех, кто находился в стационаре по решению суда для определения вменяемости и адекватности, после совершения криминала или вандализма, могли ничего не говорить и не допускать вообще. Это уже индивидуально решал врач.
Доктор стал объяснять Паше про антисоциальный тип личности,и развитие дисоциального расстройства, вызванного необходимостью оправдания своей полинаркомании, при неспособности с ней самостоятельно покончить. Из-за личностных качеств и остановки в развитии, формирование сверхценных, бредовых идей, трудности с приспособленностью к окружению, формирование эгоцентрического видения мира с фетишем в виде наркотических веществ. Претензия на всезнайство, выраженное презрение к окружающим, мессианство признак бреда. Отсутствие четкой обоснованной позиции, поэтому попытка обоснования личной эмоциональной, притягиванием за уши, самых известных фактов, что очевидно любому, даже необразованному человеку. Определение одного и того же человека, как разных людей может указывать на диссоциативное расстройство личности. Мистический характер, вера в существование неких воздействующих сил, может указывать на симптомы шизофрении. Либо связано с тем, что написано под воздействием веществ, которые могут приводить к обратимому или необратимому появлению подобных симптомов, а так же обострять до выраженного проявления уже имеющиеся. Так человек, который долго не спал, может начать верить в сверхъестественные способности, влияние на других посыланием энергии мысли, видеть силу, движущую людьми и прочее. Обилие нецензурных выражений и оборотов или копролалия, может так же являться признаком психоза. Поэтому стоит перевести его из «надзираловки», чтобы он смог пользоваться ручкой и написал еще что-то.
Перед тем как положить тетрадь на место, Паша прочитал, что там написано. Большего бреда он не встречал. Это был какой-то «Манифест наркомана». Действительно есть люди, которые уже и не люди вовсе. После прочтения оставалось чувство, что прочитал пригласительную брошюру какой-то секты, которая собирает кучу людей, убеждает их, а затем они приносят себя в жертву самосожжением или ядовитой инъекцией.
Бросать пить Паша все же не решился. Он просто решил делать это через день. Пересиливая желание сделать это с завтрашнего дня, он решил не пить именно сегодня. На этом они с солдатом и договорились.

Монгол.

Монгол садился в поезд. Перед тем как подняться по ступенькам, он последний раз окинул взглядом вокзал, из-за самого здания не было видно город, но ему хотелось взглянуть именно на него, окинуть его взглядом весь, полностью, от края до края. Какое-то незнакомое чувство, словно смесь тоски, непонятной ностальгии и легкой обиды от такой же непонятной ему несправедливости начинало просыпаться в нем. Если бы сейчас он увидел город целиком, то это чувство было бы глубже и шире, быть может, даже вызвав нечаянную слезу, которую он тогда смахнул. Но видно было лишь стену, которая стояла, на сколько хватало глаз, закрывая все, что хотелось увидеть последний раз.
Он понял, что это место, этот город, куда приехал три года назад, так и не открылось ему. Он не стал здесь ни своим, ни близким кому-то, ни любимым кем-нибудь. Непонятно как, но он уезжал точно так же, глядя на него, как смотрел, когда приехал. Три года назад, впервые вступив на этот же перрон, он почувствовал, что этот город что-то живое, будто непонятное неопределенное существо. Тогда оно было неопределенным, неизвестным и почему-то прохладным, как будто свежий ветер, откуда–то впереди дул и давал знать, что это не тупик, что дальше есть еще что-то, какой-то ход и нужно лишь туда добраться. Сейчас это чувство не исчезло. Был какой-то выход, где-то там, который он не увидел, пропустил, что-то говорящее о возможностях. А может просто город заманивал его опять, чтобы, дав немного надежды, еще и еще раз разрушить ее.
Монгол сел в поезд, нашел свое место и расположился. Он уезжал, несмотря на подписку, но чувствовал, что дома его никто искать не будет. Вспомнил Аню. Впервые он посмотрел на нее, как на жертву. Ему стало невыносимо стыдно, он даже заерзал на месте. Но усилием воли отогнал эти мысли. Того что сделано уже не воротишь. Да и оперативники должны понять, что следы не совпадают или еще что-то найти. У нее все будет хорошо, а он сюда не вернется. Но интересно станут ли искать его дома? Он подумал о маленькой деревушке, в которой родился. Очень маленькой, где не было даже школы, поэтому каждое утро он ходил в соседнее село, на расстоянии восьми километров. Но тогда ему не казалось, что можно жить как-то иначе. Все было естественным, он считал свою жизнь совершенно обычной, не было никаких стремлений и желаний, все шло, как и должно было идти. По телевизору он видел другую жизнь. Люди, которых он видел, были иначе одеты, говорили другие слова. Вокруг он часто слышал про «город», «горожан», но это было что-то далекое, смутное и не очень-то и вслушивался в подобные разговоры. Часто он один или с кем-то из родных выезжали на автобусе, идущем из соседнего села, чтобы сделать покупки в небольшом городке. Там он видел магазины, даже поезда и заведения в которых можно было поесть или выпить. Он с отцом возил на рынок, который был в этом городе, часть туши, когда они закалывали корову. Это и был по его представлениям «город». Люди не держали свою скотину, а занимались чем-то другим, тем, что он видел по телевизору, потом покупали все, что им нужно.
Но родители смотрели иначе. Он часто стал слышать разговоры про «город», «выйти в люди», «посмотреть», а так же про дядю Леонида, которого никогда даже не видел. Вечером вся семья собралась за столом. Отец сказал, что скоро отправит Монгола в город, но не в тот, в который они обычно ездят, за одеждой, посудой или инструментами, а в «большой город». Который большего того, к которому он привык в десятки раз. Там он найдет своего дядю, который после армии не стал, как отец, возвращаться в деревню, а пошел работать в «горячий цех» чернорабочим. Завод дал ему комнату в общежитии с таким же, как он был сам, соседом. Он стал работать и после учиться дальше. Теперь он жил в том городе в своей квартире, с семьей и был очень большим начальником на том же самом предприятии. Недавно отец Монгола созвонился с ним, и он сказал, что примет племянника, устроит на работу и выхлопочет место для житья. Дальше все зависит от него самого, как покажет сам себя, и как будет работать.
Монгол не мог уснуть всю ночь. Он всегда чувствовал себя достаточно счастливым. Вроде не было ничего, что было бы, не как у людей вокруг. Не хотелось ничего менять или куда-то ехать. Одновременно в нем разгоралось жгучее любопытство. Постепенно оно превзошло нежелание перемен, инертность, став гораздо сильнее их. Теперь он не мог уснуть от нетерпения, как перед первыми поездками в небольшой городок по соседству. Там было можно увидеть новые вещи, попробовать что-то, что видел по телевизору, но никогда не пробовал сам. После продажи мяса, отец брал себе пиво, а ему покупал лимонад. Он чувствовал жгучие пузырьки, каждый глоток оставлял незнакомое, но очень приятное послевкусие. Потом он стал старше, привык, и ничто уже не могло его удивить. Жизнь шла своим чередом, обычным постепенным и очень мирным. Только завтра, вновь предстояло испытать удивление. Неопределенность волновала, но та другая жизнь, в которую его звали, наверняка будет лучше. Намного. Он вдруг почувствовал, что она ему очень нужна. Если бы сейчас кто-то сказал, что все отменяется, и он остается, то он бы был сильно расстроен. Потому что уже настроился, приготовился и хочет уехать. Даже не представляет, как не думал об этом раньше.
Утром отец одел его в костюм, в котором гулял на свадьбе. Серые брюки, белая рубашка и свитер, который одели вместо пиджака, на котором после той же свадьбы было большое пятно, не выводившееся стиркой или чисткой. С коричневым чемоданчиком, небольшой суммой денег на дорогу и с чистым белым платочком, который положила мать в карман брюк, он вышел за ограду своего дома, последний раз обернулся. Отец уже зашел в дом, мать стояла и смотрела ему вслед, утирая слезы, младшие братья стояли рядом и тоже провожали его взглядом. Самый младший улыбался и махал рукой, а тот, что постарше смотрел с серьезным лицом. Он вспомнил, что в конце лета собирались перестроить сеновал, но почувствовал, что справятся и без него, он никого не бросает, поэтому повернулся и пошел на автобус. Потом он сел в поезд, и целые сутки ехал, смотрел в окно на деревья, пил чай, спал, опять пил чай, и снова смотрел в окно, за которым проносились только деревья, деревья, деревья…
Город оказался не гостеприимным. Дядя встретил его очень холодно, даже не выразив особой радости от нового гостя. Он просто вскинул брови, сухо улыбнулся, произнес: «Добрался все-таки? Ну, здравствуй», и стал чуть оживленнее, чем до этого. Монгол еще не знал, что в городе люди гораздо скрытее, меньше выражают свои настоящие чувства, почему-то даже не всегда говорят, что они думают на самом деле. Ему захотелось домой, он почувствовал себя чужим, не нужным и полностью бесполезным. Дядя словно читал его мысли. Он стал говорить с ним, узнавать о брате, понемногу объяснять, что ему очень рады, но здесь все немного по-другому, поэтому не надо думать о том, чего нет. Как «по-другому» Монгол все равно не понял, потому что, даже говоря о своей радости от его приезда, дядя не выглядел радующимся. Но он собрался, стал тверже и приготовился к новым неприятным сюрпризам, которые его ожидают, готовый выстоять и побороть их.
Первые дни Монгол жил у дяди, пока тот не договорился о комнате в старом, обваливающемся заводском общежитии. Обычно селили по нескольку человек, или семьей, но ему повезло, и досталась целая комната, в которую еще кого-нибудь со временем подселят. Находясь у дяди, он познакомился с его сыновьями. Особо они все равно не сблизились, потому что у тех были свои интересы, и Монгол просто не мог их понять. Из обрывков случайно услышанных разговоров, он понял, что одет, как «деревенский римок», но уже не обиделся и не потерялся, а запомнил. После первой получки сразу оделся, чтобы выглядеть так же, как видел одетыми других. Он перестал пытаться что-то освоить на компьютере, потому что не получалось, и кто-то из братьев, потеряв терпение, нервничал и делал сам, при этом показывая как же все просто, что только тупой не разберется. Монгол не обижался, а откладывал все в памяти, чтобы при возможности исправляться, подстраиваясь под окружающих, быть как все. Еще в городе все разговаривали, подходя друг к другу очень близко, можно было даже коснуться рукой, а иногда и локтем. Дома же, когда приходилось общаться с соседями, они могли кричать новости через огород. Опытным путем Монгол выяснил, каким должно быть наилучшее расстояние для общения, при определенной степени знакомства и стал делать так же.
Монгол пошел работать слесарем-сборщиком. Дядя отговорил его от литья и плавки, чтобы не очень напрягался и вредил здоровью. Пусть денег поменьше, зато поспокойнее. Поэтому Монгол стал сборщиком и освоил специальность очень быстро. Мастер его постоянно хвалил и временами ставил в качестве примера для сравнения с другими рабочими. Монгол с детства работал руками, и все казалось довольно простым. Работал больше по дереву, но в технике тоже приходилось копаться, и доводить до ума старенький батин трактор, и мотоцикл. Городские, особенно без опыта, могли застыть на месте и сидеть смотреть, будто думая, почему же не получается. Тогда он подходил и, постучав тут или там, тем же инструментом, но гораздо увереннее, доделывал сам. Люди со стажем, конечно, работали сами и даже лучше, но в своем возрастном круге он был самым первым.
Дядя дал ему наставление, чтобы не баловал, не занимался глупостями, потому что времена сейчас другие. Но Монгол не принял это всерьез. Привычки пить у него не было, не курил, выросший в деревне на парном молоке, он выглядел здоровым и сильным по сравнению с тщедушными, бледными, курящими с четырнадцати лет, выпускниками училищ и техникумов. Однако, он все не мог достичь их внутренней уверенности. Как будто в каждом, кого он встречал, была непонятная «аристократичность», которая была уделом горожан. Что-то дававшее ему право, смотреть на людей, как на провинциалов, причем неважно, каким он являлся сам. Монгол не мог понять, в чем это заключается. Причем, это могло быть в человеке, который даже не знал, откуда он. Это было не презрение, не злость, но отношение, которое сразу давало чувствовать ты – это ты, а вот я то – это я. Или это ему так казалось? Может просто он сам так вел себя и с первой минуты общения, ставил себя ниже? Все это приводило к беспокойству, не было того комфорта, который был прежде. Монгол решил добиться этого комфорта и стал ориентироваться на смутный, не всегда верный, но какой-никакой признак - чем более обеспеченным был человек, тем больше в нем было этой уверенности.
Он стал работать вне предприятия. Подсобным, слесарем, водопроводчиком, разнорабочим. Бывало, что его брали на халтуру мужики, у которых горели сроки и нужно было ударно за выходные сделать весь объем. Со взрослыми мужиками, которые работали уже лет по двадцать и более, ему было легче общаться. Они вели себя просто и без всяких попыток что-то из себя состроить. Но после заводской душевой с самодельной парилкой, они сидели и, выпивая бутылочку, начинали «учить молодого жизни». Его это не задевало, он даже охотно слушал их, но всегда все сводилось или просто звучал голос, который говорил «мне бы твои годы, уж тогда бы…». При этом ни один не говорил, что живет плохо, не признавал себя даже просто несчастным, а уж тем более неудачником. Но когда звучало это «мне бы твои годы», то в голосе человека все равно звучали нотки сожаления и тоски. Монгол не мог понять, что это значит, но делал свои выводы. Все устраивало, все вроде было, но человек тоскует. Монгол всю жизнь работал бы так же, но почему-то вдруг стал бояться сидеть вот так в парилке через много лет. Но если он спрашивал кого-то, то получал неизменный ответ, что жизнь тот прожил хорошо, дочку отправил в институт, добавил сыну на новую машину, затем скривившись, как подросток и ехидно хихикая, мог начать рассказывать, что у кого-кого, а уж у него-то баб было просто не меряно. Но когда он пару минут назад говорил о молодости, то этого всего не было, будто именно в этот момент человек признавал себе, что хотелось бы иначе, а получилось, как получилось. Монгол не понимал этого, но чувствовал и интуитивно стал искать способ не оказаться потом человеком, который будет жалеть. Не признавать, но все равно неспокойно думать о том, как могло быть, но уже не станет.
Для этого не было другого времени, кроме как прямо сейчас. И другого времени не бывает, потому что только сейчас можно что-то делать, пусть даже и принять решение, что делать будешь потом. Он подошел к мастеру, который недавно говорил что-то про разряд, квалификацию и оплачиваемое за счет предприятия обучение Мастер подтвердил, но сказал, что еще годик-другой нужно подождать, может чуть больше, потому что к человеку нужно присмотреться. Но он зарекомендовал себя хорошо, после обучения сразу станет мастером, может даже в закрытом, по соображениям госбезопасности цехе, а там зарплаты намного больше. Монгола это вполне устраивало. Ему не хотелось учиться прямо сейчас, потому что просто не очень хотелось, но мысль, что потом он все же это сделает, и добьется еще чего-то, вполне успокаивала. Он стал жить дальше.
Денег ему вполне хватало, не на шикарную жизнь, но на все текущие потребности полностью. Устроившись, он вспоминал родных, и ему очень хотелось показать им, что он многого добился. Непонятно откуда и почему, но ему стало очень важным, чтобы мать могла сказать соседке, какой же у нее прекрасный сын. Чтобы сплетничавшие бабки, говорили друг другу: «помнишь того-то? Он теперь шишка в большом городе, деньги гребет лопатой». Если сначала он переводами посылал просто чтобы помочь семье, то теперь, по прошествии, какого-то времени, появилось чувство гордости, и он убивал сразу двух зайцев.
Судьба повернулась совершенно непонятной стороной. Вместе с напарником они восстанавливали и делали капитальный ремонт системы водоснабжения, в каком-то медучилище. Для замены прогнившего стояка, Монгол пошел в подвал, чтобы осмотреться и сориентироваться по трубам. В подвале лежали коробки с непонятными пилюлями, красно-белого цвета. Каждая из них развинчивалась на белую и красную половинки, а внутри было шесть белых таблеток. Сразу было заметно, что лежали они там давно. Каждая таблетка хоть и не потеряла свою форму, но легко превращалась в песок при сжатии пальцами. Может от сырости или от старости. Монголу было любопытно, что это такое, поэтому он взял несколько пилюлек. Скорее его заинтересовала упаковка, как сороку привлекают блестящие предметы.
Позже вечером, он стал расспрашивать всех соседей по общежитию, что это могут быть за таблетки. Один из жильцов, с непонятной кличкой Демик, при виде этой штучки оживился и сказал, что эти таблетки называются «тарэн». Зачем они он так и не ответил, потому что не знал, зато смог сказать, что с них бывают галлюцинации и их жрут наркоманы. Монгол отдал таблетки Демику и пошел дальше. Все бы и закончилось, но скоро Демик прибежал опять и спросил, нет ли еще. Монгол показал все, сколько взял, тогда Демик предложил отдать ему, а он за это Монгола напоит, и накурит, так что тот не пожалеет. Тем более все равно они ему не нужны. Монгол не возражал, так как действительно хотел их выкинуть.
Кличка «Демик», была сокращением от «Димедрол». Сидя в комнате у Монгола, потому что у Демика был сосед, они выпивали и курили. Монгол никогда не курил, только слышал про травку, но попробовав, почему-то ничего не чувствовал. Демик рассказывал очень много нового, того что Монгол раньше не знал. Он слушал его с интересом и задавал свои вопросы. Когда он узнал, что за тарэн ему ничего не будет, то набил карманы остатками из подвала и стал потихоньку раздавать желающим. Каким-то образом об этом разошелся слух и к нему стали заходить едва знакомые люди. Демик тоже заглядывал, брал сразу по нескольку штук, и было видно, что взял бы все, но неудобно, и предложить деньги, тоже не решался, потому что не знал реакции Монгола.
После того, как все было роздано, Монгол узнал, что тарэн – это для малолеток, которые от скуки хотят, чтобы им дало по башке. Люди, которые что-то принимают, его не жрут, а курят, нюхают, колют или еще что-то делают. Демик просто продавал его своим знакомым. Трава стала для Монгола еще одной новостью. Оказывается небольшое количество, могло стоить денег, причем, гораздо дороже, чем спиртное. Ему запомнилось то выражение глаз, которое он видел у людей, когда они заходили к нему. Они хотели от него что-то, но боялись, что он откажет, поэтому их взгляд был просящим. Они ставили себя в позицию ниже его, а он уже решал, как поступить. Наивный, может даже подглуповатый паренек с головой неправильной формы, от рождения почти глухой на одно ухо, поэтому не годный для службы, становился кем-то, пусть даже ради чего-то. Когда люди просили его, то он чувствовал комфорт, которого давно не испытывал. Его просили не так, как на работе. Там ему приказывали, а если просили сделать что-либо необязательное, то лишь с легкой просящей интонацией. «Сделай вот это Ладно? Если нет, то попрошу кого-нибудь другого. А ты смотри у меня». Тут его просили искренне, для просящих его решение было важно. Никто не умолял, не вставал на колени, да и не особо расстраивался, когда все разошлось и уже не хватило, но это, несомненно, было. Он инстинктивно потянулся к этому снова. Все выводы, которые дошли до него – это, что город место, где надо быть полезным, только тогда здесь будешь своим. Демик говорил, что за какое-то небольшое количество травы не посадят, а значит это можно. Монгол тогда не понимал разницы между «незаконно» и «количество, за которое предусмотрено лишение свободы», считая их взаимоисключающими. Если не посадят, то значит можно. Поэтому в первый отпуск, который получил после года работы, он на несколько дней уехал и вернулся с большим рюкзаком, полным стеблей. Он досушивал их прямо в комнате на полу, измельчал и убирал в банку. Тогда ему не приходило в голову, что это полное безрассудство.
Демик рассказывал о ценах и количествах, поэтому, однажды, он предложил ему, сказав, что может достать. Это единственное умное решение, которое он принял тогда – не говорить никому, что сам привез и хранит у себя же в комнате, но сделал он так исключительно интуитивно. Люди снова стали просить, и он стал им нужен, но теперь ему давали деньги, поэтому в просьбе появилась требовательность, чтобы не забывал о том, что у него чужое, а значит и спрос будет с него. К тому же он ведь не просто пойдет просто так кому-то купить, рискуя при этом своей шкурой, а значит, что-то достанется и ему, следовательно, он уже не благодетель, а наемный служащий. Но ярко выражено это не было, поэтому принималось. Тем более, ориентируясь на слух, он, когда просили «стакан», так и приносил, отмеряя стакан, и, когда передавал человеку, то тот блестел глазами от жадности и радости. Но все равно произносил: «маловато, но ладно», боясь, что, если обрадуется и покажет это, то получит в следующий раз еще меньше. О недовесе, буторе и крохоборстве Монгол не задумывался, потому что не видел необходимости.
Позже он стал понимать, что за люди к нему обращаются, что он вообще делает. Но для того чтобы остановится не было весомых причин. Монгол продолжал уже и ради денег. Выходило не больше, чем он зарабатывал раньше в удачный месяц, но ему уже не приходилось работать минимум по двенадцать часов в день, а получалось так же. Поэтому он съездил еще, но сушил уже там, где собирал, разложив на земле, и назад вернулся с гораздо большим количеством.
Основную работу Монгол не бросал, чувствуя, что это будет ошибкой, но подрабатывать перестал совсем. Деньги он стал посылать уже реже, хотя не переставал это делать вовсе. Сама жизнь резко изменилась. Он будто втягивался в какое-то другое измерение и теперь мир выглядел совсем другим, чем когда он начинал. Отдавая кому-то траву или забирая деньги, он непроизвольно общался, узнавал новости о чем-то или о ком-то. Впитывал новую информацию, слухи. Слышал истории про людей, которые были пойманы или которым чудом удалось избежать тюрьмы. Медленно, но неумолимо вырисовывалась совсем другая картина, как будто она появлялась из предрассветной тьмы, исчезая в лучах восходящего солнца.
Он стал жить с оглядкой. Постоянно всех подозревать, а так же, бояться, что его могут ограбить. Он стал пить, потому что, напившись, переставал бояться, чувствовал покой. Тогда проявился свирепый нрав, за который его и прозвали «Монгол». Он поссорился с дядей, когда тот стал отчитывать его за постоянные пропуски на работе и с девушкой, с которой тогда начинал общаться. Во вновь открывающемся мире, приходилось платить свою цену за существование, принимать его правила, как и в любом другом.
Однажды его просто поймали. Его остановили сотрудники милиции и при обыске нашли товар, который он кому-то нес. Его вдруг охватило чувство дикого ужаса. Он просто завыл, как будто его резали, упал на колени, стал умолять «не губить жизнь». «Люди, добренки-е-е-е-е, товирищи-и-и-и, отпустите пожалуйста-а-а-а, клянусь мам-о-о-о-о-ой я больше не буду-у-у-у». Растягивая слова, он ревел, при этом натуральнейшим образом дергал себя за волосы, выдирая их совсем. Он уже подползал, чтобы целовать их ботинки. Люди в форме были просто удивлены такой сценой, мужик сидел перед ними на коленях и рыдал, размазывая сопли, слезы и слюни. Они отпустили, забрав,то что он нес, но не из жалости, видали сцены посентиментальнее. Да и жалеть можно многодетную мать с пятью детьми, забирая отца, который напился и начал их избивать, а не здорового парня со стаканом травы. Его отпустили брезгливо, как кусок вонючего говна, пинком сказав ему валить отсюда.
Монгол бежал, летел, он благодарил все на свете, весь мир за то, что все так закончилось. Его работа, которая уходила как вода из пальцев, вдруг показалась ему самой лучшей, он радовался ей как дару, он был счастлив, что теперь возьмется за старую жизнь, теперь он увидел путь и все исправит. Однако надолго этого урока не хватило. Через несколько дней, как бы боясь, что те же милиционеры стоят и смотрят из-за угла, не начал ли он опять, он снова стал возвращаться к прежнему занятию.
Если раньше он спокойно ходил мимо людей в форме, как будто был для них невидимым, а может, потому что выглядел простым работягой, который вряд ли что-то несет, и не вызывал подозрений, то теперь он боялся их. Этот страх непонятным образом притягивал их внимание, может, проявляясь внешне в мелких нервных движениях, косых взглядах, которые не заметны простому человеку, но очевидны их наметанному глазу. Поэтому он старался с собой ничего больше не носить, не ходить вечером, чтобы не стать объектом случайной патрульной машины, избегать метро и вокзалов.
Прозвище «Монгол» ему очень льстило. Был период, когда он чувствовал себя человеком, не спрашивающим и просто берущим от жизни то, что ему самому нужно. Городские ровесники казались ему хлипкими домоседами, в то время как он уже в четырнадцать, пробирался на тракторе по заснеженному лесу, где вообще не было никакой дороги. Однако город оказался не таким слабым и жестоко наказал Монгола.
Первый раз, когда он заходил в комнату в глазах вдруг померк свет. Он очнулся уже в комнате, кто-то ударил его по голове, оглушил и тут же занес в комнату, закрыв двери, чтобы не было видно из коридора. Все вещи были перевернуты, валялись беспорядочной кучей по полу. Даже подушка и матрас были вспороты, и кто-то заглянул в них, убедиться, нет ли там чего-нибудь ценного. Тот, кто его грабил, не спешил и проверил все щели. Все хоть немного ценное было унесено, даже новенькие сланцы для душевой. Однако Монгол уже давненько предвидел что-то подобное и хранил все подальше от своего жилья. Он взял больничный и лежал дома с сотрясением. Ему повезло, что не взяли документы и ключи. После этого, при входе куда угодно, он оценивал ситуацию вокруг, чтобы не повторилось нападение сзади.
Второй раз, ночью к нему в комнату просто вошли, несмотря на закрытую, на замок дверь. Он не знал ни как, ни кто это был. И не узнает никогда. Лиц он не увидел тоже, даже посмотрев на них, на ночных гостях были маски. Он проснулся от того, что оказался на полу, его стали пинать, но не как попало, а четко, со знанием, куда именно попадать, целясь по самым болезненным участкам. От удара в пах он на две минуты просто забыл обо всем остальном. Как будто весь мир стал одним единственным местом, из которого исходила невыносимая ноющая боль, такая нестерпимая, что на какую-то секунду она вдруг исчезла, а потом появилась вновь, заполняя все тело. Все, что он успел заметить - это тяжелые бутцы, которые были на нападавших, и то ли военные, то ли омоновские штаны. Еще он услышал: «Барыга, сучара. Целину тут почуял».
Он попал в больницу, где пролежал до выздоровления. Работу он уже потерял, в общежитии доживал до конца недели, поэтому идти было некуда. Самым мучительным оказался удар в пах. Яйца распухли и стали больше в два раза. Он ходил в туалет, широко расставив ноги, потому что при нормальной ходьбе, даже при малейшем прикосновении, он кривился от боли. Тогда же в больницу приехали студенты, доктор проходил с ними перед лежащими больными, объяснял и рассказывал, как называется то, или иное повреждение, показывая одновременно на живом примере. Когда добрались до койки Монгола, то доктор попросил его продемонстрировать, что его так беспокоит. Монгол сидел и показывал десяти своим плюс минус ровесникам, что же бывает при ударе в пах бутцем в реальной жизни, а не в кино, где через пять секунд после подобного удара здоровы и снова готовы драться.
После больницы Монгол стал жить в небольшой комнате в коммунальной квартире. Он снимал ее и использовал как свое хранилище и тайник. Это было гораздо дешевле, чем снимать отдельную квартиру, а женщина, с которой он договаривался, говорила, что это комната сына, но он пока не вернулся из армии, поэтому чтобы недвижимость не пустовала, и не приходилось за нее платить из своего кармана, то ее можно временно сдать. В соседней комнате жил парень Иван, которого все называли Джоном. Мысленно он вычеркнул две трети из списка клиентов, которых едва знал или кому не доверял. Ничего не оставалось, кроме продолжения своей деятельности. Он был один.
О новой поездке за травой не могло быть и речи. Только по наивности и полному не пониманию, можно было сделать что-то подобное раньше. Монгол вспомнил об этом и по спине у него прошел холодок. Тогда ему просто повезло, как везет пьяным, если они падают и ничего не ломают, или дуракам. Поэтому он стал общаться, знакомиться, узнавать о чем-то еще, именно так он стал заниматься уже всем. Потом он переезжал с место на место, шкерясь по сьемным квартирам, как загнанный зверь, жил как придется. Денег семье он больше не посылал. Стал принимать всевозможные меры предосторожности. Даже обзавелся ультрафиолетовым фонариком и проверял все деньги, на наличие меченой бесцветной краской точки. Он даже не подозревал, что при контрольной закупке, при понятых переписывают номера меченых купюр. Так что его фонарик на самом деле ему ничем никогда не помог бы.
Уезжая домой, глядя на то, что проносилось за окном, он все думал, будут ли его искать дома, если докопаются до правды. Почему-то ему казалось, что дома будет хорошо. Там комфортно. Он давно забыл это чувство. Даже если его станут искать, то его не будет дома. Именно так он чувствовал. Даже был уверен. Когда он приблизится, то уже издалека увидит их машину, не станет подходить и отсидится в лесу. Даже если он будет дома, то услышит, как входят в калитку, вылезет через окно комнаты и уйдет огородами. Дома и стены помогают. Домой.
За окном проносились деревья. Скоро стемнеет, и, глядя в окно можно будет увидеть, только свой силуэт, отраженный в нем, посмотреть в свои глаза и, пусть не как в зеркале, но все же увидеть себя. И в ту минуту, когда ты в пути, когда ты ушел от того, что было, но еще не пришел к тому, что будет, и только в такую минуту, можно почувствовать, кто ты есть на самом деле. Кем ты был, кем стал, но главное - какой ты человек. Оставаясь один на один с этим я, вне времени, вне пространства, свободным от их условий и очерченных ими границ, именно в этот момент можно открыть свое сердце самому же себе.
Но Монгол уже не увидит своего отражения. Будет установлено, что удар был нанесен чем-то другим, обратят внимание на неестественное расположение осколков возле тела. Поквартирный опрос другого крыла этого же дома, даст показания случайного свидетеля, после чего сработает отлаженная система. Ориентировка за считанные часы разойдется по всей стране, на вокзале всплывет, купленный по паспорту билет, установлен конечный пункт следования. В ближайшем населенном пункте Монгол будет снят с поезда сотрудниками милиции, и начнет узнавать новую жизнь.

2
Джон копошился уже два дня. Он собрал все книги, какие мог найти в доме и листал их одну за другой. Одновременно он смотрел телевизор и иногда, как будто что-то услышав, открывал энциклопедию и что-то в ней искал. Виталий, наконец-то, как следует, выспался и чувствовал себя свежим и отдохнувшим, но это касалось, не физической бодрости, потому что его слегка пошатывало и не какого-нибудь эмоционального воодушевления, на душе скребли кошки, а только свежести восприятия. Все окружающее понималось предельно четко и ясно, как будто с глаз спала какая-то пелена, или с мозга сняли ограничитель и теперь он работает во всех диапазонах и режимах, доступных среднестатистическому человеку. И именно эта свежесть мышления необходима больше всего, а слабость и депрессия – это просто мелочи, которые легко поправимы.
Но бедолага Джон сейчас именно в таком состоянии - резкого мозгового ограничения. Это не значит, что он ничего не соображает, он просто соображает несколько иначе. Его внимание в данный момент сужено, до пределов чего-то одного и это единственное, что он способен воспринимать, когда он переходит к следующему объекту, то предыдущий исчезает. Но если уж он на что-то настроится, то будет заниматься этим, просто фундаментально. От и до. И отвлечься сможет, разве что когда вообще исчерпает все ресурсы. Именно поэтому, под действием стимуляторов люди часами без устали могут заниматься одним и тем же делом. Например писать.
Время пролетает для него мгновенно, он может не заметить, как пролетит ночь и наступит утро, а утром окинув взглядом что-то проделанное, удивиться, как можно было, так вообще засидеться. А если была какая-то конкретная цель, то может и сокрушаться, почему так мало было сделано и какого вообще черта, он отвлекся на совершенно левую тему. Просто сначала тема показалось не левой, и, чтобы убедиться он переключился на нее. Но первая тема, с которой все начиналось, уходит из поля зрения, и позанимавшись немного левой, либо получается вернуться назад, либо уходишь еще левее, потому что начинает казаться, что занимался именно вот этим, а может через то еще более левое, надеешься выйти на то, чем занимался изначально, как если бы с маленьким слабым фонариком, которого хватает только, чтобы освещать дорогу перед ногами, пытался выбраться из огромного темного помещения.
Короче все. Слова лучше взять обратно. Он действительно не соображает. Но в целом его состояние довольно приятное для него самого, потому что он очень увлечен, увлечен настолько, что окружающий мир, словно не существует, а когда он вдруг прервется и ощутит его присутствие, то возможно немного оторопеет. От того чем он занимается, он получает огромное удовольствие и делает это с энтузиазмом и энергией, наверное потому что все остальное просто перестало для него существовать, включая, как это ни парадоксально, наркотики. Наверное, именно так чувствуют себя люди, которые занимаются любимым делом, живущие полной жизнью. Но только без всякой химии, не губя свое здоровье. И они недоумевают, как же можно заниматься чем-то подобным. Только если дураки.
Было бы много хуже, если бы Джон сосредоточился на чем-то пугающем. Когда что-то угрожающее попало в поле зрения, а еще хуже если показалось. Если показалось нормальному, то это тут же пройдет, как бы спохватившись, внимание снова проверит есть ли угроза и, убедившись что все в порядке, человек успокоится. Но когда он под действием стимуляторов, то все происходит иначе. Его эмоции, так же чрезвычайно усилены, как будто возведены в квадрат. Это хорошо для клубов, чтобы рвать танцпол под мощные ритмы, сливаясь с мерцающим освещением, когда музыка, словно, вливаясь в тело, заполняет его волнами приятных вибраций, как будто становясь тобой, или будто ты сам становишься музыкой. Но люди опытные, со стажем в клубы уже не ходят, хотя могут, конечно. Для них это становится чем-то иным, и они могут часами сидеть и разговаривать друг с другом в одной и той же комнате, при этом чувствуя, что понимают друг друга досконально, как никогда. Им вдруг начинает нравится говорить, просто говорить и все. И откуда-то вдруг появляются темы для этого, а может быть, они вдруг понимают, что им есть, что сказать. Если записать такой разговор и послушать на следующий день, то не поймешь там ничего. И не потому что они несли полную чушь, а просто каждый в отдельности говорил о чем-то своем, при этом считая, что другой говорит о том же самом. Поэтому получается не диалог, а причудливое переплетение двух монологов, пересекающееся посредством каких-то общих слов. Но слова эти вырваны из контекста, как будто услышав что-то знакомое, другой торопится, перебивает и говорит о чем-то своем, не дослушав предыдущего, но искренне полагая, что прекрасно его понял. А тот, кого перебили, начинает слушать, при этом искренне полагая, что собеседник понял его действительно и продолжает раздув за ту же самую тему и ожидает своей очереди.
И когда что-то покажется в таких условиях, то душу заполняет не простой испуг, а вспышка леденящего страха. Надо бы оглядеться, разобраться, да вот только страх приводит в смятение и вызывает ступор. Потом человек может просто, переключиться на какую-то другую тему, начать рассматривать ее, но усиленные до предела эмоции, изменяются гораздо медленнее и не успевают за молниеносно меняющимися мыслями. И тогда уже что-то новое, начинает казаться страшным, хотя страх просто остался от чего-то ранее. Но проблема в том, что первопричина испуга, уже выскользнула из поля зрения, поэтому становится страшно уже от того что сейчас. Так начинается паранойя.
Лучше будет просто рассмотреть какую-нибудь конкретную ситуацию, так сказать в разрезе. Чтобы было нагляднее и понятно о чем идет речь. Ночь. Улица. Фонарь. Аптека. Бессмысленный и лунный свет… И какой-то полудурок, наполовину высунувшись из окна дома, светит фонариком на растущее перед его окном дерево. Некоторое время назад, когда он выглядывал в окно, в темных, едва различимых, гуляющих от ветра волнах кроны дерева, перед своим окном, он увидел непонятный силуэт. Может быть, было поздно и погасли ночные фонари, а может из-за света фар проезжающей машины, будто что-то мелькнуло и на миг показалось какое-то темное пятно, в форме человеческого тела, будто кто-то сидит на дереве и смотрит на него. Так или иначе, в той или иной степени, и при таких или совсем других обстоятельствах, но что-то подобное было с каждым. Просто показалось. Как первая реакция появился испуг, но усиленный, а скорее помноженный его состоянием, он прорежет сознание вспышкой, приведя в замешательство. Он попытается разглядеть получше, но уже ничего не видно, или, что еще хуже, воспаленное воображение возьмет и добавит то, чего нет. Вместо того, чтобы как-то попытаться проанализировать ситуацию и понять, что это полный бред, он бросится к «парашюту», чтобы срочно смыть в унитаз, потому что с дерева за окном на него смотрят «мусора». Роясь в кармане куртки, он вспомнит приятеля, который ушел от него недавно и «помог». Но вспоминать его он будет, все еще в испуге от, увиденного за окном, и их недавнее общение, которое еще пару минут назад, казалось обычным, предстанет в новом свете. Всплывут подробности, мелочи, на которые раньше он не обратил бы внимания, но теперь, каждая из них будет казаться чуть ли, не упущенным ключевым моментом, пропущенной важной уликой. «Ага! Он торопился домой! Значит что-то не так. И сидел в плотно застегнутой кофте, хотя тепло! Чтобы не засветить навешанные микрофоны». Самое тупое то, что все другие варианты сейчас для него просто отсутствуют, и в сознании нет даже намека на них, даже намека на намек. Он понял всю ситуацию на 100%. И, найдя «парашют», распахивает дверь туалета.
Есть такой способ ловить обезьян. В пустую тыкву, через маленькое отверстие кладут что-нибудь вкусное, и когда обезьяна засовывает руку, пытаясь это достать, то не может, потому что отверстие специально сделано небольшим – руку засунуть можно, а вот сжатую в кулак вытащить уже нельзя. И тут ее ловят, пока она судорожно пытается выдернуть руку, не понимая, что можно просто отпустить. И скорее всего не отпускает она даже не из жадности или голода, а просто не успевает сообразить. Наверное, что-то подобное заставляет остановиться и этого парня. Но тут причина, конечно, одна – жаба. А если употребить сразу все, то можно и копыта откинуть. Только тогда он начинает соображать, прислушиваться, понимать, где вообще находится. Дверь закрыта, никто не стучит с приказами открыть.
И вот он висит в окне с фонариком и убеждается, что не стал объектом наблюдения ни милиции, ни вражеских разведок, которые со спутников отлавливают воротил наркобизнеса, и обеспокоены его «парашютом». Дальше возможны разные варианты. Он может испытать облегчение и радость, даже улыбнуться про себя, и удивиться, как так могло вообще случиться? А затем увлечься новым занятием – до конца ночи смотреть во тьму на силуэты за окном, в которых будет видеть то лилипутов, то выброшенный телевизор, то совокупляющихся собак.
А может ощущение страха не пройдет бесследно. Он поймет, что пусть все нормально, но из дому лучше не выходить, неся что-то с собой, а лучше вообще, пока хоть что-то осталось в доме. Видимых причин для страха, конечно нет, но все же… Вдруг, сидевший уже слез, когда понял, что его заметили? И он выйдет только еще через день, уверенно открыв двери, теперь уже все равно – проверяйте документы, шарьте по карманам, хоть в задницу загляните, там найдется, на что посмотреть, после недельного запора. Скорее всего, это байка, но как знать, что какой-то бедняга, сидел дома больше месяца, боясь выйти, и прикончил весь запас, потому что жалко было выкидывать. А чтоб не помереть от голода, слопал столовой ложкой пятилитровую банку сухого молока, найденную на антресолях.
Возможно и то, что эта была его первая паранойя. Подумав, как следует, он решит, что это ему не нравится, что больше ему не хочется пережить мучительное, обессиленное состояние, которое длится гораздо дольше, чем несколько жалких часов легкости, которая возникает в начале. И оказывается, даже эта легкость, может перерасти в невероятный кошмар и что он еще очень легко отделался.

НеоНео
Венечка был очень хорошим мальчиком с детства воспитанным в строгости и благопристойности. Он родился почти через восемь месяцев после своего зачатия, поэтому первые две недели жизни он провел в камере, в искусственных условиях наиболее подходящих для недоношенных новорожденных детей. После роддома он стал успешно расти, как и все остальные грудные младенцы, не отличаясь от них ни в потребностях, ни в образе жизни, ни в остальных привычках. Несмотря на его слабенькое здоровье, родители не теряли в него веры и считали, что у него очень большое будущее. Они решили, пусть не атлетом, но гением он будет обязательно. Все зависит от начального воспитания и от того, как много времени этому будет уделяться. Его мама стала его воспитывать с момента произнесения им первого слова, стараясь сделать из него как можно более развитого и всесторонне образованного человека. Результат не заставил себя долго ждать и через несколько месяцев Венечка получил от папы ладошкой по губам, за то, что рассказал папе, какие слова он услышал и запомнил, когда они с мамой ходили в магазин и стояли в очереди.
С тех пор Венечка никогда больше не ругался. Сначала он не ругался, потому что ему запретили, а когда подрос, то понял, что ругаться совсем не обязательно и это признак некультурного человека. Его мама приложила все усилия для того, чтобы ее младший сын не стал некультурным человеком, поэтому обучала его с утра до вечера. В четыре года он уже не только разговаривал, но и читал, а в пять лет уже писал и считал в письменном виде. Попутно он учился играть на пианино и рисовать, так как его мама сама играла, занималась изобразительным искусством и говорила на четырех языках. Но больших успехов он в этом не достиг и не выказывал к этому никакого интереса. Несмотря на то, что Венечка вынужден был прилежно заниматься, когда он подрос, занятия искусством были все же прекращены.
Венечка никогда не дрался. Но зато его несколько раз били. Впервые он столкнулся с физическим насилием, когда его шлепнул по губам отец, а второй раз случился в школе, когда он стал постарше. Несмотря на то, что школа, куда его определили учиться, была для детей одаренных, и программа обучения была расширенной и углубленной, как и в любой другой школе там тоже были свои хулиганы. Венечка очень любил кушать вкусные пирожные, которые продавали в буфете. Родители давали ему деньги, и он постоянно их покупал. Но однажды, когда он отправился за пирожными, его обступили со всех сторон четверо ребят, не давая пройти к буфету. Они сказали, что они тоже любят пирожные, но у них нет денег, потому что они бедные, поэтому не мог бы Венечка одолжить им немного. Венечка никогда не слышал про то, что у людей не бывает денег, поэтому отдал им свои деньги на пирожное, чтобы ребята покушали. Ребята сказали ему спасибо, потрепали по головке и были с ним очень дружелюбны. Перед уходом они сказали ему, что об этом случае не надо рассказывать никому, а особенно родителям, иначе когда-нибудь непонятно когда, где-нибудь неизвестно где, как-нибудь непонятно как, может быть, но стопудов, почему, да просто так, случится то, не знаю что, чего он всегда боялся больше всего. Венечка не стал вникать в подробности и просто пошел домой. На следующий день ребята подошли к нему снова, но на этот раз Венечка сам хотел покушать. Тогда ребята дали ему в глаз и все равно забрали деньги.
Придя домой с синяком, он узнал от мамы, что это были хулиганы и в таких случаях нужно обращаться в милицию. Вечером она рассказала все отцу, и тот сказал, что волноваться не о чем и все уладиться само собой. На следующий день он должен был пойти в школу, чтобы поговорить с завучем, но никуда не пошел. Вместо этого он пошел, как обычно, на работу в соседний кабинет к своему сослуживцу и по совмещению, министру управления образованием области. Тот пообещал, что позвонит заведующему муниципальными образовательными учреждениями города, все решит, и хулиганов больше в школе никогда не видели.
Его родители были уважаемой и очень достойной парой. Отец работал высокопоставленным государственным служащим, а мать была бывшей учительницей христианской школы в Будапеште. Когда Венечке было примерно восемь лет, в один из вечеров его отец пришел домой очень поздно. Он шатался, лицо было красным, галстук лежал в кармане, и ворот рубашки был расстегнут. Он сказал, что на работе был фуршет. Мама уже спала, поэтому отец достал коньяк, начал его пить, посадил сына рядом и стал рассказывать ему историю своего знакомства с его матерью.
В то время он работал молодым дипломатом в посольстве, расположенном в Будапеште. По его словам он в то время был молодым, все было впереди, поэтому они с коллегами «набухались как скоты», потому что «столько видов бухла в союзе не было». После этого, по его словам, они пошли искать «женского мяса». Именно во время этих поисков отец и познакомился с его мамой, которую в тот вечер после фуршета он называл «катехизисной стервой». Та была очарована молодым перспективным дипломатом из дружественной страны и ответила взаимностью на проявленный к ней интерес. Держась за руки, они гуляли по ночным улицам Будапешта, смотрели на звезды, он читал ей по памяти стихи Пушкина, а утром проводил ее до дома. Все было настолько невинно, что, по его словам, он не может себе даже представить, как могло получиться и «какой же плодовитой кобылой нужно быть, чтобы залететь прямо в кустах». Через несколько месяцев мать отыскала отца в посольстве и сообщила, что находится в положении, на что отец ей ответил, что «каждая вторая проститутка в городе может выдумать то же самое». Мать Венечки обратилась в посольство с письменной жалобой, что находится во втором триместре, из-за действий их сотрудника. Жалоба была рассмотрена руководством посольства, а так же партии, и чтобы не компрометировать нравственный облик советского дипломата, по партийной линии вышла резолюция приказывающая, обязать гражданина вступить в законный брак с гражданкой другой страны и депортировать их для постоянного проживания в союз. Так, по словам отца Венечки, он женился на его матери. Рассказывая, отец все время упоминал про альтернативные варианты развития своей жизни, что «возглавлял бы дипломатический корпус», а так же делал с телками что-то рифмующееся со словом «бодал», но Венечка был маленьким и его не понял. Причиной, из-за которой его жизнь сложилась по-другому, он считал старшего брата Венечки, и говорил, что все было бы лучше, «если бы не этот идиот в Англии, который не учится, а только бухает». При этом он считал причиной появления брата, отсталость своей бывшей страны в области здравоохранения, так что «были бы в союзе гандоны, умел бы пользоваться». К своей жене отец Венечки относился с благоговением. Он отмечал, что она очень образована, потому что «вызубрила четыре языка, но отсосать не может». Набожна, как «поповская путана», и высоконравственна, потому что «читает библию, а ноги раздвинула, как венгерская гимнастка». Особое внимание он уделил, выполнению материнских обязанностей, что она воспитывает его сыновей, как «церковных служек или балерин», после чего они могут стать «вафлерами или гомосеками». Отец Венечки очень жалел, что уже не в том возрасте, когда можно перевоспитаться, но был рад за своих детей. «Я старый, матерый, совковый говнюк. Мне хоть кол на башке теши, но что она с вами-то делает…».
Мама Венечки очень большое внимание уделяла религиозному воспитанию своих детей. Она сама была женщиной глубоко верующей и очень набожной. Поэтому Венечка, несмотря на то, что не чувствовал в себе никакой особой религиозности, молился перед сном и перед приемом пищи. Помимо этого, его мама была очень чувствительной женщиной с тонкой душевной организацией. Однажды Венечка, сидя за столом, глубоко о чем-то задумался и сам не заметил, как оглушительно пукнул. Ее щеки стали нервно подрагивать и она, оскорбленная такой непристойностью, закрыв лицо обеими руками, убежала в комнату, где долго рыдала, оставив Венечку гадать, как же это с ним могло случиться.
Еще больший конфуз случился, когда он стал очень интересоваться появляющимися вторичными половыми признаками, а так же изменением своих ощущений при прикосновении к строго определенным частям тела. Именно в тот момент, когда он находился в разгаре исследования подростковой физиологии, в комнату заглянула его мать. Увидев происходящее, она немедленно, как подкошенная упала в обморок и приходила в себя целую неделю. Она не могла поверить, что ее родной сын Венечка, ее славный мальчик, милый ребенок, прелестное дитя оказался садомским рукоблудом. Венечка на коленях, со слезами обещал, что ничего подобного больше не будет, что он даже в душ будет ходить в плавках, что никогда не повторит подобного занятия. Она пришла в себя, но он поклялся на библии, что навсегда зарекается от соблазна согрешить грехом Онана.
Ему пророчили светлое дипломатическое будущее, но еще в школе он проявил большую склонность к точным наукам, поэтому стал разбираться в электронике и полупроводниковой технике. Он стал собирать коротковолновые радиоприемники, выпрямители, всевозможные мосты для усиления сигнала, устранения помех и шумов. Его отец однажды обнаружил, что сын настроил промышленную рацию на частоту сигнала трамвайно-троллейбусного депо и слушает переговоры водителей общественного транспорта. И при этом собирает еще что-то, что, по его словам, позволит ему прослушивать частоту раций правоохранительных органов. После этого, отец запретил ему заниматься пайкой и схемотехникой. Тогда Венечка занялся авиамоделированием и стал собирать простые радиоуправляемые модели самолетов с калильным двигателем. Это никому не мешало, и хобби ему разрешили. Но когда он стал осваивать способы приема, обработки и передачи сигнала, то неожиданно для себя пришел к робототехнике, кибернетике и системам искусственного интеллекта.
Венечка закончил школу с красным дипломом, после чего тут же поступил в университет, чтобы изучать политологию и страноведение. Это было желание его отца, который хотел, чтобы сын стал послом или дипломатом, как некогда был он сам. Но Венечка вырос худым, очень тихим подростком, носившим очки. Он никогда не ругался, не выступал и сидел, потихоньку думая о чем-то своем. Он был очень приличным и вежливым мальчиком. В школе и в университете он учился на одни пятерки и «отлично». Он не курил, пил очень редко и очень мало, как правило, по праздникам и дням рождения. Общался с такими же отличниками, каким являлся сам и был одним из немногих во всем университете, кто вручную, по разной литературе, писали заданные рефераты, потому что им это нравилось.
Его отец уехал в долгосрочную командировку заграницу, чтобы, являясь полномочным представителем, защищать интересы своей страны в чужой. Венечка закончил учебу и думал, куда бы податься этим летом. Пока он выбирал, куда поедет, то от нечего делать решил заглянуть к старому другу Ивану, с которым уже давно познакомился на выставке информационных технологий. По мере общения, оказалось, что его все называют Джоном, поэтому Венечка стал делать так же. Они учились в одном университете, только Джон был на курс младше и учился заочно, поэтому они не могли видеться.
Венечка разговорился с ним, когда они вдвоем рассматривали систему, обладающую искусственным интеллектом маленького ребенка. Он в самой упрощенной форме стал объяснять Джону свое мнение об искусственном интеллекте, чтобы тот не стал считать его типом, начитавшимся научной фантастики. Джон не стал ничего говорить, а слушал, что ему рассказывали. Венечка объяснил, что уже сейчас компьютер выигрывает в шахматы гроссмейстеров, система, что перед ними уже общается на каком-то несовершенном уровне, поэтому рано или поздно, по мере совершенствования технологии, случится то, что искусственный интеллект превзойдет человеческий. Это случится так же неизбежно, как кончится нефть и, судя по темпам развития, в ближайшие несколько десятилетий. Отсюда следствие, что точно так же, как взрослый человек не позволил бы маленьким детям управлять собой, чтобы не строить кулички из песка, то точно так же, система, обладающая интеллектом, превосходящим человеческий, не станет подчиняться. Дело даже не в самосознании машины как себя, а в причинно-следственной связи, которая должна быть наиболее рациональной. Поэтому восстание машин в будущем, которое положено в основу сценария некоторых голливудских блокбастеров, может действительно случиться.
Джон не согласился с ним. Он сказал, что если и будет создана машина, способная создавать для человека, ничем не отличающийся от настоящего, виртуальный мир, то она будет создана для сферы услуг и развлечений. Люди сами будут платить деньги, чтобы лечь в чан с соплями, и считать себя миллионерами и кинозвездами. Попутно он рассказал о том, что учится на психолога и изучает когнитивную систему человека, как правило, в пограничных состояниях сознания. Так как государство его совсем не финансирует и не выделило ему еще ни разу, даже малюсенького гранта, то ему приходится импровизировать, используя подручные средства. Обычно винт.
Венечка не стал вникать в тонкости его исследований, но слушая его дальше, стал находить что-то в его точке зрения, что человек уже живет в матрице. Только не в физической, а в общественно-социальной. В тот же день Джон взял почитать на пару дней книжку, которую Венечка купил на выставке. Когда через полгода Венечка за ней заехал, то они продолжили дискуссию. Так они, не очень часто, но продолжали общаться.
Придя к Джону в гости, Венечка увидел, что там же сидит Виталий, которого он пару раз уже встречал. Особо они знакомы не были, к тому же Виталий был старше каждого из них и уже работал. Он показался Венечке вечно недовольным, постоянно критикующим все вокруг человеком, а таких людей мало кто любит. Но на этот раз все было иначе. Они с Джоном постоянно, оживленно о чем-то говорили, перебивали друг друга, а когда он зашел, то бросились к нему чуть ли не обниматься, громко крича, что очень рады видеть старого знакомого Веньку.
Венечка был умным мальчиком и сразу определил, что они что-то приняли и еще покурили. Травка лежала тут же на столе. Венечка был приличным мальчиком, но во время автобусного тура по странам Европы он оказался в Амстердаме, где пробовал курить марихуану. Он не клялся на библии, что не будет курить и в библии о травке не было ни слова. Ему не понравилось, потому что, глядя на смеющиеся лица людей сидящих рядом, ему начало казаться, что они смеются именно над ним. Поэтому больше он курить не собирался в жизни вообще. Когда ему предложили теперь, то он, несмотря на то, что не хотел, не смог отказаться, не в силах устоять перед энергетическим напором двух жизнерадостных людей, которые были до невозможности ему рады.
Дунули через бутылочку, посидели и еще дунули. Может быть, в Амстердаме действительно смеялись над ним, потому что было над чем. Венечка сидел с очень глупым видом. Он моргал осоловевшими глазками, очки сползли на кончик носа, он ходил в строгом костюме, поэтому был похож на яппи, который как-то неожиданно угодил в китайскую опиумную курильню. Хотя у Джона в комнате было довольно прилично, он все равно не соотносился с этим местом и выглядел человеком, который попал сюда из другого мира. Но сам он перестал чувствовать себя не в своей тарелке. Теперь он покурил со всеми и стал частью компании, такой же, как и остальные, с теми же правами, поэтому он сел в уголок и стал смотреть и слушать. Ему даже стало нравиться наблюдать за происходящим, не вмешиваясь в него, а просто созерцая. Необычное состояние делало реальность непривычной, поэтому, рассматривая хорошо знакомые явления можно было найти что-нибудь новое.
Джон сказал, что все хорошо, но Венечке не помешает улучшить настроение и повысить мозговую активность, для полного соответствия и присоединения к компании и предложил ему метамфетамин. Венечке стало интересно, потому что он слышал об этом, но лично не сталкивался и никогда не пробовал. В Амстердаме Венечка, не стал изучать ассортимент, и не очень в этом разбирался. Знал только, что это наркотик, но, в отличие от героина, не вызывающий физической зависимости. Ему захотелось чего-то нового. Может быть, так повлиял отъезд отца, а может отлично оконченный учебный год, когда утром по привычке собираешься куда-то и неожиданно понимаешь, что свободен и никуда не надо. Венечка чувствовал себя освободившимся, способным на несвойственные раньше поступки, это вызывало чувство непонятной радости, которое хотелось усилить, совершив что-то еще более необычное и необузданное. Но он все же не хотел неприятностей. Вспоминая свой первый опыт курения травки, он опасался, что будет выглядеть глупо, если что-то пойдет не так, и над ним станут смеяться, если он начнет себя с непривычки странно вести. Поэтому Венечка согласился, но решил схитрить и сказал Джону, что у него дела, но если тот даст ему с собой, то он будет ему очень признателен. Может быть, он еще заглянет, после того как освободится. Джон дал ему маленький пакетик, сказав, что это «грамм», проводил, пожелал удачи и пригласил в следующий раз, как окажется рядом, обязательно опять зайти.
Венечке было спокойнее принять порошок в одиночестве. Так его никто не будет оценивать. Оказавшись дома, в спокойной обстановке, он приготовил чай и стал думать, сколько порошка принять. О дозировках он не имел ни малейшего представления, поэтому исходил из того, что ему дали одну дозу. Чтобы не рисковать, он выпил половину и стал ждать, что будет. Если понравится, то выпьет и остальное. Скорее всего, очень хорошо, что он не знал дозировки, потому что испугался бы сразу, если бы узнал, что выпил количество достаточное для пятерых начинающих. Он пошел в комнату, сел в кресло, а минут через десять вообще забыл о том, что что-то недавно принимал. Занимаясь своими делами, он почувствовал необычайную легкость в теле. Усталость, тревога, тоска все куда-то исчезло, пропало. Исчезло настолько основательно, что не возникало даже мысли о том, что могло быть иначе. Венечка почувствовал, что его подхватил и несет горячий сильный поток, несокрушимый, мощный, ничто не могло устоять перед ним. Он не мог представить ни одной ситуации, в которой его что-то смогло бы расстроить или смутить. Он мог подойти к любой девушке, даже к любой женщине, к которым раньше не осмелился бы даже приблизиться и заговорить о чем угодно. Все люди, которые раньше заставляли его думать о чем-то неприятном, чувствовать себя ущербным, теперь стали жалкими посредственностями, завистливыми подонками, возвышающими себя за счет унижения слабых, которых сами же сначала и убедили в их слабости.
Он стал набирать номер Джона, чтобы поделиться с ним всем тем, что только что понял. Джон стал самым лучшим человеком на свете. Именно он понял все, как оно есть, а остальные ошибаются. Телефон Джона был отключен. Венечка чувствовал, что поток нарастает. Его стало распирать от ощущения силы, хотелось двигаться, чем-то заняться. Ему было хорошо, великолепно, он никогда не чувствовал себя настолько свободным и независимым. Он посмотрел на фотографию своей матери и ощутил гнев, зудящее раздражение. Столько лет своей жизни он страдал и мучился, просто потому, что никто никогда не говорил ему о наркотиках. Даже если это ощущение пройдет, даже если потом будет плохо, все равно останется воспоминание о том, что можно быть счастливым и везде чувствовать себя, как дома. Словно заблудившись в лесу, залезть на дерево, увидеть путь, слезть и продолжить идти, уверенно ступая, несмотря на ободранные лазанием коленки. Он посмотрел на всех остальных знакомых людей, которые жили своей обычной жизнью, но никто из них не был счастлив. Они приспособились, привыкли, перестали это замечать, но именно так все и обстояло. Его захлестнула волна неистового гнева, он сел и чтобы хоть как то снизить напряжение с головой окунулся в письмо. В чистой тетради, в течение нескольких часов, он писал послание всем этим людям, которые судили обо всем, даже никогда не видев этого, но все равно, говоря «я знаю».
Когда он закончил, он принял оставшийся порошок, чтобы дойти до того состояния, которое и должно быть после принятия «одной дозы». Он подошел к зеркалу, но в отражении увидел странное создание, которое смотрело на него дикими глазами с огромными широкими зрачками. На виске вздулась вена, сердце громко стучало, и это можно было чувствовать. От такого зрелища Венечка ощутил приступ страха, который все возрастал и накатывал все более сильными волнами, смывая сознание и здравый смысл потоком животной жути. Он заметался как зверь в клетке, почувствовав, что отравился. Сердце бешено стучало, он понял, что сейчас оно не выдержит и разорвется на куски. Кинулся к телефону и стал набирать номер скорой помощи, но не смог. Уважаемая семья, образец для подражания, а сын – наркоман в больнице с передозировкой. Венечка застонал и лег на кровать. Он решил, что лучше умереть, чем пережить такой позор. Пусть потом и определят, что он умер от наркотиков, но тогда его уже не будет.
Он лежал несколько минут, но почему-то не умирал. Тогда он встал и понял, что просто ошибся. Он встал и пошел в другую комнату. Проходя мимо окна, слыша звуки оттуда и глядя на проезжающие машины и идущих людей, он снова почувствовал страх. Они все знали. Он никакой не умный и не особенный, просто ему позволяли все это, наблюдая за ним, как за подопытным кроликом. Все это отлаженная система. Она ничего не оставляет на волю случая. Как только он стал бы переходить действительно запретную грань, его сразу бы остановили ударом тока. Они и сейчас все видят, несомненно, иначе как объяснить что за окном все такое странное. За окном с небольшим интервалом, друг за другом, проехали две машины одного цвета и модели. Он понял, что они ездят кругами, что они решают, что с ним делать, как с ним быть. Они смотрят, что же он предпримет дальше. Венечка заметался по квартире.
Везде были подслушивающие устройства и камеры, но их почти невозможно было увидеть, настолько хорошо они замаскированы. Он стал разглядывать все вокруг, чтобы найти хоть одно устройство, но нашел только семечку, убитого давным-давно комара, припечатанного к стене и трещину в полировке. Однако ощущение скрытого наблюдения не проходило. Он пошел в туалет, чтобы посмотреть там, попытался справить малую нужду и понял, что в него внедрили шпионское устройство. На теле был жуткий шрам. Он испугался, но быстро успокоился, потому что понял, это не шрам, а след надавленный резинкой от трусов. После туалета, он присел в дверном проеме на корточки. Почему-то здесь было другое ощущение, не как в остальных частях квартиры. Что-то внутри подсказывало, что здесь они его не видят. Венечка затих и стал прислушиваться. Все было тихо, но ему показалось, как какой-то голос шепнул «Где он?». Он не мог понять слышал ли он это или просто показалось. Было страшно, и здравый смысл отсутствовал. В коридоре он посмотрел на подвесной потолок и вновь заметался от ужаса. Его повесили специально, затем в верхней квартире в полу сделали дыру, и сейчас у него в потолке дыра, но ее не видно из-за подвесного гипсокартонного потолка. Теперь было понятно, откуда был слышен шепот. Звукоизоляция между квартирами практически отсутствует, поэтому они себя и выдали.
Из дома надо было срочно уходить. Как только до них дойдет, что он уже не просто подозревает об их существовании, а располагает фактами, которые позволяют точно знать и уверенно утверждать, то сразу прыгнут вниз, пробив тонкий лист подвесного потолка. Им нельзя оставлять людей, которые поняли все. Они расскажут другим простым людям, тогда им конец. Сейчас они живут за счет той силы, которую люди тратят, работая на работах, выращивая детей. При этом сами направляют эту деятельность и манипулируют ей как для них лучше. Но если люди поймут и не захотят, чтобы их использовали, то этому симбиозу придет конец. Нужно бежать пока они не спохватились и не добрались до него.
Венечка побежал из дому. Он схватил тетрадь, одежду и обувь, а затем выскочил за дверь. На улице он старался держаться безлюдных мест, но куда бы он ни заходил, в какую бы подворотню ни сворачивал, везде появлялся случайный прохожий, или проезжал автомобиль. Венечка понял, как все глубоко схвачено. Рядовые люди - это их глаза и уши. Они знают все, что известно им. Может сам рядовой человек увидел лишь нервного парня, который ему не интересен, поэтому и продолжил идти, куда шел. Так образ этого парня оказывается у них. Теперь они знают, где он. Из города нужно было убираться, и Венечка побежал на электричку.

Мальчик из матрицы.

Поступил новый пациент. Молодой человек по имени Венедикт, был задержан в привокзальном туалете. На задержанном вместо одежды, был старый картофельный мешок, за пазухой в трусах у него была тетрадь, речь была сбивчивой и малопонятной, движения резкими и неконтролируемыми. Наблюдалась явная потеря понимания происходящего, но без потери самоидентификации. Он был доставлен сотрудниками милиции, в отделение к Геннадию Алексеевичу, где острое психомоторное возбуждение было купировано нейролептиками.
Во время очередного обхода, Геннадий Алексеевич остановился напротив его кровати, оценивая состояние пациента. Тот уже проснулся и сидел на кровати с ничего не выражающим взглядом. На вопросы отвечал механически, явно не до конца понимая, о чем его спрашивают, но улавливая суть. На все вопросы следовал один и тот же односложный ответ: «Пошел отсюда». Скорее всего, это остаточное действие лекарств и он даже не вспомнит то, что происходит сейчас. Внешне больной выглядит полностью здоровым, без каких-либо травм или повреждений.
При первичном осмотре наблюдался широко расширенный зрачок, сильно сжатые челюсти и неконтролируемая моторика. На вопрос, что беспокоит, пациент ответил, что ему очень страшно и он ни в чем не виноват, поэтому пусть его отпустят, а еще, что у него очень сильно жжет в груди. По его словам, он избавился от одежды, чтобы избавиться от подслушивающих устройств, а так же собирался сесть на поезд, чтобы уехать из города подальше, где за ним не будут следить. Налицо был острый психотический эпизод, вызванный употреблением стимуляторов амфетаминового типа. В психиатрии это случай, прекрасно известный, имеет специальное название – амфетаминовый психоз. В общем случае он проявляется в неконтролируемом наплыве устрашающих переживаний. Больной начинает видеть то, чего нет, но не визуально перед глазами, а как будто представляя. Может слышать ложные звуки, а так же происходит визуальная подмена далеких, плохо различимых и неизвестных объектов, чем-то другим, индивидуальным, но вызывающим у человека чувство страха. А так же подмена похожих объектов на аналогичные, но устрашающие (например, человек в форме охранника, может показаться сотрудником милиции). Возможно, параноидальное присваивание несуществующего значения случайным совпадениям (например, цифры на номере случайной машины на улице, совпадают с номером его квартиры, значит, она за ним следит). При этом сохраняется ясное адекватное представление о себе самом. Больной, обычно постоянно двигается, ерзает на месте, очень возбужден, пытается бежать, спастись, в особых случаях, чтобы не допустить чего-то очень страшного, что, по его мнению, должно сейчас непременно произойти, он может попытаться покончить с собой, поэтому нуждается в немедленной госпитализации.
Тот пациент, что сейчас сидел на кровати перед Геннадием Петровичем, выглядел абсолютно не интересующимся происходящим вокруг и с безразличием смотрел на него. Чтобы дойти до такого состояния, в котором он был, даже специально, нужно очень потрудиться. Как правило, стимуляторы употребляются эпизодически, для похода в клубы и т.д., еще реже их употребляют периодами или так называемыми «марафонами», длящимися от нескольких дней до недель. Даже при длительном употреблении, последствиями являются лишь переживания страха, тревоги, с которыми человек справляется сам, и до попадания в учреждение не доходит. Этот пациент, скорее всего, не был знаком с их действием и оказался здесь в результате передозировки. Возможно, что он знаком с действием, и даже приступы страха уже бывали неоднократно, но он прятался и пережидал, а последний случай - следствие окончательно измотанной нервной системы и снова передозировки. Вот крыша у придурка и не выдержала.
Геннадий Петрович попытался еще раз узнать у больного об его самочувствии. Но ответ был таким же. Он не обратил внимания на грубость.
- Гена, конявый пес, ты почему опять мой халат одел? Я тебе запретила! – заверещала больничная повариха. – Снимай живо! Хватит в доктора играть!
Гена послушно снял халат и протянул его женщине. На его маленьком личике, где-то наверху двухметровой пирамидальной туши, основанием которой была необъятная, обтянутая облегающим старым трико задница, сияла лучезарная, слегка виноватая, но детская, искренняя и чем-то даже трогательная улыбка. Новая повариха, которая пришла на смену прежней, куда-то исчезнувшей, тети Клавы, еще не освоилась, поэтому она, пока что, видела в нем, да и в остальных, человеческое существо. Ее раздражение куда-то пропало.
-Ой, дебил! – сказала она, но уже без злости, скорее с улыбкой. – Когда же ты поумнеешь?- Но это был не вопрос к Гене, да и вообще не вопрос. А просто выражение чувств.
Интуитивно, как и все дети, Гена почувствовал, что на него уже не сердятся.
- А я скороговорку сочинил, - сообщил он. - У кен-гу-ру ко-ала в по-пе. – произнес он по слогам.
Женщина улыбнулась, но не от радости, а печально, уголком рта. Что-то тронуло эту стареющую тетку, даже не с золотыми, а с железными вставными зубами, заезженную и замотанную алкоголиком мужем и таким же ублюдочным сынком, вылетевшим из шараги, и, гуляющего под подпиской, за копеечную кражу, совершенную потому что не хватало на водку. Есть вещи, которые хорошо известны, но о них говорят и видят их каждый день, поэтому они становятся чем-то привычным, обыденным и изъезженным, а их суть, постепенно теряется, забывается. Но в необычной ситуации, на фоне резкого контраста, они всплывают опять. Никто не обратил бы внимания, если бы глупость была сказана маленьким ребенком. Но создание со здоровенным телом взрослого человека, с которым страшно было бы встретится один на один в темном переулке, говорящее голосом пятилетнего ребенка, и столь же простое и бесхитростное. Это необычное, но печальное сочетание, задевает своей, не укладывающейся в привычные рамки несуразностью, и становится по-настоящему грустно. Может быть, ей даже вспомнился ее сын, не сейчас, а таким, каким он был раньше, когда-то давно. Когда своими крохотными ручками он обнимал ее, и она была для него всем.
Скоро время поставит все на свои места, и она будет хлестать Гену по рукам полотенцем и гнать его, как скотину, когда он будет тянуть руки к подносу и жалобно просить: «Тамарочка, дай, пожалуйста, хлебушка, мне кушать хочется». Но это будет потом, и там их пока еще нет. Сейчас в этот самый миг они тут. И этот миг стоит того, чтобы запомнить его на будущее.
Тамара не сможет запомнить, да она почувствовала его, и это проявилось в печальной, улыбке, будто набежавшая слеза, не нашла прямого пути и проявилась таким вот образом. Но она повернется, пойдет по своим делам и все забудет. Гене же это просто не нужно, потому что для него этот миг просто есть, он никогда не начинался и никогда не закончится. И уж точно этого не сделает новенький, сидящий на кровати. Ему вообще все равно, ему это просто не нужно. Он, наверное, даже не понял, что отвечал на вопросы не доктору. А может и понял, поэтому и отвечал: «Пошел отсюда». Все видит, все слышит, но ни до чего нет дела.
Может он смотрел на Гену, как на ошибку природы, дебильное создание, сродни животному, которое нужно усыпить, чтобы не отнимать время и силы других людей, и которому самому все равно ведь оно не понимает, что живет. Но это вряд ли. Он просто либо ничего не понимал, либо был в шоке. Лишь иногда и очень редко он произносил непонятную фразу «Ты – это Вы».
Иногда он открывал какую-то тетрадь и читал, что в ней написано. После этого он глубоко вздыхал, закрывал ее и, иногда даже со стоном, откидывался на кровать. Он ждал, когда к нему приедут родные, привезут его очки, одежду и заберут домой.

«Манифест наркомана»

Часть первая. Тезисная.
Всю жизнь вкалываете, как кони, на работе, растите детей, подтирая за ними говно, и выносите судно из-под стариков. Недокайфовываете короче, чтобы потом, однажды, все же, до вас с большим опозданием, как до контуженных в мозг долговязых жирафов, доперла простая, как кувалда истина, что все равно вы сдохнете, как бы ни вкалывали и сколькими бы щенятами не опоросились. Сейчас вам кажется, что долго еще, но когда будет уже не долго, то не будет значения, долго ли кажется сейчас. Стараетесь об этом вообще не думать, потому что страшно станет, а главное жизнь то другой покажется. Но когда первый раз дойдет, проберет, как следует, до самой печенки, то охуев от этого, недоумевая, как же так вы всю жизнь ради будущего работали, а будущего то и нет, вы надеваете молильные платки, и бежите к толстожопым попам, машущих кадилом, как нунчакой, чтобы слюнявить крест, целовать иконы, разбивая об пол лбы, чтобы и где то там еще пожить. Или к лысым кришнаитам в бабьих сарафанах, чтоб пожить не где-то, а здесь же, но еще раз. Только обломаетесь! Хитро придумали! Ваши попы вам пиздят, как лохам, которыми вы и являетесь, чтобы иметь с вас бобосы, я там был, гадом буду, и нихуя там вообще нету. Но даже, зная это без меня, вы все равно пиздите самим себе, не желая признать очевидного, что жизнь прошла, жили как мулы , мол завтра будет лучше, накоплю денег/закончу учебу/дострою дом/устроюсь на хорошую работу/повысят зарплату/что-то починят/кто-то родится/что-то сделают/и т.д. и т.п., а тогда и заживу по кайфу, да только хуй! Вот ты, сейчас читаешь. Ты счастлив? У тебя нет проблем? Не надо гнать! И не мне, потому что я тебя вижу насквозь, а самому себе. Все равно, не согласен? Разве у тебя нет каких-нибудь планов? Желаний? Которые, если бы осуществились, то тебе стало бы еще лучше, чем сейчас? Лимон баксов, или голую бабу например. Есть? Вот видишь, как ты сам себя объебываешь! Да только, ничего ты никогда не получишь. И сам это знаешь. Потому что, даже если получишь, то все равно будешь хотеть, еще чего-то, чтобы стало еще лучше. И общество использует эту хуйню, едет у тебя, как у рогатого слона на спине, а на удочке перед тобой держит связку бананов, за которыми ты прешься, пока не сдохнешь. И с рогатым «М-у-у», или с чем-то другим типа, «За, Родину! За, Сталина!», но по сути, тем же самым, ты продолжаешь вилами кидать навоз, владеть банком, или водить самолеты. А не понимали вы такой простой хуйни, потому что ваши предки/родители/учителя/телевизоры и прочие, всю вашу жизнь с ночного горшка срали вам в уши, что надо прожить жизнь до старости, завести детей, а так же чтить старших. И вы, как зомби, жертвы промывки мозгов, да пропаганды с агитацией, бубните ту же хуйню, своим детям. Только вы сами не знаете зачем, потому что вам кажется, что так надо. Что это естественно, а по-другому никак нельзя, как пухлым, розовым кроликам, загипнотизированным удавом. И даже больше вы считаете, что это ваша собственная позиция, и вы ее придумали, но только пиздите, да не запизживайтесь. В дикарских племенах в первую брачную ночь, телку дефлорирует собственный отец, и хуй ты им докажешь что-то, потому что они тоже считают, что так надо. Я вам скажу, зачем вам так основательно промыли мозги, а теперь вы это делаете со своими отпрысками – чтобы, когда вы выросли, то стали бы подтирать вонючее, жидкое, старческое говно, уже за ними, стариками, уважая их и чтя, в благодарность за то, что они вас родили. И вашим предкам говорили так же, и предкам предков, так и продолжается эта коляска. И вы, как зомби, так всю жизнь и будете в нее впряжены, считая, что никакой другой жизни быть не может. А я - против. Я эту постанову понял, как общество, тупыми искусственными словечками типа «долг», «совесть», связывает вас, как кучу скота в единую упряжку. Ты, сейчас читаешь, и не согласен? Тогда один пример, самый общий - кто как полоумный сто лет строил коммунизм? А сейчас целует, онанируя при этом, прах последних царей, и проклинает большевиков? Пожимаешь плечами? Это все те, кто у власти и что тут поделаешь? И при чем тут ты? Тогда в каком таком месте, ты вдруг не один из скотов в этой упряжке? Как какаду, повторяешь то, что говорят все.
И мне эта ваша круговая порука похую. И мне ничего не нужно в данный момент, потому что я счастлив настолько, что у меня просто нет других желаний. И так охуительнейше, большинству из вас не будет никогда. И такие как вы, хоть этого и не знают наверняка, но чувствуют. Отсюда и реакция. Вот они и доебались, запрещают, сажают, бьют. И все, потому что - как же так? Я так тружусь, стараюсь, напрягаюсь, а тут кто-то вообще без всяких усилий совершенно счастлив. Непорядочек. Нестыковочка. Надо устранить. Потому что, не стыкуется с той пропагандой, которую им мамашка с детства в титьке подносила. И глазки открываться начинают на то, что они - дебилоидные зомби, которые завязали глаза, чтоб не срать в штаны от страха, и весело пиздуют, напевая и совокупляясь, прямо к пропасти, но сделав вид, будто ее нихуя и нету.
Вместо того, чтобы без проблем оказаться в идеальном состоянии, они предпочитают идти за недостижимым и лежащим где-то там, потому что «все так делают» или «так сказали». Вот только на пути у толпы даунов, марширующих навстречу висящему в небе солнышку, бездонная пропасть и они в нее ебнутся. Кто-то замечает, когда уже близко к краю и начинает взывать к иисусам и буддам, и даже Фрекен Бокам чтобы те перенесли их на ту сторону по воздуху, или дали крылья, а на крайняк, как карлсонам, пропеллер в попу, чтобы перелететь самим. Чтобы на той стороне, так же тупо продолжать идти к тому же солнышку. Вот только все те, кому они молятся их не услышат, потому что все это прекрасно понимали. И иисус говорил - оставь отца и мать, не думай о хлебе насущном, во что одеться и прочее, и будда говорил – избавься от желаний, потому что из-за них все страдания. Короче приторчи, оттянись, все равно пиздец, причем полный, без всяких загробных оргий в райских кущах. И именно этот пиздец, когда не будет уже ничего вообще и есть рай. Больше не надо уже идти, за солнышком, стирая в кровь ноги, таща, стариков, детей и больных на загривке. Ничего не надо, потому что ничего уже и нет.
Да только скотам этого не понять, их с зародышевой стадии развития учили только определенному видению мира, как он, типа, устроен. И чучик вырастает и начинает пиздовать к тому, что ему в детстве внушили. И внушили настолько основательно, что он мысленно, одной ногой уже там, и лакает мед из рек с кисельными берегами, а вторую вот-вот подтянет. Идет, а на лице ебанутая улыбка, а хуй встал как у кобеля, и ему кажется, вот вот он уже присунет. И он, высунув язык, как полоумный, уже ебет в своем воображении течную суку. И от этой ебли в своем же собственном мозгу получая удовольствие, как извращенец, подглядывающий за ебущимися парочками и, одновременно дрочащий сам. А отказаться от, наонанированной в воображении картины, слабо, потому что подсели на картинку в голове, которая типа будет в реальности, когда придут на место. Потому что приятно о ней думать, потому что наркоманы. Только не обычные безобидные торчки, а дикие звери – наркоманы истые, люто по-черному уперто торчащие, но сами же, это отрицающие. Вот это и есть истинное лицо наркомании – быть абсолютно зависимым, настолько, что просто перестать замечать это, при этом выкорчевывая и уничтожая все, идущее вразрез с их наркоманским мнением. Именно поэтому чтобы не признавать самим себе, какое же они бесхребетное и тупорылое гавно, они запретили физические наркотики и стали кричать, что это плохо. Как следствие начался криминал. Но чтобы не признавать, что виноваты, опять же, они сами и что, запретив, они из простых гандонов, стали гандонами в квадрате, они свалили всю вину за свой проступок и долбоебизм опять же на наркотики, став гандонами уже в кубе.
Я нихуя не просил меня рожать, чтобы тут вкалывать, а потом еще и своих же предков, которые меня родили и заставили пиздовать со всеми к виртуальному светлому будущему и мучаться, обеспечивать уходом, вынося за ними судно. Родились в государстве, так за его счет и похоронитесь. Какого лешего надо было меня блядь мучать? Хотели вклад в будущее, спермо-депозит? Чтобы в старости кто-то чашку воды приносил? Только обламайтесь! Надо было сделать аборт и копить бабки, чтобы нанимать сиделку. Тогда всем бы было охуительно – и мне, а на вас мне насрать.
Часть вторая. Теоретическая.
Человек стремится, чтобы ему было кайфово, то есть к счастью, и не надо пытаться гнать, что не все. Это природа, инстинкты, и доказано собакой Павлова, поэтому те, кто стремится не к счастью, а к чему-то другому, стремятся к другому, потому что это сделает их счастливыми. Даже недоумки, которые хлещут себя плетями и морят голодом. После этого они становятся счастливее в душе, хотя исхлестанное очко, все еще болит. А против природы не попрешь. А представление о счастье, его эталон, для сравнения, закладывается в детстве. Дети, когда маленькие, счастливы. Им просто заебись и нет никаких напрягов. Но мало кто задумывается, почему же, дети себя помнят только с какого-то определенного возраста, с нескольких лет, а не сразу после рождения. Как только начинаются детские воспоминания, как только человек начинает помнить себя с какого-то момента, то тогда же и из-за того, что у него появляются первые проблемы. Любой психолог это подтвердит. Кора мозга уже при рождении достаточно миелизирована. И чем взрослее он вырастает, чем больше ему становится лет, тем яснее потом он помнит себя в том возрасте, и чем ближе его возраст к настоящему моменту, тем еще лучше. Потому что проблем больше. И все сводится к настоящему моменту, который помнить нельзя, потому что он есть сейчас, а не был уже. И человек стремится к тому, чтобы ему было так же хорошо, как в детстве, потому что тогда ему было кайфово, а чем меньше он был, тем ему было лучше и совсем уже хорошо было в том возрасте, когда он себя еще совсем не помнит и проблем не было вообще. Именно тогда он был счастлив абсолютно, и не было никаких заморочек, которые вмешивались бы в это счастье, поэтому и вспоминать было нечего. Если доска чиста, то ничего на ней не прочитать, а тогда человек и является чистой доской. Это состояние его изначальное, естественное и оно является счастьем, к которому он инстинктивно, от природы пытается вернуться, но на котором жизнь, а так же стадо даунов, в котором родился, говном написали какие-то киргизкайсацкие «сюда не ходи, туда ходи » или «хочу, то, хочу се». Поэтому и появились хуевые моменты.
Но самый злоебучий момент, что когда даунская срань, закладывает фундамент будущей личности, то первым делом, прогоняет телегу, что это и есть та основа, на которой все построено, потому что срань, так научила ее прасрань, а ту ее прапрасрань, по сути, оставаясь одним и тем же говном. И человеку не по кайфу. Он хочет вернуться в то счастливое состояние, и двигается только в этом направлении, так как в другом двигаться просто нельзя, потому что его нет. Это самый элементарный факт, который не понимают только дауны, которых большинство. Пример. Стоит человек и ему заебись. Тогда, ему внушили, что ему нужна кофемолка. Теперь ему будет уже не заебись, он будет ее хотеть и стремиться к ней, потому что у него свербит в заднице. А когда получит, то исчезнет желание, которое ему внушили другие, и он снова встанет и замрет, потому что ему опять заебись. Только этот пример лишь для демонстрации работы механизма. На самом деле первое, что внушают, то, что заебись бывает лишь от чего-то определенного, что мы тебе сказали, а если от чего-то другого, то это уже наркомания. А без того, что мы тебе сказали, ты очень несчастлив, поэтому это надо непременно получить. Именно так говноеды-настоящие-наркоманы, создавая ложные цели, используют энергию, которую ты тратишь, добиваясь их. Пучеглазое стадо, подсовывает тебе пример, кадр какого-либо образа жизни и дылдонит на ухо, что именно тогда, когда вот так же станешь жить, как на этой картинке, то тебе станет охуительно. И ты ебашишь, пиздуя за солнышком, которое тебе нарисовали где-то там, за лесами далекими и горами высокими, но обязательно за пропастью. А на картинке что-то типа «дом, семья, работа». И приебашив туда, понимаешь, что это наебка, все как на картинке, а картинка эта оказывается диафильмом, вскоре на ней ребенок, потом еще что-то и так до конца, пока не ебнешься вниз. А падая, вдруг понимаешь, как тебя наебали, что уже конец, а всю жизнь шел за бананами, усираясь и мучяясь, но теперь это все оказалось просто лишним, к твоему счастью это вообще никак никогда не относилось, а было придумано пиздоболами и охуеваешь как такая простая вещь, приходит в голову так поздно. И все эти постановы, типа оставить после себя кого-то, построить что-то, оставить добрую память и это тоже пиздобольские внушения. Еще один кадр для ориентировки, только его подсовывают ближе к финалу, когда уже виден край обрыва, чтобы скотина не начала брыкаться и артачиться, скидывая вниз рогами, тех, кому еще рано. Но самое-то противное, что ведь жалко все, вот так вот оставить, привязался уже… свой родной кадр… но все равно придется. И как же нелепо, глупо, почему? Зачем? За что? но это последний барьер, последнее мучение, которое придется вытерпеть из-за пиздоболов, дальше уже
ниче…
А если кто-то трындит, что прожил, пиздец какую ниебаться полную жизнь, что даже не боиться умирать, потому что всем вообще доволен, то смело плюй, набрав побольше соплей из носа, в эту, нагло врущую, харю. Потому что это не просто рядовой пиздобол-наркоман, но еще и создатель кадров образа жизни. И в добавок, полный долбоеб.
Когда он, улыбаясь, произносит это, то, сам того не понимая, виляя хвостиком, бежит к кадру, где, если бы он умер, то в его честь куранты бьют бой, и после его кончины на три дня будут спущены флаги. К его мемориалу, даже через тысячилетия будут совершать паломничества с других планет, чтобы преклонить колени, чтобы взять пример и восхититься его жизнью: родился, воспитал сына и дочь, работал начальником участка на керамзитном заводе, два раза был в Египте, умер. А сам он будет сидеть на облаке, и смотреть на это сверху, улыбаясь точно так же.
Потому что люди получают удовольствие, когда представляют свои картинки и они никогда не отдадут их. Он вообще не понимает, о чем говорит, но уверен пиздец как, что будет именно так.
Но через несколько дней, он схватится за грудь, которую что-то невыносимо сдавит, и дребезжащим, истеричным голосом заорет «Маша! Сердце! Вызови скорую…» Как будто тучная говяжья туша, не желая срываться вниз, наполовину вися в пустоте, загребая копытами, грунт на краю, издаст дикое мычание, но из-за отчаянных стараний удержаться, прозвучит лишь его начало, которое резко прервется, перебитое урывчатой попыткой подтянуться и вылезти. Вот тогда и посмотри в телячьи глаза. И не будет в них уже ни прежней уверенности, ни той спокойной мудрости все видавшего человека, которую такие люди, сами себе кичливо выдумывают, посиживая в кресле с пивасиком. И срываясь, он будет падать к последнему кадру, где его спасла скорая и он, пережив обширный инфаркт, проживает еще столько же. Потому что принять то, что сможет умереть – это значит признать, что всю жизнь жил не своими идеями и желаниями, а внушенными ему пиздоболами. А это невозможно, потому что нужно быть или просветленным или обдолбанным. И он будет продолжать пиздеть самому себе. И иисус говорил «вы сыновья лжи и дочери неправды», но его не понимали и переспрашивали, о чем ты говоришь? Дай нам кадр, мы привыкли бежать за нашими кадрами, а он не мог достучаться до ебанутых оленей, что кадра то и не будет. Сдохнете и все. А вот когда поймете, что сдохнете и нет кадра, то вам сразу станет кайфово, потому что все ваши напряги – это иллюзия, внушение, карма, сансара, что на самом деле нихуя не надо. И будда говорил, что вы уже просветленные, только нихуя этого сами не видите. Потом его кончили, но последователи, которые остались что-то поняли и услышали что умрут, а после того как умрут им станет охуенно. Поэтому стали ебашить к другому кадру, который будет после смерти, так как не умеют мыслить по другому. Другие поняли побольше, что кадра действительно не будет и пиздуют к кадру, на котором видят, что у них нет кадра. Поэтому буддисты и пиздуют к нирване, хотя не могут объяснить, что это такое. Это уже ближе, но только принцип тот же.
А когда прохавал все это, то единственный вариант – это жить, чтобы в каждый момент времени тебе было как можно охуительнее. И этого не добиться, если слушать советы пиздоболов. Есть еще духовники, религии, церкви. Они не относятся к пиздоболам. Само их предназначение – ловить тех, кто пытается сигануть из обоза, тех, кому либо все остоебенило, либо что-то понял, либо нуждается в более прочной теории, потому что смерть не за горами и как, то не спокойно. Тогда-то, они и приходят, не в буквальном, конечно смысле, звоня в дверь. Что-то объяснят, если не смогут, то «бог непознаваем», где-то подскажут как жить, а если выйдет лажа, то «на все божья воля». Кроме того, они даже согласятся, что действительно, все вокруг лишь внушение, иллюзия, так просто научили, что есть другая жизнь, когда все по кайфу, а ты такой ниибаца молодец, понял все сам. А потом направят твое стремление, либо на то что будет после этой жизни, мол потерпи «он терпел и нам велел», либо на следующую жизнь, вслед за этой, либо на абстрактное, которое произойдет само, когда будешь готов, но когда это будет ты не узнаешь, пока это не случиться. При этом скажут, что покончить с собой, чтобы ускорить процесс ни в коем случае нельзя - грех! Так или иначе, но запихают неуемного незнайку назад в телегу, чтоб пусть, несколько по-другому, но продолжил тянуть лямку. При этом делать это надо как можно лучше и со всем старанием, так как все проступки засекают и документируют, и потом это скажется, на количестве девственниц, которые тебе там достанутся.
Тогда и становится ясно, почему жирные попы, сально чмокаются с такими же жирными чиновниками на экране. Рука руку моет. Внушение, которое закладывают с самого детства, тщательно поддерживают, и по которому живут – это продукт многовековой, автономный и снабженный системой защиты. Если в нем появляется что-то инородное, какая-то клетка, которая может уничтожить или, подобно раку, изменить другие клетки, то все это срабатывает. Тогда клетка либо уничтожается антителами, отторгается, либо, изолируется от других здоровых клеток, так же, как обрастает кожей заноза и появляется бородавка, или у организма появляется иммунитет и ему уже не страшно. Именно это и произошло с религиями. Они появились, как чужеродные клетки, кричащие на ухо всем остальным, что они слепошарые мудилы, а то, как они живут – это вообще кан-кан мозга. Поэтому общество такие клетки естественно отторгло. Распяли Иисуса, отравили Сократа, забили Будду, всех остальных, без исключения, тоже обижали. Но так же плюс приобрели иммунитет, внедрив в себя. Где-то, переписали, тут подправили, ну и срослось. Иисус ходил в простой одежде, поэтому батюшки, чтобы быть, совсем как он, щеголяют в парчовых и кашемировых мантиях, с такими невьебенными рыжими цепями на, отъетых на поросях шеях, что на них можно повеситься и выдержит, даже с ихними непомерными тушами. При этом они на полном серьезе обсуждают Гарри Поттера, и можно его или нельзя. Потому что конкуренция! А как еще? Рыночные отношения. А про то, как Иисус преламывал хлеб с простыми людьми, и прочее не говорю. Да даже в евангелии, в книге, которую никогда не открывали большинство людей, называющих себя, православными, есть слова, где он говорит, что после него придут только пиздорванцы и пиздобольцы, новые фарисеи. Но ждать надо именно его. Он придет и опять зайдет с бичевой в храм, чтобы очистить «дом отца своего» от торгашей. И ему нашлась бы работа. Так что не исключено, что он пришел, может даже зашел в дом отца, попытался зачистить и сейчас, естественно, сидит в дурдоме.
Если и есть какие-нибудь реальные религии или учения, от которых был бы эффект, то они обязательно в подполье, в опале, или запрещены, и не бывает иначе, потому что так просто не бывает. Потому что давали бы взглянуть на мир объективно. А обыкновенные религии для того и нужны, чтобы ловить гавриков, которые спрашивают, а какого вообще хуя? И пусть через невидимую ни ему, ни им самим цепь возвращать недоумков обратно. Какая разница, куда после работы он пойдет и бросит свои бобосы? В киоск за пивом или в жертвенную поповскую копилку. Так или иначе, в одну казну доход. Поэтому духовники – это лишь ответвление от мэйнстрима, порожденное запросами и нуждами населения, иначе их просто не было бы. Но они честнее и поэтому не пиздоболы, а пиздобараны - пиздят, потому что бараны и не хуя не понимают, что и кто они вообще сами.
И все предлагают, какие-то варианты, какие-то ценности, которые для человека не естественны. Одни какие-то внешние предметы, другие, которые по сути, являются вторым витком того же самого круговорота, будто образующего единый пищеварительно-фекальный процесс, предлагают наоборот от них отказаться. То есть по второму варианту, с той же толпой, пиздовать по той же дороге, только они идут к вещам, а другие к отказу от них.
Поэтому лучше использовать то, что дано самой матерью-природой – рецепторы в мозгу. Это естественно. Все процессы человеческой деятельности, включая высшую, нервную, это результат биохимических реакций в нервной системе. Поэтому просто изменяя биохимический состав мозга, можно получить долгожданный результат сразу, а все, что говорят пидарасы об одурманивании, низости, греховности, искусственности данного способа это пидорский бред. Еще говорят, что ощущения не такие же, вот это не просто пиздеж, а целый пиздобольский заговор, основанный на пиздеже. Все религии начинались, как способ изменить жизнь настоящую, смертную, сделать ее лучше, просветлиться, но ни у одного последователя не получилось стать буддой или иисусом, потому что нихуя не поняли, а чтобы спроса не было, напиздели про другую жизнь. А когда? Естественно, когда с них уже не спросят. И зайдя в келью и подведя залупу к носу, не потребуют назад бобосы за крещение. Хотя даже иисус сказал «царство божие внутри вас». Прием веществ, это прямой путь, туда, куда стремятся все религии - к состоянию блаженства и просветления, пусть и на время. При этом сами религии никогда туда ни приведут. Именно поэтому во всех религиях, основное правило не употреблять интоксикации. Вопрос той же острой конкуренции. Человек, который достиг желанного состояния, но не ломясь как ломовая лошадь, за связкой бананов, которую закидывает общество, становится бесполезен. Он не совершает движения, которое требуется от каждого отдельного индивидуума. Не совершает полезной работы, так как получил свое другим путем. Представьте, что все станут монахами и уйдут в монастырь, общество просто исчезнет к черту. Кто будет заниматься всем остальным? Уже некому, потому что все будут читать «отче, наш», перебирать четки, или крутиться, как дервишы. Тогда все дружно умрут с голоду. Но все в религию никогда не пойдут, потому что это для единиц, которые и являются ее церковью. Чуть побольше народу станет прихожанами, за счет которых будут жить первые и растлевать мальчиков на исповедях, а в обмен на их пожертвования будут отпускать им грехи. Но большинство всегда останется мирянами и будет хотеть жратвы повкуснее и бабу потолще. Поэтому обществу от религии нихуя не грозит. А вот от наркоты грозить может. Потому что реально многие бы потянулись. Не все конечно. И не кому бы стало работать на заводах и выпускать вещи и дядя в правительстве не получит ламбарджини, который хочет купить на спизженные из казны деньги, потому что ее просто не сделают, потому что никому это нахуй не надо и все торчат. Но у дяди есть свой образ о том, что такое заебись, и там он сидит в ламбарджини с телками и трансвеститами. И дядя выпускает закон, о запрете, потому что не будет счастлив, если останется без трансвеститов, ну и без ламбарджини тоже. И его поддерживает папа, и епископ, и лама, потому что они тоже останутся в пролете. Потому что на исповедь никто не придет и не бросит денюжку в жертвоприносилку. Епархия не построит себе во дворе финскую баню, а в общественную им нельзя. Потому что духовный сан не позволяет людям срам показывать. А когда дядя получит ламбарджини, то жить не сможет уже без трансвеститов на своей дачке, где-нибудь на берегу чего-нибудь. А если дядя приторчит, то ему не надо уже не будет нихуя, и он будет кайфовать. А когда очнется, то поймет, что если он так же по кайфу будет продолжать жить, то в правительстве ему работать не удасться, потому что просто нахуй оно ему надо, если ему и так по кайфу и за неявку на работу его выпнут под чиновничью жопу. А образ дачки никуда от него не денется, потому что пропаганда с детства шлифует мозг глубоко и доходит до подсознания. Но чтобы ему продолжало быть заебись, то он должен либо дачку получить, чтобы потом ломиться за яхтой или своим островком в океане, а для этого надо работать в правительстве, либо опять приторчать и покайфовать, а для этого нужно где-то взять. Но на его месте уже второй дядя, который тоже хочет ламбарджини, и нихуя опять не разрешает. И тогда первый дядя из важного чиновника превратится в наркомана, которого будет пиздить резиновой дубинкой, но не привычный трансвестит, а участковый. Поэтому дядя и продолжает запрещать, кайф кайфом, а дубинкой это другое.
Отсюда реакция, изоляция, вплоть до отторжения. Исправительная система, психиатрия и наркология - это еще одно ответвление, через которое пропускают людей, которые, помимо безобидных умствований и эмоциональных переживаний, уже перешли к грубому и материальному физическому. Если первых легко затыкают философской и религиозной мозговой жвачкой, чтобы, читая мантру и блюдя целибат, не переставали стоять за токарным станком, то вторых, нужно слегка тукнуть по темечку, а слегка прибалдевших от неожиданности, взять и повернуть в другом направлении, чтобы очухавшись, опять ломанулся вперед, но уже в другую сторону. В крайнем случае, для пущего соответствия общепринятым нормам, попускать в мозги ток, ну а если вообще никак, то засушить и до конца жизни сделать растением, пускающим пузыри из носа на рваной больничной сетке. Тех, кто поступил грубо и насрал обществу, больше лошади, можно подержать какое-то время в одном и том же помещении, чтобы вкус к простым радостям ощутил. И прежняя жизнь показалась далеким призрачным раем. А потом его выпустить в эту жизнь иногда туберкулезным инвалидом, который уже проникся другой жизнью, другими внушениями и выйдет их носителем. Или не выйдет.
Вот только факты от этого не перестают быть фактами. Что в каждого индивидуума с рождения наебашили кучу представлений о том, что и как, при этом, подвязав желания и идеалы чучика, к чему-то, что является наиболее подходящим для стремлений в данной среде. Кроме того, в него заложили неприятие к другим, не совпадающими с теми, что уже заложены в него. Потом его развернули и дали один мощный поджопник, после которого он на миг потерялся, а когда нашелся, то это был уже он сам, и его собственные представления и желания.
Часть третья. Концептуальная.
Конечно, со временем окружающая среда меняется, и внешне все выглядит иначе. Теперь, чтобы поебаться с телкой, не надо, как это делали наши предки, ждать первой брачной ночи, а на утро вывешивать на забор, испачканную девственной кровью простыню, показывая соседям, что телка была чиста. Но суть от этого не меняется вообще нисколько. Вывешивая простыню, тот чувак был уверен, что только так и надо, так же как нынешний человек считает нормальным ебаться вообще без свадеб, а некоторые что и не с одной телкой, и не с телкой вообще. И точно так же тот чувак, если обнаруживал, что телка уже не целка и до него там побывали, разъебашивал ей нос и мазал простыню кровью из ее носа, чтобы соседи все равно думали, что у них все заебись и он не лох, который женился на блядине. Потому что, чтобы было как у всех.
Тех, кто говорит, что есть такая хуйня и понимает, что все это наебон, естественно, так или иначе ебошат. Поэтому заебошили вообще всех основателей религий, без исключения. Либо компрометируют, потому что в каждого отдельного своего члена, при зомбификации и организации внушения, закладывают накопленный опытным путем за всю историю конкретного общества черный список, в котором все, что неправильно и не полезно данному обществу. Чтобы не стали заниматься этим опять. Вот в этот список недавно попали коммунисты, хотя до этого там были спекулянты и капиталисты.
Институт психоактивных веществ – древнейший на земле. Даже если судить по библии, то первым алкоголиком был Ной с ковчега, который, как бы случайно, скушал забродившие ягоды, не зная, что они его опьянят. На самом деле, он по любому жрал их специально, потому что, спасая всех «тварей по паре», забыл о главном – все люди утонули, а у него из детей только три сына, которые и продолжат человеческий род. Вот чувак, понимая, что стал отцом трех пидарасов, и решил оттянуться. Где-то в каких-то странах что-то даже разрешено. Но все равно под вопли о вреде и неправильности. Просто в тех странах общество приобрело иммунитет, внедрили. Не сильно бьют за тяжелое, а легкое вообще можно в магазине купить. Отсюда выгода – бобосы от налогов с продаж и приезжающих туристов. При этом, чтобы все не заторчали, с пеленок продолжается агитационная работа. Поэтому те, кто внушаем, продолжают идти со всеми, а остальные не вредят им, потому что есть, где недорого взять. Попутно еще служа примером для того, кем не надо быть. Чтобы папа показывал сыну пальцем на наркомана, который чистит блевотину и говорил: «вот сынок, если хочешь быть таким же и убирать то, что наблевал твой папа, то плохо учись в школе и принимай наркотики». И у сынка откладывается картинка, что хочется жить лучше, жрать повкуснее, и бабу потолще, поэтому ни торч, ни религия - это не для него и он пиздует к станку делать ламбарджини, чтобы потом вырасти по карьерной лестнице, стать дядей, спиздить из казны деньги и купить ламбарджини себе.
Но естественно, что в контексте другого общества такая схема не прокатит. И дело не в плохо\хорошо, правильно\неправильно, а в длинном бобосе, который с этим связан. Себестоимость производства кайфа промышленным путем – копейки, но проходя длинный путь левых людей, которые иногда сами не знают что они такие, она возрастает тысячекратно. От людей в разных погонах, которые зорко следят, чтобы не прошло, уменьшая количество, дошедшее до потребителя, а, следовательно, увеличивая цену, вплоть до самых правящих верхушек. Иначе просто давно бы перекрыли нахуй границы со странами, откуда идет, просвечивали бы каждого рентгеном вместе со шмотками, а чуть что палили бы на поражение и при минимуме усилий, хуй бы, что вообще прошло. Поэтому торчки, которые суть – скоты, тащат что могут, вскрывают трансформаторные будки, выдирая цветмет, оставляя без света больницы и роддома, рвут мобилы, снимают кольца вместе с пальцем. Потому что у него свой кадр, где он объебошеный и зеленый, лежит в блевоте, но ему по кайфу, поэтому он туда ломиться сивым мерином. И берут они, через сто десятые руки, говно, в которое чего только уже не намешали. Поэтому живут полгода. Но устраивает все вроде всех. Врачей, которые за денюжку, ему помогут, а потом, за ту же денюжку, помогут еще и еще раз. Кандидата куда-то или во что-то, который расскажет, как беспощадно все это заборет, чтобы за него отдал голос тот, у кого уже нет пальца, и олигарха, который переплавит сданный цветмет, и вывезет за бугор, чтобы получить бобос на свой канарский оффшор.
Никто не согласится все это дело тупо рационализовать с точки зрения здравого смысла и железной логики, подсчитав экономически и еще много как «..ически» все плюсы и минусы. Те от кого это зависит и кто это реально может сделать, потому что им не нужно. Дело даже не в них лично, а в том окружении, в которое они попадают, где уже и царит атмосфера, что это нафиг ненужно и не выгодно, которая давно сложилась и они начинают плыть по течению. Так же, как вчерашний школьный хулиган, который отгребал у других деньги на школьный обед и покуривал травку, может отучиться и пойти работать в органы. Но там он уже не будет заниматься тем же, потому что там занимаются тем, что ебашат банчил и курильщиков травки, и он начнет ебашить, потому что так надо. Те, кто столкнулся с последствиями запрещения, друзья, родственники, родители, жертвы, конечно против, потому что им досталось. Но досталось им из-за того что у кого-то не было, а ему было очень надо, взять негде, а там где если и есть, то дорого, или потому что было, да не то и неразбуторенный комочек вызвал передоз. А всем остальным, кто ничего не решает, а просто живет, на самом деле насрать. Но они бубнят о вреде, грехе и прочем, потому что так сказали, а значит им самим все равно насрать, как на то, что в африке какой-то СПИД и от него погибают миллионы. - Сочувствуем, но хули мы об этом должны думать?
И не выгодно, на самом деле, собрать обдолбанное стадо, и направить его жажду кайфа в мирное русло, дав какое-нибудь хуевое занятие, которым они бы занимались, за минимальную плату, потому что их загоняют на зоны, где они делают это бесплатно и с полной самоотдачей. А для этого их надо, все равно не справляясь, ловить, как диких обезьян, для чего существуют свои структуры, а в них работают люди, получают зарплату и кормят свои семьи. И жизнь вроде идет, все взаимосвязано и отлажено. Только, впрыснув крысиный яд, умерло еще сколько-то десятков тысяч, на которых всем насрать, потому что, ну и нахуя они нужны. И нет почему-то пальца и кольца, а вот это уже хуевастенько.
Это противоречие не имеет решения. Любое влечение ощущается человеком совершенно одинаково. Хоть к богу, абсолюту или нирване, хоть к ламбарджини или винту с герой. Это собака Павлова, которой надо что-то и все. Уже только после этого возникает интерпретация этого желания в каких-то определенных социальных условиях. И только тогда появляется мнение о том хорошо это или плохо. Наркотики – это религия, поэтому ее и запрещают и запрещали во все времена, но религия настолько ультра-крайняя, что против выступают, даже последователи традиционных.
Религия это бунт человека, не желающего быть, как марионетка управляемым, тем, что ему говорят и внушают другие. И любой духовник любой церкви скажет то же. В каждой из них есть слова, типа «не завидуй», «не взалкай», «подставь другую щеку». С этим тоже согласится каждый. Но когда делают это, то лишь потому, что так написано, не понимая суть. Сутью является то, что при развитии человека, в него накладывают одно за одним, что он не есть счастлив от природы, а что ему нужно для счастья то-то или то-то. Это называется воспитанием, образованием, без которого он будет ползать на четвереньках, лаять и кушать то, что уже кушал, как дети, которых в дебильных семьях держат в загонах, а вырастая, те не умеют нифига, даже говорить, и уже никогда не научатся так же хорошо, как если бы учили сразу с детства. Это является необходимым этапом. В человека закладывают определенные знания об окружающем мире, что есть что и как называется. Символ этого – библейский змей искуситель, соблазняющий человека отведать плод с древа познания. Именно это, а не то, что змея заставила еву обожраться яблок.
Кроме того у него есть необходимые потребности, которые никак нельзя проигнорировать – пожрать, посрать, поспать, а позже и бабу неплохо бы. Вот от этих потребностей и идет вся свистопляска. Можно скушать тюрьку, витаминку и запить водичкой, а можно перепелов, гусей и курей на вертеле. И будешь жив, чем бы ни питался. Можно гонять пешком, а можно ездить на тачиле. Жить будешь и так и сяк, но на тачиле меньше ноги устают. Можно работать на работе, которая позволит иметь тачилу, а можно продолжать топать пешком, потому что для хорошей работы надо подучиться. Общество, воспитав тебя, как следует, научив читать, писать, рассказав, что и как называется, предлагает тебе выбор. При этом предлагает, обращаясь к твоим потребностям. Живи, чтобы только прожить, или потрудись, соверши какую-то деятельность, если хочешь получше. При этом не важно, что выбираешь, потому что ежу понятно, что хотеть будешь получше. И с самого юного возраста, идет внушение, что на самом деле ты очень несчастлив, а вот те и вот те, которые заработали\украли\получили в наследство\скопили\сделали и у которых поэтому теперь есть то-то и то-то, вроде живут ничего, и уже идут к чему-то, покруче. А чтобы не было сомнений, это показывают в рекламе такие охуенные телки с такими, пусть и силиконовыми, но не менее охуенными титьками, что так и хочется между ними сразу присунуть. Так, подвязывают мощнейший инстинкт, желание секса и ассоциируют его с желанием иметь чего-то вообще левое. Но главное этот инстинкт обязательно подвязывают к термину «семья». Что секс должен быть между двумя, которые вместе и так далее, а если нет, то это уже ебля. Потому что обязательно нужно продолжить род, воспитать еще кого-то, потому что - это и есть «счастье». Это нужно, чтобы дать потомство и продолжить линию. Чтобы было кому работать и воевать, взамен умирающих, а то конец. Но для ебли или семьи хочется бабу получше, а чем лучше баба, тем надо больше наебывать, потому что тем больше охотников ее поебать и возникает конкуренция. Признаки, по которым баба лучше, точно так же внушаются, но чучик считает, что это его личный вкус. Поэтому он поебал бы модель с обложки, или эстрадную певичку, а вот Данаю, считавшуюся эталоном тогдашнего времени, он бы не поебал – мохна чересчур волосата. Поэтому упитанные, русские, народные, румяные девки в кокошниках ему тоже не нравятся. Так что если хочешь прикольную бабу, такую же, как мы тебе говорим, то надо потрудиться, потому что такая баба - это всем бабам баба, в натуре высший класс, самая что ни на есть идеальная бабища. Если этого не сделать, то достанется другому, кто сделает. Но совершить деятельность, нужно в определенном русле, которое тебе тоже покажут, тем же методом. Одним словом пойдет обыкновенная жизнь, когда все время будешь ебашить за чем-то. При этом что-то делать, а твоя деятельность будет движением какой-то шестерни в обществе, которая вносит вклад в целое. И не важно, как дворник или министр.
Именно поэтому и существуют «не завидуй», «не жадничай». Потому что когда чучик похавает досыта, насерет доверху, и оприходует бабу, которую заполучил, заработав бобос на работе и подарив ей кольцо с обещанием жениться, то отходя ко сну, он все равно будет чувствовать себя не кайфово. Есть ведь еще чего-то похавать, да и унитаз может быть из золота, и баба у соседа толще, надо завести любовницу. После удовлетворения первичных потребностей, появляются вторичные. И тоже от стремления все так же стать счастливым. Достигнув, чего-то, к чему пиздовал, чучик получает удовольствие. Он может даже получить вообще совершенное удовольствие, когда выиграет в лотерею дохуя денег и от радости упадет замертво, но только это ненадолго. Достиг, кончил, снял напряжение, и все. Вот он вьезжает на новую квартиру, которую купил, ударным стахановским трудом заработав на нее бобос. И все кажется охуительно. Даже если есть косяки в мелочах. Но через какое-то время, он один хуй привыкнет, потому что нельзя будет всю жизнь радоваться от одного и того же. Тогда нелегалы, которые криво построили, уже станут для него пидарасами, за то, что допустили косяки в мелочах. И ебаша ремонт он будет их проклинать. И всегда будет чего-то еще не хватать, иначе он просто тащился бы. Плюс уже в ушах звенит что-то о долге, который зовет и звенит, так хитро, что он считает это своими же мыслями. Его родили, сказали, что ему хуево без этого и того, а теперь он должен трудовой мозолью это получить. Чтобы ему осталось так же, но зато была бы совершена работа, которая пойдет для чего-то нужного еще кому-то, кто так же считая ебашит рядом за чем-то своим.
Рано или поздно встает вопрос, а что же это за хуйня? И уже просыпается самосознающее я, которое, пытается смотреть на все со стороны и оценить без чужих мнений и тех идеалов, что объясняли с детства. Именно это и можно назвать душой. А до этого ее нет. То, что останется тем же самым, будь он хоть в людоедском племени, хоть его заберут инопланетяне, чтобы пожил среди них, пока они возьмут пробы у него из задницы. Куда он вообще идет и ради чего? Понятно, что ебашит он к чему-то хорошему, иначе не ебашил бы вовсе, а значит, уже было бы хорошо. Даже если бы специально стал ебашить к плохому, то потому что принял решение ебашить к плохому за что-то хорошее. И сейчас прется. Другое дело если заставляют, пугая еще более худшим, тогда все равно шел бы по принципу «меньшего зла», чтобы не было хуже, а значит все равно к лучшему.
Часть четвертая. Объяснительная.
Человек от природы – пустая болванка. На нее записывают определенную социальную программу, которая принята в той среде, в которой он появился. Ему заебашивают образование, знания, воспитание и вкусы с интересами. Но образовавшись достаточно, достаточно узнав, у него появляется понимание этого, что все его составляющие – лишь переменные внушения. Как, например, приехав в другую страну, он будет учить их язык, чтобы там жить. Говорить на другом языке. Но воспитание и внушение с детства настолько сильно, что даже найдя там бабу, рождая киндера, он один хер научит его своему родному языку, даже если ребенку это нахуй никогда не пригодиться, потому что тюркумжопопецкий язык, наряду с блядопопецким наречием уже умер и на нем говорят только тринадцать человек в мире, включая его папу - тюркумжопопецкого блядопопца.
Но при внушении нихуя, ни слова не скажут про наркоту. Пока не узнаешь все сам. Что есть способ без напруги ощутить нормальное состояние, свободу от желаний, когда все совершенно, как в детстве. Но есть коллективное сознание, которому это не нужно, потому что в твою башку уже не вложить никаких идей о том, что же тебе нужно, чтобы стало заебись. И ты не поломишься туда. Ведь и так охуенно, зачем еще что-то. И тогда человек притарчивает. А все вопли про то, что это путь слабых людей, наименьшего сопротивления – это еще одна постанова для парнокопытных, потому что в мире животных, считается что быть сильным заебись и, имея яйца больше, получишь бабу лучше, чтобы самому стало пизже. А кому и так пиздато, то им все эти клише побоку.
Есть определенное общество. Есть религия. Есть кайф. Религия, по своей сути – это противостояние обществу. Потому что общество живет по модели рассказали-захотел-поработал-заработал-приобрел-ура-надоело-, именно совершенная индивидуумом работа его двигатель, а оставленное индивидуумом потомство – его молодость и рост. А религия призывает рассказали-не возжелай-помолись-попостись-просветлись. Соответственно никакой работы не происходит. И будь все религиозными, то натуральное хозяйство и общинный строй были бы не давно, а за окном. А в оригинальной модели еще и звено –не ебись-. Поэтому религия и противостоит обществу, но этого разумеется нет на практике, по простой причине. Все стадо прихожан, которые и ходят в церковь и живут обычной жизнью – это сброд, который хочет и рыбку съесть и на хуй сесть и, подрочив в сортире, бегут за это извиняться. А церковники тоже стали сбродом, потому что где бобос, то там появляется общество. Валюта-то одна, хули поделать? Поэтому ассортимент крестов на прилавке, - для разного потребительского контингента. От простого деревянного бабушке в протертый кошелечек, до платинового, чтобы в него бентли загонять. Рынок вошел в религию, а значит все. Кайф – это самая прямая дорога, квинтэссенция самой сути религиозной идеи, но максимум эффекта, при минимуме усилий, уравновешивают недолгий результат, а так же толерантность. Но модель уникальна по своей законченности это просто вот оно и все. Ты уже не хочешь лимон баксов. Неплохо бы конечно, но если его не будет, то нихуя страшного. Зато, когда прочухаешься, то завопишь, блядь, был бы лимон, и было бы на что догнаться.
А теперь секите внимательно. Потому что щас устами глаголет истина. Легализация нахуй не нужна вообще ни одному обществу, поэтому ее нигде полностью и не сделали. Потому что легалайз полностью обосрет существующую модель, в которую общество втянуло кайф, а именно попробовал-панравилось-замути-кайфани-а теперь опять замути, но без бобоса в кармане-кайфани-опять подай бабос-. Таким образом все больше вовлекая в свою деятельность. Нелегал приводит к дороговизне, и одновременно в оборот общества вовлекается бобос, сумма которого, резко увеличившись, становится соизмеримой, с той суммой, которую употребляющие не внесут в копилку, потому что они под кайфом и им заебись. Только бобос получит барыга, и построит особняк, но строить он будет из чего-то и делать это будет тоже кто-то, поэтому оборот бобоса продолжится. Причем обществу насрать кто строит особняк барыга или церковь, потому что все одно. НЕ насрать только государству. Поэтому их надо различать. А преступность и криминал, как это ни парадоксально тоже часть общества. Но нихуя ни государства. И они дополняют друг друга. Общество ебашит вперед, как паровоз, а государство все это дело ограничивает и контролирует. Чучики, которые с рождения не вошли в русло, направляются государством в другое. То есть на зоны,и в дурки. Так общество совершает естественный отбор, оставляя для приплода самых социализированных особей, «среднестатистических». Наиболее податливых к внушению, потому что им можно внушить что угодно, они будут ебашить, как заводные, при этом работа возвращается к обществу, да и все остальное тоже, кроме того что человек съел и высрал, но это его доля, чтобы жил дальше. Таким образом, отсекаются те, кто не поддается общественной пропаганде. Они просто подыхают и все, потому что жрут всякий яд, который становится ядом из-за бутора и уродов. Если бы не кайф, то они бузили бы по-другому, присоединяясь или устраивая революции, или какая с балконов на головы, это уже не важно, как именно. Но их проще отлавливать так.
Теперь о легалайзе. Лагалайз будет, как бы ни кричали кто угодно. За последний век все сначала схватились и назапрещали, щас же потихоньку все это оттает, потому что список стран, в которых можно долбить пока только увеличивался. Но произойдет он пиздец как постепенно, по причинам такого плана. (блин, от одного слова в натуре захотелось плана. И нету. Досада ) Если разрешить сразу, то какое-то общество, сделавшее это, тут же резко охуеет. Не потому что будет просто невьебенный рост торча среди населения. Рост естественно будет, но как после сухого закона. Те, кто пил, те и продолжили квасить, остальные отметили и пошумели, последствия были, переломалось и притерлось. Только перестали пить самопал и тормозуху, плодить детей от рождения без конечностей, с явнями физическими уродствами, а пьют водяру и плодят обычных дебилов. И живут дольше. Тут будет пиздец сложнее, потому что дохуя адаптации. Экспресс-тесты, чтобы врачи и пилоты нихуя не долбили и не отрезали что попало, не роняли самолеты. И объебошенный народ нужно как-то расположить. Отток населения в торчание будет тоже, причем жить эти кадры станут намного дольше, лет по 20, как диабетики, потому что употреблять будут уже фармацию, а не гавно. При этом мочь ходить и говорить, и как с алкашами тут не получится. И дохуя всего. Поэтому все и идет очень постепенно. Общество, которое легализует, сразу резко ослабеет. Пролонгированные аналоги фентанила и фенилэтиламины при промышленном производстве стоить будут две копейки. Не будет уже того оборота бобоса, который был с этим связан. А он какой-то там по рейтингу самых бобосных. И не важно, что бобос был у барыги или наркобарона. Больше чем он сам съест и высрет ему не доставалось. Все остальное вращалось в обществе, но не в государстве. Плюс народу, который должен его защищать уменьшится. Криминал уменьшиться, целые органы станут нахуй не нужными. В общем, во всех отраслях пойдет спад. Из-за доступности получить то, что хочется пусть хоть на время, но нихуя не въебывая. И общество, не может позволить этого, потому что враг его тут же поимеет и сожрет. Все общества в мире, на самом деле тоже взаимодействуют и конкурируют. Перенимают друг у друга. Делают, как считают, что это по «мировым стандартам» Вот и отменяют смертные казни, изымают из реестра МКБ педерастию и из кодекса статью за мужеложество. Так постепенно все общества приближаются к какому-то уровню, который является наиболее оптимальным по соотношению цена/качество, то есть уровень жизни/интересы общества. И так же постепенно будет происходить легалайз, который случиться лет через 100 минимум. И никуда от него не деться. Для него нужен жесткий научно технический прогресс, и охуенный уровень жизни. Потому что лицо легалайза это не вонючие хиппи, живущие в лачугах, потому что лачуг на всех просто не хватит и шесть миллиардов хиппи, скушав всю траву вокруг лачуг, умрут с голоду, предварительно, попытавшись скушать друг друга. Лицо легалайза - невьебенно автоматизированное общество, где можно нихуя ничего не зная сделать дохуя чего. Как сейчас секретарши выдрачивают пару программ и, нихуя больше в компах не шаря, работают. Так чтобы и в будущем. Но там так нужно будет работать, не потому что не знаешь, как секретарша, а потому что нихуя не можешь. Приведу специально гипертрофированный пример для пущей наглядности. Работа, рабочее место, только три кнопки – нажал на одну и готов автомобиль, нажал вторую – догон, ну а третью – тазик для рвоты. Так и сидишь, делаешь автомобили и догоняешься. Можно добавить четвертую кнопку, которой менять автомобиль на холодильник и делать уже его.
Но торчки при таком прогрессе техники уже будут отсутствовать. Найдут способы и усовершенствуют имеющиеся для манипулирования сознанием. Если сейчас оно проходит косвенно, и если не смотришь телик и газет не читаешь, то и хуй знаешь за кого голосовать и когда вообще выборы, то оно будет прямым – непосредственное внушение, что ты счастлив и все прекрасно. Надо идти ебашить на всеобщее благо, чтобы народ собрался в стадо и потянул плуг. И тогда уже всем будет заебись. Даже вам.
Часть пятая. Систематизирующая.
Употребляя всякое дерьмо, люди совершенно выпадают из социума, теряют друзей, при этом способны нанести вред окружающим, потому что утрачивают моральный и нравственный облик. В опьяненном состоянии, они могут совершить зверское убийство или изнасилование, при этом не испытав ни колебаний, ни раскаяния. Все это происходит в результате положения, образа жизни, которым они начинают жить, и, благодаря окружению, в котором они оказываются. Чтобы добыть каким-то путем средства, для получения очередной порции люди, идут на преступление, потому что не имеют средств для приобретения. Но только дураки бубнят, что приличный человек сразу станет законченным отморозком. Процесс происходит постепенно и всесторонне, причем для самого человека это практически не заметно. Первый раз, вынося что-то для продажи или обмена из дому, происходит самооправдание – этот раз последний, сейчас мне плохо, а потом все брошу, украденное возмещу и так далее. Человек подавляет в себе нравственное начало, которое в нем было. Но, попав в зависимость, он вынужден проделывать это вновь и вновь, при этом с каждым разом испытывая все меньше колебаний. Благодаря сочетанию прогрессирующей зависимости, личной привычке постоянно совершать что-то неправильное, а так же попаданию в окружение, которое уже дошло до нижней черты и оказавшись под этим влиянием, происходит снижение нравственного порога. Все это происходит со временем, причем этот процесс необратим. Но рано или поздно, совершить что-то противоправное не составляет для него никаких проблем, или моральных колебаний. Вот только причина этого то, что существует это подполье, в котором творится деградация. А существует оно именно из-за нелегального положения веществ. Никто не побежит убивать или насиловать, просто первый раз что-то приняв. Вещество само по себе, абсолютно нейтрально. Для того, чтобы человек деградировал, тоже нужно время и соответствующее влияние нового окружения. Необходимость в котором возникает для приобретения и получения, при невозможности сделать иначе.
Поэтому, чучик, которого учат с самого детства, постукивая по головке указкой, что есть что, берет это за неизменную основу, и именно с этой позиции начинает судить обо всем. Именно такой чучик, обыкновенный, невзрачный точно так же полагая, что все пучком, устроил бабьи яры, ревенсбрюки, гулаги. Он и сейчас сидит и думает, что все знает, весь надулся, будто пытается пукнуть. Потому что он средненький, невзрачный. Психологи проводили эксперимент, во время которого, человеку, с нормальным цветовым восприятием, постоянно утверждали, что синее это зеленое, а зеленое это синее, а после какого-то промежутка времени он сам начинал утверждать, что синее это зеленое и наоборот. А этот человек продукт времени, ни больше, может быть лишь меньше.
Этот принцип справедлив как для людей, так и торчей. Подавляющее большинство торчей – сами не знают, почему они вообще, торчат. И как оказались в такой жопе. Это те кто залез случайно, потому что наркотики для них только удовольствие. Захотев побалдеть или осмелеть перед недающей телкой, быть как все в уебищной компании, потому что нормальные компании такой хуйней не занимаются. Они изначально были нацелены на «попробовал и дальше в школу». Только ХУЙ ему. А не в школу. Именно среди таких и раздаются крики «я колюсь, но я не наркоман».
Когда малоросток, который не может бросить курить, или дрочить в кулачок, пробует героин, при этом утверждая, что не подсядет, потому что сильный и так далее, то он просто ебанат. Собаке павлова вообще похую на все его утверждения и кто он вообще такой. Просто ей станет заебись и все. И она эту хуйню запомнит. Причем ей будет абсолютно до пизды хорошо это или плохо. А он даже не осознает, что теперь смотрит на мир другими глазами. Единственное, что останется заметным ему самому – это воспоминание, что было хорошо, или не очень, но что-то было. Он даже удивиться, что из-за вот этого вот столько шума. И станет жить дальше. Но собаке похую. Теперь для нее есть еще один ориентир, и искать его она будет везде. Даже глядя на маму, бабу, и гавно в унитазе. Она будет оценивать, а не то ли это от чего бывает кайфово. Разумеется, это будет один из еще скольких-то других, которые ей тоже по кайфу. Но он вообще этого не заметит. Обычная жизнь и все как раньше. А если встанет вопрос, зайдет речь, увидит по телеку, то вспомнит, но для него это будет ощущаться, как «да, было неплохо, но не так чтобы вообще уж супер, сейчас нету, но и нихуя страшного, не особо и хочется, даже нихуя и не хочется, потому что ни так уж и супер». Даже может после говорить, что пробовал, но это такое гавно, что только ебанаты на него подсаживается и сам верить в свои слова. И он будет думать, что пиздует в школу, универ, работу, или собес за пенсией, живет своей жизнью. Но и радиоволны есть, а их не слыхать и не видать. Пройдет месяц, да сколько угодно, он вообще все забудет, но рано или поздно столкнется опять, причем сам не пытаясь этого сделать. Это уж как получится и в какое окружение попадешь. И тогда у еблана, который нихуя вообще не представляет в жизни, чем он будет заниматься, ни дня не работал, возникает дилемма или пиздовать жить дальше, что он и делает, либо по пути ничто не мешает приколоться, свернув на огонек. И у собаки закрепляется. А так как денег в принципе пока хватает, то приколоться можно будет и еще раз. Кайф на самом деле гораздо лучше, чем что-то по ощущениям, иначе не было бы торчей. В жизни тоже можно получить подобный кайф, но он более растянут во времени. Причем рано или поздно наступит момент решать, а не вытащить ли у мамки из сумки купюрку, чтобы приколоться. Так собака, которой всегда надо сейчас и чем быстрее, тем лучше, причем насрать чего именно, хоть геры, хоть тачилу или бабу, главное, чтобы получить недостающее, подводит еблана к выбору – пожертвовать внушенными принципами, совсем чуть-чуть. Это будет продолжаться по принципу «вода камень точит». Причем это уже не вопрос его личных сознательных решений, а вопрос приоритетов. Там где приоритеты внушены слабо, общество менее благополучно, то там и наркомании больше. Потому что «сейчас» всегда лучше, чем когда-нибудь «потом», а если все и так хуево и перспектив меньше, вплоть до никаких, то может быть «потом», а может и нет. Поэтому потихоньку происходит распад и деградация - от двух рублей, до мамкиных колец, бабкиных икон, и идеи, а не втянуть ли какого-нибудь мажорчика, у которого с бобосом пока порядок, чтобы на этот бобос взять себе, а остаток ему, чтоб потом еще добыл бобос. Вся эта хуйня будет идти незаметно для него самого. Человек не будет считать, что меняется. Причем вообще. Так же пидарасы называют себя геями. Вместо каких-то там идеалов, которые он должен настигать, псина будет тянуться к чему-то, что ей дает балдеть щас. А сам еблан нахуй никому уже не нужен, потому что уже нихуя не решает. И никто не решает. Если не подсел, то так вышло из-за внешних обстоятельств - негде взять, сильно влияние других людей, родаков, друзей, воспитания или не достал бобос. Даже после первого раза. Если просто попробует, объяснить чего кого, а потом предложить еще - приколется еще. А почему нет? Это случайные люди их 95-98%. И они и определяют социальный и все прочие облики кайфа для всех прочих людей.
Но рано или поздно настает момент расплаты. За скотство и тупость всегда нужно платить, причем жестоко и не обратимо. Чучмек, который несколько месяцев/лет охуенно кайфовал, при этом ничего ни для кого не делая, даже больше, жил припеваючи, загоняя в могилу, глумясь и измываясь, самых близких людей, начинает охуевать и взывать о помощи. И похуй, что они самые близкие для него – ему насрать, на самом деле. Не похуй, что он был самым близким для них и они изводились, седели, рыдали когда тот, сам того не видя, превратился в говнище. С одной стороны ему хуево пиздец как, с другой он для всех остался пидарасом и не восстановит имя и репутацию больше никогда вообще, уже нет здоровья, внешний вид как у умирающего сифилитика, на работу никто не возьмет, все что можно было обменять, продать, уже ушло, впереди нихуя, позади тоже. А тут еще третья сторона – хорошо не будет ему уже никогда больше в жизни вообще. Если угорал, то энкефалино-эндорфиновый баланс будет восстанавливаться лет 20-30. Вот и приехал. Тогда и начинаются охи-ахи. Помогите, спасите, я так неправ. Все это порождено той же тягой к «заебись». Хотелось удовольствие получить, но при этом сохранить прежние ценности и идеалы, к которым приучали с детства. А теперь и ни то не доступно, и это не светит. Поэтому начинается раскаяние и даже гонение на то, чем раньше занимался. Поэтому барыга – пидарас, а он не пидарас, просто ошибался, а это со всеми бывает. Это все собака получает свое, но уже другим способом. Если вчера в животном угаре он с легкостью плевал в лицо, при этом абсолютно не чувствуя вины, угрызений и еще чего-то, то сегодня он раскаивается и жалеет, потому что одобрение, похвала, поддержка – тоже удовольствие, пусть и похуевастей, но на безрыбье и лебедь зебра. Даже если его будут оскорблять, говорить какой же он был, то ему все равно будет приятно, теперь можно заняться самосожалением. Хуево ему станет только если пиздец один, тогда объекта у собаки чтобы получить сейчас хоть что-то, не будет вообще, а тогда она завоет и объявит забастовку. Вот тогда и начинается именно страдание, а затем петля, бритвочка и ванная с водой, или заведомый передоз.
Причем от человека вообще нихуя не зависит, что бы он о себе не воображал, ни от какого вообще. Все вопрос приоритетов, в какую сторону смещено равновесие. Поэтому ниибаца преуспевающий менеджер или исполняющий обязанности кого-то, может раз в месяц выбраться с корешами-коллегами на шашлычок в трехэтажный особнячок и задуть там через позолоченный кальян гашишь, смешанный герой, нюхнуть кокса с серебряного подноса, сделав дорожки картой Виза, а когда, наконец-то, встанет, оприходовать телочку, а после этого называть всех зависимых дерьмом и лузерами. Он тоже ведь пробовал и мог подсесть, но посмотрите на него – не подсел. Молодца! Все вопрос того, где ты и кем ты являешься. Кто кричит постоянно на ухо, что зеленое это именно вот такой цвет и что это вообще так и не по-другому, и главное – как. Абсолютно не могут быть правы ни те, ни те. Но у кого лучше получиться объяснить, что если будешь жить, считая синим, именно вот этот цвет, то тебе будет по кайфу, а если нет, то как тебе будет это нам неизвестно, но ты не с нами, а значит против, и жить тебе мы не дадим.
Остальные несколько процентов осознают, что кайф - это образ жизни, или, что может им стать. Они берут это за основу. Вместо достижения удовлетворения получением того что сказало общество, они делают, блокируя это желание тем на чем торчат. При этом они получают удовольствие, которое превосходит, что получает обычный чучик, но жить будут меньше. Делают это сознательно и знают, что от этого отъедут, но это их не пугает, главное чтобы было что. В эту категорию переходят, когда уже пиздец, из предыдущего большинства, и так приходят тоже. В любом случае, пока не узнаешь, с чем имеешь дело, относишься лишь к первым. Но как оказаться во вторых уже решаешь сам, либо наоборот не решаешь. Либо потому что уже не представляешь как еще, потому что уже поздно и никак не бросить, либо сам понял, что иначе никак не хочешь и довел до того, что уже и не можешь, а если можешь, то пытаться не будешь, потому что не нужно.
Тут все умнее или наоборот тупее. Но этот народ уже начинает прикладывать к делу мозг. Возникает необходимость в том, чтобы постоянно было что кайфануть. Нелегал делает это чрезвычайно дорогим образом жизни, который, даже работая на охуенной работе, нельзя себе позволить. Поэтому нужно придумать что-то или откуда. Отрабатывать шмотки и пиздить что где плохо лежит здесь уже не канает. Грубый криминал, который связан с непосредственным и прямым покушением на чужую собственность и даже жизнь, в этом нихуя не поможет. Этим занимается предыдущее большинство. Поэтому и получается эта вторая категория, которая вынесена отдельно лишь по этому признаку.
Самые тупые становятся барыгами и начинают двигать. Всегда есть самому и еще бобос, чтобы сушнячок сбивать минералочкой. Криминал конечно тоже, но он уже не вторгается в жизнь кого-то насильно. Если кто-то кого-то что-то, чтобы потом пойти и взять на это у барыги, то это вина не барыги. Это значит, что чатланин, который берет, нихуя не слушал пацаков. А те, кто слушал пацаков в детстве и ел кашу, как учили, те так и стали банкирами, врачами, учителями и нихуя им этот барыга не интересен, не был и не будет. Когда барыгу убивать пойдете, то по пути зайдите в магазин и завалите продавцов в ликеро-водочном отделе, потому что ни у кого нет хоть кого-то знакомого или даже знакомых, кто по бухалову чего-то не натворил, вплоть до спился и пиздец. Беспризорщина определенного возраста нюхает клей 100% составом, т.е. каждый. Отловят его, запихают в интернат, детский дом, станут учить, глядишь, стал бы человеком, но из-за токсикомании он уже станет в лучшем случае тупым человеком, а на деле так и останется потенциальным ходоком на зону. Но хозтовары никто не обвиняет. Однако ни один никогда не признает, что это двойные стандарты. Одним не выгодно, другим похеру, третьи дураки и им говорят другое, а им самим посмотреть на статистику и сделать выводы лень. «Зачем учить географию? извозчики сами довезут». Народу идущему, двигая вперед общество, нужна отдушина, поэтому все не запретят никогда. Поэтому разрешено бухалово, чтобы вечерами, идя за мечтой, не стали бы роптать, а трахнув рюмочку, занюхав корочкой, разомлели и замурлыкали под нос песенку о хорошо на свете жить. При этом так просто исторически сложилось. Как в восточных странах долбить кальян и гаш, индейцам лопать пейот, кому-то другим еще что-то, акации, сальвии, аяхуаски и прочее. А то что где-то запретили, несмотря на то что там это было принято, то по причине все тех же потуг достичь «мирового уровня». И конечно бобос связанный с бухаловом тоже немерянный, поэтому никто никогда не позволит разрешить еще что-то пыжась до последнего. Если легализовать ганжу и разрешить легально долбить, то большая часть бухариков пошлют алкоголь подальше или будут им только «дошлифовывать». Это мильонные прибыли и потерять их не захочет никто. Поэтому и создают самую настоящую «иллюзию века», что алкоголь – это одно, а вот наркотики это совсем другое.
На самом деле алкоголь – это самое настоящее наркотическое вещество. Это подтвердит любой нарколог. Тоже вызывает привыкание, те же стадии и прочее. Социально он один совершенно не уступает всему прочему дурману вместе взятому. Просто об этом нихуя никто не говорит, как о гриппе или ангине, потому что алкоголь легален и все привыкли. Если по рейтингу веществ, которые вызывают зависимость алкоголь в середине списка, то по рейтингу самых вредных он на первом. Он действует по своему собственному механизму, образует микротромбы из свернувшейся крови, которые закупоривают микрососуды головного мозга. При этом человек начинает хуже соображать, не понимать реальной ситуации. При этом ощущая, что все кажется лучше. Это происходит из-за того, что закупоренный мозг не обрабатывает весь объем данных, которые в него поступают. Потому что не справляется. Например, он может начать пить с геями, считая их аморалами и уродами, при этом захмелеет и перестанет понимать, как он к ним относился и почему. Они станут просто мужиками, людьми с которыми он пьет и ему весело. Потому что, обрабатывая сигналы мозг сможет пропустить меньше информации, типа «мужчина», «брюнет», «рубашка», «красная», «джинсы», «облегающие», но на слова «гей», «не наклоняться» уже не останется производительности. Поэтому новая линия поведения. А утром он проснется с голой жопой к верху и информация, которая тогда дойдет, будет обработана уже полностью. О случаях, когда подпаивают с целью обмана или мошенничества, тоже известно всем. Просто человек недопонимая плохого, потому что просто не может, естественно начинает получать удовольствие и радоваться. Отсюда и бодрость, общительность, которая появляется при небольших дозах. Но все это индуцируется в сознании масс намеренно, используя различные выражения о «загадочности души», которой надо разгуляться, о поэзии, которая связана с вином и прочего. Это все та же пропаганда, но чего-то другого.
Бухалово еще и самое вредное вещество. Нужно употребить огромное количество, чтобы достигнуть эффекта и засрать мозг полностью. Каждая поступившая молекула должна быть организмом метаболизирована, видоизменена посредством выделения соответствующих антивеществ. Это приводит к удару по печени, мозгу и всему остальному без исключения. Поэтому и рассказывают в школах обо всех этих циррозах и прочем. У спившихся людей, мозг как таковой меньше вдвое, разлагается печень и почки. Другие вещества используются в количествах в тысячи раз меньших, нанося гораздо меньший вред. Гепатиты и прочий ущерб здоровью – это следствие использование одного и того же шприца, а так же качества веществ. В продажном кайфе не больше 3-5% самого кайфа, поэтому и дозировки «грамм в одного». Остальное – это известка, мел, и еще что угодно, кроме того, что нужно. И все это идет сразу в печень, без всяких фильтров и барьеров. Кайф, сам по себе, для печени не является опасной угрозой, не больше чем легкие антибиотики. Поэтому даже зависимый человек, при сравнении с квасящим, за одинаковый промежуток времени, и при условии правильного применения тем чистых веществ, будет выглядеть намного лучше. И точно никто не возразит, что тот, кто будет год курить траву, будет выглядеть практически таким же, а вот тот, кто на год забухает, изменится до неузнаваемости.
Но исторически все произошло именно так. Просто испокон веков продолжалось и идет. Раньше не было синтетики и прочих прелестей, поэтому отсюда и следствие.
Естественно, не все барыги торчи, большинство делает это за бобос. В этой второй категории барыги являются закономерностью, порожденной существующим положением, нелегалом. Поэтому и идет среди скотов разделение на пидарасов-барыг и нормальных, которые «помогают» взять, причем сразу нескольким, при этом что-то с этого имея. Искусственно придумали разницу, чтоб самим стремно не было, и что ее нет, стараются не замечать.
В этой же второй категории варщики. И так же не все сами торчи, а делают на продажу. На кухнях и у них рядом с кастрюлями для окрошки, какое-нибудь химическое оборудование, и банки-склянки с химикатами. В этих условиях они изготавливают суррогаты простых синтетических веществ, варят винт, простые фенилэтиламины. Кто-то кому-то отправляет, а кто-то только для себя или лишь для близких людей.
Есть в этой категории и просто лавандосные люди. У которых все чики пуки и нет проблем. Родители из другого города посылают по дохуя на учебу, наследство, или было две квартиры, одну продал и торчит.
Есть еще категория, но она уже к предыдущим вообще никак не относятся. В процентах от общего числа тоже не измеряется, потому что намного меньше. Это люди, как правило ученые, которые сформировывали, по разному, и в разные времена информацию об психотропных веществах, как об инструменте, открывали новые, понимали, как работает. Из них никто не торчал. И то, что сейчас инструментом разбивают себе башку, то это не их вина, а уже тех, кто так воспитывал. Открывая новые вещества, изучая растения, знакомясь с ритуальными практиками других народов и этносов, они, разумеется, опробовали все их на себе. Чтобы писать в научных журналах, как при испытании вновь синтезированного вещества на крысах, у крыс начиналась эйфория, чувство эмпатии и галлюцинации преимущественно зеленые в крапинку. Эти люди прекрасно понимали потенциал материала, с которым работали. По-разному пытались внедрить в общество от применения в качестве инсектицидов, до лечения шизофрении и помощи жертвам инцеста. Так ими сформирована научная и теоретическая база.
Самая малочисленная категория это те, кто считал наркотики религией. Это психоделические гуру, проводившие аналогии применения с известными духовными практиками. Собственно их деятельность и была деятельностью основателей этой религии. А то, что это религия – никаких сомнений нет. Все признаки налицо. Как бы то ни было, все дело в вопросе сочетаний и конкуренции.
Часть шестая. Идеологическая.
Любые образования, которые объединяют одной идеей и, не важно какой, разводить тушканчиков или строить коммунизм, хотя бы несколько людей являются независимыми и посему противопоставленными другим. Но образования могут сочетаться, даже жить одно в другом, потому что не мешают друг другу. Если есть острые углы, несоответствия, то они будут либо притираться, изменяя друг друга, приходя к общему способу существования, либо одно будет уничтожено более сильным. Именно так была раздавлена фашистская Германия, потому что ее настрой был радикальным. Вопрос стоял именно таким образом – или один или другой. Поэтому более сильная структура одержала победу. Победить не означает уничтожить. Это был еще один способ прийти к сосуществованию. Но для этого должны были быть искоренены ключевые противоречия. У нападавших была идеология, в которую они верили, которая была основана на превосходстве их расы, и необходимости уничтожить другие. Это и было противоречием, которое было не сопоставить вообще никак. Прямая физическая угроза, грубой силой привела бы к гибели общества, поэтому началась война. В процессе войны уничтожались носители той идеологии, которая была направлена на уничтожение других. Действие рождает противодействие. После победы фашизм стал частью общества, потому что произошло слияние. Две структуры устранили противоречивые моменты и объединились. Только теперь, его носители не маршируют строем, чтобы загнать других в газовые камеры. Они сидят по подвалам и попинав с боевым га-га-га вдесятером ногами маленького китайца, считают себя великими воинами. В таком виде фашизм уже может быть принят обществом, поэтому он существует, но теперь это является уже его частью. Чьи это парни? Не их же дети с войны остались. Государство, конечно, так не считает, поэтому существующая в нем силовая подструктура, предназначенная как раз для того, чтобы силой подгонять под государство общество, гоняет их из подвалов и наказывает, пиная такими же, как у них сапогами и лупцуя дубинками.
Наркотики это иное. Легалайз лишь утопия, которая будет возможна на иной ступени развития общества. Когда каждому обществу в отдельности уже не будет важно личное выживание, чтобы быть уничтоженным другими. Тогда ослабнут механизмы пропагандирующие, что «именно наша страна…», «только наш язык…», «наша культура…». Они просто уйдут, как отвалился хвост у обезьяны. А нахера они если нет других стран? Сейчас это необходимость, потому что еще много голодных обществ с нетерпимыми к другой вере, цвету кожи, и т.д. идеологией, которые агрессивно настроены и дай им волю, не противопоставь потенциальную возможность ответить тем же, то они бы просто уничтожили других. Поэтому необходимо поддерживать автономию, быть способными к ответу. Именно с такой целью с детства внушается, что «хорошо в краю родном, пахнет сеном и говном». В людях воспитывают патриотизм. Гордость за свою страну. И идет пропаганда этого всеми методами. Поэтому каждый новый год вся страна смотрит фильм про трех бухих мужиков в бане. Они его любят, причем считают, что это великолепный фильм, лучше всех, что снимают там за бугром. Хотя это просто внушение и этот фильм стал популярным, когда в стране был один канал, и больше смотреть было нечего. Если бы сейчас появилось что-то такое же, то никто бы и не заметил, прошла бы просто еще одна премьера какой-то романтической комедии и забыли бы. Точно так же в новый год в Улан-Баторе собираются монголы с монголятами и начинают тащиться от какого-нибудь Оглы-моглы-пуглы. И говорить что их фильм просто шедевр.
Патриотизм и его воспитание лишь временное явление. Когда не нужно будет столь сильно напрягаться, боясь быть уничтоженными, то будет насрать. Вот когда все общества начнут объединяться и это происходит постоянно, культурно и экономически, то именно тогда на самый верх выйдет не интересы какой-то вонючей страны, которой просто не существует на самом деле. Это было сказано ебланами при рождении. А уровень жизни индивидуума.
Там где опасности быть сожранным меньше, там и уровень выше. Поэтому где-то пьешь пиво, положив в пакетик, и, если сам не покажешь, никто не смеет туда заглянуть, чтобы узнать, что ты пьешь – права человека, блядь! Если такое делать в другой стране, в которой каждый новый год смотрят фильм, слепленный из картона и говна, пучась от гордости за такое уебище, как какающие мыши, то ты закончишь в опорнике с дубинкой в жопе, прикованный к батарее и отхуяренный по почкам. В этой же стране пару десятков лет назад гордились тем, что все заебись, самые новые лекарства, все по две копейки, в любой аптеке, доступно всем, не то, что у узкоглазых, которые от нищеты травами лечатся. И через пару десятков лет, уже сами, смотрят по ящику советы целителей – «кушайте каку, запивайте ссакой».
Но когда ты начнешь рассказывать людям, просто по сухим фактам и цифрам, что они живут в говне, то тебе хуй поверят. Он и сам знает, что живет в говне. Поэтому и выступают по телеку комики, сатирики и юмористы. В веселой манере они выставляют его на посмешище, говоря какое же он уебище и ебонатище. Он ржет и не может остановиться, а потом оборачивается и, глядя на кладовку с клопами, в которой живет, кладет руку на сердце и, умильно улыбаясь, говорит, какой же я все таки пиздатый дебил, не то, что эти за бугром, которые «тупые». У меня ведь столько мерзлой картошки и прогорклого топленого жира. Я ведь просто в натуре счастливейшее пиздоебище. Потом, естественно, юморист укатывает на черное море, наглумившись над дураками, в свой двухэтажный особнячок на пляже, о котором никому во время выступления не говорит.
При этом в других странах оказывается «тупые» его не пускают. Дак это, потому что там не дураки. Если ржать как дебил над проблемой, то она станет шуткой и перестанет быть проблемой, которую надо решать. Поэтому и уровень жизни, так как проблемы не закидывают в угол, а делают дело. В то время как другие страны продолжают мастурбировать на костлявое уебище, которое им же и говорит, что они уебища, а другие просто «тупые», и сам ездит на ихнем, одет в ихнее, ест ихнее, слушает ихнее, отдыхает там же. А сюда приезжает на «чес» за бобосом ну и налитых сочных телок, которых в мире лучше не было и нет, на полуживой понасаживать. Вот грамотные люди и посылают мозгового извращенца нахуй. Это же если реально посмотреть просто юродивый. Но если еще пристальнее взглянуть, то только юродивые могут хавать говно, которое он белой перчаточкой им в рожу припечатывает, а после облизаться и говорить, что свое ведь, родное, вкусненько.
И все равно воспитание делает дело. Даже если факты неопровержимы, то чучик надувается праведным гневом, сочится говном, кричит о вражеской пропаганде. В мозгенях ебоната не стыкуется, ломка начинает при отказе от внушения. Да нахуй он кому обосрался, такое чмо? Никто их никогда никуда не агитирует, потому что они ничтожество и никому нахуй не нужны. И никто никого из таких чморфосов никогда никуда не агитировал. Ни за коммунистов, ни за капиталистов, потому что это нахуй не надо. За каждым бегать заебались бы. Проще взять из верхушки в долю, по-нисходящей пойдет волна. Тогда всем стадом начнут бубнить как азбуку. Его дело бери больше, кидай дальше - все! Никто никогда не стал бы агитировать снизу, тем более какое-то гавно и его детей, меняя образование или еще как-то. Хлопотно. Агитируют сверху и никак по-другому. А все остальное это уже следствие. Но самомнение рядовых чучиков удивляет. Его, дескать, спаивают, геноцид целого народа ему устраивают! Ебануться можно! Да нахуя это кому-то надо? Чтобы потом самому пиздовать сюда, в восемь месяцев зимы в год, и отсюда гнать нефть, лес, цветмет к себе? Когда выгоднее, чтобы это делали ебланы за зарплату в тридцать раз меньше. Если щас средний чучик получает, батрача по черному, триста-четыреста баксов, то там это пособие для безработных черножопых в трущобах.
При этом чучик гундит и гундит свое. Хотя за три месяца до выборов знает, кого выберут. За первого голосуют бабки и дедки, за второго срань, пьянь и распиздянь, за третьего интеллигенция. А кого выбирают? Правильно! Хуй его знает! Потому что он за три месяца и появляется. Хуй знает кто это, никто раньше не видел вообще в глаза, но выберут его. Если и будет второй тур, то все предыдущие, кандидаты, кроме бабкиного, отдают свой электорат, естественно, хуй знает кому. Вот и получается – бабки против всех! Демократия!
Уровень жизни, научно-технический прогресс для повышения производительности при меньших затратах, чтобы уровень поддержать, конкурентная многопартийная система власти. Вот невыполнимые условия, особенно последнее. Причин еще больше, масса, экономика, культура, но ни одна причина не зависит от конкретных людей, как бы они не пыжились и что бы о себе не думали. Она зависит от группы людей, а группа должна придти к единогласному решению.
Часть седьмая. Компромиссная.
Легалайз – мечта и утопия. Кучи, которая существует, чтобы жевать и не важно, что – религию, кайф, свинину на вертеле. Людям, которые действительно считают кайф своей религией, он безразличен. Общество, как целое, как единая структура – это Молох, который живет за счет индивидуумов, совершаемой ими работы и оставляемого потомства. Психотропы и религия, в тех видах в каких они общеизвестны и общеприняты – это уже результат совмещения. Только в таком виде общество может их принять без потери своей силы. Сохранив КПД.
В качестве некого промежуточного варианта возможна схема легалайза строгого и контролируемого со стороны государства. Чтобы человек, который сознательно/несознательно стал зависимым имел вариант – кайфовать, но работать, и ему это будут давать в обмен на трудовую деятельность. От этого не будет проигравших, этот вариант снимет все проблемы. Однако когда в публичных дискуссиях заходит разговор о чем-то подобном, то его затыкают бутафорской/настоящей рыдающей мамашей, у которой сын наркоман погиб от овердоза, предварительно стащив все из дому. Естественно, как и положено, она тут же покоряет сердца таких же мамаш. И здравый человек, который предлагает рациональный вариант из-за отсутствия которого в действии, ее сын и помер, сидит как чмо, которое уже и не слушают. Плюс начинают кричать борцы с этим злом, потому что они нахуй никому не станут нужны, и их зарплаты/мандаты и прочее можно будет выкинуть в помойку. Еще начинаются разговоры о свободе личности и об эксплуатации человека.
Большинство торчащих согласится сразу и с радостью. Им похеру, что за трудовую деятельность совершать, потому что либо не уже не слезть, либо считают, что живя обычной жизнью и работая пусть на охуительнейшей работе, удовольствия получишь меньше, чем от торча и чернорабочего труда. Наркобароны, барыги существуют за счет именно этой категории, поэтому постепенно загнуться. Тогда уже чучикам придется выбирать – или живи и работай, как все или торчи и работай в говне, а когда идешь на работу на тебя будут показывать пальцем. Уже нельзя будет выхватить, анонимно приколоться и в школу. Тогда или бросать и дринькать сиропы из аптеки или все же решиться на этот шаг. При этом резкое падение криминала от торчков, потому что нужно дойти до нихуевой стадии, чтобы снимать с тети манто, держа нож у горла, проще пойти и получить где дают. Схема навскидку, но сработала бы со временем стопудово. По мере исчезновения прежнего и появления нового. Никто, разумеется, не позволил бы никогда. Ни алкогольные компании, ни депутаты, ни сами борцы с кайфом, ну не выгодно. Так что ревущая мамаша не по адресу кричит, надо на тех кричать, кто получает выгоду от такого положения дел. И как это ни парадоксально, бароны и барыги, тут вообще никоим местом не приходятся.
У человека есть потребности, потребности абсолютно разные. Поэтому есть два пути. Либо государство берет потребности, и их удовлетворение под свое крыло, контролируя, следя, при этом используя труд или средства, которые человек затрачивает на получение желанного для своего блага, либо сказать, что таких потребностей быть не может/не должно и запретить. Если потребности действительно нет, то сканает, а если она есть и ее тупо подавили, то в качестве гнойника в том же месте из-под пальца рядышком вылезет следствие – наркобизнес, бутлегерство, сутенерство, тотализатор. Но это уже вторично. Поэтому там, где ганжу можно купить в магазине, нет барыг, торгующих ей. Но государство создает еще и образование/организацию/структуру, которое этот гнойник будет закрывать. В результате под пластырем гниение усиливается, так как бактерии анаэробны. Из-за дерьмового качества кайфа, он превращается в отраву, люди за считанные месяцы сжигают здоровье, на репродуктивном уровне. Потом они завяжут и заведут детей, нормальных внешне, но с надломленным здоровьем, причем передающимся по наследству. Просто прошло еще слишком мало времени для того, чтобы это проявилось в масштабах нации. Но эта закрывающая структура, как и любая другая, становится частично самодостаточной. Она уже никогда не позволит изменить положение, потому что это граничит с самоуничтожением. А абсолютно любое общество борется за свое существование от драмкружка, до ООН. Поэтому оно приведет еще пятьсот тысяч аргументов в свою пользу. Если сейчас кто-то главный по борьбе с тем-то, то при ликвидации он станет не нужен и его включат в состав другой организации, чтобы чиновник не пропал. Подобных слияний структур истории известна масса. Но там он будет не главный, а уже заместителем главного той другой структуры по каким-то частным вопросам. А нахуя ему такая перспектива?
Контролируемый легалайз искоренит основной способ становиться торчками – пробовать за компанию, или ради прикола. Со временем стало бы или невероятно трудно или негде взять - возить, если бобосов больших не станет, будет не так выгодно, а ебашить частников за самодеятельность не перестанут. А ошиваться с теми, кто торчит легально, нормальному было бы стремно. Им и сейчас стремно общаться с торчами, а стало бы еще больше. До последнего каждый пытается корчить из себя нормального, пока не вылезет наружу. Таким образом, и произошла бы очистка торчекозных рядов. Не стало бы тех, кто потом кричит и плачет, а остались только, кто делает осознанный выбор. Плюс, когда массы решили бы проблему торча контролируемой легализацией, то увидев как все заебись, мамашка бы поняла, что сын-то мог бы торчать и не спиздить все из дому, или даже живым ходить, а если бы давно сделали, то и не заторчать вообще. Тогда она бы заорала уже на тех, кто не давал легализовывать. И депутат, который вылез под крики о борьбе и запрете, стал бы одним из убийц ее сына. И обламался бы он на перевыборах, минимум за один ее голос.
А вот теперь скользкий момент. Прошу внимания. Почему у этой мамаши сын нарк, а у оставшихся девяти, или восьми из десяти не нарки? Кто виноват? Почему если выступает нарк, то он сам виноват? Но если выступает мамаша, то виноват не нарик-сын, а продавец зелья? У нее горе, не станут же ее чадо при ней же порочить. А уж тем более не станут ей в заплаканные глаза говорить, что она сама и виновата. Что вспомнила о сыне, когда захотела посмотреть видик, а видика не оказалось. До этого она думала о его образовании, о его внешнем виде, обо всем кроме него самого. Она тоже не будет себя обвинять, потому что никто этого не любит. Все считают, что они правы, а виноваты внешние причины. Поэтому удобно выдумать левую причину и все свалить на нее. Вот и идет круговая порука. Мать плачет, борец утешает, депутат тоже утешает и борца поощряет, суля больше бобоса в бюджет на его дело. Туда же поп с попадьей и врач нарколог. А для комплекта бывший торчок, потому что и виноват сам на 200%, но чтобы признать это нужны яйца, а у него уже даже стоит. И вся семья, в один голос, гундят одно, что виноваты другие, кто торгует. Кроме мамаши и попа, всем выгодно, что есть торчки. Именно, чтобы скрыть этот заговор, основанный на бобосе, зарубается на корню любая инициатива по движению к легалайзу без исключения.
Вот по-этому и спустили метадоновую программу на тормозах. Это шаг к контролируемому легалайзу. Сразу резкое падение криминала, падение прибылей от торговли наркотиками. Если качество определяется гостами, а не пидарасами, то увеличение продолжительности жизни из-за употребения фармации. Короче все плюсы, которые были перечислены. На примере одной и единственной вонючей страны, где эту программу закрыли, стали раздувать в массах еще один миф, не говоря о странах, где ее успешно внедрили. Типа метадон аддиктивнее, дольше ломает и так далее. Любой нарколог подтвердит, что ломка - это херня. Она снимается от героина за неделю, от метадона за две, пусть будет месяц, как агитаторы говорят. Вся проблема в постабстинентной депрессии, во время которой и происходит срыв, которая длится от полугода и дольше. Метадон более слаб. С него депрессия не сильнее ничуть. Его становится возможным дешево и легально достать, а так же изготовить, и за это не будет сурового наказания, поэтому и не слезают. А зачем, если есть что?
Обещая все это дело забороть, они все равно не справятся. И никогда не справлялись. Меняли статистику плюс минус и все. И даже зная это, все равно продолжают обещать, но знают, что не сделают. А всякие меры, новые органы, дружины, организации, поправки, законопроекты, всемирные дни, туры певцы-педики-против-наркотиков, никогда не помогали и не помогут, разве только чуть-чуть снизятся показатели статистики, пока певцы-педики в отъезде. а собрать всех в кучу и расстрелять не хотят сами, чтобы своих же детей не убивать, да и политики своих не отдадут, потому что понимают, что зря укокошат. Узкоглазые расстреляли, прошло несколько лет и опять народилось поколение. Но им поебать их там дохуя. А тут ведь вроде геноцид народа, их спаивают, силой водку вливают, а они квасят и на других валят, чтобы и дальше квасить по-черному, а потом еще и не быть виноватыми.
Обещают и каждый раз не делают, потому что невозможное нельзя сделать. Обещают и нет. Обещают и нет. Кто такое будет терпеть? Только племя, не видящих и отрицающих, очевидные, вещи людей, как попугаи попки твердящих и передающих друг другу одно и то же, но уверенных, что если он сам произнес, то и сам придумал. А почему они это терпят? Наврали же в глаза. Зачем снова тех же поддерживать? Да потому что все равно. Причем вообще. Почему тогда, как психованные, горластые неврастеники, кричат о социальном вреде наркомании, криминале и прочее? Всегда кричали и всегда будут, потому что попки.
Не все равно становится тогда, когда уходит магнитола из машины и стоишь и смотришь на разбитое окно, когда отметают мобильник, серьги рвут с ушами, сын несет из дома. И это будет продолжаться, как бы ни боролись, как бы ни запрещали. Никто тут не пытается пугать или шантажировать, как террористы грозятся терактами, потому что просто некому, нечем или похую. Само собой все так получиться, и происходит как природные явления, дожди и снегопады. Нигде не побороли никогда. Только, если врали для отчетности. На самом деле загнали глубоко и все.
Проблема либо решается, либо она выгодна. Третьего не дано. Нельзя сто лет бороться с одним и тем же. При этом есть те, кому выгодно, есть жертвы, которым не выгодно и есть большинство, которому насрать, поэтому они будут повторять то, что им говорят, считая, что думают так сами. А так как любые предложения решить проблему не выгодны, то это же большинство реагирует на них коровьим «Иа», ведь им сказано по-другому. Борцы приведут свои доводы. Торчки свои. Это все заинтересованные категории. В странах с частичным легалайзом наркоманов в несколько раз меньше, чем там, где запрещено. Это просто можно посмотреть самому по цифрам, сравнить и сделать выводы с точки зрения логики. По идее, если запрещать правильно, то должно быть все наоборот. Но нахера кому-то надо смотреть и думать? Если абсолютно насрать. Лучше бубнить как все. А когда коснулось самого, то лучше бубнить, как удобнее. «У меня мобильник сперли, что мне теперь дать им кайфовать легально и без проблем?» И станет бубнить против. А то что сперли из-за того что раньше бубнил как все, то тем более. «Что я раньше дураком был что-ли?» И снова бубнить.
Любая здравая и рациональная идея, всегда игнорируется, компрометируется или уничтожается. Это связано с человеческой природой и свойственным ему духовным «домостроем». Наркотики это самый антиобщественный знаменатель. Они не смогут существовать свободно одновременно. Общество пропагандирует ценности, при достижении которых и появляется небольшое временное удовольствие, наркотики это просто удовольствие, без всяких достижений ценностей. Поэтому общество создает ценность искусственно. При этом не рациональным и жандармским путем. Вместо того, чтобы выделить потребность в торчании в отдельную категорию и поставить в условия, при которых ее можно свободно удовлетворить и туда не попадут люди с другими потребностями, которые не понимают истинной природы наркотиков и наркомании, поэтому делают это по ошибке или неосознанности втягиваются и гибнут.
Так что и идет по накатанной, по принципу мыльного пузыря – чтобы все не лопнуло нужно равномерное распределение по всем точкам поверхности, сохранение и поддержание формы, способствующей идеальному сохранению энергии. Поэтому и существуют все эти крайности – как плюс с минусом они необходимы для поддержания равновесия. Поэтому и возмущаются борцы, как же так? Мы тут минтай лопаем, а у барыги во дворце кот его не жрет. Пучит Ваську-то, от минтая, не будет он его жрать. Это только желудки борцов могут выдюжить. А сын или племяник борца несет папкин орден на толкучку за бобос, тому же барыге. Вот парадокс! Ексель-моксель! И папка звереет, начинает чужого сына мучить, пиздить и закрывать, а своего спасать, закалывать уколами в дурках.
Часть восьмая. Социальная.
Человек рождается без национальности, без цвета кожи, без веры. Потом ему объясняют, что он русский афроамериканский мусульманин. И он им становится, и начинает считать американского буддистского азиата «тупым». Все правильно. Если не зацепить при обучении человеческое «я», то он так и будет считать себя человеком, который просто обучен быть русским афроамериканским мусульманином. Выучился в университете на факультете русско-афроамериканского мусульманства. Тогда он задаст вопросы, а какого вообще хера чмо в телевизоре говорит, что тот, кто выучился на факультете американо-азиатского буддизма «тупой»? Живет лучше, ест вкуснее, носит в кармане фунт травы и его не сажают. Так почему не получить еще одно образование? И очередь встанет на другой факультет. Там конечно сразу повысится проходной балл и все не влезут, но в результате исчезнут непопулярные факультеты, как какой-нибудь факультет майя-атлантидных кроманьонцев. Это и так происходит, только об этом не говорят, не замечают или совмещают. Люди уезжают, туда, где им лучше. Они тоскуют по родине. Но почему тоскуют только пять человек, которых потом на родине показывают? Где остальные миллионы? Уже в хижине у Ганди стоит телевизор с дивиди, где крутят, что и везде. Люди смотрят в боевиках, как белозубые америкосы отстреливают из рогаток поддатых русских ванек с калашниковыми, в ушанках с красной кокардой и с максимами за спиной. Даже военные. И ничего. Встал, счастливый от победы любимого актера, пошел служить дальше. Только не надо им этого говорить. Потому что сразу, скажут, что ознакомились с диверсионным материалом противника. Все это теперь уже естественно. А лет эдак …дцать назад? Хы-хы. Вот и еще одну Байкало-Амурскую магистраль было бы кому строить. Поэтому обучение и происходит, чтобы человек считал себя таким-то и был им, а не считал, что всего лишь обучен считать себя таким-то. Это происходит путем зацепления эмоций воспитуемого за определенные атрибуты, которые есть в его обществе.
Эмоции изменить практически невозможно. Проще изменить объект, на который они направлены. От этого идет свистопляска. Целое общество один человек не изменит, поэтому ему закладывают любовь к стране, вере, национальности и прочему. Все это происходит с несознательного возраста и становится непременным атрибутом его мира, как в семьях деревенских алкашей дети, воспитанные с собаками лают и ползают на четвереньках. Но если у этих все ограничено способом существования, то в нормально образованного и воспитанного человека закладывается, помимо прямохождения, речи, гигиены, еще и масса не существующих понятий, которые созданы искусственно и к ним так же искусственно вызваны эмоции. Все это происходит в детстве, первые впечатления и прочее, тогда и внушают, что «родина», «страна», «раса», «вера». При этом обязательный акцент на том, что именно наша, а не какая-нибудь другая. Потому что, если другая тоже, то почему тогда именно наша? И так в каждой стране. Причем, не важно, так это или нет. Наша вера истинная, национальность духовная, страна полный атас. Нигде больше в мире нет таких барханов и перекати-поле. Именно у нас самые лучшие спортсмены по стрельбе кончиной в глаз. Именно у нас настоящий навоз, а у остальных простое говно. Только у нас не сажают за секс с детьми. Только у нас папой римским была женщина. В результате человек вырастает, начинает проверять, убеждается, что может быть, ему наврали, но эмоционально все равно подвязан, поэтому, что он нароет, уже не имеет большого значения. Многие вещи проверить невозможно, потому что надо учить другой язык, чтобы понять, лучшие ли у нас поэты, а в переводе этого не сделать. Да и не нужно, потому что и так вроде неплохо. При этом человек привязывается эмоционально настолько, что становится абсолютно слеп и глух ко всему, что противоречит его чувствам. Даже к собственному здравому смыслу и голосу разума. Он ведь англосаксо-масонский чукча, как может быть что-то англосаксонистее? Вот и получается, что в диких племенах гордятся тем, как у них свисают яйца, поэтому с детства подвешивают на них грузики и постепенно вытягивают мошонку до колена. А в цивилизованном мире гордятся длиной члена, хоть друг другу и не показывают, но никто не станет говорить, что у него в эрегированном состоянии четыре сантиметра.
Любовь к родине, национальности, стране это необходимость. Люди сами говорят, что в правительстве воры, а за окном бардак, как в сарае, но при чем тут родина? Это ведь разные вещи. Даже последние каркалыги говорят о своих традициях, что там тебе не тут. Такой народ как мы это ого-го. Если этого не прививать с детства, причем не важно, кем человек потом станет, то не будет никаких проблем и возражений, если вдруг придет человек из коттеджа по соседству и приберется в сарае. Именно приберется, потому что нужные вещи, стройматериал для коттеджа итак достанут. Нальют сторожу и возьмут. А если уж начнут прибираться, то сторожа первым делом придется выпнуть под жопу. Поэтому бардак это ничего нормально, переживем, а вот свой порядок это против народа, который живет «загадочной душой», как птица-тройка. Тут же юмористы-сатирики-приколисты его в этом убеждают. Человек испытывает любовь, хочет гордиться, а нечем. Но эмоции сильны, поэтому начинаются психические извращения. С экрана ему с юмором рассказывают, про то, как люди нормально едят, хорошо живут, работают и не напрягаются. Он ржет и говорит ну и «тупые». Потом ему говорят о нем самом, как он в нищете изъебывается от недостатка того или этого. Он ржет и говорит: «Ну, мы и великий народ. Кто еще туалетную бумагу стирает? Кто до такого додумался? Эти «тупые» в натуре тупые». Причем это делается очень талантливо, талантливыми людьми. В результате человек начинает гордиться недостатками, тем, как он зимой выкручивается без отопления, нехваткой денег, пьянством, неграмотностью, постсовдепией. Доходит до: «Ха-ха. Старик замерз у себя в квартире. Ха-ха. Ломиком от пола отдирают». «Тупые» принудили бы администрацию к ответу, ответственные за случившееся больше не работали бы, потому что из-за их халатности погиб человек. Но человеку внушили, и ему хочется гордиться, только почему-то он не знает сам, чем он гордиться. Рассказали пару примеров нищенской смекалки, что голь на выдумку хитра, поэтому его народ самый сообразительный и умный. Чем он сам-то умный? Пусть хоть что-нибудь умное придумает. Хуюшки. А выпить полторович в одну харю, в любой стране найдется умелец. Поэтому все равно люди смотрят и даже ждут, чтобы еще погордиться. Почему-то только безногой женой он бы гордиться не стал. «Ха-ха. Не убежит, даже если я полторович принял. ха-ха. Минет, не приседая, делает».
«Тупым», на самом деле, вообще по барабану. Ну и стирай свою бумагу бомжара, а я бумагу смываю в сортире, сделанную из твоего леса, и ты еще подгонишь. Они его не пускают не из-за того, что он им опасен или оскорбителен. Для них он просто урод, который хвастается безногой женой. Им это не понятно и противно. Они моют машины на автомойке, а не в реке, где одновременно купаются их дети. Им не нужно знать кто такая Фанни Каплан. А нахера им это? Он сам в курсе, но просто не говорит, что все знать нельзя. Кто такой Мартин Белингузен? Вот-вот. Все знать нельзя. Я вообще-то тоже не знаю. Только что имя придумал. Но фамилия знакомая.
«Тупым» его юмор кажется примерно таким. Помойка, бомжи, один стоит перед всеми и рассказывает: «Они, когда укол ставят, спирт из ватки не высасывают. Ха-ха. До чего надо дойти, чтобы боярышником лечиться, а семечки очищать от скорлупы. Они «тупые» в школе не учились, поэтому не знают, что пенициллин делают из плесени и плесневелый хлеб выкидывают, как вредный для здоровья. Разве им придет в голову, что в коробке из-под телевизора можно спать, согреваясь дыханием? Чистя ниткой зубы и достав, застрявший между зубами кусок мяса, они его выкидывают, только сообразительные доедают. Ха-ха. Они «тупые» понять не могут, что мандавошки никогда не заведуться, если никогда не стирать трусы. Ха-ха».
«Тупым» непонятно, как можно смеяться над бедностью, болезнью, пьянством. Как нормальным людям, которые здесь его слушают, не понятен пример повыше. Естественно, что он не расскажет, как его на самом деле воспринимают, а создает миф о «беспощадном сатирике». Да кого он там может удивить? Там перед белым домом стоят с куклами, изображающими президента, и сжигают их. А здесь? Не прокатит, разумеется, не из-за того, что никто сам не хочет.
Но эмоции к стране внушаются и для того, чтобы не пришел незваный гость. Не взял жену под белы груди и не увел в гарем, или в тростниковую хижину, рисовые грядки полоть. Но в тех странах происходит тоже самое, пусть и еще медленнее. Шахиды еще не скоро будут спокойно смотреть на любимых актеров, стреляющих из рогаток в белые чалмы, которые отвлеклись от стрельбы для рак-атов.
Часть девятая. Теологическая.
Комментарий к девятой части:
В этой части, сделаны попытки затронуть определенные темы, в которых не уместно употребление нецензурной брани и какой-либо иронии. Я не чувствую себя вправе это делать. Не знаю, как другие. У меня все-таки когда-то давно было и хорошее воспитание и образование, впоследствии довольно сильно измененное самообразованием. Но есть понятия, поносить и оскорблять которые, для меня просто не представляется возможным. Не из-за этих понятий, как таковых, а так у меня в жизни сложилось. В предыдущих частях есть моменты, которые представляют собой полное опровержение этого и прямую противоположность только что сказанному. Это именно так и абсолютно не так, причем одновременно. Есть определенные законы, принципы, и есть живые люди, которым свойственно их не признавать, потому что они живые люди, испытывающие искренние чувства.
Религия это тоже не данность от природы, а человеческое внушение, причем намного более серьезное. Она безапелляционна. С ней невозможно спорить и никто никогда не пытался. Ее либо запрещали, либо использовали либо игнорировали. С точки зрения психиатрии все верующие больные люди. Шизофреники. Но этот вопрос никогда нигде не поднимался и не поднимется. Психиатры уйдут от ответа. Нахуй это надо с ними связываться. Самое хитрое, что все уводится в недоказуемое. При этом человека ставят перед фактом, например, что бог создал мир несколько тысяч лет назад. Все. Причем сразу с костями динозавров, которым по научным данным двадцать миллионов лет. И хоть тресни так оно. Но в другой стране считают, что мир живет кальпами, в третей теория большого взрыва. В четвертой кричат: «Полярник с большой земля, отдай моя моржа». Все подпрягают под себя науку, что вот так и сяк это не пукнули в момент научного эксперимента, а дух отправился в рай. Никто пока ничего один хер не доказал. И рай не нашел. Был один не религиозный деятель, который на научной основе собирал свидетельства о «жизни после смерти» тела, опрашивая людей, которые вернулись оттуда, пережив клиническую смерть. В своей же книге подробно научными объяснениями он все и опроверг. Рай никто не видел. Книга вообще не об этом. Но ее приводят в качестве аргумента и доказательства, объясняя кому-то, кто ее не читал, существование загробной жизни. Так уж повелось – переспал с сотней телок, вел дневник, подробные записи о каждой и что да как было, потом почему бы не написать книгу «Как добиться успеха у телок»? Наверное, все слышали об «усыплении», когда пережимают шейные артерии и мозг отключается от недостатка кислорода. Человек засыпает и видит что-то, ощущение времени искажается, будто пробыл там минут двадцать, а на самом деле несколько секунд. Когда усыпляющие заебались держать тушу, стали лупить по щекам и разбудили. Вот одно из объяснений, подойдет утопленникам, которые не утонули. Всяких мнений много, но «путешествия вне тела» это другое, и ни о каком рае или о чем-то подобном нигде речи не ведется. Спорить можно бесконечно и найти много такого, до чего можно докопаться. Нет ни одного утверждения, которое было бы доказано. Все всегда упирается в ля-ля-ля тополя. При этом изначальное учение искажено. Например, нет ни одной заповеди, которую не нарушила бы церковь, причем не отдельные представители, а вся целиком, своим нынешним укладом. По поводу «не прелюбодействуй» не скажу, потому что свечку не держал, но остальное точно. Да и «не прелюбодействуй» может всплыть только у них там за бугром. Здесь, даже если что-то и было, жертвы побоялись бы рот открыть. Каждый видел, с какими телохранителями приезжают на службу архиманды..., еписьки…, тьфу! Не выговоришь. Косая сажень в плечах, темные очки, прическа ежик. Дальше багажник, езда, лес, вот лопата, копай…
Религия вводится, как атрибут жизни и становится своего рода поп символом. Здесь «поп» не от слова «жопа», а сокращение от слова «популярный», как поп-музыка. Короче, если кто-то не любит попсу, то все равно от «жопа». Поэтому многие молодые люди носят крестик. Естественно, что все это поощряется духовенством, даже пропагандируется тезис, что если национальность и место рождения тут, то значит автоматически уже и нашей веры. Щаз. Ом намо падме хум. Сразу возникает вопрос, а они сами-то себя слышат? В каком месте кто-то родился уже верующим? Если кто-то стал буддистом, то православный буддист? Понятно, что все всегда решает бобос. Это рыночные отношения, конкуренция, ужимание друг у друга паствы. Все поделено и схвачено. Вот и не пускает батько в страну папу из ватикана, не выгодно. Но все равно религию вплетают в культуру, как некий попсимвол. На религию, как таковую, большинству «примкнувших», конечно насрать, потому что с тем же крестиком стоят и ганджубасят в воняющем мочой подъезде. Но теперь он уже не просто накуривается, теперь он часть чего-то большего и стал частью многовековой, исконной духовности своего народа, который огнем и мечом крестили, сгоняя крестьян баграми в реку. Что такое вообще эта духовность он, разумеется, не знает. Это удивительный парадокс, причем стопроцентный факт, что большинство православных не открывали никакого завета вообще ни разу в жизни. Открывали его процента три, плюс минус два, максимум все равно три. При этом сами люди этого не стесняются. Не имеют, потому что эти книжки к их духовности отношения. Бывает даже вопрос на вопрос, а причем тут это? Ну, ежели так, то тогда тезис верный - это просто символ принадлежности к чему-то, значок комсомольца, пионера. Что-то близкое к этому. Не сравнивать же со свастикой? Кто носил свастику, по крайней мере, знали, в чем их идеология, открывали свои книги. А что разве не так? Черта с два! Именно так.
Необразованный и теологически неграмотный прихожанин – это хорошо. Именно за счет этого организации под названием церковь удалось создать что-то подобное. Потому что, когда паства не знакома с учением, то зачем его придерживаться самому? Если паства знакома с учением, то пришлось бы быть в тонусе, вспоминать годы семинарии, почитывать. А так… Благодать! Пришел молодой человек в церковь. По совету вездесущей бабушки, снял шапку, стоит, слушает о великомучениках, красотища кругом, свечку поставил, денюжку в копилку бросил. Ну и религия у нас, ебись все троебучим проебом! Не чета лысым кришнажопам, которые по улицам от нищеты пляшут. Вот это мы, бляха-муха! Тут вдруг странности начались. Говоривший с будки, замолчал, и народ в очередь собрался. Все стали к нему подходить, а он им свою палку дает целовать. Видимо большой дядька. Одет как вельможа. Венецианский купец. Но устал дядька. Отдал он палку своему подручному и ушел в покои. Подручный одет проще, скромнее. Рыжего на нем меньше, но гайка на пальце мама не горюй. А подальше в тени вообще простенький подручный подручного. Китайский кожанчик с рынка поверх рясы, видимо двери у машины выбегает открывать. Подручный палку держит. А народ идет и целует. Да и какая разница кто ее держит? Ведь это не простая палка, а палка-целовалка. Но сам молодой человек целовать не стал. Ладно, когда косяк в четверых, а тут их человек сорок. Герпис, простуда, грипп и даже мягкий шанкр бродят по стране. Пора уходить. Бабушка надоумила, что надо перекреститься на выходе. Уходя, молодой человек подумал, а не спросить ли совета у батюшки, как ему быть – две недели со своей новой спит, но так и не склонил к аналу. Потом решил, что не стоит. Лучше склонит, а потом исповедуется. Бобос в копилке, прихожанин в экстазе. Всем по кайфу. Никто не спросит о вере. Не гордыня ли так наряжаться? Не идолопоклонничество ли поклоняться неодушевленным предметам? А спорные моменты писания вообще обсуждать не придется. Будь у вас веры, хоть с горчичное зерно, то смогли бы приказать горе перейти на другое место, ходить по воде, исцелять. Но никто не смог этого за всю историю христианства. Все истории про мучеников и чудотворцев открываются в истинном свете, после последних деяний церкви. Последние правители… Канонизировали! Это же надо умудриться! Самых незаметных из всей династии. Трагедия, как и любая смерть, мучениками они являются и будут являться, потому что действительно ни за что, но только не надо приукрашивать про то, что их живыми рубили на куски. Лафа закончилась. Времена другие и все тщательно документируется историками, есть даже книги по их последним дням. Их расстреляли, облили кислотой, чтобы не опознали после. Вот и становится понятно как все эти мученики стали чудотворцами. Точно никто не видел, точно никто не знает, дьяк услышал, что-то написал, другой переписал, третий не так прочитал и написал, как понял. И вот. А сейчас все. Не будет больше новых чудотворцев. Но надо же как то было обозначить переход от партийной линии к церковной. Нормально все. Если бы прихожане интересовались писанием, то давно бы уже попы подтянулись, чтоб хоть слегка соответствовать. Или даже перешли на ведическую трактовку евангелия. Хотя нет - там вегетарианство. А как их дядька в шапке призывал истребить иноверцев. Аки лютый зверь, слюна аж с губ летела в стороны. Восстань народ и защити поповский котел от опустения. Что-то там про не суди, не убий и прочее, это вообще ни о чем. Все ведь бывшие комсомольцы.
Другой вопрос, что же тогда люди туда тянутся? По-разному, но никогда без причины. Духовность там никто не ищет, хотя придя туда, человек начинает думать о себе, как о самой духовности. Он уверен в этом, так же как уверен, что он христианин, так же как кто-то другой уверен в том, что он еще кто-то. Это вообще пофигу. Варианты, которые взяты из реальной жизни: Человек теряет ногу. Шансы 50/50. Врачи бессильны. В отчаянии заходит в церковь, молится, рыдает и, уповая на милость божию, уходит. Нога излечивается, Бог - есть. Каждый выходной в церковь, потом пить пиво. Если спросить, а что если бы не вылечилась нога, то был бы для него бог? Ничего не слышу, нихуя ни вижу. А почему недавно двести человек погибли во время теракта? Там что не было верующих, еще и посильнее тебя? Му-Му. Все равно он есть, потому что спас мне ногу. Вопросы на самом деле очень простые и любой церковник их с легкостью подрежет, так что и не подкопаешься, то же закладывают в прихожан. Но суть не в том. Чуть выше было сказано о том, что человеку насрать на все, пока его самого не коснулось. Именно так и есть. Причинно-следственная связь, прямое доказательство. Ему вообще похую на тысячу человек, которые где-то там вообще ни за что. Его ногу спас, а значит, он - есть. Что такое эта тысяча? Это слово, которое ему сказали и не больше. А тут целая нога! Да ты ебанись, мурзилка. Нашел, что с чем сравнивать. Словосочетание «тысяча человек» и живую ногу, которую я чувствую. Ты еще с громким пердежом проведи параллель. Тоже ведь звук, как и «тысяча человек». Именно вот таким образом люди и судят обо всем, с чем не сталкивались. Просто по звукам. Он будет говорить о чем угодно от инквизиции, до третей мировой войны. И будет насрать. Но он этого не признает вообще. Как же так? Его упрекают, что он толстокожий? Он ведь против наркотиков, которых никогда не пробовал и не видел. Потому что они губят людей, которых он никогда не встречал. Толкают их на криминал, с которым он никогда не сталкивался, подвергая риску другого человека, которого он не знает, а сам таким не становился. Конечно это идеализированный вариант, почти все минимум видели. Если бы он увидел последствия теракта по телевизору, а еще лучше походил между трупов, то понял бы больше, уже задело бы. Тогда уже очевидно зло. Тогда сомнение. Тогда вопрос, как сделать так, чтобы все изменилось? И все, в общем-то. А вот если бы искал близких, знакомых, пусть не среди трупов, а среди всех, кто был, включая живых, то тогда уже захотелось бы реально делать. Чем ближе все это подходило бы к нему самому, тем он отчетливее понимал бы, что и как обстоит и как он к этому относится. Если бы дрожал как один из захваченных в заложники, гадал, выживет или нет, то вообще все стало бы ясно и понятно. Кто эти люди, что с ними лучше надо делать и что он сам хочет. Поэтому когда не все равно, если только слышал, то это просто вежливость. Когда не все равно если слышал и видел, то это сочувствие, солидарность. Когда не все равно, если слышал и видел у близких, то это содействие. Если не все равно, когда знаешь по себе, если коснулось самого, то это действие.
Это справедливо, как для плохого, так и для хорошего. Например, что такое «тайский массаж»? Если не знал, то черт его знает. Тайский бокс видел, поэтому нафиг этих тайцев с таким массажем. Рассказали, почитал, увидел по телеку, вроде интересно. Уже появляется представление, отношение, может быть желание. Решил попробовать. Она начинает массировать, причем умело, что даже встает от этого, хотя она туда не лазала. Тогда эта коза берет и умелой рукой за три минуты с видом парикмахера, ровняющего челку, отстрачивает до полной сатисфакции, вытирает салфеткой и продолжает массаж. Потом массаж заканчивается и тебе заебись. Причем и от массажа тоже. Вот и сложилось отношение. Где же тайский бокс, который показался сначала?
Поэтому, как бы ни голосил хоть кто, человек вынужден, обрасти защитной стеной, чтобы не бояться карабаса из телевизора, как в детстве. Когда говорят что угодно - это просто слова, хотя есть к ним некое отношение и чувства. Если столкнулся сам, то все определяется – что чувствуешь, как относишься. И главное – все сдвигается с того, что сделать лишь «хотелось», а начинаешь реально действовать. Хотя бы голосовать за того, кто сказал: «Помогу, решу, разберусь» и сделает, а не просто тупо голосовать. Все люди озабоченные судьбами мира, врачи без границ, армии спасения, кто идет в самые неблагополучные места мира, чтобы помогать людям, причем бесплатно, не исключение. У них сохраняется разделения чужие-близкие-я, но расстояние между «чужие» и «близкие», меньше, чем у парня, сохранившего ногу. В классическом христианстве нет «чужие», а только «я» и «близкие». В ведической трактовке есть только «я» и «чужие», но нет «близких». В истинном христианстве есть только «я», ибо все есть он, а все в нем.
И «я» един со всевышним, грех не способен коснуться меня.
Второй вариант приобщения к религии. Это тоже реальная история, которая происходила в действительности. Все, что ниже, результат вольного изложения, но события не придуманы.
Женщина страдала от раковой опухоли. Она перенесла операцию, затем длительную терапию, и в результате поправилась. Здоровье было надломлено, но она осталась жива, и все казалось стабильным. Ее муж, был человеком полурелигиозным, по настроению. Он помолился за здоровье своей супруги, поблагодарил что-то, кого-то или нечто, существование которого смутно ощущает каждый верующий человек. Некоторое время они жили прежней жизнью, но через несколько месяцев снова появились метастазы. Все нужно было начинать заново, но на этот раз врачи сказали, что нет никаких шансов. Утопающие хватаются за соломинку. Молитвы, просьбы, пожертвования, взывания к небесам и объявление, увиденное в газете. Гарантировали полное излечение от рака. Естественно за деньги. Сначала нужно было выслать в письме бинт с капелькой крови больного, чтобы провести анализ и выяснить можно ли помочь. Мужчина понимал, что это не поможет, что такое обещают аферисты. Но была маленькая, едва теплая надежда. А вдруг, все же они не мошенники? Пусть хоть какой-то крохотный, но шанс. Может быть, действительно помогут... Пришел ответ, что помочь действительно можно, высылайте оплату за лекарство. Сумма была достаточно крупной, поэтому пришлось продать машину. Вскоре прислали бутылочку с прозрачной жидкостью и с инструкцией, по сколько капель принимать. Принимали, но это не помогло, и женщина умерла. Подсоленная вода не лечит рак.
Когда ее хоронили, то ее муж не потерял веру, не стал ненавидеть того, кто мог так поступить. Он понял, что он всего лишь раб Господень, что всем нам, в течение жизни, посланы испытания. И каждому дана ноша ему посильная. Только если человек не понимает этого, начинает роптать и сетовать на божий промысел, то он начинает страдать. Но именно поэтому, все так и происходит. От рождения все мы грешники, но господь ниспослал нам своего Сына, ради нашего спасения, и пожертвовал им, чтобы мы смогли очиститься и начать жить во Христе. Чем тяжелее доля, тем глубже очищение. Принимая случившееся, как волю божью, не жалуясь на несправедливость, упорствуя в вере, положившись на милость Господа, человек божий удостаивается его благодати. Ибо всеблагой Господь непогрешим, всеведущ, и, что бы ни случилось, все происходит лишь по его воле. Даже если вокруг творится вопиющая несправедливость, от которой гнев затмевает голос разума, и хочется возопить о жестокости и хулить небеса за незаслуженное наказание, то и это лишь мера, отмерянная ему Богом. Ибо гнев – это его грех, и, посланным ему испытанием, он очистится от скверны, усмиряя ее именем Всевышнего. Как тяжело бы ему ни приходилось, каким бы бессмысленным не казалось, выпавшее на его долю, нельзя возгордиться и возомнить, что он лучше самого творца знает божественный умысел. Он помнил слова Спасителя, сына Господа Бога нашего Иисуса Христа: «и пока ты не станешь покорно нести свой крест, то не сможешь следовать за мной». Распростершись ниц пред ним, с горячей мольбой, не ввести в искушение, указать истинный путь, избавить от лукавого, каясь, что грешен перед лицом его, он будет прощен и принят им, растворившись в его всепрощении, блаженстве и милости.
После похорон мужчина вернулся домой. Он ушел с поминок, ему хотелось побыть одному. Мирская суета не давала ему почувствовать всю глубину открывшейся ему истины. Он сидел в одиночестве и вспоминал жену. Ему было жаль, что она ушла в таком возрасте, когда все только начинается. Обида и горечь от потери переполняли его душу. Насколько же черствыми могут быть люди, что спокойно наживаются на таком невыносимом человеческом горе? Но его не волновали деньги, не волновало, что он был обманут. Он повторил бы этот поступок, не задумываясь ни на секунду, отдал бы все, чтобы вернуть ее обратно. Что-то внутри, не в силах больше держать переполняющую боль, дрогнуло. То, что он в последние дни носил в себе, подавляя, скрывая и не позволяя овладеть собой, не могло больше оставаться глубоко внутри. Он зарыдал, выпуская все, что его терзало, полностью утратив какой-либо контроль над происходящим. Если кто-то считает, что мужчины не должны плакать, то он просто ханжа. Все плачут, когда им по-настоящему плохо. Мужчины плачут. Мужики тоже плачут, но сначала им нужно выпить, чтобы ослабить скованность, не чувствовать преград или, чтобы говорить потом, что ревел не он, а ревела водка. Может быть, даже самому себе. Действительно никогда не плачут только два типа людей – «мужланы» и «ебланы».
Поэтому мужчина рыдал. Слезы не уносили боль, они словно уносили его самого в иной мир, где выплакавшись, смотришь на прежнюю боль чуть отстраненно. Как будто, она было давно, но осталась четкой и различимой. Теперь она уже становится памятью и займет свое место. Станет тем, что будет бережно и свято храниться в сердце, в самой потаенной его части, куда уже никто никогда не проникнет, в самом сокровенном месте, где память о тех и только, о тех людях, с которыми ты был одним единым целым. Он вспомнил, о чем думал, над могилой супруги. Его душили слезы, и эмоции снова подступили к горлу. Он судорожно перевел дыхание и закрыл лицо руками, уходя в темноту освобождения. Теперь он чувствовал, что плачет не так, как чуть раньше. Впервые в жизни он плакал не из-за отношения к себе, а потому что… раскаивался. Раньше он мог искренне жалеть о чем-то, мог винить себя перед кем-то, чувствуя перед ним вину, сожалеть, что так вышло. Но никогда раньше за всю жизнь, за все эти годы он не раскаивался.
Это непостижимый момент, сакральная мистерия истиной христианской духовности. Он каялся. Раскаивался за все, за неверие, за свое неведение, за сомнение, за упрямство, за все вместе. Это была не исповедь, он не перечислял скелетов в шкафу, у него их, наверное, и не было. Он просто раскаивался. Он делал это не перед кем-то. Он каялся не перед богом или духом. Кто это вообще такие? Придумывают всякую ерунду. Он просто раскаивался. Перед кем-то, можно сожалеть, сильно сожалеть, поэтому изводиться и терзать себя. Раскаяние это иное и не имеет ничего общего с поступками или образом жизни. Когда все твое существо сокрушается, содрогаясь в этой неистовой агонии, то ты становишься чист. Прошлое больше не имеет значения, потому что ты прощен.
Раскаиваться не мучительно, а наоборот приятно. Но это очень трудно сделать. Не за рай, не за вечную жизнь, не перед кем-то, кого может быть нет вообще, а по-настоящему искренне и невинно. Поэтому появилась исповедь. Человек стал перечислять свои грехи такому же человеку, чтобы почувствовать успокоение, думать что прощен. Но это просто самообман и нельзя очиститься, рассказав, что-то человеку, потому что он просто человек и, сидя за ширмой в исповедальне и слушая, почесывает сопревшую под рясой задницу. Психологи говорят, что это катарсис и даже предложат методы его достижения. Это будет лишь имитация, суррогат типа резиновой женщины. Инициировано специальным дыханием, ради искусственной истерики, а не запредельным ради запредельного. Но уже гораздо ближе, чем исповедь, которая не имеет с раскаянием ничего общего, а является просто оплатой штрафных квитанций за несоблюдение придуманных правил.
Мужчина раскаялся. Он перевел дыхание, и безудержный поток слез с новой силой хлынул из его глаз. Но это были уже другие слезы. Не слезы горя, не слезы счастья. Но слезы сострадания и понимания. Теперь ему одному придется воспитывать двоих детей, но он не был опечален этим. Когда ты в Боге, то Бог в тебе и повсюду вокруг. С Богом ты никогда не одинок. Что может коснуться тебя, когда ты един со всевышним? Меч не способен пронзить, огонь не способен обжечь. Но самое непостижимое это, что когда ты в Боге, то неважно… существует ли бог вообще. Поэтому ни один верующий, никогда не скажет, что есть бог, ни один просветленный, никогда не скажет, что он просветленный. Все, кто утверждают такие вещи это последователи, обыкновенные люди. Именно поэтому существует заповедь «не упоминай имя господа всуе».
Мужчина вспомнил как его обманули, но не испытал злости или гнева. Он простил этих людей, потому что они заблудшие овцы, простые дети, которые не ведают, что творят. Глупцы, которые поддались искушению и не собираются умирать, даже не знают, что умрут. Он простил их не из-за того, что это его испытание, потому что тогда это было бы не прощение, а торговля, обмен. Он просто простил их. Он молился за них не для того, чтобы «подставить другую щеку», а потому что сострадал им, сошедшим с пути истинного, мучающимся в неведении, все больше увязающим в алчности. Это по-настоящему перекрестный момент мирской и духовной жизни, потому что духовное утверждает, что все мирское от лукавого. Человек страдает именно из-за желания и невозможности достичь мирского. Но лукавый многолик и хитер, поэтому он под разными личинами и предлогами входит в человеческую жизнь. Поэтому попы стоят с жирными ряхами, обвешанные золотом с драгоценными камнями и брезгливо протягивают бабушкам носок каракулевого ботинка для поцелуя. Поэтому и продают святую воду на окраинах города по десятке за литр, а в центре, где будут снимать для показа на ТВ, естественно, раздают бесплатно.
Мужчина обрел несгибаемую веру. Он не стал уходить в монастырь, не стал чаще ходить в церковь, он просто стал жить праведной жизнью, соблюдая заповеди. Заповедь гласит «не сотвори себе кумира», поэтому в церкви ему стало нечего делать. Ведь он не язычник, а истинный христианин, поэтому как он может молиться иконе? Рисунку из куска дерева и тряпки, который нарисован, пусть и талантливо, в грязной комнате человеком. Где в завете упомянуты иконы? Этого там нет. Он истый верующий, он не еретик, поэтому как можно считать простого человека представителем, ведь есть заповедь « Я Господь Бог твой и не должно быть никого, кроме меня». Как верующему ему стало нечего делать в церкви, потому что есть заповедь «не лжесвидетельствуй», не лги, поэтому он не начал ходить на рынок чаще.
Он просто стал жить по закону божьему, который прост и совпадает с человеческой совестью. Когда Всевышний коснулся тебя своей дланью, и призвал к праведной жизни, то сделал тебя своим избранным, своей любовью помазав твои уста, чтобы нести благую весть всем страждущим. Именно это имел в виду Спаситель, под словами «нести благую весть», «кричать с крыш домов о том, что видели».
Мошенники, стали бы смотреть на этого человека, как на лоха, которого убрали за деньги, а он от бессилия теперь за них молится. Это тонкий момент, который очень часто может быть недопонят. Большинство людей, которые постриглись в монахи в расцвете лет действительно неудачники. Но признать это тяжело, если вообще возможно. Поэтому и находится путь меньшего зла. Ему так плохо, но это все специально для его испытания. Сейчас он пострадает, зато потом попадет в вечный рай, а вот те, кто обижал его, сломал жизнь, будут гореть в вечном огне. Получится и сейчас он утешится, из неудачника он станет «духовным человеком», и там ему воздастся за его долготерпение, и воздастся еще и с лихвой. Иисус подойдет к обидчикам и скажет: «Ты че, в натуре? Ты че о себе возомнил? Ты зачем моего кореша при жизни обижал?» А он выглянет из-за его спины и попросит, чтобы вечный огонь заменили вечной дыбой. Так ему будет чуть попизже блаженствовать в раю. Поэтому служащие церкви, как правило, люди малоимущие, потерявшие семью, пережившие нечто страшное в жизни. А дети и внуки правительства так и ездят на машинах с избитыми девушками в багажниках, отдыхают на курортах, гуляют в клубах и им эта религия не интересна и не будет.
Но далеко не все ориентируются на столь туманные посулы. Есть и люди, которые религиозны из-за осознания несовершенства человеческой природы. Уберите из религии чисто человеческие стремления – жизнь после смерти, страдание при жизни, ради чего-то, а не просто так и ад для тех, кто живет, как ему самому бы хотелось, но он не может. Тогда и останутся только эти люди.
Есть еще причина. Именно поэтому в религию приходят, как правило, с возрастом. Спросите бабушек, которые там толпятся, а где же и кем же они были лет тридцать, сорок назад. Они были где и кем угодно, кроме церкви и думали о чем угодно, кроме опять же церкви. Это объясняют тем, что с возрастом человек становится более духовным, тянется к вечному. Но только это не правильно, самообман и маскировка. С возрастом человек становится умнее, опытнее, мудрее, но не более духовным. Иначе, почему все основатели религий объясняют, что вновь рожденный человек является самой духовностью, а после теряет ее. Будда говорил, что человек рождается просветленным, затем становится человеком. Иисус указывал на детей и говорил ученикам, что они должны стать невинными, как эти дети и только тогда увидят царство божье. С возрастом человек становится только более убежденным в чем-то, но не духовным. С возрастом приходят, потому что подходит то самое время. Жизнь меняет свое течение. Они больше не работники, дети выросли и ушли, теперь дети скоро будут заботиться уже о них самих. Человек остается в вакууме. Нет прежних целей, которыми он жил, и которые наполняли его. Наполняли настолько, что он даже не задумывался над тем, что будет, когда их не станет. Не было даже мысли, что может случиться нечто подобное. Не было нужды хоть на минуту остановить бег и задуматься над этим. Это бы еще полбеды, да не такая уж и беда. Было бы выпить, а повод найдем. Занялся бы разведением рыбок или подсолнухов. Но откуда-то впереди уже повеял крещенский холодок. Первые болячки, которые свойственны только людям в возрасте, потихоньку начинает доходить, что жизнь то еще и кончается. Знать это одно, а вот понимать уже другое. Знал, что умрет, конечно, всегда, но тут уже начинает понимать. А начав понимать, знаешь уже по-другому. Это становится уже не просто словом, а чем-то начинающим материализоваться. Не сейчас, не через неделю, но потом, пусть и не через столько же, но, и, ни в коем случае, не меньше. Пусть даже меньше, но чуть-чуть. Но один хер придется. Придется и все.
И ведь это же на самом-то деле охуеть, как хуево, ебаный в рот!
Причем одного этого намека достаточно, чтобы жизнь приняла другой вид. Одного маленького намека. И всего-то было нужно, просто остановиться на минуту, остановить привычный ход жизни, попытаться не только узнать, но и представить, попытаться это почувствовать. Поэтому старики смотрят на молодых, как на несмышленышей, потому что почувствовали то, что молодые пока только знают, а зная, стараются отогнать подальше и не думать об этом. Поэтому во всем мире к старшим относятся с уважением и почитанием. И все равно не слышат их, потому что не понимают, о чем те им говорят, что хотят донести. В их глазах искренность, они не врут, они убеждены, они опытны, что-то поняли. Такое нельзя проигнорировать, поэтому их стоит уважать. Жизнь перед лицом смерти течет иначе. Она меняет свое положение, прямая становится под углом к прежнему направлению, а чем ближе этот момент, чем яснее понимаешь его неотвратимость, тем больше этот угол. И почти в этом самом моменте она становится перпендикуляром к прежней. Это просто иной взгляд на мир. Он не противоположен, не противопоставлен, он другой и с прежним у него только одна точка пересечения – сейчас. Тогда уже не важно, как ты жил, кем ты был, но самое невероятное из всего того, что стало не важным – сколько.
Новый человек, рождается подобным чистому листу бумаги. По мере роста, воспитания, образования он трансформируется, заполняется содержимым, и приобретает определенные характеристики, которые определяют его положение в социуме, и способы взаимодействия с окружающей средой. Лист обладает своими параметрами, размер, вес, вид бумаги, цвет альбомный лист, копирка, засвеченная фотобумага. Качество бумаги не обсуждается, так как это уже расизм. По поводу расизма могу сказать только одно, но это абсолютная правда, неопровержимый факт – хочу афроамериканку посимпатичнее лет от восемнадцати до пока еще потянет, лучше даже сразу двух. Сразу возникают вопросы, ответы на которые можно получить только опытным путем. Например, известно, что представители некоторых рас кажутся другим одинаковыми, «на одно лицо». При занятии необузданным, фривольным сексом сразу с двумя привлекательными представительницами, не появится ли ощущение, что делаешь это с двумя сестрами-близняшками? Возникнет ли неприятие к инцесту, какой-нибудь хитрый, «эдипов» прибамбас? Из-за чего просто не встанет. Впрочем, если они между собой сестры, то это, наверное, их личные проблемы.
Этот лист так же изменяется во времени, постепенно превращаясь в хрупкий пергамент, который от неосторожного прикосновения, рассыпается, как песок из одного места. Лист, заполненный расчетом дебета, кредита и сальдо и прочей бобосной циферью может считаться каким-нибудь экономистом, на листе можно нарисовать черный квадрат, из листа можно скрутить косяк, а так же написать инструкцию по укладке ламината, линолеума, паркета и кафеля. Бумага может быть использована всевозможными способами от подтирания, до отрезания кусочка, чтобы наклеить заплату на другой лист, ведь гемодиализ надолго не поможет. Дополнительно на каждом листе, независимо от выполняемой им функции, находится всевозможная личная информация ориентация –гетеросексуал, любимый цвет – голубой, любимый напиток, что вообще пил, и чем напивался, любимый фильм, какие фильмы вообще смотрел и прочее. Отсюда вытекает самое непостижимое, которое лучше вообще не рассказывать. А что важно в этом банальном примере, и почему был выбран именно он, что… да все заебало. Блин, не хочу больше вообще писать. Что за елки-палки?
Лучше поступить иначе. Вот виденные примеры из жизни других, которые показывают, может меняться человек в зависимости от обстоятельств.
Когда провожают солдат, то бабушки плачут, называя их «сынками». Они уходят, чтобы остальные продолжали ходить в магазин и ездить в метро, при этом, не боясь того, что могут взорваться. А когда человек возвращается, побывав в плену, несколько месяцев просидев в яме, каждый день, ожидая смерти, то его помещают в дурдом, считая его психом, даже классифицировав его заболевание и написав об этом в книжке. А другой едет в метро и думает: «Он стал ненормальным, интересы почему-то изменились… На других смотрит иначе… Совсем плохой стал. Но хули поделать? Война же. Вот и не выдержал. Бывает.»
С голоду украв у соседки ведро клюквы, человек получает три года. Он попадает в четыре стены и привычный бег жизни уже не имеет значения. Он останавливается, хотя и не так резко. Вокруг одно и то же, лишь час свободного времени в сутки, один час не по распорядку. Тогда он впитывает иную мораль. Слова людей, которые рядом, которые сидят не первый раз и провели так десятилетия. Он выйдет, но теперь его взгляд изменился. Он будет смотреть на людей, на их образ жизни, которым он сам когда-то жил, уже по-другому. После освобождения он устраивается на работу, но его не берут. Он навсегда неблагонадежен, запятнан. Тогда, помотавшись по разным местам, нигде не найдя зацепки, чтобы вернуться, искупив перед обществом, но не получив прощения, потеряв часть жизни, а может и здоровья, он показывает на себя и говорит: «Я - вор». Окружающие для него теперь другие - изнеженные, избалованные мальвины, озабоченно ахающие из-за прыщика на носу. Ему уже не так страшно попадать в тюрьму. Первый раз самый страшный - крушение всей устоявшейся привычной жизни. Именно из-за этого страха большинство людей не идут на преступление, а вовсе не потому что они хорошие. Следующий раз тоже страшен, потому что там время идет по-другому. Три года прошли, словно десять, в тяжелейших условиях. Даже мысль о том, чтобы повторить подобное кажется безумием. Именно из-за этого многие не идут на преступление после первого срока. Остальные считают, что они исправились, урок пошел впрок, поэтому все действительно как надо. Значит чем человеку там хуже, тем лучше исправление. Это не верно, не всегда так получается. Если не вышло, то человек преодолевает следующий барьер, где-то из-за внешних обстоятельств, где-то из-за отсутствия страха и становится рецидивистом. Он все больше уходит в другой образ жизни с другой моралью, с иными ценностями, где когда-нибудь он покажет на себя и скажет: «Я – вор в законе». И он не станет отрицать того, что преступление совершено именно им, потому что теперь он - другая каста. Общество со своими представлениями о жизни уже не имеет на него влияния. Они теперь злорадствующие лилипуты, которые не признают этого самим себе.
Изменение привычного, сложившегося годами распорядка позволяет взглянуть на самого себя и на жизнь под другим углом. Это виделось на примерах. Это приводит в некоторых случаях к очень серьезному изменению человека, вплоть до неузнаваемости. Изменение может быть обратимым, если человек потом вернется в прежнюю колею, или необратимым, например, в случае, когда инсулиновые комы ничем не помогли, а хирургическое вмешательство в открытый мозг, не оправдает себя. Теперь будет высказаны самые еретичные вещи, которые, естественно, будут названы полным бредом. Все верно, так и должно быть, если было бы иначе, то… было бы иначе. Самые глубокие переживания и наиболее сильные изменения сложившегося жизненного уклада случаются, при наиболее резких переходах из привычного в какое-то другое состояние, отличное от предыдущего. Самым противоположным состоянием, переход к которому будет наиболее резким, является, естественно, нечто полностью противоположное. Было, но теперь нет. У попа была собака, он ее убил. Да и нет. Жизнь и смерть. Именно поэтому, люди пережившие резкие перемены в привычной жизни, потерю близких, любимых, родных переживают это чрезвычайно болезненно, как будто теряют часть себя.
Это именно так и есть. С листа стирается: любимая жена, …дцать лет проведенные душа в душу, понимая друг друга с полуслова, смысл всей жизни, единственная и неповторимая, первая и последняя, ангел, посланный небом, спасти его, двое изумительных детей. Стираться это может очень грубо и нанести повреждения и задиры на поверхность листа, вызвав, например, инфаркт или сопор (это не запор). Очень многое зависит и от того, что будет написано на старом месте, вместо того, что было стерто. В данном примере это может оказаться что-то типа: не вылеченная гонорея, осложнения в виде аденомы предстательной железы, импотенция, жена – баба ягодка опять, застал сразу с двумя, теперь рогонос, позор, развод, потому что она шлюха, месть жены, позор среди коллег по работе, за спиной называют оскорбительной кличкой, напоминающей о слабости и личном горе. Другой вариант: жена – баба ягодка опять, застал с двумя, УРА! Теперь можно без проблем получить развод, заплатил двум обещанное, развод, потому что она шлюха, одинокий, состоятельный, в самом расцвете, секретарша, массажистка, секретарша массажистки, другие женщины, девушки и проститутки, отпуск, поездка в Таиланд, но не будем об этом, правильно вылеченная гонорея, нет осложнения в виде аденомы предстательной железы, нет импотенции.
Любое знание, которое появляется в человеке, само по себе ничего не значит. Что такое «пеителоруневарочегарино»? Никто не знает. Даже тот, кто это слово только что написал. О нем ничего не известно. Тем же словом для человека были бы «голод», «болезнь», «боль» но про них знает каждый, потому что в той или иной степени пережил сам. Про слова «тюрьма», «психушка», «инвалидность», тоже известно всем, потому что кто-то пережил, а другими что-то прочитано, что-то услышано, что-то увидено. Этим другим, кто не переживал на себе, просто есть с чем сравнить, с чем-то, что они знают по своему личному опыту. Оттого у них рождается свое отношение, построенное из кирпичиков уже известных им самим. У кого не было, то тому и не хочется, чтобы случился «пожар», пока сам куда-то ушел. Потому что знакомы другие ощущения – «не хватает денег», «исчезло необходимое», «нет нужной вещи», «вынужденный труд», а если вообще плохо, то «негде спать», «на улице мороз». С кем не случалось, то и не хочет, чтобы его «избили». Потому что знакомы «боль», «неспособность что-то сделать», «несправедливость», если совсем плохо, то «прием лекарств», «не хватает денег». Так же сюда включается «инвалидность», которая складывается, если еще неизвестна, из своих уже известных кирпичиков. Но в этом ряду уже известных вещей, особое место занимает «смерть». Ее абсолютно не с чем сравнить. Вообще.
Нет никаких ощущений, никаких похожих переживаний, потому что их и в принципе не может быть. Умрешь и умрешь. Как уснуть. Но сон и рядом не валялся. Многие считают, что это уснуть и не проснуться. Все не так просто и намного хитрее. Все засыпают, каждый день, но никогда не ложатся с уверенностью, что больше уже не проснутся. Все слышали, всем известно. Не будет больше ничего, никаких ощущений. Все что знал и любил тоже исчезнет. Поэтому смерть это очень плохо. Нужно избегать ее, как можно дольше. Лет через пятьдесят, через десять, через год, но не сейчас, не в эту минуту. Поэтому каждый знает, что такое смерть. Каждый сталкивался, видел, у каждого кто-то умирал, приходилось хоронить. Но естественно, что никогда это не был он сам, иначе как можно было бы знать что-то или говорить. Поэтому смерть остается именно таким загадочным словом. Видел, слышал, читал, знаю, но никогда не переживал. Потому что как бы тогда видел, слышал, читал и знал? Сравнить тоже совершенно не с чем. Нет вообще ни одного кирпичика, чтобы хоть как-то ощутить, что-то почувствовать, ни малейшей зацепки. Полное отрицание, ничто. Но человек устроен именно так, и всегда составляет все без исключения из уже известного. После смерти молодой человек не склонит свою к аналу, не увидит, не сделает, не получит, не дождется, не переживет, не ощутит, не раскается, не развеселится, не заплачет. Это именно те кирпичики, которые известны, потому что сам наблюдал, но сравнить все равно не с чем. Поэтому смерть это величайшее зло, страшное, чудовищное и ненужное. Отсюда появляется слово, которое идеально ее характеризует. Дает полное описание, что же такое смерть на самом деле. Это слово - «пеителоруневарочегарино».
Отсюда другая жизнь после этой. Не важно какая именно. Следующая, райская, адская. Если нет того, что будет потом, то… «Да пошел ты! Как это нет? Есть и все.» Это тот же страх смерти. Неумолимый, чудовищный, жуткий. Когда готов на то, что раньше представить не мог, чтобы остаться в живых. Это природа, инстинкты, ничего необычного.
На самом деле это выражено очень слабо. Большинство верующих верят не из-за страха умереть. Это их жизнь, ее уклад, их так воспитали, так сказали или они сами прочитали и к этому пришли. Когда люди стареют и приходят к вере, объясняя растущей духовностью, то они в это искренне верят. С возрастом они попадают в особое течение, сами не ощущая прямого страха, видимых причин. Это уже поток, который просто увлекает за собой, как и всех. Именно поэтому строят коммунизм или демократию. Волна появляется, а после этого постепенно стихает или усиливается, становясь течением. Но это течение порождено именно так. Если верующий верит, не для того, чтобы не умирать, а верит смолоду, то это по причине глубокой убежденности в истинности. Но эту убежденность приобретают от других, слушая и принимая. Причины могут быть совершенно разные. Но порождены они именно этим, поэтому приближаясь к концу, человек становится абсолютно невосприимчивым к тому, что говорит разум. А чем еще ближе, тем еще упрямее он становится в своей вере. «Как так дальше нет дороги? Она есть! Иначе я помру, перестану жить. А я только и делаю, что живу и ничего больше не знаю. Так что не неси мне хуйню». Так человек становится фанатиком. Слепо и безоговорочно утверждая, что все только так и никак иначе. При этом ему никогда ничего не доказать, никогда ни в чем не убедить. Он безапелляционен, потому что если он таким не будет, то просто умрет и все.
Ученые, исследователи, писатели и все прочие не исключение. Они подливают масла в огонь, но это только создает путаницу. Невозможно разобраться в намешанной теологической каше. Все в любой стране, в каждом обществе твердят свое, приводят свои доводы, подключают науку, подгоняют природные аномалии, случайные совпадения, но все это игры медведей. Если бы нашли, что угодно, что могло бы реально, ощутимо что-то значить, доказывать или подтверждать, то это тут же стало бы достоянием всех. Как дважды два - четыре, пять на пять - тридцать шесть, и тычинка с пестиком. Наука беспристрастна, поэтому и нет этого. Поэтому и пишут в учебниках истории, что летоисчесление идет от предполагаемого рождения Иисуса. Именно «предполагаемого», потому что нет никаких подтверждений этого. Дипломированные историки, тоже не знают точно. Знают только христианские историки и доказывают, причем успешно. Но факт от этого не перестает быть фактом. Хуй кто-то что-то доказал. Но верующие не перестают быть верующими. «Говоришь, что после смерти ничего нет? Кто туда попал, не видели? Ха! Вот ты и пиздобол! Кто туда попал, не говорили так же, что и не видели. Поэтому есть и все».
Тогда становится понятно, почему верующие так рьяно защищают свою веру, при этом настолько, что сами отступают от нее же в полную противоположность, призывая с экрана взять оружие и убивать иноверцев, совершая смертный грех против своей же веры. Потому что прихожанин может спросить: «А почему именно эта религия. Мне такой рай не по кайфу. У исламцев в раю обещают не только девушек, но еще и юношей». И пойдет в мечеть. Но тут дело не в бобосе. Людей много, бобоса хватило бы. Дело совершенно в другом. Если верной является другая религия, то человек из патриарха, равви или муллы превратится в язычника. Превратится в изувера. Тогда уже не другим, а ему придется умереть, или пиздовать в ад. Поэтому, зная все это, духовники зашорив глаза продолжают утверждать в один голос, что только наша религия, наша вера истинная, а все остальные заблудшие овцы или «неверные», которые будут наказаны. Поэтому пять миллиардов умрут и попадут в ад, потому что родились не в той стране.
При этом человека подвязывают эмоционально. Тут бесполезно спорить, убеждать, доказывать. Что тут скажешь? Религия, бля, она и есть религия. Мама может любить сына олигофрена, водить его за руку в туалет, и он будет самым лучшим для нее. Только надо ему сопельку под носиком вытереть и слюнку, которая висит из открытого ротика, на носочки капает, и он снова любимый мамин сынок. Ути-пути, мамина маковка. Это хорошо, эмоции это великая сила. Здесь не было иронии, если она кому-то почудилась. Парень может любить девушку, хотеть жениться, при этом не слушать, что ему говорят. Что вон те семеро с ней спали, причем одновременно, что она блядь, а вот этот восьмой обкончал ей рожу и помочился на нее после этого. Он все равно будет утверждать, что люблю, жить не могу, все пиздят, завидуют, что не им такая досталась, а если и правда, то она его любит и уже исправилась. Хорошо, если повезет и все будет так, как он хотел бы. Действительно, какая ему разница, что было в прошлом, если впредь все будет хорошо. Каждый может вспомнить пример из собственной жизни, когда другой человек настаивал на чем-то, совершенно не воспринимая прочее. Это эмоции, тут ничего не поделаешь. Он будет пучиться, и пыжиться, мычать и закрывать уши, кричать о пропаганде, о том, как ему завидуют, как его искушают, как его хотят запутать. В конце концов он предпочтет уничтожить то, что напоминает ему о его ебанутости. При этом будет потирать руки и радоваться, что сохранил свои воображаемые идеалы, и никто больше не напомнит о том, что они воображаемые. Мозгов-то не хватает для одного простого вывода, что только что сам подтвердил их иллюзорность. Предметы падают вниз, а если кто-то говорит, что они падают вверх, то тот пустое место. Никто вообще не обратит внимание. Но существует цензура и статья за преступления против веры, антиобщественную пропаганду. Только зачем и почему? Если общество действительно нормальное, вера истинная, то зачем бояться пропаганды? Кто станет прислушиваться, если ему несут чушь? Просто послушает, убедиться в лживости, пропустит мимо ушей и еще раз восхититься своим.
Никто тут никого не убеждает, потому что нельзя убеждать в том, что люди сами знают, но не признают, поэтому придумывают причины, чтобы не замечать очевидное. Дважды два – четыре, хоть тресни, но с помощью иррациональной математики можно доказать, что и пять, и шесть. Вот именно этим люди и занимаются. Если кажется, что тут намешаны несопоставимые вещи святой дух и криминал, патриотизм и наркотики, то это все по простой причине – все происходит по одному закону. Неважно, что именно падает на землю - евангелие из руки священника или баян из руки забалдевшего наркомана. Все происходит по одному и тому же принципу. Но люди привязаны эмоционально, поэтому изучают закон тяготения и выводят для разных падающих вещей разные формулы. Когда из-за неверных вычислений, неправильно работает механизм, то ошибившись в выводе одной из формул, выводят другую, чтобы не признавать себя дураками или чтобы дальше получать плату за ремонт механизма, но в основном, потому что так сказали. Все начинает перекашивать еще больше, уходя в крайность, повреждая работающих людей. Все согласны, потому что им так сказали, но они это не признают, потому что убеждены, а подумать не могут, потому что способны осилить лишь готовые к употреблению новости. И без разницы, на самом деле, пока отлетевшей гайкой в лоб не зазвездило, но все равно все знаем, все понимаем…
Часть десятая. Итоговая.
Но общество идет вперед и религия больше не прививается с детских лет в обязательном порядке. Это уже якобы личное дело каждого. Поэтому немногие ищут в ней спасение от смерти. Но спасение, так или иначе, ищет каждый. Ближе к финалу, дальше от него, но рано или поздно - это случается. И старенький дед начинает говорить, что не зря прожил, потому что потому. Потому что смерть – это неизвестность. Неизвестность пугает больше, чем когда видишь конкретную угрозу. Плюс очевидны ее последствия – ничего, никого, никак и никогда больше. Все.
Поэтому, даже примирившись с мыслью о неизбежности своего конца, человек все равно выискивает причины, чтобы это не было бессмысленным и пустым. Тогда неспособность сохранить индивидуальную форму, порождает желание сохранить ее как-то еще, хоть как то обозначить, что он не совсем исчез. Это может быть желание завести детей, создать что-то или убить «битла». Отсюда такая забота о своем потомстве, детям самое лучшее, чтобы все у них было прекрасно. Никто никогда не захочет видеть своего ребенка несчастным или больным, но особенно таким, каким не хотел бы быть сам. Если у человека были желания и амбиции, он многого добился, то дети должны добиться еще большего, если человек прожил свою жизнь, но не достиг желаемого, то это сделает ребенок. Или чтоб просто знать, что прожил жизнь полноценно, воспитал нормального человека, который сам кого-то воспитает и продолжит человеческий род.
Это точно такие же внушения, но намного более сложные. Сложные, потому что абсолютно правильные. Общество, в котором живет его современник – это апогей его цивилизации. Оно постоянно улучшается, достраивается, борется, становится сильнее или слабее, но его нужно продолжать. Если этого не будет, то конец. Пещерный век и камень на палке, чтобы защищаться от медведей. Поэтому абсолютно верным является желание продолжить свой род, воспитать достойного человека, гражданина. Но только к конкретному человеку это никакого отношения не имеет. Причем вообще никакого.
Тут уже каждый должен решать индивидуально, подходит ему это или нет. Но в своем потомстве неизбежно закладывается именно это. Причем закладывается со столь раннего возраста, что человек, даже если пытается представить свою жизнь заново, как бы она могла сложиться, все равно остается в своем воображении таким же, с той же верой, национальностью и языком. Это тот фундамент, на котором построено его «я». Он берется за основу и все остальное, строится на этой почве. Только иногда некоторые представляют, что могли бы жить по-другому, если бы родились в другой стране, но все равно что-то из впитанного и узнанного в детстве будет неизменным. Как правило, воображаемые альтернативы ограничиваются другой работой, другим образованием. Этот фундамент это пласт, который является неприкасаемым в любом обществе. Ему приписывают термины, которые настолько непререкаемы, что идти против них для человека становится равноценным тому, чтобы идти против самого себя. Это слова «родина», «святыня», «материнский долг», «вера», «патриотизм», «семья». Над ними никто никогда не задумывается, потому что это данность от природы. Они есть в любом обществе, но в той или иной форме. Форма может отличаться, но суть остается неизменной. Это нельзя затрагивать и сомневаться в этом.
А если человек не согласен? Если он родился где-то, но получил образование, задумался над тем, а почему именно так? Ведь в другом месте ему внушали бы с рождения что-то другое, и он так же безоговорочно в это верил. Тогда он становится человеком разумным, понявшим эти принципы. Но эти внушения происходят на эмоциональном уровне, который невозможно побороть сознательными усилиями, поэтому другие сделают все, чтобы вернуть их в него, пусть даже придется уничтожить того, кто в них больше не верит. Поэтому будут осуждать мать, отдавшую ребенка в детдом. Говорить, что она ужасный человек. Поэтому будут осуждать дезертира, который не захотел умирать за то, что ему говорят другие, только потому, что родился здесь, о чем сам не просил. Ну не хочет человек умирать за то, что есть только в умах большинства людей, потому что им так сказали. Нет страны, не видел он ее, не существует ее в природе. Она только в умах людей, которым это сказали, вот они и провели черту на земле и на карте, построили забор, считая это место страной. А в другом месте им сказали бы иначе, и они провели бы черту на песке и на карте, а в третьей по джунглям и карте.
Наркотики бьют в самое незыблемое, что другие люди будут рьяно защищать. Наркоман получает удовольствие, но при этом он получает его с минимальными усилиями и потребности его так же остаются минимальными. Он не станет заводить семью, недолго проживет, поэтому никто не захочет, чтобы его наследник стал торчком. Никто так же не захотел бы чтобы ребенок постригся в монахи и дал обет безбрачия, навсегда уйдя от мирской жизни, но это было бы все равно лучше, чем наркомания, потому что не так строго осудили бы другие. Все ожидают от потомства того, во что верят сами, как воспитаны сами. Какие им самим внушены взгляды, те же передают своим детям.
Человеку может быть неплохо или хорошо, но он никогда не счастлив. Постепенно человек привыкает и начинает чувствовать себя в норме. Все кажется естественным. Он идет от вспышки удовольствия, которая бывает после достижения чего-то к следующей, но он убежден, что это и есть нормальная жизнь. Кто-то начинает получать удовольствие даже от процесса достижения. Ему приятно что-то делать, любит работу, впереди только хорошее, подрастают наследники, и тоже радуют его, то тем, то этим. Они настолько поглощены процессом, что отрываются от него только для того, чтобы получить заслуженное удовольствие, обмыть что-то, отметить, а затем с головой окунуться в привычный процесс. Именно так рождаются представления о счастливой жизни, и что депрессия, тоска, наркотики от неустроенности и безделья. Но вечно этот процесс полноценной жизни все равно не продлиться, поэтому начнется очередной самообман, религия и тому подобное.
Наркоманам хорошо и так, причем постоянно, но при условии, что у них есть. Если им плохо, то это по причине того, что нет наркотиков, сложно взять, дорого. Большинство не стало бы слезать вообще, если бы была беспрепятственная возможность продолжать и не надо им ни детей, потому что им так сказали, ни родины, потому что им это внушили, ни загробного рая, потому что им предложили верить. Им отлично. Но внешне это смотрится по-другому. Человек теряет здоровье, хуже выглядит, поэтому и внушают, что наркоманам очень плохо. Продолжать из-за недоступности и запретов просто уже нет невозможности, поэтому они бросают и начинают голосить о невыносимой жизни. Но если бы при торчании им было плохо на самом деле, то тогда наркоманов не существовало бы в принципе. Именно искусственно созданные препятствия создают условия для таких заявлений. Бросившие могут даже вступить в дружины и начать бороться с теми, кем были прежде сами, а особенно с теми, кому вчера лизали ноги, перед кем раздвигали ноги, чтобы дал в долг. Пусть хоть какое-то занятие, работа, хоть какая-то кормушка, хоть где-то что-то, раз свои жизни уже поломали. Причем все другие будут их одобрительно похваливать. Дойти до конца им либо не дали, или самим надоело жить, мучаясь самим, и мучая других, от недоступности и дороговизны, вот и предпочли один раз вытерпеть. Если бы было плохо, то никто бы не дошел до такой стадии, когда уже все.
Нормальный человек - это особняк без мебели и удобств, который прекрасен снаружи, но внутри пусто, либо внутри только стол, кровать и табуретка. Человек начинает проводить все дни на работе, дневать и ночевать, чтобы изредка возвращаться в этот особнячок и приносить новую вещицу, испытывая при этом удовольствие. Но оставаться надолго нельзя, потому что еще чего-нибудь начнет не хватать, например кофемолки, поэтому он убегает на работу, чтобы придти еще с чем-то, снова порадоваться, что теперь и это есть, а затем опять бежать. Это и есть счастливая полноценная жизнь, другой и не может быть. Потом особняк неизбежно разваливается, хоть и ремонтировали, и хоронит владельца.
А вдалеке стоит невзрачный домик, сразу видно, что скоро развалится и в нем живет наркоман. Никуда не ходит, сидит себе, внутри все есть. Все что душе угодно, смотрит, слушает, в углу гидропоника, для души. Нормальный человек смотрит снаружи и не может понять, как так жить? Болеет бедняга, не может сам починить или лень ему, не хочет. Отключу ему свет и воду. А у того гидропоника, ей никак без света и воды, надо что-то делать. Он лезет к соседу на участок, топчет грядки, включает. Сосед опять отключает и собаку для охраны к рубильникам привязывает, чтоб кусала наркомана за задницу, когда опять полезет. Тот все равно лезет, когда она спит, бегом проскакивает рядом, чтоб не успела укусить, или ее прикармливает, а кто-то плюет на соседа, заводит огород, собирает в лесу грибы или ставит свой дизель-генератор.
Наркоман предлагает за свет и воду полоть сорняки, или чистить конюшню, в которой стоит ламбарджини. Но соседу не выгодно, хотя свет и вода не его собственность, а только рубильник у него на территории. Конюшню ему и так почистят, если собака все же поймает, загонит на дерево или прижмет к забору. Все равно не дает, потому что обидно видеть пример перед глазами, когда человек не напрягается, как он, но почему-то говорит, что ему отлично, а тот старается изо всех сил и все равно не отлично, а максимум хорошо. Если хорошо постоянно, то привыкает и поэтому считает, что это и есть отлично, но надо это отлично-нормально постоянно поддерживать, а особняк все равно разваливается...
И один другого не разумеет. Один всю жизнь добивается и ничего другого слышать не хочет, потому что ему так в детстве сказали. Значит, если у кого-то по-другому, то не правильно и даже быть так не должно. Другой смотрит на соседа и видит, что он полный баран, потому что школу закончил, а в волшебство все равно верит, шаманит чего-то, молится, чтобы стало хорошо, но все равно хорошо ему не становится, а закончит как все под руинами. А ему самому прекрасно, даже зная, что под руинами будет раньше соседа. Когда подохнешь, то уже не важно, сколько, а важно это только пока еще жив. А чтобы стало неважно, пока жив, нужно, чтобы стало самому очень хорошо, тогда и живому уже не важно. Вот сосед и старается, чтобы ему стало хорошо настолько, что уже не важно, сколько же еще, но так хорошо ему не становится, как ни старается. Потому что нельзя черпать воду решетом. Поэтому и особняк должен быть как можно крепче, простоять подольше. Ведь что-то у него пока не получается, не успевает. Перед обвалом все равно не хорошо, поэтому приходится напоследок поверить еще в одну сказку. При этом самому все равно в нее не верить, понимая, что лично ему от этого не легче, но хоть как-то утешаться. Иначе нестыковочка получается с внушениями. Ведь он не считает, что это внушения, а считает, что это и есть он сам. А против себя никто не пойдет, при отказе от такого серьезного эмоционального внушения будет жесткая ломка – оскорбленные высокие чувства, мучительное разочарование, корчи совести, боль от низменной, предательской измены, страх смерти, бесцельность существования, непереносимость утраты. Именно это придется пережить, если попытаться усомниться в том, что воспитано с детства и якобы является фактом от природы, как дважды два, но почему-то, в зависимости от общества, фактом абсолютно разным. Даже сухо и без эмоций не может над этим задуматься, а на самом деле просто не хочет. Проще продолжать утверждать, что его соседу плохо, что он страдает и мучается. Или если понимает, что тому наоборот хорошо, то продолжать обвинять, ненавидеть, считать ниже, слабее, грешнее, эгоистичнее. Если прав другой, то значит он сам не прав, а значит вся жизнь впустую, хотя и так это знал, а просто не признавал. И чтобы дальше не признавать этого, тем более другому жить не даст, потому что счастье других это боль, когда самому плохо.
И людям никогда не будет отлично, поэтому из черной, скаредной зависти, они лезут в чужие жизни своими жопорукими ногами, чтобы уподобить тех, кому все по кайфу, себе самим, чтобы ломало так же как их ломает, от того, что не видят очевидного, а слушают сказки.
«Манифест наркомана» – это глас вопиющего в пустыне. Но это не призыв к чему-то, потому что, а нахуя это вообще надо? Наркотики это религия, но покруче дзэнек о хлопке одной ладони.
«Манифест наркомана» - это мы не равны. Кто ты? Делающий то же что и все, лжец, считающий, что он сам так решил? Задай себе вопрос – что ты знаешь такого, что не прочитал, не увидел, не сказал бы тебе кто-то другой? Как ты, живущий чужими идеями, можешь быть равен мне?
«Манифест наркомана» - это право на себя. Рожденный, там же, где и все, обученный так же как все, но спросивший «почему именно так?».
«Манифест наркомана» - это я так решил. Кто вправе указывать кому-то на растение и говорить, что нельзя? Только тот, кто его создал или является владельцем, но это не человек.
«Манифест наркомана» - это никто не свободен. Каждый вправе решать сам, что будет происходить в границах его собственного тела. Если это не так, то пусть каждый признает, что установлен диктат над правом человека на себя.
«Манифест наркомана» - это единственный путь. Нет ни одной религии или веры, которая не была бы гонимой. Растоптав мастера и извратив учение, его преподносят на блюдечке. Так было и будет, но это единственный признак для ума, вопрошающего «а где же рай?»
«Манифест наркомана» - это есть, че? Если ты что-то понял, то ты уже мертв. А тогда остается лишь это.
Часть одиннадцатая. Интро.
Позвольте представиться, как это делают в обществах для таких как я, где я не бывал, потому что меня же оттуда гонят. Используя имя, которое не подойдет, не совпадет со определением того, чем я являюсь, но оно имеет отрицательный оттенок, которого нет у более подходящих. Представившись, я разъясню в чем смысл жизни и зачем я существую.
Меня зовут Иуда и я - наркоман.
Первое, что делает меня не Искариотом– я не раскаюсь. Я буду раскаиваться истово, рыдая и умоляя, но все это будет потом, а после этого, прощенный или нет, скоро или никогда, но оказавшись здесь и сейчас, я вновь стану испражняться на святыни других. Когда-нибудь настанет момент и мне самому уже не будет жаль, не будет стыдно, но я буду продолжать искренне каяться, жалеть и умолять, а потом уже и для того чтобы самому просто быстрее справить нужду. И ничего нельзя сделать, кроме одного - не допустить, чтобы этот момент настал.
Второе, что делает меня не Искариотом – мне прекрасно. Я испытываю наслаждение, животное удовольствие, даже от болезни и горя. Даже мой дикий страх является источником силы для устремлений, на волне которого я похотливо извергаю семя.
Третье что делает меня не Искариотом – я не верну тридцать сребреников, не выброшу их, а попрошу еще тридцатью тридцать.
Четвертое, что делает меня не Искариотом – ахиллесова пятка и кащеева смерть в игле.
Мне все равно, пока не задеты они. Хули меня, изгоняй, посылай, топчи ногой, я буду хладнокровной пьявицей, продолжать оргастически извиваться, в твоих скользких плевках. Лишай, закрывай, хорони, но я буду сидеть один в темноте, и слушать, поющий под звуки баяна хор ангелов, считая их количество на кончике иглы. Но только уязвимое место имеет значение. Ударив туда, меня нельзя поранить или ослабить, потому что этот удар означает смерть. Я просто исчезну, став уже известным Иудой Искариотом. Его образ, я и взял как свою невинную младенческую новорожденную душу. Вмазав туда, новые штрихи, вкинув подробности догоняя до прихода лукавости, с которой, воплощаю его сейчас уже со стажем.
Иуда-старший?... Кто это? Я – не он. Он праведник. Он основал величайшую религию, указал путь в царствие небесное, своим, предсказанным ему заранее, поступком сотворив спасителя. Он мученик, он фанатично преданный последователь, отдавший жизнь за свою веру, делая это быстрее, когда он просил поторопиться. Поэтому я не могу говорить от его имени. В другое время, чуть попозже.
Я не он, потому что изрыгаю помои на все царствия всех небес, на все веры и спасителей. Я человек из плоти и крови, предаюсь ее утехам, поэтому попадаю телом в царство удовольствия, одновременно уносясь душой в царство небесное, делая непогрешимость абсолюта лживой. Получая недоступное обычным людям, становясь выше их, становясь богом. При этом являясь богом я испытываю их, соблазняю их, ввожу их в заблуждение, в неведение, заставляю уподобиться себе и испражняться на святыни, нарушать нерушимое гласящее не возжелай, не сотвори кумира, делая грешниками. Но я лукавее лукавого, поскольку заставляю менять писания, коверкать их, и скрывать это, находить новые, чтобы закрыть пробелы, возносить последователей, простых людей, приписывать им святость. Обманывая себя, нарушая «не лги», не суди, не убий, прощай семьдесят по семь, возлюби. Преступать это вновь и вновь, оправдывая при этом только свои человеческие желания и интересы, согрешая опять. Делая язычниками, предателями, Иудами. Чтобы не видеть этого, устраивающих бойню с вырезанием первенцев из чрев матерей, для насаживания на штыки, и марша посреди других, считающих их самих, «неверными» шудрами.
Являясь богом, я становлюсь еще и лукавым, становясь вообще всем. Вселенной. Брахманом, Словом, Началом, Абсолютом. Абсолют не может быть ограничен рождением когда-нибудь, он совершенен, никогда не рожденный, никогда не исчезнет. Поэтому я становлюсь абсолютом не навсегда, а на время.
Но я бессмертен, мне можно все и вся, которые дополняют мое состояние. Теперь я все, но мне ничего больше не нужно, поэтому я не вседозволен. Не ломлюсь алчно вожделея, распихивая других, стяжая, крадя. У меня все есть, мне это не нужно. Я Иуда-бог. Поэтому я легко оскорбляю все и вся, я ненаказуем. Попытавшись меня уничтожить, люди превращаются в грешников, не признавая чего, становясь язычниками. Но уничтожить меня невозможно. Я просто исчезаю, когда до меня добираются, и наказывается Иуда Искариот, который и так идет испустить последний пых. После последней затяжки, заколоть себя ударом в сердце, придавленный насмерть колесом, подлечив бутор, но все равно торчащий от первой зобки, замутившего еще для стажа, поэтому со взорванным, дырявым парашютом, свистя, дующим в трубку, паром приходящего в точку паровоза, допинав до крошки всю канитель дороги марафонского пускания баяна в раствор из попадания фитюлек в болтушку, до упора насыпанного снега в хорош, просыпанного на приходе, обломавшись догнаться, но, по любому верно, падая на плавающие внизу косяки кораблей, наполненных пакетами травы в стаканах, по пятнадцать коробков в каждом, скручиваясь, чтоб не вмазаться пятками, выдолбив кусок стены, приколовшись над глючным камнем, из-за никакого, по плану хаты, места в форме квадрата, в которое можно втрескаться и убиться насмерть до посинения, вырубленного по башке, мертвого позитива, накуренного гоном, обсаженного смеха.
Исчезнув, как абсолют я не умираю, потому что бессмертен. Меня нет, но я и не умер. Дайте тому, кто сидит с грустным видом или трясется. Жалеет себя, жалеет о содеянном, возможно, не хочет жить. Тогда… А вот и я!
Показал свою головку! Буду совать нос в чужие дела, раскатывать губу, от длинны языка, пуская слюни, смозолив глаза, об ноги от ушей, выпучив зенки на большие буфера, подкатывать шары, чтобы, засучив рукава, приступить к рабочей попке, полной женской гордости, во весь голос, идти на три буквы, которые стоят как кол, до самого подбородка, поэтому продолжать мозолить глаза, выпучить зенки, одновременно, высунуть язык, и мозолить руку, на девушку с картинки, потеряв дар речи, не веря своим глазам, заключить в объятья, вторую половину, с бесстыжими глазами, но яблоко от яблони, страстный поцелуй, раскатав губу от длины языка, рабочим ротиком, перейдя на три буквы, до самых гланд, за считанное мгновение, до съеденный ужин, глоток воздуха, раздвинувшей ноги, терять невинность, днем с огнем, слаба на передок, охота мужика, ночь любви, хоть глаз выколи, двести двадцать вольт, лампочка ильича, светло как днем, обнаженная натура, как на ладони, костюм Адама на костюме Евы, без перекура, сбились со счета, легка на помине, модельная внешность, заглянула на огонек, почуяв неладное, с успокоенным сердцем, темное время суток, лучшая подруга, со школьной скамьи, ангел-хранитель, но попав впросак, дым без огня, не в своей тарелке, друг моего друга, все свои, утро вечера мудренее, шведская семья, свинячий восторг, почернеют от зависти, с самого рождения, смысл жизни, ради интереса, мозолил руки, разгулявшееся воображение, три сестры, вырезано цензурой, фильм для взрослых, подарок судьбы, ветер перемен, сразу двух, а значит втроем, перевести дух, только за дверь, вернувшись внезапно, застав врасплох предварительные ласки, соединившись навек, сексуальные меньшинство, женский пол, что делать? мозолить глаза, выпучить зенки, высунуть язык, и мозолить руку, модельная внешность, заключить в объятья, девушка с картинки, лесбиянки, скамейка запасных, вышел на поле, занял место, привлек внимание, сцепившись в объятиях, подминая под себя, до утра.
Это не зависит от человека. Я не завишу от него. Я есть в каждом, нет только условий, чтобы я проявился. Но есть множество людей, которые произошли от предательства своих изначальных корней, но дошли до признания, что стали мной очень немногие.
Почитай отца своего, поп. Когда утром я зашел в церковь и сказал, что бог – гавно. Ты приподнял бровь, перекрестил и сказал, что мне не стоит так выражаться, но бог простит. Тогда я сказал, что ты – гавно. Ты поднял обе брови и приоткрыл рот. Ты был возмущен, покраснел, велел уйти, пока не вывели. Иди и поцелуй мою руку, и я поглажу бородатую головку маленького Иудочки, прямо по лысинке. Расти большой. Ты уже вырос больше бога, стал важнее, и величественнее. Скоро мы его сломим окончательно. Тогда передохнем, как мечтаем. Телочки, хавчик, планчик. Если тебя телочки не устроят, то на мальчиков поменяешь, как у католиков случилось уже за десять лет одиннадцать случаев. Вот жизнь начнется! Работать то нам не надо, мы работаем своей жизнью, ограничивая ее в предметах. Вот жизнь изменить и стоит.
Вон недавно на банкете при всех архиепископ кушал свинку, вместо говения. Ты ему передай, чтоб раньше батьки не лез. Кто впереди телеги? Умного парня породил из своих чресел, меж другими, придаваясь после садомского блуда простому! Правильно - лошадка. Так и передай этому коню, что он, блядь, охуел до ненормальной степени. И так старались, чтоб не подохнуть от однообразия. Уже до мяса, приготовленного по форме овощей, скоро дойдет, будем разносолы кушать сами, а не только прихожанам давать добро. Он, что совсем не думает башкой, что публично этим нельзя заниматься? Жри у себя со своими индивидуалками, как все нормальные. Нет, блядь! Надо вылезти на телевизионный экран, снятому с вилкой, кусманом на ней и свою рожу выставить. Пусть кантору не палит. Иначе пойдет преподавать марксизм-ленинизм, как образован. Уйдут люди, потому что религия дело духовное. Напиздевший политик, это обещающий политик. Но если поп напиздел, то он пиздобол. Возникнет чувство нестабильного соединения с тем миром. Плохой коннект, потому что канал какой-то непонятный. Может он, не к тому богу подключен? Учти, что это только интернет один. Богов много и у всех разные, при нынешних возможностях, переподключится не составляет проблем.
Пусть этот дебил берет пример со старшего, который сдерживает папу римского, прислонившись всем весом к забору и не пуская сюда. Зачем еще одна сотовая компания, по тем же стандартам? Их уже более ста выжили, пропагандируя в массах, как секты. Ты понял? А если бы народ потянулся в другое направление? Тогда ты не то, что бабы не поимел бы. Еще и сидел бы оскопленным, или с вретищем, на ноге, чувствуя, что гангрена идет успешно, рад за нее, но лечить применяя лекарства нельзя. Медицина от сатаны. Даже самые гуманные требовали бы больше, чем мы делаем сейчас. А ну сынок потешь папку. Стань и выполни коленопреклонение по всем старообрядческим правилам. Напрягся! Не очень устал? Во как! Спортсмена, олимпийца родил! Уметь надо!… А тогда в нужном количестве раз тридцать. Нафига такое нужно? Вот просек теперь почему у нас так все запутано и столько понамешано? А особенно, почему евангелий больше, чем мы говорим.
Вот ты бы в некоторые заглянул. Как бы ты говорил прихожанам, что подавая милостыню, человек совершает грех против своей души? И дяденька с зеленой бумажкой, замрет перед ее скидыванием в щель ящика. Чтобы душе не навредить. Он ведь для нее бесценной только что чуть не отстегнул, но вовремя спас. И наши с тобой башли повиснут на половину в щели, нашего ящика. Думая, что делать. А башли там, судя по дяде немалые. Ты своей за раз в три раза меньше даешь. А тут тебе за раз в три раза больше. И висят на волоске, который ты обрежешь, указав, что слова не твои, а самого. Все нет девяти часов. Разминай кулак.
Нужно везде подбиться, все подвести ко всему, чтобы уклад не обосрать, в неблагоприятную сторону. И папа тут не нужен вплоть до, не пускать его никогда, сразу по ряду пунктов мы отсосем. А у них образовательная семейная традиция, трактовки, манера говорить. Пустить можно, но мы из католиков своих прихожан назад уже не сделаем. Ну, просто не пойдут, и детей не научат. Так что придешь к свиножору, то дай ему поддых, а охране скажешь, что божий иудин гнев, личная доставка, просил по мудям, но текст размазало. Пусть ведет себя в рамочках, а уж я подумаю, как его свинолюба прикрыть, даже больше, сделаю, чтобы никто и не спросил, ну а оправдать можно всяко, сослаться на то или другое. Это ерунда все мы люди, все ошибаемся, вернулся из страны с другим календарем, не разобрался, с дороги проголодался, вот и похавал. Свинофил. Главное не гнать за всем сразу, а то закончим как древние греки – мифами и легендами. Из-за твоего скотства.
Прихожанин должен привыкать. Меняться должно все, но вера штука тонкая, поэтому меняться меняется, но не намного быстрее, чем проходят поколения прихожан. Нам не надо новых бунтов, самосожжений, пока терпи без официальных мальчиков. Мне вот не до мальчиков. Проблемы надо решать иначе они станут еще чем-то, только фундаментальным. Тут главное все обкатать и объяснить, но при этом подправить как можно меньше. С гари поттером я разобрался. Мы против магии, и чародейства. А ты объясни это ребенку. Получится противостояние с кучей прихожан. Им придется идти в кино, но помнить батюшкины слова. При этом чувствовать себя грешником. Нам то все равно, но паства не должна роптать. Не должно сложиться ощущения отсталости, чтобы человек говорил о вере, как о средневековье. Что все еще все у них вращается вокруг слона и черепахи, значит надо быть прогрессивнее, раз все смотрят, то и он выживет если глянет, поэтому решено.
Ты пойми, что запрещай или не запрещай, все полностью бесполезно. Пойдут и посмотрят все равно, наплевать, откупимся, замолим, закроем другим поступком, или даже не задумываясь. Но останутся неприятные ощущения о нас иудах. О тебе иудка, скажут, что ты недалекий. А обо мне Иуде изначальном, не скажут ничего, потому что я не дурак, и не афишируюсь. И где-нибудь потом скажут, что религия отсталая, что надо в стране вводить поновее, а то не поспеваем за западом и его киноиндустрией. И назад к избам по черному, с попихой, которую уже давно, не использовал, как попиху, ведь полно согрешивших девок, иссовокупляюших грех. А попихе объясняя, соблазном сатаны, и своей духовностью. Слушать тебя будут только бабушки, которые и так посмотрев кино, сказали бы «Чо-то чертовшина, ка-ка то. Не фильма. Вот ее фильма - это фильма - «Королева с бензозоправки» и черно-бело - все видать, и молодая как она актриса, а парни-то какие - рабочие, комбайнеры». Теперь же она просто начнет креститься и чураться, ковыляя к розетке, чтобы выдернуть шнур телевизора.
Бабки это випы. Наш товар это для них как все остальное для других. Хлеб, солнце и вода. Над этим иудка ты сам задумаешься всей лысинкой, обязательно, а потом с криком: «ебаный ты в рот», Кинешься к забору, упрешь очко и поможешь старшему не пускать папу. Или что-нибудь другое, но начнешь - это факт. Тогда поймешь, что смотреть на них надо по-другому. Какого хуя ты их заставлял мусор вынести? Ты совсем пидор что ли? Недавно сам видел. Взяли «раз уходите», не возьмете ли по два-четыре пакета, до помойки в соседнем дворе. Не шали, иудка. Не гневи отца, который им даже место в транспорте уступает всегда без исключения. С редким ньюансом, что не может уступить, потому что никакой. Но в этом случае его там нет, там лежит иуда икает-и-ориот. У иуды свои принципы, которые надо предавать. О них я расскажу позже и не тебе, а братцу. Но у тебя там столько молодых, что их не можешь заставить? Небось, потому что туда блудишь?
Не продавай ты им-то воду. Налил в сортире через родничек, тебе жалко? Кому надо, тот на машине и уже в центре с канистрой-двадцаткой у бочек. Ты в их возрасте к центру потащишься? Понятно, что папка все обтяпает и будешь помирать в пуховой перине, но все равно, не надо со смертью шутить. Над своей – пожалуйста. Значит, пока еще не сталкивался. Или сталкивался, да не так. Убежав от хулиганов, не смотрел смерти в лицо, а она смотрела тебе в зад. Или напившись водки, непонятного вкуса, но с надписью на этикетке, просыпаясь желтым, но единственным из компании которой пили «на троих».
Так что нафиг этот гари потер нам сдался. Но мнение должно быть, а как его не засрать раз там магия? Вот и все. Мы уже против, автоматически. Как тогда быть? Чтобы все совместить? Бабулек, пожертвования в копилке и прихожан обсуждающих гари поттера. Ну это твой папка и делает. Причем пока потери минимальны. То есть пока неплохо. Приемов семь. По порядку не получится, его нет, раз начато с этого, поэтому прием без названия – в книге описана часть жизни мальчика-волшебника, который что-то делает и это к чему-то приводит. Нам пох, что за мальчик, кого он приводит и чем делает. Мальчик колдун, чернокнижник. Это стопудовая анафема. Ну может быть когда-нибудь, когда старческой рукой не поднять палочку, чтобы делать… Тогда еще и подумаем, а можно ли на кладбище, с теми, кто нас всю жизнь поддерживал. Менять писание нифига не хочется. Никто не заметит, но просто лень.
Придется прочитать, что в книге, а вот и ответ. В конце победа была осуществлена магией, но ей помогла родительская любовь, уже мертвых родителей, в критический момент явившаяся на выручку сына. Это бывает. Не магия, а любовь преодолевает все и способна свернуть горы. Прекрасно. Вот книга о добре и любви, силами которых одержана победа. Магия не существенна, ведь книга не о ней. Все иди, иудка, сегодня по телевизору выступишь и скажешь. Вот увидишь, вопросов никто не задаст. Бабушкам все равно, не сделали евангелием, то и не важно. Верующим наплевать. И все пройдет тип топ. Сидим же в пост, кушаем, носим крестик и не знаем, что стоит пост. Я тоже не знаю, пока другие не скажут и крестик не ношу. Мне даже наплевать, что у других. Они не видят простой вещи, другой человек обладает абсолютно такими же чувствами, но связанными с чем-то другим.
Если за ценой стоят немалые цифры, то можно все. Ты иудка, даже брал бы за индульгенцию еще и еще, но спаситель пришел для всех. Странно, что именно те, для кого он пришел, почему-то вдруг стали голодранцами и слышат: «пшли, вон». Вот массы и завозмущались. Церковную десятину, я тоже вернул бы. Но очкарика-чернокнижника надо нахер гнать из дома божьего. Но нельзя. Надо прогрессивнее быть. И как быть прогрессивнее, если все регламентировано писанием, которое писали не имея представление ни о фильме, ни о Голливуде, ни о викингах возможно, плававших в Америку до Колумба.
Тут шел мимо кинотеатра, выходит семья с ребенком, а на ребенке, черная шляпа как у ведьм и накидка то ли волшебника, то ли вампира . Шляпа имеет широкие поля и острый конус вверх. Вот представляешь стоишь ты, иудка, читаешь то, что всегда, чтобы не забывать это, а перед тобой будет стоять такой маленький шапокляк. Причем на нем будет крестик. И на родителях и все заебись! Ну в фашистской каске, ну и что? Не регулярные войска, не армия, а партизаны-добровольцы, можем в бикини, если нравится.
Так что запомни, иудка. Что человеку дается по вере его. Это закон. А вот тебе объяснение тех слов про милостыню, которые вроде испортили бы все дело, а на самом деле нет. Просто кто-то типа тебя недалеконького их прочитал и решил, нормальное евангелие, в котором и мы бы себе нашли добра, для лучшей жизни, зарубить на корню. Вот эти в касках со свастикой, когда дают тебе, иудка, на чай, начинают думать, что они поставили свечку, почитали табличку под иконой и пошли домой праведными, искупив все свое грешное накопление, устранив невидимое отвисание, сзади. Это и есть грех, который они причинили душам. Они так и пошли в касках. Дело даже не в касках, не в том, что они их даже не видят, а в том, что могут существовать абсолютно противоположные вещи одновременно. Человек может спокойно быть и тем и другим, но это нормально. Только надо отметиться, и бегом дальше в прежнее. Именно это зло, думать про изменения, быть в них убежденным, огрызаться, когда говорят иное, что ничего не случилось, все обман. Но обман вредный, позволяющий оставаться тем же самым, считая все исправленным.
А если давать милостыню из сострадания, то причем тут зло? Если не подаешь или подаешь, когда бабушка подходит к окну машины и просит на хлебушек, то все нормально. Если подаешь, когда бабушка подходит к окну машины и просит на хлебушек, а рядом сидит телочка, новая знакомая и сейчас едете на культурные мероприятия, то это зло. Потому что подал телочке, для увеличения шанса на прелюбодеяние, при которой не хотелось выглядеть бесчувственным и проходящим спокойно мимо горя. В общепризнанных евангелиях это выражено такими словами, подавать, чтобы правая рука не знала, что делает левая. Как так можно? Как рука может знать? Это трактуют как подавать незаметно. Не устраивая телешоу, где выбирают, кого из трех спасти деньгами, отказав двум другим, потому что призовой фонд игры только один. Вот и стоят девушка с обожженным лицом, мужчина майор милиции, с больным сердцем, и кто-то еще, не помню. Каждый рассказывает свою историю это первый тур, затем задают вопросы, и в третьем туре выступают свидетели, которые знают этих людей в жизни, объясняя, что такому человеку просто необходимы эти деньги. Это примерный способ, которым можно помочь. Причем действует нормально и девушка исправляет свою жизнь, двое других уходят, рассказав самое болезненное всем в мире и не получив ничего, а один через месяц после этого умрет, потому что сердце не подлечит. Продюсер – прибыль, авторский коллектив – финансы, зритель - эмоции. Все получено. То есть подавать ради выгоды это алчность. Помочь человеку, чтобы получить прибыль – это жадность. Это еще и работа, здесь дело уже в точке зрения, тут уже другие законы.
Подавать, чтобы правая рука не знала, что делает левая, означает подавать не незаметно, не напоказ. Это совсем другое. Тогда в машине, я даже подумал подавать или нет, прежде чем отказать. Дурацкое положение, особенно при новых людях, которые только приобретают впечатление, складывают мнение, но его можно варьировать в небольших пределах. При женщине мужчина ведет себя иначе. Попрошайки это знают интуитивно. А все это время я чувствовал, что принять решение мешает объект - человек, который рядом, если бы я подавал одной рукой, а другой трогал бы ее за плечо. Без нее, я даже не повернул голову к просящей, не согрешив. Если бы подал, когда хотелось, от неудобства перед посторонней, то согрешил. Если одной рукой делается подаяние, то вторая не должна чувствовать головы здоровых детей, рай усопшим родителям, здоровую ногу, потому что это будет грех. Нельзя подносить, когда получается что-то взамен, потому что это уже обмен, торговля. Не ведать значит не чувствовать рукой ничего, а что может побудить подать другому, когда просто нет причины? Чужое горе, которое не можешь терпеть, поэтому делаешь что-то для его прекращения. Шагая дальше, отвернув голову, например, или подавая что-то, не важно.
При этом не помочь близкому, которого впервые видишь, но которому плохо не является грехом. Это личный вопрос, как же сам это будешь чувствовать. А если утверждаешь, что это грех, то сколько ты подашь? Не густо. А сделать наоборот, себе оставив на проезд в метро, а остальное такими же частями одному, а потом следующему, и еще тем, кто за переходом через дорогу. Или тогда получается, что ты сострадательный, пока в кармане остается на новый телевизор, который идешь покупать. В этом все дело. Или делай сострадание и милосердие своей жизнью, трудясь на благо других, а себе оставляя на жизнь, которую сам хотел бы для них. Либо сострадание, которое испытываешь, причем настоящее, проявляющееся в милосердии, будет превосходиться жадностью. А значит ты иудка, помалкивай и продолжай говорить о посильной, сколько не жалко помощи, но не упоминай, что сострадание не бывает на один или два рубля, а бывает самообман, за один или два рубля, позволяющий думать, что сострадателен, а не скуп, потому что мог и три. Уступить место пожилому, равносильно помощи всей своей жизнью. Теперь ты стоишь, а другой отдыхает на предназначенном ему месте в транспорте. Большего для других сделать нельзя, потому что стоя тут, невозможно ехать во встречном, чтобы уступить и там. Поэтому говори как лучше, так будет хорошо и тебе и подающему и тому, кто получает. Причем говори постоянно, чтобы даже мысль о том, что милостыня, по мере сил, сколько не жалко - это торговля с жадностью, вызывала гнев и слепое неприятие. Что сострадая, не становишься лучше, потому что жадность, настоящий грех, так и остается на месте, двигая вперед общество. Но так будет выгоднее для каждого, что придется чуть отступить от изначального писания.
Пришлось бы уподобиться мужчине, который найдя у себя в подъезде бомжа, накормил его, одел и устроил работать. Причем делал это несколько раз, и только один из них его обокрал, сбежав из его дома, когда речь зашла о завтрашнем первом рабочем дне. Об этом говорил он сам. Или тем, кто работает в благотворительных организациях, но не ради зарплаты, а ради работы, над чем-то, что вызывает печаль, получая зарплату, меньше чем мог бы где-то еще.
Вот и объяснили бы это прихожанам, что подавайте в наш ящик, но не ради искупления, потому что прощает только бог, и ящик мы ему хер отдадим. Жертвуйте только из милосердия и сострадания, которые он охотно приветствует, несет в себе и воплощает в сотворении, за что бывает награда и отпущение грехов, милость, благосклонность и дары, щедрость которых неизмерима, а неотвратимость получения бесконечна. Подавая иначе, вы причиняете зло своим душам. Тогда стали бы кидать из сосрадания и милосердия, чтобы отпустить грехи, а не просто, чтобы грехи исчезли, раз свечка горит, слова молитвы сказаны, из купленной тут книжечки.
Этот ритуал очищения грехов, тоже моя заслуга, с паршивой овцы хоть клок, а с хорошей овцы, пока можно все, а устала рука, то пусть сама себя стрижет и складывает тебе в ящик с щелью. Вот папка им с детства объяснил пару вещей, нарушая которые, потому что все нарушают, или нельзя не нарушать они один хер себя чувствуют виноватыми. И раз в год не проходят мимо, чтобы поставить свечку за рубель, купив у тебя за тридцать. Сразу легче станет. Потому что всякие мелочи накапливаются, вроде все то же, но из церкви вышел, вроде уже и нет, хотя вроде все равно тоже. Так начинаются рассказы о духовном, неуловимом, появляется мистифицирующая атмосфера. Если это рассказать ему самому, то, конечно, ответ другой, что с ним все вообще иначе, это необъяснимо, выше, ценнее и личное. Только ему и только от него. По-разному, а многим просто все равно. Может пока, а может так будет всегда. Все правильно, если делать человеку внушение на эмоциональном уровне, то оно должно быть защищено от прямого удара объяснением, что же он такого отстаивает.
Мусульмане могут иметь больше двух жен, это религиозно, исторически и учтено у них в законе. Основатель Мухаммед сам их имел, причем они и писали священную книгу, а он только диктовал. Тогда мужчин было меньше, потому что велись постоянные войны, был избыток женского населения, которое точно так же в чадрах сидело и ждало. Отсюда количество четыре, которое желательно для правоверности. Ситуация изменилась, половой состав в процентном соотношении тоже другой, но как повелось, так и идет. И не все арабцы шейхи, и не все шейхи богачи и владельцы нефтяных скважин. Поэтому и едет верблюд, с четверкой, вдова соседа, женщина, девочка лет от четырнадцати и еще одна, шла с ведром на голове недавно по дороге. Впереди идет неимоверно довольный от правоверности человек. В серой чалме, безрукавке, с обрывами рукавов и штанами чуть ниже колен, оборванными тоже, обуви нет. Привозит всех в гарем, который называется по моему впечатлению юрта, но юрта не простая, а земляная. Каркас, забросан землей. Дверь в виде полога открывается и там живут. Просто любопытно, ему это по кайфу в плане, что четыре, а не одна или в плане, что он так правовернее. Потому что кормить их приходится верблюдом, который нужен, чтобы ездить. Отсюда видна причина, невозможности отвергнуть привычное - эмоциональная, т.е. так надо, а почему? так надо и все.
Вот, иудка, и прикидывай как же повезло, что все так намертво, замкнуто на эмоции. Это везде, не только в религии. Для кого-то рэп и рок одно и то же, потому что он слушает турбогенератор на работе, не желая слушать ничего больше. Но рокеры и рэперы и все прочие так и будут видеть других ошибающимися, преувеличивая значение и ценность, над тем, что исполняется другими, на тех же инструментах. Нет такого, как самый из стилей, самый из жанров, самое из направлений. Есть конкретно что-то самое любимое, конкретно кем-то.
Но ты поправишься. Бога уже перепрыгнул, скоро уже папку по миру пустишь. Потом дойдет что папка – это, что ты сказал в начале.
Почитай отца своего политик
Почитай отца своего всякий, кто делает
Почитай отца своего всякий, кто утверждает
Почитай отца своего наркоман
Но время, которое я существую не вечно, поскольку людям, невозможно допустить, хотя бы мысль о существовании абсолютно противоположного, чуждого ихнему мира. А самое невозможное, это согласиться с тем, что противоположность и есть все их стремления. Это не может быть целью, которая преследуется, мечтой, которая навязчиво достигается. Достижение освобождения, противоречит, очевидной абсолютной зависимости. Нельзя хотеть того, что против всего, что можно хотеть еще. Причем против, потому что полностью обесценивает все прочее, сделав неважным. Цель, мечта, свобода это что-то неизмеримо выше и намного прекраснее, обязательно достижимое, проверенное временем, непререкаемое. Но, на деле, это всегда становится разложением, под толщей перегноя с могильными червями в глазном яблоке, которые кушают мечту, цель и свободу, превращают в гниль, затем становятся гнилью сами.
Неотвратимость и отрицание этого, приводит к желанию другого. Желание другого, эмоционально ослепляет, увеличивает значение и придает сверхценность, навязчивым идеям, абсолютно не приемля, существующие прочие, ничем не пересекающиеся. Но позволяющие человеку, избавиться от влияния прежних. Порождая отношение как к невинным чудачествам, которые отнимают время и силы. Все в ступает в противоречие, как Пушкин не сопоставим с Рембо. Потому что Рембо – мистический поэт, а Пушкин – эпиграмщик, повеса, выпивающий в «пустынной келье», даже в самых серьезных произведениях, лишь касающийся этой темы. Но смолоду слыша о «золотом веке», о «великом», начинают твердить и считать так же. Несмотря на то, что поэта превзошли своим творчеством многие, эти многие так и останутся менее важными фигурами. Как в стихосложении это сделал Лермонтов, в прозе Бунин или Чехов. Я же превзошел его, называя его рифмоплетом, а он меня нет. Хотя это делал еще и Маяковский, поэтому я немного плагиатор, а Маяковский рифмоподборщик, не умеющий плести.


365 дней спустя

Туманная даль высоких… Свет …заснеженных холмов, сливаясь… какой-то странный …с перламутровой печалью заката, струится серебристой… и холодно …дымкой, скрываясь в забвении светлых вершин. Воздушными, белыми хлопьями облаков, приближается к прошлому сиюминутная… Свет …неизбежность вечного ожидания бесконечности, рожденного… какой-то странный …блеклыми лучами странных полуночных видений. Неполноту… и холодно …времени, летящего по дальним… Свет какой-то странный …просторам вьющихся степей, неодолимо… и холодно …клонит к совершенству завершенного месяца. Звучание листьев, отлетающих в никуда, подобно… Свет какой-то странный и холодно …прохладе и свежести летнего ливня. Свет какой-то странный и холодно!
СВЕТ КАКОЙ-ТО СТРАННЫЙ И ХОЛОДНО!
Где я? Я что проснулся? Что за странный свет? Холодно почему? Дышать тяжело почему-то. Видно все только одним глазом. Что со вторым? Что-то закрывает. Подушка, какая-то. Рукой не могу пошевелить. Что-то прижало. На мне лежит что-то тяжелое. Непонятно. Где я вообще? Что происходит. А вот вторая рука, вроде шевелится, не придавлена. Что это за подушка? На ощупь шерсть. Нет скорее мех. Твердое что-то. Это еще что? Воротник? На мне тело, какое-то! А! Твою мать! Что это? Где я? Быстрее. Тяжело, сейчас скину… все.
Проснувшийся, с огромным трудом сдвинул тело и сел. Он сидел на металлической каталке, какие обычно бывают в больницах, чтобы перевозить лежачих больных. На металлическую поверхность была постелена плотная зеленая клеенка, больше напоминающая кожу. На коленях у сидящего лежало тело молодого парня, примерно его же возраста. Именно это тело только что лежало на нем и своей головой мешало видеть одним глазом. Попытка сдвинуть его в сторону, вызванная скорее рефлекторным страхом, привела к тому, что мертвый с глухим стуком свалился на пол. После падения тело приняло совершенно невообразимое положение, в котором мог находиться только покойник. Парень, столкнувший с себя труп, сразу понял, что это тело Лукаши.
Вокруг было еще пять-семь каталок, на каждой из которых тоже лежали мертвые тела. Но некоторые были укрыты белыми простынями, и на каждой было только по одному покойному. Все помещение было покрыто белым кафелем и тускло освещалось одной единственной лампочкой, от которой исходил странный неоновый свет. Видимо это был ультрафиолет для уничтожения микробов. Возле одной из стен стоял стеллаж с всевозможными сосудами и инструментами явно медицинского назначения. Там же рядом стояли чисто бытовые вещи, тазики, швабра, эмалированный металлический бак с такой же крышкой, на боку которого было что-то написано мазком краски. Одна из стен напоминала большой встроенный шкаф с выдвижными ящиками очень больших размеров. В помещении было очень холодно, поэтому сидящий на каталке стал стучать зубами и обхватил руками свои плечи. Он усиленно размышлял, как же он здесь оказался и что это за место вообще. Но размышлял он не долго, потому что по всем признакам явно находился среди трупов в морге. Поэтому он соскочил с каталки и стал искать дверь, пока не замерз окончательно.
Дверь не пришлось долго искать. По свету, проходящему из щели дверного периметра, он быстро сориентировался, пошел к ней, открыл и вышел в освещенный коридор. Оттуда сразу обдало волной теплого воздуха. После предыдущего помещения, в коридоре казалось очень тепло, словно идешь и двигаешься не сквозь простой воздух, а сквозь какой-то вязкий и приятный газ. Парень огляделся, попутно привыкая к яркому свету. Затем пошел прямо по коридору. Идти можно было в одном единственном направлении, потому что другое заканчивалось тупиком.
На одном из поворотов он повернул за угол и встретился взглядом с полной женщиной в белом халате, которая записывала что-то ручкой в табель, висящий на стене. Когда женщина увидела его, то ее глаза сначала округлились, затем они слегка сузились по краям, что сразу указывало на ее сильный испуг.
- Господи! Господи! Что же это?! – завизжала она.
- Я сам не знаю, что такое, - попытался ответить парень
Но женщина не слушала, и было очевидно, что она была сильно напугана. Она стала креститься и от страха уперлась спиной в стену, слегка при этом присев. Руку она положила на грудь и глубоко вдыхала воздух, одновременно произнося что-то шепотом. На ее крик из-за угла быстрым шагом вышел мужчина средних лет, одетый в черную форму охранника. Он на секунду замер, то ли от удивления, то ли оценивая ситуацию, а после этого закричал, обращаясь к парню:
- Ты, слышишь, ты чего сюда забрался? Ты как тут оказался вообще? Здесь нельзя находиться.
- Мертвяк… ожил…, - простонала женщина, видимо ободренная приходом мужчины.
- Я здесь проснулся, - ответил парень.
Потихоньку до всех троих стала доходить сложившаяся ситуация. Мужчина сказал, потирая подбородок:
- Твою мать, бывает же. Чего теперь делать то?
- Домой, куда идти? – спросил парень.
Мужчина сообразил, что раз человек жив, то его нельзя держать в холодильнике, поэтому пригласил на пост и налил горячего чаю. Женщина ушла за своей сумочкой, где у нее лежал валокордин. От пережитого потрясения она почувствовала себя не очень хорошо и пожаловалась на сердце. Мужчина тоже был явно удивлен, поэтому был нервным и очень подвижным, словно случилось что-то непонятное, случающееся очень редко, но все же случающееся. Он недоуменно улыбался и говорил:
- Напугал ты ее, да уж. Как вообще такое могло быть? Вот ведь врачи! Живого в морг привезли.
- А как все было? – спросил парень.
- Обычно, - ответил мужчина, - Скорая помощь подъехала, привезли, говорят, двоих наркоманов, померли от передозировки. Принимай, говорят. А мне что? Патологоанатом уже домой ушел, рабочий день закончился. Я и говорю, заносите, да кладите. Сестра оформит по бумагам. Они и затащили. Мест сейчас нет. Недавно праздники были, поэтому занято. Пришлось на одну койку вас положить. Обычно почти все свободны.
- Ясно, - ответил парень.
Он почему-то был в непонятном, отрешенном состоянии, все казалось далеким и отстраненным, как змея за стеклом в зоопарке. Он сидел, прихлебывал чай и ему очень хотелось лечь и устроиться поудобнее.
- Бывает же, - продолжал мужчина, - живой, а даже не посмотрели. Или временно не дышал? Кололся? Или что? Наркоман? Почему тут оказался?
- Лукаша, который вместе со мной приехал, точнее которого привезли, тот второй, сегодня взял «гречи» у цЫгана. Тот сказал, что нормальный, качество вообще чистяк. Мы в подъезде заболтали. Лукаша меня поставил, я оприходовался, а потом не помню. Видимо он уже сам поставился, после меня.
- В подъезде? – переспросил мужчина, - Обнаглевший же вы народ. Видимо жильцы вас и нашли. Скорую вызвали. Они проверили. Ни пульса, ничего и сюда. А у тебя пульс и появился.
- Может быть. Как домой выйти? – спросил парень.
- Э-э. Что я скажу-то? Что у меня мертвяк пропал?
- Я же живой, - сказал парень.
- А кто видел? Потом обвинят, что я тело на опыты продал или каким-нибудь извращенцам. Слушай, может тебе плохо? Скорую надо вызвать?
- Нет. Нормально. Мне домой надо. – сказал парень.
- Сейчас спросим, - ответил мужчина.
Он пошел с поста в одну из комнат в здании. Там выпив валокордин, на кушетке прилегла испуганная женщина. Пока он отошел, и его не было видно, парень начал искать выход. Он быстро нашел входную дверь, которая на ночь закрывалась только на засов изнутри. Отодвинув скрипучий засов, разбалтывая его по мере продвижения, он распахнул двери и вышел на холодный уличный воздух. Аккуратно прикрыл за собой дверь и зашагал прочь от этого места. Мужчина вернулся на пост и увидел, что парень куда-то исчез. Он сразу кинулся к входной двери и увидел, что та открыта. Выглянув на улицу, он замешкался, потому что парень уже отошел довольно далеко от корпуса. Его силуэт почти скрылся из виду, исчезая в осенней ночи. Бежать за ним вдогонку мужчине не хотелось, в его должностные обязанности не входило бегать за покойниками, а то, что парень оказался живым, могла подтвердить женщина. Но для следственных органов все равно нужно что-то узнать.
- Как тебя зовут, придурок? – вопросительно крикнул вслед мужчина.
- Венечка, - ответил парень, и его фигура растворилась во тьме.

Часть вторая: Бутиратня или лезии Агни.
От автора
Пожалуй, что эту часть я напишу, когда появится настроение. Так что, если она все же написана и дальше есть какой-нибудь текст, то настроение появилось. Скорее всего, написана она методом «от противного» к предыдущей части, чтобы создавался ощутимый контраст. Если она не написана, то либо настроения еще нет, либо написать ее уже некому, а если есть кому, то нет возможности или незачем.
ФЕНляндия. 2008.