о Галатее Василике

О Галатее Василике

Охры, больше охры, чтобы было похоже на цвет того мечтательного моря в том месте, где оно бирюзовой линией липнет к полуденному небу. Именно такого цвета должны быть ее глаза.

Костик выдавил на палитру последнюю каплю краски. Нужно успеть пока солнце не спряталось за серым новостроем, ибо тогда уже не разглядеть того искомого оттенка. Костик для верности поднес палитру к окну: кажется, вот он, тот самый. Несколько точных мазков, и из-под кисти она стала смотреть на него, сквозь него, мимо него. Костик отходил, приближался, отворачивался, но ее взгляд не исчезал.

Художник уже не ломал голову, зачем на стене в собственной мастерской он написал женский портрет. Просто ему внезапно захотелось сделать именно это. Скорее от одиночества и именно на стене, не на холсте или картоне - на белой ровно оштукатуренной стене. И вот он последний штрих. И больше ни черточки прибавить, ни капельки замазать. Не придраться. Совершенна.

Костик сел в кресло и понял, что очень устал. Было пусто и хотелось пить. Со стены смотрела она, а он уже без выражения смотрел на нее. Внутри художника, где всегда что-то шумело, радовалось и переживало, теперь под легким ветерком скрипели двери. И этот скрип, сочетаясь с эхом от пустых пространств, был невыносим. И чтобы не слушать, Костик заснул быстро и сразу, но перед тем как закрыть глаза, он увидел, что девушка со стены подмигнула ему.

Утром кто-то долго звонил в дверь, потом стучал и снова звонил. И Костик, не просыпаясь, думал, что это стучат и звонят в его сне. А потом он проснулся и, еще не понимая, что не спит, слушал барабанный грохот по входному металлу.

На пороге стоял испуганный художник-монументалист Жемчужный.
- Я это… думал ты того… ну это… - узрев с трудом входящего в реальность Костика, пробормотал Жемчужный.
- Проходи.
- Времени то уже три часа дня. А ты тут дрых, что ли?
- Дрых, – кивнул Костик, не поверив про три часа дня.
- Ух, ты! – Жемчужный уставился на стену. – Вот это женщина… А глаза то, Бог мой! Какие глаза!
- Да, – скромно согласился Костик, - глаза удались. Че пришел то?
- Да, погодь, – отмахнулся монументалист. - Эх, не тот у меня жанр! Ну покорил, ну честно, ну за душу взял! Ведь шедеврально, Константин, чертяка ты, засоня. Ну как? Как?!
- А вот так. Вдохновение наверное, - пожал плечами Костик.
- С кого писал то?
- С мечты.

И тут Костик понял, что вокруг что-то не так. Его кисти лежали на столе совсем по другому.. Они лежали ровным строем от большей к меньшей на чистом столе… И было много света, потому что оконное стекло стало настолько прозрачным, что ничем не выдавало своего присутствия. Не было разбросанных тряпок. Все тарелки стояли в сушке, и пол сиял. А она на стене улыбалась невидимо как Джоконда и смотрела прямо и сквозь.

Чтобы выйти из ступора, Костик напряг сухое горло и спросил:
- Так что пришел то?
Жемчужный наконец перестал восхищенно цокать.
- Так я это… Халтурку принес. Я ж это, нынче на коттедже работаю. Сад камней им творю. А хозяин, в общем, ну очень… владелец каких то магазинов. Деньги, словом, не вопрос. Он охотник заядлый и хочет на кухню настоящий охотничий натюрморт.
- Охотничий?
- Ну да. В духе поздних фламандцев. С кучей дичи. Два червонца дает.
- Да ладно?! – Костик моментально представил, на что он потратит «два червонца» и начал мучительно вспоминать поздних фламандцев.
- Но понимаешь, есть одна проблема. – засокрушался Жемчужный. – Нужно послезавтра.
Деньги помахали ручкой.
- Не, послезавтра невозможно. Идите в галереях посмотрите.
- Смотрели. Там это… нужен застреленный гусь. А в галереях только утку нашли. И то будто своей смертью померла.
- Ну пусть какой-нибудь торопыга напишет. Не знаю, Мармеладову позвони…
- Звонил. – печально отозвался монументалист. – У него обострение диабета. У Сухого запой. А Касаткянс – маринист. Костик, выручай. Через два дня у него презентация, вот он и торопится.

Костик потер макушку. Сроки были трудные, но в принципе реальные. 20 «тыщ» в конце концов. Костик посмотрел на стену, и «Джоконда» неожиданно моргнула. Он готов был поклясться, что видел этот мимолетный взмах подведенных антрацитом ресниц.

- Ты видел? – глухо спросил Костик.
- Что видел?
- Да нет, ничего. Показалось.
- А девчонка шедевр. Прям хоть за деньги показывай. Значит, договорились, Костик, да?
Поздние фламандцы, много дичи, застреленный гусь, послезавтра…

***

Кошель звякнул о пол не то чтобы весомо, но все равно обнадеживающе. Кристиан Ван Бергербрандт поклонился и поднял его. Все же лучше чем ничего.
- Послезавтра, Бергербрандт, послезавтра…

Он шел по своей узенькой улочке и вспоминал, про это «послезавтра». Попробуй тут не успей. Но в тоже время было очевидно, что успеть невозможно. По пути он купил красок и гуся со сломанной шеей – модель для охотничьего натюрморта. Погода выдалась замечательная и пахло морем.

У лестницы, ведущей в его каморку, стояла девушка, бледная, простоволосая, в каких то заштопанных лоскутках, которые когда-то назывались платьем. Безучастная и безнадежная. После чумы в Генте появилось много людей, молчащих и ни о чем не просивших, смотрящих сквозь и мимо. Как и она сейчас.

Кристиан хотел пройти, но все же остановился. Он достал из кошеля флорин и протянул ей. «Очень щедро, - подумал Кристиан, - с чего бы это?» Но деньги она не взяла. Просто внезапно оцепенение исчезло, она взглянула на Бергербрандта, и тот понял, что пройти мимо не сможет. Кристиан осторожно взял ее за запястье и повел за собой, по скользким ступеням вверх. Он несколько раз оборачивался, видел ее глаза и нетерпеливо думал о возможности зафиксировать этот взгляд. Где угодно – на холсте или бумаге. Лишь бы не вспугнуть это всепроникающее ощущение, не забыть.

В комнате было солнечно. У окна стоял мольберт с загрунтованным холстом, на столе палитра с красками, кисти и шпатели. И дышалось легко, с ожиданием чего-то непременно прекрасного.
- Как тебя зовут? – спросил Бергербрандт.
- Василика. – ответила она тихо.
- Ва-си-ли-ка… - по слогам повторил художник. – Как необычно и красиво.
А она внимательно смотрела на гуся, чья шея свисала с бортика корзины.
- Ты конечно голодная. Сейчас что-нибудь раздобудем. Нет, нет. Это нельзя есть. Увы, это для работы. Садись.

У стены стояла грубо сколоченная скамья. Она скинула свои деревянные башмаки и забралась на нее, обхватив руками колени. Линии ее ног легко угадывались за обветшалой тканью. Бергербрандт зажмурился и прочитал «Отче наш». А она, не отрываясь, смотрела на мертвую птицу.

Кристиан достал с полки кусок вчерашнего хлеба и вылил в бокал остатки вина.
- Держи. Увы, это все что есть.
- Спасибо.
Она ела медленно, совсем не жадно, словно была не голодна. И вообще, что-то было с ней не так. Нищенкой она не казалась, несмотря на одежду. И Бергербрандт вдруг понял, что его смутило с самого начала. Ее руки. Нежные чистые с длинными тонкими пальцами. Такие руки могли принадлежать девушке, несомненно благородной. И ноги… Она носила грубые деревянные башмаки, а ее босые ступни выглядели так, будто их только что умастили бальзамом.
- Кто ты, Василика? Откуда?
И она опять посмотрела ТАК. И он уже знал, что ничем хорошим это не кончится, потому что до послезавтра не успеть. Охотничий натюрморт! Да кому нужны эти иллюстрации пустого тщеславия!
- Я напишу твой потрет, Василика. Прямо сейчас!

Он спешно развернул мольберт и схватил кусочек угля.
- Только не здесь, – внезапно сказала она. – На стене. Тогда я останусь в твоем доме.
И он, не раздумывая, согласился и тут же провел на стене первую линию, и из этой линии стала рождаться она. Без усилий, легко. Будто ее эфиры впитались в белую стену и проступали под рукой Бергербрандта. И выходило удивительно похоже.

***

Четовщина какая-то, - подумал Костик и на всякий случай заглянул под кровать. – Может я лунатик, и ночью встал, навел здесь полный марафет и опять уснул. Недаром, продрых до трех дня. Этот диагноз показался художнику убедительным, но все же Костик знал, что дело здесь совсем не в нем, а…

Она опять мигнула. Вот так вот просто. Нарисованная на стене, она средь бела дня моргает. Так, стоп. А что я пил накануне? – отчаянно стал вспоминать Костик. – Чай. Боже!!! Только чай. Я болен, точно болен.

Она отрицательно покачала головой. Болен. Тяжело, – утвердился Костик. – Я сошел с ума. Сейчас я с ней заговорю, и она мне ответит.
- Здравствуй.
- Здравствуй. – Ее ответ прозвучал красиво и внятно и почти по настоящему.
Ну вот. Уже и слуховые галлюцинации. – почему то обрадовался Костик, - как то мне нехорошо. Нехорошо.
- Ты абсолютно здоров. – она протянула руку и коснулась его лба, - жара нет.
Костик на всякий случай упал и отполз в угол.
- Как замечательно снова чувствовать себя живой. – она встала на кончики пальцев и потянулась вверх. – Спасибо тебе, художник!
- Ты кто?
- Я Василика.
- А как?! Как это все?!
- Ты снова написал меня на стене. И опять пришло время сойти с нее.
В чае должно быть была трава… Забористая такая травка, - думал Костик.
Она наклонилась к нему и посмотрела в глаза.
-Я Василика. Ты помнишь меня?
Костик решил, что ему пора потерять сознание, но оно не терялось. А девушка рядом с ним дышала, он слышал ее вдохи и выдохи. И чувствовал запах ландышей. И венка на шее ее ровно вздрагивала, и волосы были густые и русые. И глаза как тот горизонт. Тот самый…

***

Бергербрандт последний раз поднес кисть к своему творению и оглянулся. Ее не было. И Кристиан почти не удивился. Ведь не может быть ее одновременно сидящей там, на скамье, и смотрящей сейчас на него живыми нарисованными глазами.
- Тебе будет хорошо здесь, - прошептал Кристиан.

Когда в его комнату вломились люди графа д` Эно, художник пил бургундское и доедал гуся.
- Где картина? – спросил Франц Рупрехт, доверенное лицо графа.
- Вот, перед вами.
- Но ведь это не… - Франц уставился на стену и больше ничего не сказал.
Они ушли и через некоторое время в каморку, брезгливо прикрывая платком рот, протиснулся сам граф д` Эно де Камбре.
- Где мой натюрморт, Бергербрандт?
- Монсеньор, богу было угодно изменить ваш замысел. Для картины он нашел героя гораздо более достойного, чем убитый гусь.
Но граф уже сам смотрел на нее. Долго. Теряя брезгливость и важность.
- Почему на стене, Бергербрандт? Я ведь не смогу унести ее отсюда.
- Так она захотела сама.
- Расскажи мне о ней. Расскажи все.
- Все здесь, монсеньор. Она вся здесь.
И они оба молча следили, как под исчезающим в окне солнцем темнели ее глаза.

***

- Это правда? Неужели так может быть? - Костик тер ладонями виски.
- Ты же знаешь, что это правда.
Он втянул носом ландышевый запах и почти поверил.
- Ты голодная?
- Да.
- У меня есть кефир и булочка.
- А что такое кефир?
- Кефир – это вкусно. Сейчас!
Костик подбежал к холодильнику, достал открытый пакет и чуть не разбил стакан.
- Вот. А я сейчас приготовлю что-нибудь посущественнее.
- Спасибо.
На ее губах появились кефирные следы. И стало так щемяще уютно, что Костику захотелось закрыться пледом и смотреть на дождь. И чтобы рядом обязательно была она и тоже смотрела на дождь, и понимала в нем что то свое… А потом бы они молчали об этом понятном дожде и никуда не спешили. И вечер перед выходным бы не кончался. И было тепло.
- А откуда ты, Василика?
Она улыбнулась.
- Впервые я появилась очень давно. На своде закопченной пещеры… Я считала себя уродиной, а ты говорил, что нет.
- Я?
- Ну да. Ведь это ты нарисовал меня остывшей золой.
- А потом?
- А потом ты выводил меня на керамических вазах. Лепил из глины и даже из снега. Высекал из мрамора. А когда появились краски, я стала очень похожей на себя.
- Знаешь, я почему то тебе верю.
- Конечно. Ведь это же правда. И я лучшее тому доказательство.
- Ты лучшее, что у меня получалось.
- Ты просто умеешь видеть.
- А ты… Надолго? – решился спросить Костик.
- Не знаю. Пока не исчезну. А кефир вкусный, да. И булочка. Так смешно: бу-лоч-ка… Этот язык мне нравится.
- А давай ты не исчезнешь. Давай ты останешься…
- Так уже было однажды, - вздохнула Василика и посмотрела глубоко, словно все знала о глубине. - Мы прожили вместе всю жизнь.
- Ну, вот видишь! – обрадовался Костик.
- Это была очень, очень короткая жизнь. И это было лишь однажды.
- А разве нельзя попробовать еще раз?
Она улыбнулась, и Костику вдруг стало удивительно хорошо, но только все равно немножко грустно. Она коснулась пальцами его ладони и сказала очень тихо:
- Каждый раз, когда я появляюсь, мы пробуем это снова и снова.
И он обнял ее руку, и Василика даже не вздрогнула, когда ударил гром, и за окном все стало свинцово-серым, и после всполоха грозы пошел дождь.

***

Послезавтра наступило на третий день. Костик сидел перед чистым холстом и не понимал, как можно рисовать убитых птиц. Он не понял, когда она исчезла. Он ведь даже старался не спать, боялся что она исчезнет… Но наступило послезавтра, и Василика ушла в свою стену и смотрела сейчас прямо и сквозь и молчала, но уже совсем не так, как про дождь.

В дверь постучали. На пороге стояли Жемчужный и уверенный в себе владелец магазинов.
- Привет, Костик! Это вот, Сергей Семеныч. Мы это… ну… за натюрмортом пришли.
- Проходите. Только разувайтесь. Порядок у меня тут.
- Так, где картина? – осведомился уверенный владелец.
- Ваши поздние фламандцы здесь, - Костик показал на нетронутый мольберт.
- Это что, шутка?
- Вдохновение исчезло. А без вдохновения я не могу. Даже за 20 тыщ.
- За двадцать пять, - поправил Сергей Семеныч. Жемчужный крякнул и покраснел.
- Даже за пятьдесят, - твердо сказал Костик.
- Так, где ваше вдохновение?
- Вот оно, - Костик кивнул на стену. – Оно рядом и бесконечно далеко.
- Боже!!! – вырвалось у владельца. – Как красиво!
И они еще долго смотрели и смотрели.
- Ландышами пахнет, - умиротворенно отметил Сергей Семеныч и продолжил смотреть.
- Жемчужный, - тихо позвал Костик.
- Ась?
- А скажи, вот при чем здесь поздние фламандцы и охотничий натюрморт?
- Что?
- Да нет. Это я так. Ничего…
И они смотрели снова и снова. И она смотрела. И глаза ее были как горизонт.
- Непостижимо, - думал Костик. – Непостижимо.

2009