Побег

Побег

Это повторялось с завидной регулярностью каждый день, но каждый раз она с неослабевающим интересом наблюдала эту извечную борьбу, несмотря на ее неизбежный и предрешенный исход. Она могла рассказать весь ход событий заранее: сначала солнце решительно и самоуверенно устремлялось к океану, затопляя горизонт ослепительным золотом или кроваво-красным багрянцем, и какое-то время казалось, что оно победит, растечется по его серой глади, и сам океан станет продолжением и отражением солнца, но постепенно погружаясь в свинцовые глубины, солнце теряло запал и медленно угасало, увлекая за собой свой золотой или багряно- красный шлейф, как королева, удаляющаяся в темницу.

Нет, Рамира никогда не устанет на это смотреть, сколько ни проживет.

Когда ежедневное драматическое действо на горизонте закончилось, Рамира вздохнула, обвела взглядом свой небольшой «садик» и побрела в дом. «Садик» был гордостью Рамиры: когда она восемь лет назад поселилась в глухой, оторванной от цивилизации деревушке в непроходимых горах испанского острова Тенерифе, в придачу к покосившемуся домику с протекающей крышей, приобретенному у местного жителя, на крутом склоне горы ей достался кусок бесплодной выжженной земли, больше похожей на застывшую лаву и не обещавшей даже скромных урожаев.

Однако не зря у Рамиры и бабушка, и мама были знатными садоводами: глаза боялись, а руки делали – сооружали из камней террасы, удобряли скудную почву козьим навозом, отбирали культуры для посадки, и уже через пару лет все соседи ходили к Рамире в гости восхищаться ее плодородными террасами, яблоней, привитой на дикую грушу, небывалым урожаем картошки. И она, большую часть жизни прожившая в мегаполисе, гордилась своими аграрными достижениями, как ничем и никогда.

А гордиться по общечеловеческим меркам ей было чем: несколько высших образований, престижная денежная работа, квартира в Москве, хороший автомобиль – самостоятельная состоявшаяся женщина. Когда ее спрашивали, почему она все бросила и переехала в такую глушь, а спрашивали ее об этом все реже, так как она все меньше общалась с людьми, как из большого мира «вне», так и из малого «внутри», она всегда отшучивалась:

- Вы помните сказку про паровозик из Ромашково? Он говорил: если вы пропустите закат, вы пропустите всю жизнь. Вот я и побоялась пропустить закат. А где его смотреть, как ни в горах?

Испанцы вообще ничего не понимали про паровозик, наверное, думали, что какая-то глупая русская сказка. Она не собиралась никому ничего объяснять или доказывать. С самой собой было сложнее. Но когда в разломе черных гор в океан величественно опускалось солнце, она всегда думала о том, что паровозик из сказки был тысячу раз прав, а она не так уж и лукавит, объясняя этим свой побег.

Ключевым словом здесь было слово «побег». Да, она именно сбежала. Сейчас, восемь лет спустя, можно было давать разные оценки ее поступку, противоречащие друг другу, но странным образом одинаково подходящие: малодушно сбежала или великодушно покинула, трусливо ушла от проблем или смело поменяла все в своей жизни. Годы жизни в горах привели ее к единственно правильному решению этой дилеммы: это было неважно. Важен был результат: она нашла здесь покой. Как она считала, навсегда.

Навсегда, однако, покой бывает только на том свете, и то по обещаниям библии. Вот и ее покой рассыпался в пыль как комок сухой земли, и все из-за этого злосчастного письма.
Вспомнив о письме, которое лежало в кармане и, казалось, ощутимо оттягивало его, Рамира вновь тоскливо подумала, что надо ехать. Письмо было от Виктора, мужа сестры Лизы. Виктор писал, что Лиза тяжело больна раком и вряд ли поднимется, просил приехать попрощаться, пока не поздно.

«Бедная, бедная Лизонька, как же так???» - опять горько подумала Рамира, глядя на безучастные черные вершины гор. «Такая всегда была веселая, хохотушка, любимица семьи, и на тебе – такая напасть». Рамира опять сокрушенно покачала головой и пошла собирать вещи.

Что же брать в эту холодную страну? Она даже растерялась: на дворе был февраль, в горах тоже не жарко, но в Москве, как она помнила, мог быть и минус, что для острова было вообще неслыханно. Как же одеться, что взять с собой? Растерянно она походила по своей хижине, поняла, что из ее теперешнего гардероба мало что подойдет для поездки и, наконец, осознав, что у нее даже чемодана нет – тот, что служил ей при переезде сюда, был благополучно подарен кому-то из соседей, чтобы не было соблазна вернуться – она вдруг села и, впервые после получения злосчастного письма, разрыдалась в голос, жалея сестру свою младшую Лизу, себя, а еще больше жалея об упущенных возможностях – что мало общалась с сестрой, боясь услышать от нее о человеке, о котором не хотела больше ничего и никогда слышать. Боже, какая же она эгоистичная дура!

Наплакалась вволю, а на следующее утро поехала в город покупать билеты в Москву и все необходимое для поездки.

Дорога на бывшую родину (хотя родина бывшей не бывает) показалась ей кошмаром: толпы народа, от которых она отвыкла, своим шумом и одновременно слаженным и стихийным движением напоминали волны океана, предсказуемые в своем движении к берегу, но пугающие своей силой и беспощадным слепым стремлением включить все в свой водоворот. Пересадка в Мадриде стала просто хождением по девяти кругам ада – найти некий мифический выход номер S31 удалось только через полчаса бессмысленного движения по стрелочкам, поездки в поезде, подъема и спуска на разных лифтах. После того как все-таки оказалось, что этот выход реально существует, Рамира обрадовалась не меньше, чем Одиссей, приплывший к родным берегам.

Когда под крылом самолета показалась заснеженная земля: прихотливые загогулины дорог, будто нарисованные рукой ребенка или пьяного, сбившиеся в стайки кубики домов на белом покрывале, топорщащиеся щетки голых лесов – Рамира неожиданно для себя почувствовала необъяснимую радость. От жалости и любви к этому блеклому убогому пейзажу вдруг защемило сердце и захотелось плакать и одновременно смеяться от радости. Пожилой округлый мужчина, сидевший рядом, на которого она весь полет не обращала внимания, вдруг спросил, улыбаясь:

- Давно дома не были?

От неожиданности она растерялась, помолчала, хотела сказать, что ее дом давно в другом месте, но только ответила:

- Давно…

И вдруг вспомнила, как давным-давно в первый раз прилетела на самолете в Москву из Казахстана поступать в Бауманку. Отец с матерью дали денег в дорогу и родительский наказ стать космическим инженером и запустить ракету в космос.

Отец был военным, и после долгих скитаний по просторам Советского Союза семья осела в Казахстане. Увлекшись местной культурой, отец назвал ее заковыристым казахстанским именем Мируэрт, но все, свои и чужие, всегда звали ее Мира, и только переехав в Испанию, она стала Рамирой с легкой руки ее испанских соседей.

В свой первый приезд в Москву, почти двадцать лет назад, она была подавлена и очень переживала – разлуку с домом, друзьями, чувствовала себя изгнанницей, отправившейся на поиски неизвестно чего, неизвестно зачем. В голове крутилась фраза: «оторванный ломоть». Так говорила бабушка, и она в детстве, когда слышала эти слова, всегда почему-то представляла себе маленькую лодку, затерянную в бескрайних просторах океана, утлое суденышко, плывущее по воле волн неведомо куда. Лодку было жалко и почему-то было понятно, что к родному берегу лодка никогда не вернется…

В Москве все казалось чужим: взгляд, привыкший уходить за вершины гор в бесконечную синь неба, упирался в серые дома, серые лица замкнутых на себе людей, серые облака, нависающие и давящие. И хотя постепенно Москва повернулась к Рамире более гостеприимным боком, и небо иногда было голубым и безоблачным, а на спешащих мимо людей она точно так же перестала обращать внимание, как и они на нее, первое впечатление было именно таким – чужой огромный серый город. Город-паук, безучастно рассматривающий новую муху, запутавшуюся в его паутине.
Со временем Рамира влилась в студенческую жизнь, со всеми ее бедами и радостями, шалостями и приключениями, примирилась и с Москвой. Нельзя сказать, что полюбила, просто привыкла к ней. Привыкла настолько, что осталась здесь после окончания института. Да и возвращаться было особо некуда: Казахстан стал отдельным государством, родители переехали в маленький городок под Саратовом, в котором жили папины родственники, и снежные вершины гор постепенно перестали ей сниться.

Боже, как давно это было… Рамира грустно улыбнулась сама себе: как все-таки быстро идет жизнь, как мчащийся поезд, который никогда не дает второго шанса – выйти и вернуться на станцию назад. Только вперед.

Ракету в космос она так и не запустила, зато получила еще высшее образование и еще, сделала карьеру, по общепринятым меркам, успешную. Но чем выше она поднималась по карьерной лестнице, тем очевиднее ей становилось, что лестница ведет в никуда, лестница заменила цель, а сама цель куда-то коварно ускользнула, спряталась за ступеньки.

С лестницами вообще у Рамиры были отношения особые – она их считала обманщицами. Лестница делает твою жизнь легче, предопределяя каждый следующий шаг и создавая утешительную иллюзию движения вверх. В разворачивающихся перед тобой ступеньках и пролетах есть обещание, есть надежда. Каждая следующая ступенька шепчет тебе: «поднимись на меня, и тогда ты узнаешь…». Но теперь Рамира знала: лестница – это движение ради движения. Подъем ради подъема. Потому что у этой лестницы никогда нет последней ступени, а если бы она и была, то именно на этой ступени тебя постигло бы самое большое разочарование. Нет, никаких больше лестниц – только горы с непредсказуемыми крутыми склонами.

В аэропорту хмурый пограничник, мрачно взглянув на Рамиру и не ответив на ее приветствие, быстрым металлическим лязгом пропечатал в ее паспорте нужный штемпель, и она вдруг поняла: «Дома». И почему-то сама испугалась своего определения.

По дороге из аэропорта в такси Рамира удивленно вбирала в себя пейзаж за окном, узнавая и одновременно не узнавая его: закутанные в снежный саван березы покорно склоняли свои отягощенные снегом верхушки к самой дороге, будто кланяясь проезжающим машинам, серое небо посыпало землю скучной белой крупой, и все будто сливалось в серо-белом мареве, приглушая звуки, съедая краски, поглощая свет. Пейзаж поражал своей отчужденностью всему живому, и, тем не менее, в нем было что-то до боли родное, и она опять обреченно прошептала про себя: «Дома».

Снег напомнил ей про Сашу. Да что уж там, она про него и не забывала. Он здесь, с ней всегда, хотя она и научилась жить без него. Не думать о нем все равно было невозможно, но ей удалось со временем перенести его в область воображаемых объектов, так было проще, и постепенно боль прошла. Она убедила себя, что придумала его, а, может, и правда придумала?
Никогда не забудет, как увидела его в первый раз: тихий застенчивый мальчик, а глаза дерзкие, взгляд прямой, как будто заглядывает тебе внутрь и сразу все-все про тебя знает. Его к ним домой привела младшая сестра Лиза, они вместе учились. Сестра Лиза была на восемь лет младше и тоже приехала в Москву поступать в свой черед, только под крыло старшей сестры, у которой в то время уже и своя квартира была, и устроенная, хоть и холостяцкая, жизнь.

С приездом Лизы тихая спокойная жизнь кончилась, начались студенческие посиделки у них на кухне, танцы, Лизины слезы от первой неудавшейся любви, Лизина восторженность от второй более удачной. В доме постоянно появлялись какие-то люди, иногда даже жили, и Рамира молчала, несмотря на то, что ей, возвращавшейся каждый день поздно с работы, хотелось одного – покоя и тишины. Как раз этого у нее в доме и не было. Зато была Лиза – хохотушка и болтушка, и разве можно ей было в чем-то отказать? По крайней мере, Рамира точно не могла.
Как-то раз Рамира пришла в очередной раз поздно с работы, в квартире было непривычно тихо. Зашла на кухню, а там он, худенький светлый мальчик, поднял на нее свои пронзительные глазищи, и она не смогла оторваться от его взгляда. Так, говорят, невозможно отнять руку, когда ее бьет током – тело парализует и нужно просто падать, чтобы спастись. Падать, правда, Рамира тогда не стала, но глаз отвести не могла, так и стояла, пока он не сказал, опустив глаза:

- Здравствуйте, вы, наверное, Лизина сестра?

-Да, - жестко, резко ответила, злясь на него за свой «синдром кролика». – А вы кто, позвольте поинтересоваться?

- Я ее одногруппник. Саша. Я от мамы ушел.

Прозвучало так по-детски и жалобно, что Рамира его сразу простила. Рассмеялась и сказала покровительственно, как взрослая ребенку:

- Ну и что же ты натворил, мальчик Саша?

Он сразу помрачнел и замкнулся, буркнул что-то неразборчиво, извинился и ушел спать, оставив Рамиру в полном недоумении относительно самой себя. И что на нее нашло? И откуда это глупое ощущение, что она чувствует его, как себя – его обиду и растерянность. «Ты просто слишком много работаешь» - сказала она себе и постаралась выкинуть ночной эпизод из головы.
Саша потом долго не появлялся, и она почти забыла про него, пока однажды опять не нашла ночью у себя на кухне, так же неожиданно, как и в первый раз. Только в этот раз она почему-то
обрадовалась ему, сама не понимая почему.

- Привет! – сказала Рамира.

-Привет! – так же радостно отозвался он. – Хочешь чаю? Я тут похозяйничал немного.

- Хочу, - просто сказала она и присела за стол.

Он засуетился вокруг нее, расставляя чашки, насыпая в вазочку конфеты. Ей нравилось, как он смотрится у нее на кухне.

- Что, опять с мамой проблемы? – спросила участливо, стараясь не подпускать в голос иронические нотки.

- Опять… - он вздохнул и сел за стол напротив нее. – Она никак не смирится, что я вырос, - он гордо по-мальчишески расправил плечи, и Рамира отвернулась, не в силах сдержать улыбку.

- Знаешь, я была бы рада, если бы моя мама меня опекала иногда. Я слишком рано уехала из родного дома и слишком давно живу без родителей.

Саша сверкнул на нее своими невозможными глазами и сказал:

- Ты просто не знаешь мою маму.

С тех пор Саша стал часто бывать у них. Она привыкла заставать его ночью на своей кухне и вести неспешные беседы за чашкой чая, забывая, что завтра рано на работу. Они говорили обо всем: о музыке, литературе, космосе и перемене климата, о его преподавателях и ее коллегах, о его учебе и ее работе. Самым главным в их беседах для нее со временем стала возможность смотреть в его глаза и чувствовать его. У нее никогда не было такого очевидного ощущения другого человека, как будто она могла соединяться с ним невидимым проводом и чувствовать все то же, что и он.
Мать его, судя по всему, была настоящей мегерой, одно имя чего стоило – Людмила Митрофановна. История стара как мир – вырастила сына, всю душу в него вложила и, собственно, считала его своей неприкасаемой собственностью. Эгоизм, помноженный на самодурство. Сын ее, как водится, любил и разрывался от навязанного с детства чувства вины и стремления к самостоятельности. Вроде все так просто, к психологу не ходи. Рамира часами с удовольствием и жаром объясняла Саше, как мама его любит, просто ее любовь носит такие гипертрофированные формы, он должен отнестись с пониманием и т.д. и т.п.
А потом Саша пропал. Так же неожиданно, как и появился. Рамира пыталась расспрашивать Лизу, но та была занята очередной своей любовью и про Сашу отвечала скупо и раздраженно: «Не знаю. На занятия ходит».

Рамира ужасно переживала. На работе не могла сосредоточиться, стала плохо спать. В конце концов, спрятала гордость подальше, попросила у Лизы его телефон, выдержала удивленно-насмешливый взгляд сестры и отправила ему смс: «У тебя все в порядке? Мира» Сидела в нетерпении над телефоном целый час, прежде чем пришел ответ, такой же лаконичный, как вопрос: «Да, Мира, все в порядке, спасибо». Рамиру как по голове ударило. Она вдруг поняла весь масштаб бедствия: влюбилась в мальчишку младше себя на восемь лет, шлет ему смски как последняя дура и умирает от желания просто посмотреть ему в глаза.

Призванный на помощь здравый смысл только все испортил: мозг помог разложить все по полкам и понять, что так оно и есть – влюбилась. Диагноз-то поставили, а вылечить забыли! Покоя не давали три вопроса, соревнуясь за звание самый бессмысленный и самый риторический: «почему он?», «почему он пропал?» и «что делать?» Наконец, измучив себя до последней степени, и не найдя вразумительного ответа ни на один вопрос, Рамира решила ничего не делать, просто ждать, когда он материализуется на ее кухне. И он таки материализовался, правда, почти через пять месяцев.

Сидел и пил чай, как ни в чем не бывало. Будто и не уходил вовсе. Увидев ее, радостно улыбнулся, вскочил, отодвинул для нее стул, указывая на него приглашающим жестом. Опутывает ее своим взглядом, как ватным одеялом, заворачивая, как в кокон, – и не выберешься из него.

- Как это чертовски мило с твоей стороны… - начала Рамира колючим от сарказма голосом, но не договорила, устало плюхнулась на стул и вдруг с ужасом поняла, что плачет. Это было так неожиданно, настолько против ее характера, против понимания самой себя, что захотелось плакать еще сильнее и не останавливаться, чтобы не думать, не анализировать, не извиняться. Саша заметался вокруг нее, смешно и неуклюже размахивая длинными руками. «Как орлица над орленком» - почему-то вспомнились слова из детской сказки, и Рамира расхохоталась, размазывая слезы по щекам, мешая всхлипы с приступами смеха. Саша перестал метаться, сел напротив, взял ее лицо в свои большие теплые ладони и заглянул в глаза. Смотрел внимательно, долго, так микробиолог разглядывает под микроскопом начало новой жизни, боясь ошибиться и раньше времени поверить в успех. Рамира с вызовом отвечала на его взгляд: ну и пусть все поймет, пусть прочитает как в открытой книге – ей все равно. Бесконечно медленно его глаза приближались, не давая опустить взгляд, отвернуться или убежать, не оставляя ни единого шанса на отступление.

Уже потом, водя пальцем по его лицу в темноте своей комнаты, очерчивая широкие густые брови, тонкий нос, по-детски припухлые губы, она спросила:

- Почему ты пропал?

- Я… испугался, - Рамира было иронично хмыкнула, но, по всей видимости, говорил он серьезно.

- Меня?

Он помолчал. Потом, не ответив на ее вопрос, сказал:

- Мама всегда говорила мне, что такого дурака, как я, все женщины только и норовят использовать.

- И что, ты подумал, что я хочу использовать тебя??? – Рамира чуть не расхохоталась, забыв данное себе обещание быть серьезной. Это и впрямь было смешно: она использует бедного студента, который сам периодически у нее живет.

- Понимаешь, я рассказал ей о тебе… точнее, попробовал рассказать, - Саша будто и не заметил ее насмешливости.

- И что? – Рамире уже стало по-настоящему интересно.

- Ну и она схватилась за сердце, сказала, что ты меня погубишь, что ей цыганка нагадала и еще какой-то такой же бред несла. Довела себя до приступа, скорую вызывал… - Саша тоскливо уставился в потолок. – Вот и обещал я ей, что больше к тебе не пойду.

- Зачем же пришел? – вопрос вырвался почти автоматически, от привычки все выяснять до конца.

- Не знаю… не могу без тебя, - лицо у Саши стало совсем несчастное, какое-то по-детски обиженное. И она притянула его к себе – утешить и успокоить, как ребенка.

- Оставайся у меня, - вдруг сказала она, неожиданно для себя самой. И он остался.

Было лето, Лиза уехала на каникулы к родителям, и никто не мешал их незатейливому счастью. Утром он готовил ей завтрак, вечером встречал с работы, а выходные они проводили в поездках по Подмосковью. Им было все равно куда ехать: они садились в первую попавшуюся электричку и ехали, пока не увидят интересное название станции или красивый пейзаж. Тогда они выходили и шли куда глаза глядят, не пытаясь придумать цель своей поездки, не стремясь заполнить ее интересными местами или событиями. Все интересные для них события происходили внутри. В этом калейдоскопе мест Рамира не запомнила ничего, и сколько она ни пыталась потом вспомнить, куда они ездили, где были, что видели – ничего не получалось. Как будто с бешеной скоростью прокручивался один и тот же фильм, кадры мелькали, не позволяя разобрать ничего толком, и только иногда взбесившаяся пленка останавливалась, прихотливо высвечивая тот или иной момент: идет мелкий дождь и он кружит ее на руках, крича: «Мирка, я люблю тебя!»; его сухие шершавые губы целуют ее глаза; капля дождя повисла на иголке ели, отражая в себе весь мир, и вот-вот упадет, разбившись на миллиард маленьких миров; нагретый песок под ногами пахнет хвоей и солнцем; шум далеких поездов сливается со стуком сердца (моего? его? справа стучит, значит, его).

Такси резко затормозило, раздался несильный удар. Водитель выругался, выбежал из машины, начал смешно подпрыгивать, размахивая руками, как подстреленная птица. К нему присоединился второй водитель, и оба они, что-то громко крича и жестикулируя, начали исполнять неведомый ритуальный танец, напоминающий пляски шамана или схватку двух самцов императорского пингвина в брачный период.


Вещей у Рамиры было немного и, так как они уже давно въехали в город, она не стала дожидаться окончания ритуальных плясок вокруг покореженного автобожества, расплатилась с водителем и пошла в метро.

Было раннее утро выходного дня, и народу в метро было немного. На лавке напротив, спрятав лицо за каскадами невообразимо красивых длинных волос цвета спелой пшеницы, сидела девушка, а рядом с ней долговязый и нескладный молодой парень, трогательно держа ее за руку, что-то шептал ей прямо в пшеничный шатер напротив того места, где, судя по всему, у нее должно было быть ухо. Вдруг девчушка тихо засмеялась и откинула с лица пшеничное богатство, явив миру довольно невыразительное белесое личико с носиком уточкой и подростковыми прыщами на подбородке. Она повернула голову и посмотрела на своего спутника с такой нежностью и любовью, что простенькое и некрасивое личико вдруг засветилось, как у блаженной.

- Я посажу тебя на электричку, - с нежностью сказал ей парень, бережно выводя из вагона свое светящееся счастье в шатре пшеничных волос.

Рамира посмотрела им вслед: зависти не было, было ощущение прикосновения к чуду. Чуду, которое и у нее было – точно было, хоть и давно. И опять, как тогда, много лет назад, в голове возникла картина длинной, уходящей в точку на горизонте пленки из кадров, которые могли бы произойти с ними, пленки, на которой он и она вместе, пленки, которая с бешеной скоростью сворачивалась и скручивалась у нее на глазах, как лист бумаги в огне, становясь все короче и короче, пока не оставалось ничего, ни одного момента, ни надежды, что они когда-нибудь произойдут. И от скорости, с которой в ее воображении исчезала эта параллельная, невозможная и недостижимая жизнь и надежда на нее, у Рамиры до сих пор перехватывало дыхание, как будто ей не хватало воздуха.

«Ну вот, разнюнилась. Так и знала, что не надо тебе возвращаться. Никогда» - раздраженно подумала Рамира. Но тут же устыдилась своих мыслей – сестра умирает, а она все о своем. Все, забыла, проехали.

Выйдя на знакомой станции метро, Рамира сначала подумала, что не туда попала – настолько все изменилось вокруг. Выросли как грибы разноцветные торговые центры, вытянулись вверх светящиеся башни жилых многоэтажек, доисторическими скелетами на фоне серого предрассветного неба застыли подъемные краны на очередной стройке. Чужой неуютный мир великанов. «Почему-то в горах не чувствуешь себя такой маленькой, беспомощной и одинокой, как здесь, среди этих возведенных людьми монстров» - подумала Рамира, с трудом определив направление, в котором ей надо было идти.

Дом, в котором жила сестра, она знала хорошо. Раньше это был ее дом. В подъезде все так же, как восемь лет назад, пахло кошками, сырым бетоном и еще смесью чего-то неуловимого, чем пахнут старые подъезды: едой, людьми, паутиной в уголках на потолке, пылью и побелкой. Подъезды копят запахи дома и хранят их в себе как джина в бутылке, выпуская без предупреждения на того, кто думал, что забыл их навсегда.

Перед дверью она немного постояла. Вдруг стало страшно встретиться с Лизой. Она запомнила ее веселой хохотушкой: розовые пухлые щеки, светлые кудряшки и капризно-требовательный взгляд домашней любимицы. Какая она сейчас?

Звонок глухо проскрежетал за дверью, послышались торопливые шаги, и дверь открыл Виктор. Долговязый и нескладный он потирал сонные глаза, не узнавая глядя на Рамиру.

- Мира, ты что ли? Такая загорелая, что я и не узнал…

- Привет, Вить. Ну, может, дашь пройти?

- Да, конечно, заходи… Заходи, конечно, - Витя засуетился, убирая свое долговязое нескладное тело из дверного проема и одновременно пытаясь ухватить у нее сумки из рук.

- Ну как Лиза? – спросила осторожно, пройдя и поставив сумки у порога.

- Да так же… - обреченно проговорил Виктор, уставясь в пол. – Ты проходи, сама увидишь, она не спит.

Рамира на цыпочках прошла в спальню, стараясь не шуметь. Лиза лежала, отвернув голову к окну, и не сразу заметила, что кто-то стоит у порога комнаты. Белокурые кудряшки длинными безжизненными плетями разметались по подушке, на месте былых пухлых щек были две бледные впадины, тонкие руки в беспомощном изломе застыли на одеяле. Рамира тихо охнула, Лиза перевела на нее взгляд, и Рамира поняла, что самыми страшными в ней были глаза – они были живые. Они были настолько безжалостно и неумолимо живые на бледном и мертвом лице, как птица, бьющаяся в глухой коробке, что у Рамиры сжалось все внутри, как будто невидимая петля затянулась на сердце и сдавила его, не давая дышать.

Кто такие родные? Это люди, с которыми ты связан на всю жизнь нитями (узами, веревками, цепями – называйте это как угодно), которые позволяют тебе уйти далеко и даже порой подолгу не думать о них, не вспоминать, как бы не нуждаться в них. Они где-то есть, твои родные, они всегда рады услышать твой голос по телефону или увидеть тебя, и ты это просто знаешь, как знаешь, что для того, чтобы дышать, тебе нужен воздух. Но ты же всерьез не размышляешь о воздухе и о том, что он для тебя значит. Так и родные. Они просто есть и должны быть, чтобы ты дышал, и чтобы тебе всегда хватало воздуха.

Сейчас Рамире не хватало воздуха. Сейчас она поняла, что глаза – это все, что осталось от ее милой, избалованной, невыносимой и любимой сестренки. Она поняла, что это не ее сестра умирает, а она сама, медленно, по частям, клеточку за клеточкой отдавая этой чудовищной петле, которая сдавливала сердце все сильнее, лишая сил, лишая воли. Еле-еле взяв себя в руки, Рамира подошла к кровати под пристальным взглядом огромных глаз на истаявшем лице.

- Лизка…

- Мирка…

Рамира осторожно взяла в руки невесомую ладонь сестры.

- Ну и чего ты расклеилась? – голос предательски дрогнул.

- Мирка, хорошо, что ты приехала, я уж думала, не увидимся, - быстро зашептала Лиза, с неожиданной силой сжимая Рамире руку.

- Ну что ты, перестань. Ты молодая, поправишься, - Рамира будто пыталась уговорить саму себя, потому что Лиза ее явно не слушала. Она перевела взгляд опять в окно, в серое зимнее небо, как будто ей было все труднее возвращаться на землю.

- Ничего-ничего, мне уже не страшно, - покровительственно, как старшая, прошелестела Лиза, сделав попытку погладить Рамиру по руке. В контрасте их рук – ее загорелой, сильной и жилистой и бледной прозрачной руки сестры – была неизбежность и предопределенность. Рамира вдруг ясно осознала, что ничего уже не изменить, и от этого все внутри застыло и опять стало трудно дышать. Понимая, что сейчас разрыдается, и, зная, что этого делать нельзя, нельзя и все, Рамира друг начала рассказывать ей про горы. Лиза, казалось, не слушала ее, отстраненно глядя в окно своими огромными ужасающе живыми глазами, а она все рассказывала, не могла остановиться: и про то, как солнце окрашивает их в алый цвет, умирая на закате, и о том, как облака накрывают вершины пушистым белым покрывалом, как первые лучи солнца на рассвете скользят по их ребристым черным бокам, выкладывая золотые дорожки из света, как далеко внизу, в разломе неприступных утесов бушует бесконечный океан…

Она еще что-то рассказывала про свой садик и про соседей, про привитые яблони, про свою нехитрую островную жизнь. Лиза, казалось, заснула, прикрыв глаза прозрачными веками. Вдруг она спросила:

- Почему ты тогда уехала?

Рамира замолчала от неожиданного, но предсказуемого вопроса.

- Я сбежала, - просто и откровенно сказала она. Умирающим не врут.

- Я так и подумала, - прошептала Лиза. – Но почему? Неужели от него?

- От себя… Не знаю, Лиз, давно это было. Тогда мне так было проще.

Помолчали. За окном умирал серый зимний день, растворяя все в сером кружащемся мареве бесконечного нудного снегопада.

- А он искал тебя… где-то через год после твоего отъезда. Просил адрес. А мы его тогда и сами не знали. Ты же не давала сначала, сама звонила только изредка… - Лиза говорила с трудом, но торопилась, боялась, что не хватит сил договорить. – Он женился, дочка у него, года три ей наверное… Но что-то пить начал. Ребята говорили, что пьет по-черному… С работы вылетел, дома, видимо, тоже не все гладко. – Лиза замолчала, закрыла глаза. – Ох, Мира, зря ты тогда так уехала…

Лиза замолчала, опять закрыла глаза. За окном беззвучно падал снег, все гуще и гуще, закрывая мир плотной серой пеленой без света и надежды. На этот раз она, видимо, все-таки заснула. Рамира поднялась, расправляя затекшие руки и ноги, побрела на кухню. Там, как потухший вулкан, сидел Виктор, созерцая узоры на скатерти. Он являл со своей женой разительный контраст тем, что в нем все было живое, кроме глаз. Здоровый крепкий парень – широкие плечи, сильные уверенные руки, несмотря ни на что розовые щеки и безжизненный потухший взгляд. Серый и мутный как умирающий зимний день за окном.

Из всех Лизиных друзей, ухажеров и многочисленных любовей Виктор всегда ей нравился больше всех – надежный, уверенный и притом весельчак каких поискать. Лизку он любил без памяти. Тем, видимо, и приворожил изменчивую и ветреную хохотушку.

Рамира тяжело опустилась на табуретку в своей бывшей кухне.

-Может, покормишь меня чем? Или хотя бы чаю нальешь?

- А, да, извини, я сейчас…

Он вскочил, забегал по кухне, сунулся в холодильник, но там, видимо, ничего не было. Полез в шкаф, потом в другой. Рамира поднялась:

- Я схожу в магазин.

- Да, спасибо… - он опять вернулся в свой летаргический сон-созерцание узора на скатерти.
Рамира вышла на завьюженную улицу. На улице ей стало легче. Все смешалось: и умирающая сестра, и Саша, который «приходил и искал», и бестолковый ее побег от самой себя – все полетело веселым сумасшедшим клубком по пустынной улице вместе с глупыми, хаотично вьющимися на ветру снежными хлопьями. В этой серой мгле, в которой, казалось, не было ни одного твердого предмета, о который можно было бы опереться или за который можно было бы ухватиться, где все было зыбким и нереальным, ей безумно захотелось назад, в мир, четко очерченный непреклонными и несдвигаемыми боками гор. Там все было предсказуемым и понятным: солнце каждый вечер тонуло в океане и каждое утро вылуплялось из разлома скал на горизонте, сосед Санчес каждый вечер раскуривал свою старую деревянную трубку и приговаривал, глядя на закат, всегда одно и то же с небольшими вариациями: «завтра будет сильный ветер» или «прилив нынче будет высокий» или «а зима-то нынче в горах холодная». Дым от его трубки тихо таял в прозрачном воздухе, издали доносилось тоненькое пение старухи Марии, укладывающей внуков, и весь мир дышал таким покоем и умиротворением, как будто земля не вращалась, несясь с бешеной скоростью по просторам холодной галактики, а мирно покоилась на трех больших ленивых черепахах или сонных китах, как верили древние.

Какой теперь мир ее – этот, затерянный в снежной мгле, или тот, спрятанный за неприступными горами?

Лиза умерла той же ночью, не просыпаясь.

Когда хоронили, снег перестал и развиднелось. Даже выглянуло скупое зимнее солнце. Народу на похороны пришло много: бывшие одноклассники, одногруппники, коллеги, случайные друзья – Лиза была чрезвычайно общительна, дружила легко и с удовольствием, и люди к ней тянулись.

Она не сразу узнала его высокую худую фигуру: то ли из-за широкого пальто с поднятым воротником, то ли из-за ссутулившихся опущенных плеч. В руках он держал две живые гвоздики. Колючий зимний ветер трепал их беззащитные лепестки и, казалось, трудно было найти что-то более хрупкое и неуместное, чем эти растрепанные цветы в разгар зимы.

Он повернулся и встретился с ней взглядом. Удивление, радость, что-то еще, что она не смогла распознать и классифицировать своим цепким взглядом, мелькнуло в его глазах, и через несколько секунд он уже стоял перед ней, вроде все тот же мальчик, но уже не тот, уже взрослый мужчина, который к тридцати с хвостиком успел обзавестись семьей, морщинками в уголках глаз, какой-то нездоровой одутловатостью лица, которая бывает от недостатка сна или от избытка спиртного, и непривычным налетом усталости в некогда ярко голубых, а теперь серых глазах.

- Привет! Какая ты загорелая, прямо негритянка! – он был явно рад ее видеть. Стоял перед ней, все такой же высокий и по-мальчишески нескладный, с поникшими умирающими гвоздиками в руках.

-Привет! – она тоже не сдержала радостной улыбки, хотя и хотела казаться холодной и отстраненной.

- Мои соболезнования… Лиза, такая молодая, веселая, и вот надо же так…. - его лицо на несколько секунд стало грустным и озабоченным, но радость опять пробилась наружу, как зимнее солнце сквозь серые облака.

- Да, Саша, и не говори. Спасибо, что пришел… - Рамира поспешно стерла улыбку с лица и отвернулась, почувствовав себя предательницей за то, что на похоронах единственной родной сестры не может подавить необъяснимую радость от того, что этот нескладный, одутловатый и, главное, чужой мужчина переминается с ноги на ногу перед ней с нелепыми трупиками гвоздик в руках.

«Боже мой, неужели все напрасно, неужели от этого никуда не убежать? Неужели тебе было мало?» - зло спрашивала она себя, стараясь не глядеть на него, не окунаться в манящую, искрящуюся радостью синь его глаз.

- Как Людмила Митрофановна? – спросила, чтобы перевести тему.

- Мама умерла… год назад, - Саша опустил голову, - тоже рак.

- Сочувствую.

Они помолчали. Рамира вспомнила худую нервную женщину, которая как-то много лет назад, когда они еще жили вместе, влетела в ее квартиру как фурия. Саши тогда не было дома, Лиза еще не вернулась с каникул, Рамира была дома одна.

- Вы Мира? – вопросила незваная гостья тоном следователя, уличающего преступника, и гневно откинула с лица прядь волос, выбившуюся из тощего пучка на макушке.

- Да, я… а вы?... – неуверенно начала тогда Рамира, внутри уже догадываясь, кто перед ней.
Вошедшая окинула Рамиру с ног до головы злым цепким взглядом, обвела глазами коридор, заглянула в комнату и на кухню и трагично подытожила:

- Я так и думала.

- Может, вы пройдете? Чаю?... – Рамира растерянно развела руками, тщетно пытаясь расположить к себе гостью или хотя бы поймать ее бегающий взгляд и остановить надвигающийся скандал.

- Я не позволю вам дурачить моего мальчика! – как в плохом кино воскликнула гостья и, наконец, посмотрела Рамире в глаза злыми и несчастными глазами. «Люди бывают злы оттого, что несчастны, или несчастны оттого, что злы?» - мелькнуло тогда у Рамиры, но вслух она сказала, как могла более умиротворяющее и спокойно:

- Людмила Митрофановна, успокойтесь, пожалуйста. Никто вашего мальчика не дурачит и не обижает. И вообще он взрослый человек…

- Ага, взрослый! – яростно откликнулась та, будто ждала от нее чего-то подобного, - ты сначала роди себе такого, вырасти его, ночей не спи, а потом отдавай всякой шалаве, которая, небось, поперебирала всяких, а теперь ее на мальчика чистого потянуло. Еще ребенок, наверное, где-то есть! – грозно и утвердительно припечатала Людмила Митрофановна, потрясая одновременно острым кулачком и жидким пучком на голове.

Рамира растерялась. Говорить, что ребенка нет и оправдываться было глупо. Одновременно внутри волной поднималось возмущение против тупой и необоснованной злобы.

- Уйдите, пожалуйста, - тихо сказала она. И добавила с горечью, не сдержавшись, - я думала, мы по-другому с вами познакомимся.

- Ишь ты, познакомиться она хотела! Да я с тобой срать на один гектар не сяду! – Людмила Митрофановна перешла на визг. Она еще что-то визжала такое же грубое и несправедливое, но Рамира уже не слушала, она ушла в комнату и плотно закрыла за собой дверь. Постепенно все затихло, видимо, незваная гостья ушла.

Когда Саша вернулся домой, он сразу почувствовал, что что-то не так. Рамира отпираться не стала, просто сказала, что приходила его мама. Он сразу все понял, погрустнел и пообещал с ней поговорить.

На следующий день Саша пришел позже обычного со странным чемоданчиком в руках, который оказался старым катушечным магнитофоном «Романтик».

- Вот, я окончательно ушел от мамы, - торжественно объявил он, демонстрируя Рамире потрепанный раритет. – Это от моего отца, я с ним никогда не расстаюсь. – И он поставил чемоданчик в угол, где целый год потом Рамира стирала с него пыль.

Вскоре вернулась с каникул Лиза, и они стали жить втроем. Лиза не мешала их незатейливому счастью, она к тому времени прочно увлеклась Виктором, и они часто просиживали на кухне до утра вчетвером: пели песни, разговаривали, смеялись.

Мать Саши больше к ним не приходила, и Рамира постепенно успокоилась: казалось, налаженной счастливой жизни ничего не угрожает. Правда, иногда, когда Саша разговаривал с матерью по телефону, по его сдавленным раздраженным репликам она понимала, что мать опять завела свою старую песню, но она старалась об этом не думать, не поднимать с Сашей тему о его маме и принимать все как есть.

Время шло, ее счастье казалось неизменным, обыденным и привычным, как удобные домашние тапочки, которые не замечаешь, пока они уютно и преданно баюкают усталые ноги. Так естественно было просыпаться рядом с ним, засыпать, уткнувшись носом ему в шею, вдыхать его теплый родной запах, зарываться пальцами в его волосы и еще много разных других мелочей, из которых и складывается счастье по кусочкам, отливается по каплям, отмеривается каждому по неведомым меркам.

Однажды Рамира пришла домой поздно: на работе задержали, надо было срочно сдать проект. Квартира сразу показалась ей какой-то непривычно пустой, хотя вещи вроде бы стояли на своих местах. Кроме одной: исчез Сашин чемоданчик с магнитофоном «Романтик», стоявший в углу в прихожей с того самого момента, как он торжественно его туда поставил, объявив об окончательном переезде к ней.

В дверях своей спальни возникла Лиза в ночнушке, похожая на привидение.

- Где Саша? – почему-то тревожно спросила Рамира.

- Не знаю, - как-то испуганно ответила Лиза. – Он какой-то странный был сегодня. Пришел рано, с чем-то возился, потом я случайно вышла в коридор и увидела, что он собирается уходить со своим магнитофоном в руках. Я его спросила: «ты куда?», а он сказал: «вот только эту бандуру отвезу к маме, что она здесь пылится» и ушел. И больше не возвращался. Ой, Мирка, может ему позвонить?

- Да, да, сейчас… - Рамира набрала его номер трясущимися пальцами, почему-то заранее зная, что он не ответит. Он не ответил. Длинные гудки сменились сообщением, что абонент недоступен.
Она прошла в комнату. Так и есть: все ящики, где лежали его вещи, пустые, голые вешалки торчали в опустевшем шкафу. Рамира опустилась на кровать и закрыла лицо руками. Она не могла понять, что случилось. Они не ссорились, не ругались. Правда, она в последнее время допоздна пропадала на работе, и они мало общались, но зачем же так, не поговорив, не объяснив…

Он не взял трубку и на следующий день, и через день. Через неделю она перестала ему звонить, погрузилась в мутную тоску, захлебнулась ею и безвольно поплыла по течению, не пытаясь вынырнуть и хоть как-то спастись. Лиза стала все чаще повторять слово депрессия и таскать ее по психологам, а ей было все равно. Что-то порвалось внутри, остановился механизм, позволяющий жить, радоваться, стремиться к чему-то, и она повисла как безжизненная кукла на нитке, не в силах ничего понять, изменить, не в силах просто заставить себя жить дальше.

На работе она автоматически работала, не вникая в суть, дома она автоматически ела, не чувствуя вкуса еды, и спала, не видя снов. На Тенерифе ее притащила Лиза, которая купила путевки и все устроила, чтобы как-то отвлечь сестру. Здесь Рамире и правда стало немного лучше: беснующийся и плюющийся пеной океан и непреклонно спокойные горы что-то стронули в ее душе и она, проревев ночь напролет, заснула под шум прибоя и проснулась уже другой, пустой и легкой, готовой жить дальше.

Вернувшись, она часто вспоминала горы и океан, и как-то раз решение созрело само собой – простое и очевидное, завораживающее перспективами какой-то деятельности, кроме тупого ожидания непонятно чего и перемалывания-пережевывания одних и тех же слов и ситуаций в поисках ответа на одни и те же вопросы: почему он ушел и что было не так.

Переезду она отдалась с энергией, которой и сама в себе не подозревала. Продала машину, собрала все сбережения и купила себе в деревушке в горах Тенерифе маленький домик с протекающей крышей. Лиза отговаривала, взывала к рассудку, но все было бесполезно: хмурым декабрьским днем Рамира собрала только все самое необходимое и уехала, как ей казалось, навсегда.

В аэропорту Лиза, хлюпая носом и обнимая сестру, сбивчиво приговаривала:

- Мирка, ну ты немного поживешь там и вернешься, да? Ты хоть адрес пришли… Звони хоть иногда…


Народ на кладбище начал постепенно расходиться. Капризная зимняя погода переменилась, и теперь с неба сыпалась сухая нудная крупка снега, которая колола щеки и норовила залезть под воротник.

Рамира взглянула на стоящего перед ней сутулого мужчину, сжимающего еле живые цветы.

- Ты цветы положи… - кивнула неопределенно в сторону могилы. – Была рада тебя увидеть.
Потом с усилием добавила:

- Хочешь, приходи к нам на поминки сегодня. Будут только самые близкие… - повернулась и пошла, чувствуя спиной его взгляд, ускоряя шаг, чтобы не обернуться.

Вечером он пришел. Сидел тихо за столом и не сводил с нее понимающих грустных глаз. Она опять почувствовала, как протягивается между ними невидимый провод, по которому, как по нервным окончаниям, до нее доходят невысказанные слова, как она опять самым непостижимым образом вдруг оказалась связанной с ним, этим, по сути, чужим усталым человеком, которого она столько лет пыталась забыть.

Когда все разошлись и Виктор пошел спать, сославшись на усталость, они остались на кухне вдвоем, как много лет назад, когда он приходил в ее дом студентом.

Говорили про Лизу, вспоминали былые времена, даже смеялись, зажимая рты рукой, чтобы не потревожить покой печального дома. Но в закоулках прошлого они неизбежно натыкались на самих себя, молодых, глупых и счастливых, и смех затихал на полуслове, и многочисленные: «а помнишь…» сменялись подавленным неловким молчанием.

В одну из таких пауз он накрыл ее руку своей большой и теплой и сказал:

- Мира, прости меня… Я так виноват перед тобой. Я тогда ничего не объяснил, просто пропал… Моя мама… у нее с сердцем еще тогда плохо было, и она сказала, что умрет, если я от тебя не уйду… Я, правда, не знал, что делать… Я потом искал тебя, и Лиза клялась, что не знает твоего адреса…

- Бедный мальчик Саша… - проговорила Рамира устало. Ответ на мучивший ее вопрос был простым и исчерпывающим, как приговор, и от этого вдруг стало легко и все понятно, как будто сложилась головоломка, которую она уже и не думала сложить. Не то чтобы мысль о его матери и ее участии в его исчезновении не приходила ей в голову. Но она не могла поверить, что можно вот так пропасть, не сказав ни слова, будто и не было ничего…

Теперь поверила… И стало странно, как это она не верила до сих пор, придумывая невероятные объяснения и немыслимые причины, пытаясь хоть как-то оправдать и понять.

- Бедный, бедный, испуганный мальчик Саша, – повторила Рамира уже весело и снисходительно. - Тебе пора домой, а мне еще вещи собирать – я завтра улетаю обратно.

- Как улетаешь? Куда улетаешь?

- Домой. На Тенерифе.

- Домой…. – растерянно повторил он, ищуще заглядывая ей в глаза. Но связь пропала, она больше не чувствовала его, внутри было утешительно пусто и легко. Перед ней стоял чужой сутулый мужчина с одутловатым усталым лицом. Его взгляд проходил сквозь нее, не задевая.

- Ты хоть… адрес оставь, - попросил он неуверенно.

- Зачем?

- Ты не простила меня? – спросил он жалобно, как ребенок.

- Простила, простила, Сашенька. Иди домой, все у тебя будет хорошо.
***
Нет, Рамира никогда не устанет на это смотреть: обыденное и избитое на подмостках вселенной действие будет приводить ее в трепет, сколько она ни проживет. И каждый раз, когда огненный шар солнца тонет в океане, отмеряя дни ее жизни, она сидит в первом ряду амфитеатра, на своей лавочке под мандариновым деревом, и думает о том, что ей не о чем жалеть в своей жизни, разве только о том, что нельзя ее вернуть.

2012