Катерина (часть первая)

Памяти моей землячке П.И. Щеголевой

Глава1

Старенький пазик резво бежал по широкому, свежеуложенному шоссе. Путь от облцентра до понтонного моста, где Алексей Иванович Сергеев назначил встречу с председателем колхоза, всего пятнадцать километров, или двадцать минут на рейсовом автобусе.
Сергеев машинально взглянул на часы: половина двенадцатого, встреча назначена на час.
По обочинам дороги мелькают сосны, разделенные аккуратными прямыми рядами, совсем недавно посаженных, белоствольных красавиц берез. Что значит для дерева двадцать пять – тридцать лет? Совсем небольшой срок, а для человека? Алексей Иванович прижался щекой к нагретому жарким майским солнцем стеклу. Чем меньше километров оставалось до Дона, тем настойчивее сжималось сердце от волнения, пересыхало во рту. Привычным движением он нащупал в кармане пиджака валидол, с которым не расставался в последние годы. Много раз рисовал Алексей Иванович в своем воображении эту поездку: и тогда в войну, когда чудом остался жив, и после войны, когда поднимали разрушенное народное хозяйство. Казалось, он много раз пережил поездку, привык к мысли, но выходит, ошибался.
Обещал приехать на открытие памятника погибшим односельчанам к тридцатилетию Победы. Не сложилось. Подвело здоровье, в первый раз попал в больницу с сердцем. После выписки врачи советовали избегать стрессов, волнений. Поездку пришлось отложить. Заядлый курильщик, Сергеев теперь с улыбкой вспоминает первые дни, когда бросил курить. Брал в карманы леденцы вместо сигарет. Ему даже по ночам снился сказочно-желанный сигаретный дым, и просыпался, ощущая табачный привкус во рту. К сожалению, чаще наши вредные привычки заставляет забыть пошатнувшееся здоровье, а не здравый смысл или желание.
- Вам плохо? – еще совсем молодая, красивая женщина, сидевшая рядом на двухместном дерматиновом сиденье автобуса, с волнением легонько трясла его за локоть.
- Нет, нет. Спасибо. Задумался. Я воевал здесь в сорок втором. Вот вырвался, наконец, приехал. Немного волнуюсь…
Алексей Иванович провел ладонью по пересохшим губам. Молодая женщина догадливо улыбнулась. Достала из небольшой болоньей сумки начатую бутылку «Буратино», с улыбкой протянула Сергееву.
- Попейте. У меня всегда, когда волнуюсь, во рту пересыхает.
- Спасибо.
Алексей Иванович сделал несколько глотков теплого жгучего горло лимонада. Протянул хозяйке бутылку, еще раз поблагодарил.
- Так вы тридцать пять лет не были в наших краях? – допытывалась словоохотливая соседка.
- Да. Собирался каждый год. Я с Урала, с Магнитогорска. Все дела не пускали. Теперь вот вышел на пенсию и твердо сказал себе: первое, что сделаю, съезжу в Приозерск, поклонюсь могиле своей матери…
- Так вы земляк наш, приозерский? – соседка радостно округлила глаза.
- Нет…
- Родители здесь жили?
- Нет. Как вам объяснить?.. Алексей Иванович замолчал, вопросительно посмотрел на женщину.
- Оля, - догадавшись, представилась она.
- Просто Оля?
- Ольга Владимировна, но лучше просто, Оля, - она улыбнулась большими светло-карими глазами.
- Екатерина Ивановна Иволгина погибла в войну с семьей. Вы слышали про это?
Сергеев не договорил. Ольга даже за руку от удивления его схватила.
- Вы летчик?!
-Какой я теперь летчик. Пенсионер. – Алексей Иванович улыбнулся. – Но в октябре сорок второго был летчиком и здесь, на Дону, был мой последний воздушный бой, в той войне…
- Вы Алексей Иванович Сергеев! Я работаю учительницей в городе Приозерске. Это наш райцентр. У нас и город, и село с одним именем. Мы вам письмо писали, приглашали на открытие памятника, два года назад.
Ольга Владимировна заволновалась, скороговоркой стала рассказывать, словно опасаясь, что Сергеев, не выслушав ее, выйдет из автобуса:
- Мы с моим 8 «б», где я классный руководитель, материалы по подвигу Катерины Ивановны собирали в наш школьный музей и про ваш подвиг…
- Про мой подвиг?
- Да, ваш подвиг. Вы прошли ужасы фашистских лагерей, не сломились…
- Знаете, Ольга Владимировна, - Сергеев бережно взял своей широкой ладонью ее за запястье, - таких, как я, в войну были сотни тысяч, а таких, как Катерина – единицы.
Учительница, не ожидавшая услышать этих слов, замолчала. От волнения даже щеки ее порозовели.
«Совсем еще девчонка, - подумал Сергеев. – А сколько было в сорок втором маме Кате? Наверное, столько, сколько и ей сейчас, может, на два – три года больше. Смогла бы она, молодая, красивая ценою своей жизни и жизней своих детей не предать простого солдата? Совсем ей чужого? Которого она и видела несколько раз, по пять минут, когда приносила еду…»
- Алексей Иванович, извините за назойливость, я хочу вам возразить, – оправившись от шока неожиданной встречи с летчиком Сергеевым, «музейной» личностью, сказала настойчивая учительница.
– Патриотизм, преданность Родине, партии, в годы войны были не единичными, скорее массовыми. Вот в нашем Приозерском районе, в селе Никольское, за помощь партизанам были повешены мать с семнадцатилетним сыном. Об этом подвиге мы узнали совсем недавно. Сейчас собираем материалы.
- Патриотизм, говорите, Ольга Владимировна. – Сергеев посмотрел в глаза молодой учительницы. – Можно и так написать в газетах, но в обиходе звучит проще. Жить без предательства, без подлости.
Он замолчал, устало посмотрел в окно. Шоссе миновало придорожный поселок. «Подполье», - прочитал Сергеев на указателе населенного пункта. Дорога прямой, блестящей под жарким солнцем лентой, вырвалась на простор. По обе стороны потянулись поля с посаженными овощами. Здесь, у поймы реки, начиналась земля колхоза «Приозерский», куда он ехал по приглашению председателя Антипенко Григория Петровича. Ровные зеленые грядки ранней капусты уходили вдаль к горизонту. Вдалеке синенький трудяга «Белорус» проводил какие-то сельхозработы. Слева, на высоких горах виднелись пятиэтажки построенного после войны города Приозерска. На пойменной равнине работала на прополке бригада женщин в разноцветных платьях. Ярким зеркальным блеском сверкнул батюшка Дон и спрятался в зеленых зарослях прибрежных деревьев и кустов.
- Совсем рядом!
Сергеев машинально вынул маленькую капсулу «Валидола», достал таблетку, положил под язык.
- Болит? – Ольга сочувственно смотрела.
- Нет.… Для профилактики, - пошутил Алексей Иванович.
- Вы в правление колхоза? – поинтересовалась Ольга. Видимо, не желая отпускать «героического летчика», волею случая оказавшегося ее соседом на жестком сидении рейсового автобуса. – Может, к нам в школу придете? Выступите перед учениками? - неуверенно попросила она.
- Не знаю, Ольга Владимировна, у меня в час встреча на мосту с Григорием Петровичем, что он скажет. Если будет время… У меня билет до Москвы на завтра в семь вечера, - проговорил Сергеев банальную фразу, когда человек не хочет обидеть отказом, и не уверен, что сможет выполнить, если даст обещание.
- В час? Еще больше часа ждать… Может, на могилу сходим к Катерине?
- На могилу! – Сергеев отвлекся от своих мыслей. – Вы знаете, где она похоронена? Хотя да… Извините…
Алексей Иванович вспомнил рассказ учительницы о школьном музее, материалы для которого они с классом собирали и, конечно, не раз были на могиле Катерины.
- Конечно! Это каждый в Приозерске знает и в городе, и в селе. Двадцать первого октября, в день памяти, на могилу привозят учеников младших классов, принимают в октябрята, – радостно сообщила Ольга.
- Она еще совсем девчонка, - снова мелькнуло в голове Сергеева. – Совсем девчонка…
Они сошли, переправившись по понтонному мосту на правый берег, в самом начале села. Лента шоссе пошла в крутую гору. Водитель что-то недовольно пробурчал, но остановил автобус, в самом начале крутого подъема, посмотрев на орденские колодки на груди седого мужчины.

* * *

Сергеев никогда бы не узнал Приозерского. Добротные, просторные дома из красного кирпича, крытые железом и шифером. Огороженные усадьбы, кирпичные сараи и гаражи. Возле каждого дома торчали телевизионные антенны на высоких шестах. Все говорило о зажиточности и достатке селян. Тогда, в сорок втором, в полуразрушенном селе ютились ветхие домишки, крытые соломой.
Они шли по уходящей в гору, параллельной Дону улице.
- Улица «Донская», - прочитал вслух Алексей Иванович.
- Да. А центральная улица, по которой проходит шоссе, знаете какая? – хитро улыбнувшись, спросила Ольга.
- «Иволгиной»?
- Точно! Земляки на сельском сходе приняли такое решение, - пояснила Сергееву его молодая спутница, видимо, чтобы отвлечь от грустных воспоминаний.
- Смотрю, колхоз зажиточный. Дома у селян, добротные, - проговорил ветеран, осматриваясь вокруг.
- Да. Антипенко - хороший председатель. Строгий, но справедливый руководитель. Отзывчивый и добрый человек. К нему в колхоз очередь: даже из области ездят механизаторы, шоферы, не говоря о нашем райцентре. Зарплата хорошая. Если человек задумал строить дом, поможет материалом и ссуду даст. Да и колхоз строит квартиры, дают специалистам, животноводам. Только работай! Григорий Петрович терпеть не может пьяниц и лодырей. У него одного по всей области доярки в две смены работают. Представляете, как на заводе! – без умолку тараторила Ольга. Вы не устали, Алексей Иванович? – вопросительно посмотрела на идущего позади ветерана, - может, я быстро иду?
- Нет, нет, Олечка. Я, как курить бросил, легкие прочистил, не задыхаюсь, - соврал Сергеев, - больше нет отдышки. – Я вас не задерживаю? У вас заботы свои. Семейные дела, наверное?
- Нет. Что вы, Алексей Иванович! Это просто замечательно, что я вас встретила!
- Что ж в этом замечательного? – прищурившись, пошутил Сергеев. – Вы молодая, красивая, веселая женщина, идете по такой жаре со скучным седым пенсионером.
- Нет, Алексей Иванович, вы для нас, современной молодежи, легенда! Хотя мне уже тридцать и я «средний возраст» - тоже отшутилась Ольга.- Я живу с мамой и сыном Женей. Мама у меня тоже учительница, уже на пенсии, но работает, и бабушка была учительницей. У нас семейная династия Матвеевых. Это моя девичья фамилия, - добавила она.
- А муж? Отец Жени?
- Муж… Разные мы с ним оказались, - немного с грустью проговорила Ольга.
- Что так? Стандартный набор: пил, гулял? – допытывался уже Сергеев.
- Нет, что вы. Сережа жаден, чтобы бесцельно пропивать деньги. Он любил копить: на дачу, машину…
- Что ж в этом плохого, Ольга Владимировна? – Алексей Иванович назвал Ольгу по имени отчеству. - Человек труда должен жить достойно. Для этого и создавалось наше государство.
- Да… Конечно, - немного помолчав, согласилась Ольга. – Но понимаете, когда «вещизм» берет верх и человек становится рабом тряпок и мебели, отказывает себе сходить в ресторан, просто посидеть, поужинать, послушать «живую музыку», или съездить на юг. Просто отдыхать и радоваться жизни, когда за каждый потраченный рубль надо составлять письменный отчет… - Ольга, заволновавшись, замолчала, видимо, Алексей Иванович задел своими расспросами что-то наболевшее в душе молодой женщины.
- Ольга, а, сколько было лет Катерине? – тактично перевел разговор Сергеев.
- Тридцать три…
- Надо же! Как Христу…
- Что? - отвлеченная своими воспоминаниями не сразу поняла Ольга. – Кому?
- Библейскому Иисусу Христу, в день казни было тоже тридцать три.
- Вы верите в Бога, Алексей Иванович?
- Как вам сказать, Ольга? – Сергеев задумался. – Сложную жизнь я прожил. Когда в двадцать шесть лет каждый день мог стать последним, о многом думаешь совсем не так, как тебе говорят: «Ты должен так думать…»
- Надо же… Я думала, мировоззрение человека одинаково во всех обстоятельствах.
- Вы молоды… И ваша молодость, к счастью, проходит совсем в другие годы…
Сергеев остановился, вынул из кармана костюма носовой платочек, вытер выступающий пот на лице.
- Жара! Совсем лето пришло.
- Мы уже пришли. Видите, забор выкрашен в темно-зеленый цвет? – радостно проговорила спутница.
По левую сторону улицы, добротный кирпичный дом, крытый железом, сверкавший свежевыкрашенной голубой краской. Рядом возвышаются над крышей четыре березы.
- Это дом Катерины?!
- Нет, конечно. На месте старого построил «Приозерский силикатный завод». Дом стоял ниже, где теперь сад, - со знанием, словно экскурсовод, проинформировала Сергеева Ольга. – Не узнаете место? – она указала пальцем вытянутой руки, как указкой. – Где сейчас огород, были кусты, а в них яма для свеклы, куда вы приползли раненый…
В груди Сергеева сжалось, словно пружина… Стук сердца молотками отдавал в голову: бум – бум – бум. Тридцать пять лет шел он к этому месту! Больше половины жизни уже седого зрелого мужчины. Порою, он даже не верил, что когда-то придет сюда снова. Посидеть на траве, погладить черную, теплую землю. Подышать воздухом, наполненным горьким вкусом полыни. Почему-то всегда в его воспоминаниях о Приозерском, в памяти стоял этот горький вкус. Может, он раненый, истекающий кровью, ел траву, и вкус полыни навсегда, словно, под гипнозом отложился в его мозгу? Неуверенно ступая на дрожащих, ставших чужими, ногах Алексей Иванович вошел в открытую Ольгой калитку. Заметив состояние ветерана, она протянула ему снова лимонад из своей модной сумочки.
- Попейте, Алексей Иванович.
Он, молча, взял, тремя большими глотками допил ставший совсем теплым напиток.
- Во, невтерпеж! Колосники тоже горят, папаша? – на пороге дома с папиросой в зубах, в синих застиранных трико, в майке, в тапочках на босу ногу, стоял мужчина лет сорока. Неряшливый, заросший недельной щетиной и седой шевелюрой на голове.
- Это Андрей, сын Катерины, он чудом остался жив, - на ухо Сергееву взволнованно прошептала Ольга. – Вы не обращайте внимание. Он пьющий, может сказать, что угодно, - заботливо предупредила она.
- Что, будем так стоять? – Андрей бросил окурок в стоявшее возле крыльца ведро.
- Здравствуйте, Андрей Семенович, - первая на правах экскурсовода, поздоровалась Ольга. – Как ваше здоровье?
- Какое здоровье… Колотит всего после вчерашнего… Мне ничего не оставил папаша твой?
- Это лимонад был. – Ольга виновато развела руками. Нет ничего у нас Андрей Семенович, к сожалению. Мы не знали, что вы болеете, - зачем – то соврала она, словно, если бы знала состояние Иволгина, она принесла бы ему бутылку.
- Дай трешку, я найду, - на правах хозяина бесцеремонно попросил Андрей. – Я отдам с пенсии.
Ольга вопросительно посмотрела на Сергеева, тот машинально вынул из кармана брюк первую, попавшую в руки купюру, пять рублей, протянул Ольге.
- Дайте…. Все равно будет искать, а выпив, хоть расскажет, что помнит, что еще не стерла водка из памяти.
- Сразу виден интеллигентный человек. Понимает, как тяжело больному мужчине, - радостно заговорил хозяин, услужливо подбежал, помог Ольге закрыть, державшуюся на одной петле, калитку.
- Что не почините, Андрей Семенович?
- Что? – не понял сразу, занятый видимо мыслями, куда идти за «живительным лекарством», хозяин дома. – А это… - махнул он рукой. – Починю. Сейчас сбегаю и починю.
Даже не возвратившись, домой, ловко проскользнув мимо стоявших во дворе гостей, Андрей рысцой выбежал на дорогу.
- Вы проходите…. Не стесняйтесь, гости дорогие. Отдохните с дороги на лавочке. Я сейчас, сей момент. – И быстро пошел, что-то бормоча вверх по улице.
- На его глазах все было… Как мать расстреляли… Как братьев и сестру собаки рвали… Он у соседки в риге в сене зарылся… Эпилепсия у него, на второй группе. Денег не хватает, пьет сильно. Директор силикатного завода сжалится, возьмет на работу, несмотря на запреты врачей. Работает до первой получки и снова в загул. Один он живет… - словно виновато, глядя вслед проворно удалявшейся фигуре Андрея, проговорила Ольга, и обращаясь к Сергееву, – вот, Алексей Иванович, вы и пришли на свою вторую Родину…
Отсюда с возвышенности, как на ладони лежала равнина поймы. Дон, петляя, делал крутой изгиб и поворачивал на юг, неся свои воды к далекому теплому морю. На кромке горизонта, в голубой дымке виднелись высотные дома облцентра. Прямо перед ним поселок Подпольное с дымящимися трубами какого-то завода на окраине. Внизу по берегу реки, громко щелкая кнутами, пастухи на лошадях гнали коров к обеденной дойке.
Дунул ласковый теплый ветерок, слегка заволновались, зашептались резные листья на высоких березах у дома. Словно хозяйка приветствует своих гостей, шепчет им: «Здравствуйте, гости. Алеша, что так долго не шел ко мне? Не проведал меня?»
Невольно, робкая слеза, выкатившись, скользнула по щеке, повторяя изгибы морщин, упала в траву. Алексей Иванович положил еще одну таблетку валидола под язык, пошел в сад, где на углу, на месте бывшего дома, виднелась ограда с памятником, увенчанным красной пятиконечной звездой. Надпись: «Катерине Иволгиной и ее детям: Семену, Нине, Ивану от благодарных жителей села Приозерское». «Жизнь ваша коротка – подвиг ваш бессмертен!»
В покосившуюся калитку забежал хозяин с литровой, немного початой стеклянной банкой в руках, закрытой капроновой крышкой.
- Вот и я! Я говорил, сей момент! – радостно сообщил Андрей, пережевывал на ходу, видимо уже закусывая. – Куда он пошел? – глядя на идущего по меже меж огородами к сверкавшему на солнце Дону Сергеева, спросил он у Ольги. – Я сейчас стаканчики соображу и загрызть что-нибудь.
Поставив банку на круглый стол перед сидевшей на лавочке Ольгой, быстрой скачущей походкой Иволгин побежал в дом.
- Что вы, Андрей Семенович, нам не надо. Я не пью… А у Алексея Ивановича сердце… Мы пришли на могилу к вашей матери…
- Вот и помянем матушку.
Дверь за его спиной со скрипом закрылась.

Глава 2

- Несет его окаянного, - подойдя к низкому до половины занавешенному окну, сердито проворчала свекровь. – Что он волочится к нам. Ты схоронись, Катерина, - глядя на добротную молодую невестку, посоветовала она. – Я сама налажу ему картошку.
Денщик офицера Шульц, жившего улицей выше у Сомовых, ходил к ним за сырой картошкой. Сельчане считали его чудаком. Шульц был добрым, охотно беседовал с бабами и стариками на ломаном языке. Жестами объяснял им, как живут люди в Германии и, как «матка», то есть женщина, когда идет в сарай доить корову, включает электролампочку. Что это такое электричество, многие в Приозерске даже не слышали, и поэтому крутили пальцем возле виска, вслед уходящему Шульцу. Еще он любил детей, особенно привязался к четырехлетней Нине, дочери Катерины. Наверное, он находил сходство у нее со своими дочерьми. Он часто показывал женщинам фотографию, которую носил с документами в кармане на груди кителя. Красивая блондинка и две, почти одинаковые по возрасту, такие же белокурые девчушки пяти-шести лет. Он даже плакал, нежно целуя фотографию жены и детей. Еще одна его странность, он любил печеную картошку. Брал сырую у Сомовых, сам себе пек в золе печке-буржуйке, на которой готовил еду своему «господину майору». Что было самое смешное, картошки он всегда просил семь клубней. Разбитная молодая невестка Сомовых Полина один раз вызвалась наложить ему картошку из погреба и отобрала самую мелкую, но как он и просил, показывая на пальцах – семь штук. Шульц недовольно посмотрел на лежащие в котелке клубни и ушел, даже не отругав Полину. Но в следующий раз попросил старую хозяйку Клаву Сомову только ей давать ему картошку. Его за эту странность прозвали на селе: «Шурик семь картошек». Когда он познакомился с Ниной, которая пришла с бабушкой к своей ровеснице Марусе Сомовой, то стал ходить за своей порцией клубней к Иволгиным. Но и у них он всегда просил свои «семь штук». Уже пять месяцев жили сельчане под фашистской оккупацией. Немецкие части были маршевые после боев. Гражданское население не обижали. Как обычно, пройдут по селу с местными полицаями, соберут «продналог для немецкой армии»: яйца, сало. Не гнушались зарубить зазевавшуюся курочку, пойманную где-то в огороде. К немцам даже стали привыкать. Фронт был совсем рядом, в областном городе. Немцы смогли захватить только правый берег разделенного рекой города. Левый берег с ожесточенными боями удерживала Красная Армия. Но здесь, в селе, всего в двадцати километрах от фронта, боев не было. Больше немцев селяне боялись своих полицаев. Даже Митроша Лапин надел белую повязку. С детства забитый, зимой и летом с соплями под носом. Он в бане за матерью и сестрой подсматривал до шестнадцати лет. В мае ему исполнилось восемнадцать, в Красную Армию призвать из-за стремительного наступления немцев его не успели, и он добровольно пошел служить оккупантам. Важно ходил по селу в черной форме с винтовкой на плече, в отнятых у кого-то яловых сапогах, выгонял на работу - рыть окопы для фашистов.
Зашел недавно к Иволгиным. Обычно с их дома на работу ходила свекровь, Акулина Степановна. Увидев в окно идущего Лапина, она стала одеваться.
- Здравствуйте хуторяне, - поздоровался Митроша.
Дом Иволгиных стоял крайний к Дону, и их часто назвали хуторяне.
- Баб Куль, ты отдохни сегодня. Пусть молодая поработает на нашу Армию.
- Креста на тебе нет, Митроша! У нее детей четверо! Тебе, какая разница, кто идет? Есть человек со двора, - с тревогой стала просить свекровь.
- Пусть растрясет бока. Смотри, раздобрела без мужика! Кому бережешь?
Митроша игриво ущипнул Катерину за статные бедра.
- Приходи вечером. Я достану тебе белый билет: освобождение от работы, а хочешь, и дни будут стоять.
Лапин похотливым взглядом съедал ладное тело Катерины.
- Не ослепни, Митроша, - пошутила над разыгравшимся полицаем Катерина. – Я лучше окопы буду рыть днем и ночью, но без твоего билета…
- Дело ваше, Катерина Ивановна, но с нынешнего дня ходить на работу будешь ты.
- Митроша она пошутила, не обижайся,… Как ей ходить?... У нее детей четверо… - униженно стала уговаривать расхрабрившегося Лапина свекровь.
- Я сказал, будет ходить Катерина! – грозно повторил полицай и, не прощаясь, вышел, громко хлопнув дверью.
- Дочь, зачем ты с ним так? Надо обходительнее быть… Хитрее, - пожурила после ухода «представителя новой власти», как он себя называл, Акулина Степановна.
- Мам, ты прости, но унижаться перед Митрошей я не буду. Может, мне правда ночью к нему пойти?
- Что ты несешь? Бог с тобой, - оправдывалась свекровь. – Но и грубить не надо… Враги они, сволочи… А у нас дети.
Акулина Степановна заплакала, вытирая слезы концами завязанного под подбородок платка.
- Успокойся, мам. Сказал начальник мне идти, пойду я.

* * *

Шульц привязался к Нине. Приходя за «картофельным пайком», он всегда приносил ей что-нибудь вкусное: конфет, шоколадку, или намазанную маслом пахучую булку.
- Ина! Ина! – подойдя к дому Иволгиных, громко звал он, и девчушка радостно бежала к нему. Они о чем-то даже беседовали.
Шульц, знавший десяток ломанных русских слов, задавал ей вопросы, она отвечала. Немец одобрительно, словно все, понимая, кивал головой. Может, во всем мире язык отца и ребенка один? Всем он понятный, даже по жестам?
Свекровь поначалу боялась за внучку, ворчала на Нину, упрекала Катерину, что не останавливает дочь. Потом, видя искреннюю доброту в глазах Шульца, привыкла, даже сама звала Нину, видя, что к дому идет сутулой, совсем не армейской походкой Шульц, с неизменным котелком в руке.
- Внучка! Иди, встречай, идет твой крестный.
Шульц и другим детям часто приносил продукты в своем котелке: то буханку хлеба, то банку тушенки. Акулина Степановна сказала как-то снохе:
- Дочь, вот Шурик – немец. Враг. А он лучше и ближе нам своих сельских. Забрали его бедолагу, дали оружие. Хочешь - не хочешь, кто спросил? Иди, воюй. Войну начинают правители, а воюют и слезы льют простые люди.
К осени усилились бои. Наши самолеты стали бомбить понтонную переправу через Дон. Это совсем не далеко от дома Иволгиных. От взрыва бомб дрожали толстые стекла в маленьких окнах. Скорее повинуясь страху, чем инстинкту самосохранения, Иволгины прятались в яме, вырытой сыном Акулины Семеном для свеклы. Глубокая, на два метра, перекрытая жердями, сверху уложен дерн, который за годы прижился. Пройдя мимо в двух шагах, яму увидеть почти невозможно: слегка выступающий над землей холмик, только не широкий лаз. Это все преимущество перед бомбами. Но во время бомбежки семья Иволгиных всегда, даже ночью, уходила в яму, словно здесь они были более защищены от авиабомб, чем в доме.

Глава 3

Сергеев сидел на молодой, сочной, ярко-зеленой траве, по городской привычке, подстелив газету. Даже тесные туфли снял, поставил рядом.
- Красота!
Внизу, сколько мог достать глаз, играя под лучами солнца, спокойно и величаво нес свои темные воды Дон, заросший, словно зеленой щетиной по берегам. Громко и протяжно простонала баржа, идущая вверх по течению за песком. Рассекая волны, оставляя за собой широкий след, обогнали баржу с громким стрекотом лодки с мотором, проскочив мимо разведенного понтонного моста, скрылась за изгибом реки. В зарослях наперебой «считали года» кукушки. Робко пробовал свой голос перед вечерним концертом соловей: чак – чак – чак. Замолкал и уже выше: чик – чик – чик. По скрытому, в синей дымке за горизонтом, железнодорожному мосту громко простучал невидимый поезд. Жизнь наполнена запахами, звуками, голосами, продолжалась!
- Вот он где! Наш герой… - завеселевший Андрей с наполненным стаканом в одной руке и бутербродом, приготовленным из колбасы Ольги Владимировны, в другой, пошатываясь, шел по широкой меже. Ольга тоже, разувшись, осторожно ступая, с босоножками в руках шла следом.
- Что сразу не сказал, кто ты? – не церемонясь, как к хорошему знакомому обратился Андрей к Алексею Ивановичу. – Я не признал тебя, сколько лет прошло.
Словно тогда, в сорок втором, в свои шесть лет, он мог хорошо знать Сергеева?! Он и видел его два раза, когда приходил с матерью к яме. И Алексей Иванович не запомнил Андрея. Белокурую красивую, будто кукла, Нину помнил. Помнил старшего, двенадцатилетнего Семена, даже знакомился с ним за руку, по-мужски. Молчун, видимо в отца, взгляд из-под пшеничных бровей, а Андрей не остался в его памяти.
Иволгин младший поставил на землю стакан, накрыл бутербродом, протянул руку. Алексей Иванович хотел встать, Андрей движением руки остановил его.
- Не надо, дядь Леш. Мы простые люди.
- Спасибо, Андрюш, - Сергеев пожал протянутую руку Иволгина. – За все тебе спасибо…
- Мне-то за что? Я, как заяц убежал, спрятался в соломе у тетки Зины. Сидел, дрожал, когда собаки рвали Нинушку и братьев.
Иволгин вытер слезы.
- Ты выпей, дядь Леш. Помяни их.
Подошла Ольга. Стала рядом, прикрыв ладонью глаза от яркого майского солнца.
- Спасибо, Андрюш. Добрый, родной мой человек. Я не пью, сердце у меня больное, даже курить бросил. Один глоток с твоего разрешения.
- О чем разговор, дядь Леш? Понимаю, нельзя значит, нельзя, но пригуби, помяни моих по русскому обычаю.
- Кто придумал, что пить – русский обычай, - вмешалась Ольга Владимировна. – Алексей Иванович, вам с вашим сердцем, в такую жару! И вам, Андрей Семенович, тоже пить нельзя…
- Андрею Семеновичу все можно. Я, может, из-за нее живу все эти годы. Выпью и забываю все, - сделал философское заключение Иволгин. – Водка – она тоже лекарство для души.
- Если немного для настроения или помянуть близких людей, почему не выпить, - заступился за Иволгина Алексей Иванович. Взял налитый стакан, встал.
- Пью за маму Катю, за Семена, Ивана, Ниночку – пусть земля им будет пухом.
Выпил глоток, взял из рук Андрея кусок колбасы, отломил, по обычаю понюхав, съел.
- Я даже не видел Ивана ни разу – признался он.
- Ванька - младший. Ему и было три года. Может, он бы и жив, остался, когда собаки догнали Нинку, сбили с ног, стали рвать, он в доме был, выскочил и побежал отбивать, за сестренку заступиться. Ну и его…
Андрей снова заплакал в голос, причитая:
- Братишки мои родные… Тридцать пять лет я живу после вас… Спрятался… Струсил… И мое место среди вас…
Ольга взяла его за руку, стала успокаивать.
- Вы ему не давайте больше пить, Алексей Иванович, он уже почти выпил банку, которую принес, - прошептала она на ухо Сергееву.
Алексей Иванович сел рядом с плачущим по-бабьи, навзрыд, Иволгиным, обнял его за плечи.
- Андрюш, успокойся. Я понимаю тебя, но в чем ты виноват? Тебе и было шесть лет. Судьба значит у тебя другая. Каждому свое… Я тоже себя часто ругаю, потому что стал причиной гибели твоей семьи.
- Ты?! – Андрей даже перестал плакать. – Ты что несешь, дядь Леш? Ты здесь причем?
- Как это причем? Не приползи я в ваш погреб и живы бы были все: и мама Катя и ребятишки.
По щеке Сергеева робко, словно росинка, скользнула слезинка, упала в траву.
- Ты что, дядь Леш, - Андрей встал на нетвердых ногах. – Ты же раненый был, без памяти! Ты что? Ты же воевал, Родину защищал! Тебя же сбили суки - фашисты над Подпольным! Мы видели все в окно, и как самолет твой падал… Темно правда, ночью было… Мы думали, немец горит… Даже радовались… Дети в общем, что говорить…
Иволгин явно выпил лишнего, почти машинально взял недопитый Сергеевым стакан, выпил поморщившись. Взял хлеб, понюхал, положил на траву.
- Вы закусите, Андрей Семенович, - посоветовала Ольга. – Вы ничего не едите, поэтому и пьянеете быстро.
- Я пьяный? Ты что, Ольга… Как тебя по батюшке?
- Владимировна.
- Ольга Владимировна, я не пьяный. Я расстроенный! Я вот живу, гад, хожу по земле, уже пятый десяток пошел… Пью самогон… И сын, и дочь у меня есть… А они лежат вот тут, в саду, - Андрей рукой указал в сторону огорода. – Чем я лучше их! Почему я, а не они?
Иволгин махнул рукой, сел на траву, обхватив голову руками, замолчал. Посидев немного, поднял голову, попросил:
- Дядь Леш, дай пожалуйста закурить.
- Нет у меня, Андрюш. Я три года не курю, - виновато пожал плечами Сергеев.
- У меня есть в доме… Тогда пошли в дом… Посидим, помянем родных моих: маманю, братьев и сестренку.
Андрей, тяжело опираясь на руки, встал, неуверенной походкой пошел к дому. Он не забыл забрать стакан, бутерброд с колбасой остался на траве.
- Пусть птички помянут, - махнув рукой, невнятно произнес Иволгин.
- Алексей Иванович, - тихо прошептала на ухо Ольга, - Я боюсь за Андрея Семеновича. Он эпилептик, вдруг у него, - Ольга не стала произносить слово приступ, - это начнется? Я не знаю, что делать… Да и боюсь… - робко призналась, казавшаяся отчаянной молодая учительница.
- Сейчас, не думаю… А вот завтра утром… Чаще приступы бывают с похмелья… Хотя я не знаю, как часто они происходят у него. Знаете, Оля, - признался Сергеев, опустив глаза, - я жалею, что дал ему денег. Теперь буду ругать себя, волноваться. Мы сделаем так, если вы не возражаете. Я пойду на мост, уже час почти. Вы останетесь с ним, чтобы он не убежал к дружкам. Недопитое спрячем. Потом мы приедем с Григорием Петровичем сюда и вас отвезем домой. Хорошо?
- Хорошо. Вы здесь останетесь ночевать, с Андреем Семеновичем?
- Придется… Хотя, если честно, я сам этого хочу. Побыть одному со своими мыслями. Я вам не признался, стеснялся. Седой весь, а как мальчишка стесняюсь, - пошутил Сергеев. – Я книгу пишу о Катерине. Думаю, только побыв на ее земле, подышав ее воздухом можно написать о ней честно. Я очень хочу написать правду…
- Вы пишете книгу? – искренне удивилась Ольга.
- Да. Я уже две издал о войне. И в Союз писателей меня приняли. Так что теперь настоящий писатель, с удостоверением.
- Вы меня не перестаете удивлять, Алексей Иванович, - призналась Ольга. – Я вас, как летчика-героя представляла, а вы скромный такой и теперь… Я когда в институте училась, к нам приходил выступать писатель с Союза. Такой чопорный, высокомерный, галстук все поправлял. Я даже фамилию его не помню. И книги его никогда не видела даже.
- Каждому свое, Ольга Владимировна. Не важно кто, сельский механизатор или профессор, что в человеке заложено, то и есть. Я заместителем директора на комбинате работал, огромный наш комбинат: двадцать тысяч рабочих, целая армия. Костюм надевал только, когда заставлял шеф, собрание или комиссия какая из Москвы. На работу чаще на автобусе ездил, хотя машина у меня была служебная с водителем. – Сергеев улыбнулся искренней, доброй улыбкой. – Так мы договорились, Ольга Владимировна? Тогда я побежал.
- Идите, Алексей Иванович, не волнуйтесь. Только давайте отберем у него водку.
Когда Сергеев с Ольгой вошли в просторный дом, в спальню Иволгина, он крепко спал на измятой кровати. Недопитая банка стояла рядом, на полу.

* * *

Сергеев издали увидел председательский уазик, подойдя ближе, рассмотрел и номер: «28 – 14», как и сообщил в последнем телефонном разговоре Антипенко. Григорий Петрович – высокий, плотный мужчина, за пятьдесят. С громовым голосом и русским носом - картошкой, встретил его, как давнего друга.
- Здорово, Алексей Иванович, рад, что не обманул на этот раз, приехал наконец, - с характерным украинским говором забасил Антипенко, обнимая Сергеева своими руками-клещами с большими рабочими ладонями.
- Григорий Петрович, я вас не обманывал: дела не пускали, потом здоровье. Годы бегут, а сделать хочется много. Простите, пожалуйста, - в шутку начал оправдываться Сергеев.
- Прощу, если будем на «ты» - шутя пообещал Антипенко. – Мы четвертый год знакомы, переписываемся, звоним друг другу и все «вы» да «вы», не по-дружески как-то.
- И всего-то? Тогда согласен…
Сели в УАЗик. Антипенко сам за руль.
- Куда везти? Ты гость, да и по званию старший, и по годам… Командуй! – своим мягким украинским говором спросил председатель.
- Григорий Петрович, нос у тебя русский, говор украинский. Кто ты по паспорту? – лукаво, блеснув глазами, спросил Сергеев.
- Так и есть хохол, - улыбнулся Антипенко. – У нас вся область или маскаль, или хохол: когда стали заселять наши земли, с Рязани шли люди, с Украины. Вот и получилось: в моем колхозе два больших села. В Приозерском живут маскали, а рядом село Студеное, там хохлы, - радушно пояснил председатель. – Так и живем интернационалом.
- Ты тогда со Студеного, как я понял?
- Нет, я с юга области. Там нас хохлов больше. На одно русское село, наших два. После института попал сюда по распределению, на отработку. Вот и отрабатываю уже почти тридцать лет. Командуй, Алексей Иванович!
- Дело такое, Григорий Петрович, я тебе расскажу, а ты думай, - усевшись рядом на переднем сиденье, проговорил Сергеев. – У меня завтра на вечер билет на поезд до Москвы, но я вижу, поторопился. Приехал первый раз, а, кажется, всю жизнь знал эти места, шел к ним. Даже дышится здесь легче, воздух другой и полынью пахнет… Когда еще вырвусь к вам? Да и вырвусь ли? Хочу в общем пожить… Несколько дней.
- Это понятно, у вас в Магнитогорске воздух другой.
- Я сейчас в райцентре живу, в поселке за пятьдесят верст, на родине жены. - Давай о главном. Я сейчас был на могиле у Катерины Иволгиной.
- Один и нашел? – удивился председатель.
- Нет. В автобусе с учительницей познакомился, случайно. С города она, с Приозерска. Час времени оставалось до встреч. Она предложила, сходить. Нас сын встретил Катерины – Андрей. Больной, конечно. Я дал на поправку денег, а он перелечился…
- Спился бедолага вконец, - перебил Антипенко. – Жена ушла. Двое детей у него, уже взрослые. Больной, эпилепсия у него, а от водки все чаще и чаще приступы. Жалко его, прощу, возьму в колхоз, хотя пьяниц на дух не переношу. Работать Андрей – зверь по породе Иволгиных, но до первых денег и пропал. Орден наденет и в пивнушку. " Я герой!"
- У него орден?
- Да, к 30-летию Победы наградили. Ладно, один бы пил. Пропился, пришел. Он других разлагает: «Ему можно, а мы чем хуже? Где твоя справедливость, председатель?» А мне ответить нечего… Помогаю: продуктов подкину, но и здесь: мясо привез ко дню Победы, он в сумку и к Полине Сомовой менять на самогон…
- К той самой Полине? – удивился Сергеев, даже привстал на сиденье.
- Да, к ней. Одна у нас Полина. Других нет. Знаешь, Иванович, - Антипенко назвал Сергеева просто по отчеству. – Я думал много… Ты уверен, узнаешь ту женщину… Прошло тридцать пять лет… Я со стариками местными разговаривал, они говорят: «Слух был, что с немцем она главным шашни водила, даже сына от него нагуляла…» Но баба она отчаянная, может со зла кто придумал. Одни слухи. Муж ее погиб на фронте в сорок пятом уже, в Германии.
- Я понимаю тебя Петрович, - тоже по-дружески, ответил Сергеев на мучивший председателя вопрос. - Это страшный приговор. Выносить его я один не имею права. Но я все эти годы вижу это, словно один навязчивый сон. Автоматчики в черных мундирах и молодая женщина прячется за спину офицера. Листвы почти не было. Конец октября… Ее лицо стоит перед глазами… Хотя, может, это сон, который я своим воображением принял за реальность… Я хочу увидеть ее для себя, - помолчав, неуверенно продолжил Сергеев, – она у тебя в колхозе работает?
- Да. В полеводческой бригаде. Сейчас они в поле. Ты проезжал мимо, может видел женщины на прополке? Или на женщину рядом смотрел? – снова беззлобно пошутил в свойственной ему манере Антипенко, немного сняв напряжение тяжелого разговора.
- Петрович! Тридцать ей. Хороша, слов нет. Но ребенок, - озорно сверкнул голубыми глазами Сергеев. – Видел я работающих женщин слева, справа «Беларус» на капусте.
- Верю! На родные места смотрел, не на соседку. Твои это места, до конца дней, второй раз здесь родился. И что ты придумал, командир?
- Женщин в поле возят?
- Да. Два автобуса в колхозе.
- Они к правлению утром собираются?
- К гаражу, это рядом. Там у них вагончик, агрономы дают наряды, где работать.
- Замечательно! Меня здесь никто не знает. Спросят, скажу родственник с Урала. Подвезешь меня утром, высадишь, не доезжая, чтоб не видели. Я пешком подойду и посмотрю, узнаю ли я свою девушку из снов? Идет мужчина седенький, может, дачник на лето хочет сторожем устроиться на бахчи, - шуткой закончил Сергеев.
- Так я могу фотографию ее тебе предоставить. Молодую, в тридцать лет, не в пятьдесят пять. Сомовой на пенсию осенью. Тогда ей было двадцать, в сорок втором. Понимаешь, Иваныч?
- Нет. Фотографию я могу подогнать к своей памяти. Здесь другое. Человек, его фигура, жесты. Я же писатель: инженер человеческих душ, - улыбнулся Сергеев, закончив свое предложение.
- Хорошо, инженер душ. Сделаем так: завтра пошлю своего водителя, он сдаст билет на поезд. Сейчас, как я понял, едем к Иволгину?
- И если не трудно, отвезем Ольгу в город.
- Конечно, нет. Я еще не пенсионер, - озорно подмигнул Антипенко. – Она замужем? Тем более разведена, - услышав ответ, пробасил своим громовым голосом председатель, плавно тронулся на новом уазике.
Уже подъезжая к дому Катерины, молчавший всю дорогу Сергеев признался:
- Знаешь, Петрович, что я хочу? Чтобы мой сон остался только сном. Иначе страшно жить. Говорят, Иуда предал Христа за тридцать серебряников и стал предателем на века. За сколько тогда продали Катерину? За плитку немецкого шоколада? Это страшно, председатель!

Глава 4

Шульц пришел только к вечеру. Взволнованный, в шинели нараспашку быстро шел со своим котелком, сутулой походкой. Нина, привыкшая к угощениям, уже несколько раз спрашивала у матери и бабушки:
- Почему не пришел дядя Шурик?
Шульц громко заругался на немецком, споткнувшись в темных сенях об ведро. Акулина Степановна даже перекрестилась на висевшие над столом в «красном углу» образа.
- Господи спаси и сохрани… Что-то случилось. Шурик никогда не ругался… Может, пьяный… Ты схоронись Катюша от греха. Он добрый…, но враг… и мужик.
Свекровь не успела договорить. Дверь широко распахнулась, на пороге стоял пьяный Шульц в пилотке, одетой поперек головы.
- Матка! Шайза! Первая линия! – путая немецкие и русские слова, почти прокричал он с порога, обращаясь к Акулине Степановне. – Герр майор фронт! Шульц фронт! – бормотал, не умолкая, разволнованный немец.
Нина выбежала из комнаты на кухню, нерешительно остановилась. Шульц, увидев девочку, заплакал.
- Ина! Шульц капут! Первая линия!
Он стал доставать из глубоких карманов шинели конфеты, шоколадки. Не удержал в руках, они посыпались на земляной помазанной красной глиной пол. Шульц присел на корточки, стал собирать. Сердобольная свекровь, помогая немцу, стала его успокаивать.
- Шурик, ты не волнуйся. Может, не отправят: ты при начальнике большом.
Герр майор был комендантом, старшим офицером в гарнизоне: Приозерска и Студеного.
- Гитлер пук! – имитируя пальцем, нажатие спускового крючка, лепетал денщик. – Сталин пук! Шульц нахауз, - и, улыбаясь, показывал рукой на запад. Где за сотни километров была его Родина – Германия, его дом.
Катерине, стоявшей за занавеской в комнате, стало жалко доброго немца. Она понимала, он враг. И такой же Шульц или Фриц в любую минуту мог убить ее мужа Семена, воевавшего где-то под Москвой. Но видя неподдельную, искреннюю доброту немецкого солдата, женщины жалели, сочувствовали ему. Его тоже ждали дома жена и две девчушки. Для них он был самым близким, родным человеком. Простой рабочий из шахтерского поселка призванный на фронт. Что ждет его. Где закончится война рядового вермахта Шульца Баудера?

* * *

К вечеру уже в сумерках пришла Полина Сомова, пригласила Катерину и Акулину Степановну в баню. Сомовы до войны жили зажиточно. Муж Полины был председателем колхоза. Свекор хороший плотник уходил с весны до поздней осени в областной город на заработки. Даже баню себе искусно срубил, что было в селе радостью. Когда размещали немецких солдат в Приозерском, лучший дом отвели для коменданта – Герр майора, как его звали и немцы и селяне. Семья Сомовых: Полина, свекровь и двое ее младших детей ютились в небольшой летней времянке.
- Герр майор разрешил помыться, - радостно сообщила Полина. – Подобрела немчура. Ходят слухи, только по секрету, их часть перебрасывают на передовую.
Катерина не стала говорить болтливой соседке, это она узнала раньше от Шульца. Иволгина взяла Нину, ушла с Полиной. Свекровь стала собирать чистое сменное белье.
- Мойтесь с детьми. Мы с Клавкой после. Всем в бане не развернуться.
В жарко натопленной бане, пахнущей березовыми вениками и чистыми телами, женщины утомленно сели на искусно сработанные свекром резные скамейки. Дети визжали от восторга, плескались в тазах, даже захныкали, услышав, что пора заканчивать. Полгода не мылась в бане Катерина, даже голова закружилась, словно от легкого вина.
- Мужичка бы! – беззастенчиво обводя глазами добротное, упругое тело Катерины, мечтательно произнесла, сев рядом Полина. – Ты красавица, Катюха! Кому бережешь?
Сомова провела мокрой ладонью по высокой груди соседки.
- Муж у меня и детей четверо.
- Муж объелся груш. Где они, мужья наши? Жизнь проходит, а вернутся ли? Да и всем останется, если по жиже развести. – Полина провела по своим узким бедрам. Рядом с заматерелой, по-женски красивой Катериной нерожавшая Полина смотрелась подростком.
- Я, Кать, грудью твоей всегда любуюсь. И выкормила четверых, а, как у девчонки, - призналась она. – А здесь прыщи, и капусту ем чашками, - весело засмеялась соседка.
- Ничего, четверых вырастишь, вырастут.
- Кать, ты обер-лейтенанту приглянулась, помощнику Герр майора, - в лоб нагло предложила Полина. – Что передать?
Катерину бросило в жар. Лицо загорелось. Вот для чего пригласила она их в баню.
- Значит, правду говорят, что ты с Герр майором?
Катерина встала.
- Нина, одевайся! Быстро. Идем домой.
- Кто говорит? Вы свечку держали? Митроша Лапин сплетню пустил, обиделся, что ему не дала, - зло огрызнулась Полина. – Начальником стал. Лучше кобелю, чем ему, сопливому…
- Поль, мне все равно. Я никогда не сужу других. У тебя своя жизнь, ты одна, бездетная, а у меня их четверо. Спасибо за баню, соседка.
И быстро одевшись, ушла с Ниной. Свекровь с Клавдией Сомовой сидели на лавочке возле бани.
Ночью в первый раз наши самолеты бомбили понтонную переправу. Глухо ухали взрывы бомб. Дрожали стекла. Звонким эхом отзывались частые выстрелы немецких зениток. Всего один налет, несколько минут. Немцы суетились всю ночь. До утра звучали команды, то здесь, то там взлетали в осеннее звездное небо, освещенное матовым светом полной луны, сигнальные ракеты. Взлетали трассы пулеметных очередей. Фронт рядом.

Глава 5

Три следующих дня в разъездах и встречах пролетели словно час. Алексей Иванович, к вечеру ополоснувшись в теплом Дону, приходил совсем обессиленный и падал на кровать в отведенной ему комнате. Андрей сдержал данное в день приезда Сергеева обещание: не пил. Только на следующее утро робко постучал в комнату Алексея Ивановича, зашел виновато, словно нашкодивший подросток, попросил сто грамм поправиться. При этом уже клятвенно пообещал: «Это – последний раз!» И слово свое пока держал. Привел себя в порядок: побрился, надел новую светлую рубашку с короткими рукавами, брюки, наглаженные приходившей дочерью Катериной. Алексей Иванович вспомнил забытое армейское ремесло, подстриг его новой ручной машинкой. Вчера они вместе ездили в школу, где преподавала Ольга Владимировна, выполняли данное ей обещание: выступили перед учениками. Андрей для этого случая надел костюм с орденом Отечественной войны. Вечером даже удивил Сергеева, не попросил «обмыть это дело», как обычно он выражался. Потом была встреча с партийным руководством района и области, с журналистами областных и районных газет. Возложение венков к памятнику погибшим воинам односельчанам Приозерска, открытому два года назад. Речи, выступления.
- Ты, что мне устроил министерский прием, - шутя, журил Григория Петровича Сергеев. – Я не люблю эту суету. Да и кто я? Простой солдат войны. Таких, как я были сотни тысяч.
- Может, ты и прав, Алексей Иванович, но пойми: для нас Катерина – герой. Ради нее потерпи еще, - виновато успокаивал Сергеева председатель.
Он даже стал совсем другим: серьезным.
- Это наша молодость, - добавил председатель. – Я моложе тебя на десять лет, а хорошо помню войну. Наш район не был в оккупации, но и мы жили войной. Отец пришел без ноги, весь больной. Дед и двое дядек погибли. Помню, как приходили похоронки на них. Современная молодежь не знает всего, что пережили мы. Это очень хорошо. Но всегда нужны идеалы, люди, на жизнь и подвиги которых надо ровняться. Иначе в душе пустота, и ее могут заполнить совсем другие кумиры, - оправдывался Антипенко, еще вчера такой веселый, любящий пошутить.

* * *

Сергеев лежал в майке и спортивных брюках, устало вытянувшись на своей кровати. Зашел Андрей, улыбаясь, позвал:
- Алексей Иванович, кушать подано!
Только при упоминании о еде Сергеев почувствовал, что голоден. Весь день бесконечные встречи, выступления. Душные кабинеты и залы, есть, совсем не хотелось. Сейчас, когда тихий вечер остудил нагретую землю, и легкий ветерок приносил приятную прохладу с Дона, организм требовал подпитки.
- С удовольствием, Андрей Семенович, - Сергеев легко встал с кровати. – Что ты приготовил нам, холостякам?
Он пришел вслед за Иволгиным на кухню:
- О! Да здесь целый пир! Ты когда успел?
На столе, тесно прижавшись кафельными и алюминиевыми боками, стояли тарелки и чашки с окрошкой, завернутыми блинчиками, дымящимися, щекочущими ноздри пахучими домашними котлетами, салатами.
- Да я, что? Я только разогрел, - скромно признался хозяин. - Соседки узнали, что у меня гость живет с Урала, несут, нет отбоя. Мне уже и ставить некуда, холодильник у меня - «Саратов» - маленький, - смущенно оправдывался Андрей.
- «Спасибо» передай своим сердобольным землячкам. Доброта, помощь ближнему, даже соседу, это истинно по-русски. На западе совсем не так. Я, работая на комбинате, ездил в Италию, Францию, Швецию. Если честно, уровень жизни у них выше нашего. Богаче, цивилизованнее живут. Как-то больше у них всего, чтобы облегчить жизнь человека в быту, сделать его отдых комфортным. Но замкнутые все какие-то, каждый за себя.
Сергеев, стоя у аппетитного накрытого стола, не решался первым садиться. Гость он все-таки, ждал приглашения. Андрей суетился возле своего старенького «Саратова», достал стеклянную пол литровую банку.
- Может, сметану съедите, Алексей Иванович? Деревенская…
- Спасибо, Андрюш. Нам всего не осилить.
Сели. Алексей Иванович видел, желание хозяина за столь богатым застольем, но данное обещание его трезвого сдерживало. Он стеснялся просить. Хотя Сергеев понимал, пройдет еще два, три дня, он уедет и все станет, как было прежде. Придут с расспросами о нем друзья, нальют сотку: «обмыть это дело».
- Ты что не ешь, Семенович? – накинувшись на холодную, густую окрошку, ароматно пахнущую свежим грунтовым огурцом, словно не догадываясь о причине, спросил Сергеев. – Окрошка, наверное, мое самое любимое блюдо из голодного детства на всю жизнь. Правда, совсем по-другому ее тогда у нас в семье готовили. Небогато мы жили в деревне перед войной. Квас да картошка, и два – три яйца, мелко порубленных. Летом, правда, огурцы, лук ели вприкуску.
- Кушайте, Алексей Иванович, я еще подолью. Соседка, Лидка, целую кастрюльку принесла. Может, мы это… - заикаясь, Андрей провел указатель пальцем по свежевыбритой щеке. – По сотке… Раз такой у нас ужин… Барский.
- Не знаю, Андрюш, мне нельзя. А тебе еще бежать, искать, - играя на самолюбии Иволгина, Сергеев дернул плечами.
Андрей вскочил, будто на пружинах. Подбежал к холодильнику.
- Так есть же, - улыбаясь, достал пол литру. – Как без этого в русском селе…
- Полина Сомова принесла гостю с Урала? - лукаво прищурясь спросил Сергеев.
- Что ты, Иваныч. У Полины берем, когда в долг, или у других нет.
- Что так?
- Качество товара, - подняв вверх указательный палец, не замечая подвоха вопроса, сообщил сразу повеселевший Иволгин.
Дрожащими в предвкушении близости выпивки руками разлил прозрачную жидкость в приготовленные для лимонада фужеры. Себе почти полный, Сергееву четверть.
- Куда мне столько, Андрей? Это моя месячная норма, - увидев свою долю, пошутил Алексей Иванович.
- Правильно. Выпьем и месяц «сухой закон».
- Ты три дня назад уже его установил, - съязвил Алексей Иванович.
- Прости, Иванович. Расстроился я вчера на встрече в школе, сегодня на «Вышке».
Так теперь звали селяне памятник погибшим воинам землякам.
- Много все говорили хорошего о матери, братьях, с таким искренним участием. Я расплакаться был готов, прямо в зале.
- Правильно, для твоих земляков подвиг Катерины - образец чистоты, мужества, а ты вот «зеленого змея» не можешь даже победить.
Иволгин выпил стоя, занюхал котлетой, откусил, сел на стул.
«Да, это болезнь, - думал Сергеев, глядя на хлебающего дрожащей рукой окрошку Андрея. – Ему не справиться с ней одному, а помощь людей он категорически отвергает». Жена, промучившись с ним годы молодости, двоих детей родила, надеялась, остепениться - бросит. Живет у матери, у нее свой дом в городе Приозерске. Сын служит в армии. Дочь, Катерина, студентка медицинского института. Антипенко рассказывал ему, в прошлом году, когда она поступала, был конкурс, как никогда. Пришлось включить административные рычаги для внучки Катерины Иволгиной. Нет, она отличница и умница. Приходит к отцу, все перемоет, перестирает после его застолий с дружками. Нет в ней «звездной болезни». Но, когда большой конкурс, часто влиятельные лица бывают выше знаний. Какой-то процент мест всегда для «своих».
Щеки у Андрея, весь день болезненно-бледного, начали розоветь. Он тоже усиленно нажимал на окрошку, прикусывая котлетами.
«Это страшная болезнь, - глядя на оживающего Иволгина, снова подумал Сергеев. – Интересно, сегодня, когда звучали слова восхищения подвигом матери, он, наверное, думал, что вечером они «обмоют это дело»? Скорее всего, да!»
- Андрюш, прости меня старого, можно вопрос? Знаю, он неприятный для тебя. – Алексей Иванович положил себе в тарелку салата.
- Говори, дядь Леш. Про выпивку? – догадался хозяин.
- Ты не пробовал полечиться?
- Вранье все это! – Андрей положил на стол ложку. – Можно, я закурю?
Сергеев одобрительно кивнул головой. Хотя сам бывший заядлый курильщик, не терпел табачный дым в комнате, тем более за столом.
- Я раз десять лечился. В Харьков еще с женой ездил: она настояла, или едем, или ухожу. Поехали. Денег жалко впустую потраченных. Я уже в поезде, когда назад ехали, гипноз тот «развязал» - Иволгин отрешенно махнул рукой. – Сам знаю, надо бросить: это конец, тупик. Мне сорок один, а выгляжу на шестьдесят. Но не могу! Злой становлюсь, все из рук валится, все меня раздражает. Месяц, даже два могу не пить, если захочу сильно. Но потом, все упущенное наверстываю: чем дольше перерыв, тем круче запой…
Андрей сделал глубокую затяжку, выпустил облако сизого дыма, не замечая, что пепел с истлевшей сигареты упал на свежевыкрашенный пол.
- Прожжешь пол, Андрей Семенович, - попытался уйти от тяжелого для Иволгина разговора опытный психолог Сергеев. Это деликатная тема – самолюбие человека. Наверное, самый простой вариант, махнуть на все рукой: пусть все будет, как было. Все умрем. Кто от цирроза печени, кто совсем не пьющий, попав в аварию. Судьба… Каждому свое. Андрей отнес окурок, выбросил на улицу в стоявшее у порога ведро. На правах хозяина налил себе еще. Правда, на треть стакана. Громко выдохнул, выпил, по привычке приложив тыльную сторону ладони ко рту.
- Крепка зараза! Страшное дело, Алексей Иванович, вино и женщины.
- Женщины? Не понял, чем они страшнее вина?
- Голову от них тоже теряешь, как от вина.
- Согласен, теряешь. Но лучше потеряй голову для женщины и брось вино. У тебя даже две женщины. Дочь красавица и умница и жена. Я видел вас на свадебной фотографии в альбоме.
- Э-э-э, когда это было? – махнул рукой Иволгин.
- Всего и прошло двадцать лет…
- Наверное, моя голова теряется от вина, - попытался отшутиться Андрей. – Нет, я любил и люблю, может, свою Любу. Но грош цена моим словам, если я их за стакан продаю…
Иволгин уже машинально достал вторую сигарету, закурил. Выпив больше половины бутылки, ему захотелось присущее в этих случаях желание: «поговорить за жизнь».
- Я все помню, и снится часто этот сон – быль: лай озверевших немецких собак, натасканных на кровь. Крики Семена… потом Нина… Колька выскочил из дома за нее заступиться… Мать упала, залитая кровью… Я лежу в риге, в соломе зарылся. Дрожу, руку кусаю, чтобы не орать…
- Андрюш, прости, я всю жизнь думаю, может, ты поможешь понять? Увидимся ли мы еще, когда теперь?
Сергеев встал, подошел к окну кухни, выходящему в сад. За зеленью вишен и яблонь не было видно ограды на могиле. Но он знал она там, он видел ее сквозь деревья и спрашивал у нее тоже:
- Неужели мать не могла понять? Пришли каратели, значит, кто-то донес? Значит, кто-то видел, когда она приносила в яму еду? Неужели она надеялась своим молчанием спасти меня? Чужого ей человека, такой страшной ценой: своей жизнью и жизнью своих детей?
Сергеев замолчал, чувствуя, что давящий ком подкатился к горлу, готовый вырваться в плач. Не солидно, как-то, седой солидный мужчина и это детско-женское слово – плач.
- Не знаю, Алексей Иванович, - Андрей опустил голову, обхватил руками. – Я все видел. Но не знаю. Не думала она, наверное, что это не люди, даже не звери – хуже. Что, на убегающего Семку спустят собак, что выведут на растерзание четырехлетнюю Нину. Хотя, даже мне, ребенку, было понятно, почему к нам пришли каратели. Неделя прошла после того, как сбили твой самолет. Война шла, каждый день стреляли и погибали солдаты. Кто мог привести? Полицаи все отрицали. Я сам не помню, люди говорят. Всем им и Митроше Лапину, и другим дали по десять лет. Шестеро их было в Приозерском. Лапин не вернулся домой после лагерей, на севере где-то остался. Может, умер давно?
Андрей взялся за недопитую бутылку, поймав Взгляд Сергеева, снова, как и три дня назад пообещав:
- Алексей Иванович, сто грамм… Последние…
Выпил, вяло закусив лежавшей на тарелке откушенной котлетой.
- На Полину Сомову говорили. Я не знаю. Грех это большой, хотя я и не верующий. Но как говорить такое про человека, если не уверен, что это он? Про нее говорили, что и Фильку своего она от немца прижила… Скандальная она, за словом в карман не полезет. Вот и много врагов. Немец – офицер у них в доме жил во время оккупации, а их четверых во времянку выселили. Попробуй, докажи. Кто это видел?
- Я видел.
Андрей даже выронил дымящуюся сигарету на пол.
- Только словно в тумане, будто сон. Я еще утром рано из ямы вылез, отполз в овраг: предчувствие, тревога на душе. Да и фронт рядом. Оклемался немного, сразу мысли, как уйти к своим. Услышал лай собак, понял, в чем причина… Облава! Пополз к Дону, к воде. Где еще от собак скрыться? Слаб был еще… Немного совсем до воды не дополз: сил не хватило. Уже топот ног, лай рядом. На спину лег и черная раскрытая пасть передо мной. Я выстрелил из своего пистолета прямо в пасть,… Конечно, себя выдал, встал, побежал из последних сил. Осень. Листвы почти не было. Здесь по лощинке шли немцы и с ними женщина: молодая, коротко стриженная, светлые волосы, худенькая. Шла рядом с офицером. Может, я все придумал, это сон. Меня били потом, когда догнали. Собаку я их любимую убил. Как я выжил, даже не знаю. Все слилось, все в голове перемешалось, будто не я это был.
Сергеев замолчал. Невольно его рука потянулась к раскрытой пачке «Примы», но, словно, обжегся, одернул назад.
- А дальше?
- Дальше… Допросы и снова били. Потом еще и еще. Что я мог сказать? Да и что я знал, простой летчик? Мне дали приказ, я полетел выполнять. Да и зачем говорить, все равно думал, убьют. Зачем я им? Нет, не расстреляли. Потом спецвагон и лагерь в Польше. Все, как один страшный миг. Но сон с женщиной я и в лагере видел. На шахте работал больше года. Подпольщики организовали взрыв, завязали с охраной перестрелку. Мы рванули, восемнадцать человек, кто еще мог бежать…
Сергеев открыл фрамугу. В кухню пахнуло свежим пахнущим дождем воздухом. Ветер затих, только совсем легкий, незаметный, едва покачивающий резные листья на березах под окном. В почерневшем на востоке небе по всему горизонту сверкали зарницы.
- Дождь где-то идет. Какой воздух! Сказка!
- Так и оставайся, Алексей Иванович, у нас жить, - захмелевший Андрей с неподдельной радостью подошел к Сергееву, приобняв за плечо. – Места у нас курортные. Вон сколько санаториев и лагерей пионерских понастроили на Дону.
- Это сказка, - повторил Сергеев, думающий о чем-то, своем и словно очнувшись, добавил – Не могу, Андрюш. Моя Родина – Урал. Жена у меня, дети, внуки.
- А где ты Победу встретил, Алексей Иванович? – спросил Андрей.
- В Германии, с партизанами. Понимал, конец войне скоро, приду в армейскую часть, в фильтрацию НКВД заберут. Кто? Откуда? Почему? Война шла, страшная. Разводить судебную демократию было просто некогда. Правда, когда пришел, недолго меня проверяли: всего месяц, даже в Манчжурии повоевал, в пехотном полку. Уже тогда про Катерину Иволгину знала вся страна. Спасла меня мама Катя и после смерти; своим именем оградила от бесконечных дознаний и лагерей. Так часто бывало, после фашистских в свои лагеря попадали.
В совсем почерневшем небе далекие зарницы стали утихать. Казалось, дождь прошел стороной. Черная грозовая туча с запада, словно тень накрыла звездное небо. Донеслись глухие далекие раскаты грома. С каждой минутой ближе, ближе и белая извилистая полоса молнии озарила вспышкой темноту, и уже близкий раскат грома оглушил на секунду тишину. Подул ветер: заволновались, зашумели листья. Первые крупные капли упали на железный оконный отлив с громким стуком, и через минуту шум дождя заглушил шелест растревоженных берез. То слева, то справа запрыгали молнии над Доном, и несмолкающие раскаты грома, глухие и близкие с треском разрывающие густой влажный воздух, словно плотную ткань. Пошел первый летний ливень.