СПИСАННЫЕ ЖИЗНИ ИЛИ ЗАЧЕМ ЖИТЬ? часть 2

НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ АЛКОГО́ГОЛЬ
(ОН ЖЕ МАЛЫШЕВ)
СПИСАННЫЕ ЖИЗНИ
ИЛИ
ЗАЧЕМ ЖИТЬ?
(рассказишки и повестищи)
часть 2

















КАК ДЕД МАТВЕЙ ЛЕЧИЛ ОТ АЛКОГОЛИЗМА
(рассказы)
Согласен
– Смотрю, у тебя на столе – машинка пишущая, листы чистые. Писатель, что ли? Согласись, ты же ничего не можешь написать путного! Я же знаю тебя едва ли не с пеленок! У тебя же ничего не было в жизни интересного! В школе учился посредственно. Ни на одну городскую олимпиаду, ни по одному предмету не пробился. В институте ничем себя не проявил. Переползал на троечках с курса на курс. В армии не вылезал из нарядов, об отпуске за отличную боевую или еще какую подготовку и говорить не приходится.
О чем ты можешь написать? Ни одной войны ты не захватил! Хозяйство не восстанавливал! Нигде не был! В плен не попадал! Какой плен, если Афганистан и Чечню ты видел только в программе «Время»? Какая речь о городах и странах, если тебе по улице лень пройти? Да и кому ты вообще нужен? Даже жена от тебя ушла, знатока душ человеческих. Никто с тобой не живет. У тебя даже кота нет. И собаки нет. К тебе и воры-то не полезут.
Даже если тебе не было бы лень куда-нибудь поехать, все равно ты не сдвинешься с дивана, потому что у тебя нет ни гроша. А сам ты никогда ни до чего путного не сможешь додуматься. Тебе никогда не заставить драться Дон Кихота с мельницами, потому что до этого мог догадаться только Сервантес. Тебя никогда не выбрасывало на берег, как выбросило героя Дефо – Робинзона Крузо. Самого Дефо тоже не выбрасывало, но он написал, а тебе не написать. И вообще на месте Крузо ты умер бы с голода.
У тебя нет видения жизни, ты не в состоянии высмотреть ни одной любопытной для других детальки, потому что я вижу, твоя голова всегда опущена вниз. Даже я, обыкновенный человек, берущий ручку только для того, чтобы расписаться в ведомости для получения зарплаты, и то вижу сейчас и это голубое небо, и это облачко, бегущее по нему, и это солнце, которое через мгновение под облачко спрячется. Смотри, облачко притормозило перед солнцем, почти остановилось, потому что солнце – это свет, это тепло, это добро! А добро – это сила, перед которой могут спасовать самые злые, самые черные тучи! Ах ты, все-таки закрыло! Жаль! А ты не видишь! Куда уж тебе еще и переживать!
Ты и в глаза-то людям никогда не смотришь. Я же тебя знаю: ты от природы стеснительный. Ты будешь смотреть в глаза только тогда, когда найдешь, наконец, сказать что-нибудь интересное, когда почувствуешь в себе желание развеселить, когда у тебя появится возможность сделать человеку доброе. А просто так смотреть в глаза ты не любишь, чтобы никого не смущать и никому не мешать. Ты – слаб, ленив и мало интересуешься людьми.
И на меня ты сейчас не смотришь, не наблюдаешь за мной и потому никогда не догадаешься, почему я стараюсь, чтобы мой собеседник находился слева от меня, а не справа: потому что внешность моя, точнее ее профиль, с одной стороны смотрится почему-то лучше, симпатичнее, чем с другой. А ты этого не видишь и потому никогда об этом не напишешь. Ни одной строчки! Ни одной буквы! Согласись!
– Согласен. Об этом не напишу, потому что мне все равно, извини ради бога, где ты стоишь, слева или справа! А о другом? Так ведь и написал уже что-то.
Как Иван Храбров за границу ездил
Рабочий Иван Храбров, пребывающий в Чехословакии по туристической путевке, бежал, отбившись от своей группы, по улицам Златы Праги. Бежал, сломя голову. Бежал, не зная куда.
Все началось утром. Выйдя в коридор из гостиничного номера, Храбров чуть было в него вновь не вошел. По коридору, застланному мягкой ковровой дорожкой, с беззаботным видом порхали девушки. Порхали исключительно в нижнем, легком белье. Одна так кокетливо взглянула на Ивана, что сердце того тревожно забилось, губы начали расплываться в улыбке... Но в его сознании отчетливо прозвучали слова директора завода, напутствующего перед поездкой:
– Смотри, Храбров, не подведи! Не допускай контактов с неизвестными лицами!
Храбров решил не умываться.
Выйдя из отеля, он оказался на многолюдной улице. Подхваченный людским потоком, Храбров задержался возле афиши, на которой были изображены полуобнаженная девица и свирепого вида мужчина с пистолетом в руке. Соблазнившись, Храбров купил билет, но в его ушах отчетливо прозвучали предостерегающие слова директора завода:
– Смотри, Храбров, не оплошай! Не вздумай ходить на фильмы сомнительного содержания!
Скомкав билет, Храбров хотел его выбросить, но услышал:
– Смотри, Храбров! Веди себя прилично в общественных местах! Не сори на улицах!
Метров триста Храбров нес билет в руке. Но так и не найдя урну, спрятал его в карман.
К своему ужасу он обнаружил, что не знает, в какой стороне находится его гостиница. Проплутав часа два по незнакомым улицам, Храбров решил обратиться за помощью к кому-нибудь из прохожих, но услышал знакомое:
– Остерегайся случайных знакомств!
Голодный и усталый, заблудившись окончательно, Храбров зашел в ресторан, чтобы подкрепиться и продолжить поиски своей гостиницы. Когда официант принес жареную рыбу, Храбров услышал напутственные слова любимого директора:
– Не ударь лицом в грязь! Не срами отечество! Правильно пользуйся ножом и вилкой!
Храбров с ужасом осознал, что забыл, как надо пользоваться ножом и вилкой, когда ешь рыбу, и надо ли ими пользоваться вообще. Не притронувшись к рыбе, второпях выпил сок, рассчитался и пулей вылетел из ресторана.
«Доберусь до вокзала, – решил он, – сяду на поезд, и домой! И гори синим пламенем, эта путевка!»
Пробежав не одну сотню метров, окончательно выбившись из сил, Храбров поднял голову и... увидел ярко освещенный подъезд знакомого отеля. Чехословакия – не Россия, страна маленькая.
Первый день пребывания Ивана Храброва за границей подходил к концу...
Как Михаил Удачин в Москву за продуктами ездил
Работал Михаил на заводе, зарабатывал хорошо, поэтому один раз в месяц отправляла его жена в Москву за продуктами. По правде сказать, не только потому, что хорошо зарабатывал, но и потому, что в его родном Бардаевске продуктов совсем не было. Сам-то Михаил не то что в месяц, в жизнь бы в этот «муравейник», как он называл Москву, не поехал бы. Нo, семья..! Михаил понимал: сколько внимания он ей уделять будет, столько в ответ и получит. Вот и получал он раз в месяц рюкзак большой, с которым обычно в лес и на рыбалку ходил, и список, по которому этот рюкзак должен был наполнить.
И вот приезжает как-то Михаил в Москву, заходит в магазин... В нем, как обычно, полки провисают аж до пола от колбас разных сортов, ветчины, масла, конфет... И что самое интересное, брата своего из провинции с рюкзаками и авоськами вовсе не видно. Давно такого не было.
Обрадовался Михаил, что быстро все купит и со следующей электричкой вырвется из этого «улья», как он тоже называл Москву, хотя, и отмечал, что «пчел трудолюбивых в нем маловато, одни трутни.» Подходит Михаил к кассе со своим обширным списком, рот открывает, а кассирша ему:
– Ваш паспорт!
– А что, – не понял Михаил, – до шестнадцати колбасу есть отныне запрещается? Так мне вроде поболе будет!
– Запрещается гражданам любого возраста с иногородней пропиской. Вы что, телевизор не смотрите?
Понял Михаил, что купить ему сегодня ничего не удастся. Придется домой порожняком возвращаться. Но решил рискнуть и протягивает паспорт. Кассир (до чего дотошная баба оказалась!) открыла и читает. Сначала спокойно, а как дошла до слов «... бардаевского горисполкома», аж позеленела от злости.
– Бардаевского?
На кассу оперлась, локти растопырила! Горный орел перед нападением на добычу!
– Как не стыдно! Мало того, что ваша область отказалась поставлять мясо в Москву, так Вы еще и обмануть норовите!
– Правильно и сделала, что отказалась. – сорвался и Михаил. – Вы почему-то едите мясо, а мы супы в пакетах. Вашим детям – бананы и апельсины, а нашим – яблоки втридорога у грузин. Да такие, как я, вас и кормят! Еще мой дед землю пахал, когда ваш в каком-нибудь департаменте бумаги перебирал. Да не будь паспортной системы, я бы купил батон колбасы, вокруг шеи Вам обмотал и концы по физиономии размазал бы.
Что дальше было, Михаилу и вспоминать страшно. Кассир милицию вызывать побежала, покупатели успокаивать его принялись.
– Да ты не волнуйся, – говорят, – едь домой. В ваших магазинах уже все, наверное, есть, раз вы нам ничего не поставляете.
Вышел Михаил из магазина. До вечера по Москве пробегал. Везде паспорт требуют. Кое-что, правда, купил. Где жалость у продавцов вызовет, где рубль снизу пропихнет. Но больше в Москву решил не ездить. Пусть нищета, но своя, родная, бардаевская!
Дома в гостях
– Мама, мамочка, мамулька ты моя милая! Ну скажи, сколько тебе дать, чтобы ты не горбатилась зря, не ломалась на огороде? Я же кооператор, денег хватает.
– Вот и отдохни, сынок. Сходи на озеро, посиди с удочкой. А за меня не беспокойся. Не могу без дела сидеть. Руки сами работу ищут. Всю жизнь траву косила и вдруг брошу? Каждый год сено сдавала, а теперь не сдам? Нет, надо идти покосить, а то все бурьяном зарастет. Что люди-то скажут?
– Пусть говорят. Пусть зарастает, если кругом все равно бардак. Ты же, мать, всегда говорила: «Пойду на пенсию, буду книжки читать, телевизор смотреть». Вот и отдыхай. Что я, не прокормлю тебя, что ли!
– Спасибо, сынок! Но ты уж не серчай, трудно мне от привычек своих отвыкать. Поздно! Ты бы сходил на озеро, позагорал, поудил, а я, как роса высохнет, кучки разбросаю, поворошу, а вечером уберем вместе. Там немного и накошено-то...
– Ну, мать, ты даешь! Выходит, я на речку с удочкой, а ты с косой на покос? Нет, так не пойдет. Ты тут горбатишься, а я там прохлаждаюсь? Хороша рыбалка! Да и люди тыкать начнут! Им только дай повод. Ох, мать, сама не отдыхаешь, и мне не даешь. Зa жизнь не наработалась!
– Наработалась, сынок. Бывало, от зари до зари – в поле, не разгибая спины. А отец твой, царство ему небесное, рассказывал: «Поднимут в четыре часа утра (еще десять лет было), покажут, как косу держать, и косишь со взрослыми мужиками. Еще силенок нет косой по траве махать, а родной батька уже за любой огрех подзатыльник отвешивает. Да еще приговаривает: «Ровнее косу води, спину выпрями!»
– Это раньше! А сейчас кому такой энтузиазм нужен?
Пока мать готовила сыну завтрак, он вышел в огород, осмотрел завалившуюся изгородь, прикинул, какие доски заменить надо. Подошел к куче сена, ткнул ее вилами, оглянулся на окна: видит мать или нет? Торопливо, в два приема, зацепил сено вилами – и в сарай. Таскал и приговаривал: «Уже подсохло. Сколько можно сушить!» Таскал, но воровато оглядывался. Боялся, выйдет мать на крыльцо и, как бывало, заругается: «Куда ж ты торопишься, сынок, куда горячку-то порешь? Сено-то еще не просохло. Глянь, колобушки какие: сопреет, сгниет все а амбаре! Нe примут его у меня!»
– Сейчас любое примут, – усмехнулся, сын, насаживая на вилы остатки сена.
Жизнь – тельняшка
Что наша жизнь? Тельняшка. Не яркая, голубая рубашка и не черная. А именно в полосочку. Сначала в белую, потом в черную. Или наоборот. Это как пойдет. Это смотря с какой ноги встанешь.
Просыпаюсь сегодня, к примеру, утром. Все хорошо, все замечательно. Солнышко светит, птички поют. Километра два пробежал трусцой, с гантелями поупражнялся, облился под душем... Сила в мышцах играет. Ну чем не светлая полоса?
Но открываю холодильник... Пусто! Жену обругал, на детей накричал, правительство помянул «добрым» словом. И жизнь показалась в черную полосочку.
Но тут жена, гляжу, банку тушенки достает. Припасла с эпохи застоя. Через пять минут тушенка на сковородке шипит, жареным лучком попахивает. На воскресенье к обеду сто грамм обещано. Не иначе светлая полоса началась, а черная кончилась. Бодрым шагом иду на работу, посвистываю. На углу приятель ждет. Вместе пошли, о хоккее разговариваем. Светло на душе и радостно.
Подошли к железнодорожному переезду, a там поезд стоит. Угораздило его в этом месте и в это время остановиться. Надо обходить. А это метров двести, и все по шпалам. Того гляди, на работу опоздаем. А там начальник, вечный брюзга... Сменилась полосочка.
Поезд отошел, погода разгулялась. Начальника на работе, как поезд на переходе, обойти можно. Петька Фомин наверняка анекдот новый расскажет. Расслабимся, похохочем. Нет, не зря солнце встает каждое утро.
Но откуда ни возьмись «Волга» новая едет, за рулем – бывший одноклассник. В каком-то кооперативе трудится. То ли коммерческий директор, то ли завскладом. На дачу, наверное, едет. Сейчас шашлыки станет жарить, гостей позовет... А тут шлепай босиком по грязи в пыльный цех. Зарябило в глазах от мрачного цвета черной полосочки.
Вдруг вспоминаю: в поликлинику надо забежать. Вчера анализы сдавал, сегодня просили зайти. Захожу, а мне говорят: «Мужайтесь! Возьмите себя в руки, поскольку разговор предстоит не из легких. Мы не имеем права от Вас скрывать. Состояние вашего здоровья вызывает у нас серьезные опасения. Если быть откровенным, то ваша болезнь, увы, в наших условиях неизлечима. Готовьтесь к худшему.»
И началась светлая полоса. Все суетятся, торопятся куда-то, нервничают, обижают, толкают друг друга, а тебе такие мелочи по барабану. Идешь и жизни радуешься. Вдруг в последний раз! Вдруг умрешь не сегодня – завтра! Из-за угла бандит выскочил, нож к горлу приставил: «Деньги давай!» А я спокойно по плечу его похлопал:
– Режь, не бойся... Может, что и получится!
Бандит ошалело глядит на меня, бросает нож, и – бежать без оглядки. Понял, не простой я человек. Может йог какой или каратист. Не знает, что человек я обыкновенный. Только началась у меня сплошная светлая полоса.
Жизнь – тельняшка, одним словом.
Серега Простов – охотник на мамонта
Коля Умнов с детства мечтал изобрести для людей что-нибудь нужное. Чтобы, как говорится, след после себя оставить. Лет двадцать что-то усердно мастерил: паял, точил, привинчивал. Наконец, изобрел. Осталось в деле проверить. А тут и случай подвернулся. Пришел к нему сосед, Серега Простов. Мужик нервный, брюзгливый. Всем недоволен. Все и всех ругает.
– Денег, – говорит, – нет. На жизнь зарплаты не хватает. И жена пилит с утра до вечера. Эх, жить бы в первобытном обществе! Там ведь как? Мамонта убьешь, мяса навалом! Ни денег тебе не надо, ни по магазинам бегать. Поровну на всех поделили, и никаких проблем. Да и женщины попроще.
– Это можно. – усмехнулся Умнов. – Возьми пятак. Надеюсь, пятак у тебя найдется? Возьми и потри его со стороны решки. А назад возвратиться захочешь, где орел, потри.
Простов – человек дела. Долго раздумывать не стал. Вытащил из кармана пятак, который как будто специально для этого случая оказался в кармане, и потер. Коля что-то крутнул, куда-то нажал... И стоит уже Серега в какой-то пещере и себя не узнает. Ноги обросли густыми волосами, руки – длинные, мускулистые. И вокруг него все такие же. Лбы у них низкие, челюсти массивные.
– Вот оно чудо! Свершилось! – воскликнул Серега. – Я – в обществе, где все равны, где добычу делят по справедливости. Я с вами, друзья, я ...
Серега не успел закончить. Ему в руки сунули какую-то палку с железным наконечником и жестом показали, чтобы он шел за ними. Вскоре он увидел огромного слона, покрытого шерстью.
– Мамонт. – понял он. – Сейчас люди будут охотиться на него.
Правда, у Сереги такого желания не возникло.
– Может быть, корешками перебьемся?- пытался убедить Серега первобытных людей, присев на землю и имитируя ковыряние.
Однако на него никто не обратил внимания. Навстречу шел мамонт, плавно помахивая хоботом и как бы размышляя, кого бы ему зацепить и грохнуть о землю. Выставив копья, первобытные люди ринулись ему навстречу. Серега закричал, что надо не так, что он из школы помнит: нужно гнать мамонта к обрыву. Но первобытные люди тоже, оказывается, были не дураки. Пугая криками, они загнали животное в яму, покрытую жердями и ветками. Серега вместе со всеми начал бегать вокруг ямы и осторожно протягивать копье в сторону мамонта, чтобы не прослыть среди новых товарищей лодырем и тунеядцем. Когда раненый зверь испустил дух, все стали радостно кричать. Серега тоже кричал. Он никогда в жизни не видел столько много мяса!
Усталый, но довольный Серега возвращался со своими новыми друзьями в пещеру. Он чувствовал себя настоящим мужчиной. Вот только жена, дети. Где они? Остались там... или тоже здесь, где-то рядом, поддерживают огонь и выкапывают из земли какие-нибудь корешки? Серега представил жену с обильным волосяным покровом, со свешивающимися до колен руками, и ему стало не по себе.
«Надо отвлечься от плохих мыслей! Хорошо бы пообщаться с моими новыми друзьями. Жаль, говорить они не умеют. А кстати, где они?»
Серега поднял голову и с ужасом обнаружил, что он один в дремучем лесу. Задумавшись, он и не заметил, как отбился от стада.
– Главное, спокойствие! – сказал он себе. – Недалеко должна быть пещера.
Раздвигая ветки деревьев, он продвигался вперед. Но вдруг пришлось остановиться. Рядом, всего в нескольких шагах, стоял пещерный медведь. Серега рванул куда-то в сторону. Медведь не отставал. На ходу Серега достал пятак и усиленно потер о набедренную повязку (других одежд после временных перемещений по умновской воле он не имел). Но ничего не изменилось.
– Будь проклят этот изобретатель!- в отчаянии подумал Серега.
Он уже начал прокручивать в сознании все самое интересное, что было в жизни, прощаясь с нею, как вдруг увидел выступ, загораживающий подземный ход. Втянув голову и сжав плечи, Серега проскользнул в узкий проход. Медведь налетел на скалу, и его пасть застряла в трех шагах от Сереги. Подразнив медведя копьем, он затих, пока медведь не ушел.
К вечеру он вылез наружу и скоро наткнулся на свою пещеру. Но его радость была недолгой. Он увидел разбросанные кости и черепа. Сначала подумал, что это остатки съеденных животных. Но, натолкнувшись на одного из оставшихся в живых теперь уже своего сородича, который в отчаянии выл и бился головой о каменную стену, все понял. Когда они были на охоте, их жен и детей съело соседнее племя. Дикий ужас охватил Серегу.
– Катя! Я люблю тебя! – впервые в жизни закричал он и снова полез в карман. Потер пятак, пока тот не заблестел. Но изменений не было.
– Развелось этих изобретателей, работать некому! – выругался Серега и замер от нарастающих криков.
«Опять соседнее племя!» – понял Серега.
Но было поздно. Дикари-людоеды, приплясывая от радости в ожидании вкусного обеда, окружали его плотным кольцом.
– Спасибо тебе, Колек, за экскурсию! – далеко не от души поблагодарил Серега Умнова и сделал последнюю попытку вернуться в свое время.
Достал пятак, потер и... увидел Колю Умнова, довольно улыбающегося в кресле возле телевизора.
– Так ты говоришь, в первобытном обществе лучше?
Серега набросился на изобретателя с кулаками.
– Почему не возвращал назад? Меня чуть медведь не раздавил, едва дикари не съели! Ты же сказал, пятак надо потереть?
– Правильно и сказал. Внимательнее надо быть. Дай монету. Я сказал, где орел, потереть. А у тебя решка до дырки протерта!
С праздником!
Первые годы перестройки. Над праздничным столом висела цветная фотография с изображением бутылки шампанского, колбасы, шпротов, крабов, конфет... На столе стояли тарелка с пустыми щами, сковорода с картошкой, поджаренной на воде, и графин с водой.
– С праздником! Выпьем шампанского! – сказал глава семьи и выпил воды.
– А закушу я колбаской. – продолжил он, глядя на фотографию, и ткнул вилкой картошку. – Колбаса, сын, это длинный твердый предмет из мяса и сала. Когда вырастешь, расскажи о ней своим детям.
– С праздником! – сказала жена главы семьи и тоже выпила воды.
– А поем я шпротов. – продолжила она и хлебнула пустых щей. – Шпроты, сын, это вкусные рыбки в банках с оливковым маслом. Расскажи о ней своим детям.
– А я попробую крабов. – сказал сын, отломив кусочек хлеба. – Только не знаю, что это такое.
– Крабы, это не рыба и не мясо. – начал объяснять глава семьи. – По виду вроде тертой редьки. А вкус... Словами и не скажешь!
Жена хлебала, хлебала щи и вдруг бросила ложку.
– Не могу больше есть эту гадость!
– А вот истерики не надо! Не можешь внушить, что это шпроты, не мешай другим кушать деликатес, – остановил глава семьи несдержанную супругу.
Но тут и сын залепетал:
– Папа, а кто виноват, что у меня крабы такие невкусные? Горбачев, Брежнев, Сталин или Ленин?
Глава семьи задумался, прикурил сигарету от горящего в печке полена, сэкономив спичку, и ответил:
– Не знаю, сынок, кто виноват. Может, кто из них, а может, и из предшествующих. Взять хотя бы Петра Первого. Хороший царь, ничего не скажешь! И из себя видный, и сам столярничал. Но народ давил и бюрократию развел, которую Екатерина продолжила. При ней дворяне хотели, служили, а хотели, дурака валяли. Вот мы Брежнева за что ругаем? За то, что в Афганистан влез. А кто ему пример подал? Вся наша история и подала. Казань приступом брали! Ермак в Сибири погиб! А князь Олег? Мало того, что Византию победил, так еще и щит прибил к воротам Царьграда. Дескать, «Вот мы какие!» А какие? Завоеватели! А Ленина за что ругаем? За террор, за убийства. А надо тогда ругать и Чернышевского, и Герцена, и декабристов. А еще раньше Пугачева, Разина... Убить, уничтожить, ликвидировать! Это все оттуда.
– Но ведь они же за справедливость! – возразил сын.
– Если справедливость мордобоем устанавливать, то это уже будет не за справедливость. Умом надо. Создать надо такое общество, при котором всякий мордобой был бы и не нужен, и не возможен.
– Эко ты куда копнул, шампанского-то выпив. – вмешалась жена. – Этак ты сейчас и древних славян в нашей разваленной экономике обвинишь. Они начали в реках рыбу, а в лесах зверей вылавливать. А чего так глубоко копать? При Брежневе было все, а при Горбачеве не стало ничего. Кто виноват?
– И при царе было все, а при Ленине не стало ничего. Не знаю, кто виноват. – занервничал глава семьи. – Одно знаю: пора ложиться спать. Перегорит последняя лампочка, придется картинки над столом в следующий праздник при свечах разглядывать.
Что будет, когда все кончится
Иван Петрович, обыкновенный учитель обыкновенной сельской школы застойных времен, сидел в классе за своим столом и объяснял ученикам новый материал: «Задачи построения коммунистического общества». Его никто не слушал, но он не переживал. «Главное, – рассуждал он, – не ломать людей, не давить на индивидуальность. Хотят шуметь, и пусть шумят.» Глаза его были полузакрыты. Говорил он тихим, немного занудным голосом. А класс жил своей жизнью...
Ивану Петровичу – за семьдесят. Но он работает, потому что молодой специалист Танечка, которую послали в Глухово по распределению, в самый последний момент выскочила из автобуса и вышла замуж. Только в Глухове ее и видели! А на что ей Глухово!
Проговорив минут двадцать о светлом будущем, Иван Петрович откинулся на спинку стула и оглядел мгновенно притихший класс.
– А ну-ка, Грибков, иди-ка к доске. Давай-ка, браток, перечисли основные задачи построения коммунистического общества.
Грибков, способный малый, вроде и слушал в одно ухо, но ухитрился перечислить.
– Хорошо!- похвалил Иван Петрович. – А вот представь, Грибков, такое дело. Выполнили мы все задачи. И база материально-техническая создана, и отношения новые, коммунистические сформированы, и человек новый, советский воспитан. Как быть дальше? Что делать, если все сделано?
– Как что?- не моргнув глазом, ответил Грибков. – Отдыхать! В футбол играть, телевизор смотреть, видики...
– Так фильмы уже все отсняли, про все рассказали и все показали. Никто ничего больше придумать не может. Темы кончились, сюжеты исчерпаны.
– Но футбол-то остался?
– А вот представь, игроки достигли такого совершенства, что играть стало неинтересно. Каждая атака голом заканчивается. Заранее известно, кто победит, кто проиграет.
– Стало быть, победит дружба.
– Допустим. А дальше-то что?
– Эко Вы куда хватили, Иван Петрович. Дела всегда найдутся. На Земле все переделаем, космос будем осваивать. Строить коммунизм на Марсе или Юпитере.
– Молодец, Грибков, – похвалил Иван Петрович, – не растерялся. Садись. А теперь ты, Федькин, иди-ка расскажи нам о конфликте между производительными силами и производственными отношениями. Слышал о таком конфликте?
– Обижаете, Иван Петрович. – состроил на лице возмущение Федькин, на ходу вырывая из тетради страничку с записями. – Гол вчера пропустил из-за того, что только о данном конфликте и размышлял.
Встав за спиной Ивана Петровича, Федькин с выражением прочитал записанное.
– Вижу, разобрался. Садись, – отпустил Иван Петрович ученика.
– А что поставите, Иван Петрович? – уже с места поинтересовался Федькин.
– Как что? Двойку, конечно.
– За что же двойку? Я же немножко, но рассказал!
– А я тебе немножко и поставил.
Федькин хотел поспорить, но в это время раздался звонок. И никому уже не было дела до Федькиной двойки, до светлого будущего, до конфликта между производительными силами и производственными отношениями, потому что следующим уроком была физкультура.
Инопланетяне в Ухтюбинске?
(Невероятная история, о которой рассказала одна районная газета)
Прошел слух, что житель нашего города Виталий Гульков повстречался с представителями иной цивилизации. Наш корреспондент побывал у него в гостях и записал его рассказ.
Возвращаюсь я, значит, от друга домой, часов в одиннадцать вечера. Посидели немножко, расслабились после трудового дня. Иду домой, вдруг вижу, мать честная, огненный шар в небе! Всеми цветами радуги переливается. «Ну, – думаю, – не иначе, инопланетяне!» Опускается этот шар передо мной, метрах в десяти-пятнадцати от памятника Ленину, что стоит у нас на проспекте. Аккуратно опускается, без шума. И выходят из этого шара двое. Такие же, как и мы: по две руки, по две ноги. Только головы квадратные. И сразу ко мне с вопросом:
– Пожалуйста, если Вас не затруднит, познакомьте нас с вашим городом.
Голос – металлический, как у робота. И говорит вежливо-вежливо. Сразу видно, не из наших, не из землян.
Признаться, я малость подрастерялся, но быстро взял себя в руки и отвечаю так, будто каждый день с инопланетянами встречаюсь:
– Для хороших людей ничего не жалко. Спрашивайте, что вас интересует. Для начала поглядите направо. Это – памятник Ленину. Поставлен за то, что за бедных стоял.
– Стоять за бедных – это нормально. За это не надо памятник ставить, – сказал один.
– На вашей планете разумные люди живут несколько тысяч лет. И у вас еще есть бедные? Странная планета!- добавил другой. – И хотелось бы знать, куда это ваш Ильич рукой показывает?
– Ясно куда. Где светлое будущее.
– И сколько лет к своему светлому будущему вы идете?
– С семнадцатого года и идем.
– Очень интересная планета, – сказал один инопланетянин.
– Такой мы еще не встречали, – подтвердил другой.
Я почувствовал, что несу ответственность за всю планету. И мне захотелось, чтобы у пришельцев сложилось хорошее впечатление о ней.
– Напротив – милиция. Это, чтобы порядок был. А то тут как-то один известный спортсмен в гости к теще приезжал. Так ему местные хулиганы чуть шею не намылили, потом в милиции оправдывались: «Мы же не знали, что он – известный спортсмен. Мы бы его не тронули».
– Средняя продолжительность жизни у вас – семьдесят лет. А вы еще укорачиваете ее недобрым отношением друг к другу, – удивился один гость.
– Странная планета. – подтвердил другой. – И что это на улицах у вас так темно, если вы так давно к светлому будущему идете?
– Так лампочки в фонарях перебили. – честно разъяснил я. – Утром ввинтят, вечером перебьют.
– Да-а-а, – почти одновременно протянули инопланетяне.
Мне вдруг стало чертовски обидно за свою «странную» планету. Теперь о ней еще и на каком-нибудь Юпитере узнают. И я встряхнулся. Мобилизовал все знания, полученные в школе, барах и пивных ларьках. С жаром принялся рассказывать гостям об архитектурных особенностях сохранившихся зданий прошлых столетий, иных достопримечательностях... Все шло хорошо, пока до разрушенного здания музея не дошли.
– А это что такое?- спросил первый инопланетянин, указывая на руины.
– Новый музей хотим построить.
– И сколько лет уже хотите?
Хотел соврать, но вовремя вспомнил, с кем имею дело. Может быть, они и мысли насквозь читают. Пришлось честно сказать.
– В этом городе нет музея! Значит, у него нет истории, – сказал инопланетянин, выслушав меня.
– У вас уже столько лет нет войны, но есть разрушенные здания? Очень странная планета! - добавил другой.
Мне стало не по себе. Оказывается, они все про нас знают. Собрав последние силы, я предпринял еще одну попытку создать у гостей хорошее впечатление о нашем городе как кусочке всей планеты. Я рассказывал им о наших живописных местах, о лесах и озерах, о рукотворных каналах, о людях, которыми славится наш ухтюбинский край. На меня снизошло вдохновение, и никто не перебивал меня металлическим голосом о странности планеты. Я осмелел даже настолько, что решился попросить пришельцев покатать меня на своей тарелке, то есть на шаре. А еще лучше довезти до дома. Но тут из ресторана, шарахаясь с одной стороны улицы на другую, вышла тройка изрядно подвыпивших парней. Улицы им явно не хватало.
– Что-то идут они неровно. Наверное, им плохо. Надо бы помочь!
– Не обязательно. Они сами как-нибудь, – отвечаю.
– А мы все-таки поможем, – сказал инопланетянин и... снял с плеч квадратную голову.
Передо мной стоял наш землянин, обыкновенный сержант милиции.
– Мы все-таки поможем. – повторил он. – Это наша новая форма работы. Перестраиваемся, можно сказать. Летающими тарелками оснастились. С бензином-то сейчас туговато.
Корреспондент:
– Значит, никаких инопланетян не было? Зря записывал? Хотя почему зря? Под рубрикой «Пьянству – бой!» опубликуем.
В очереди
Иван Васильевич, научный сотрудник одного учреждения, человек выдержанный, уравновешенный. Днями и ночами может сидеть над чертежами, заниматься хозяйственными делами. Единственное, что не может, это в очередях стоять. Обязательно в какую-нибудь историю влипнет. То возмутится, что кто-то без очереди влез, то заступится за кого. А виноват сам оказывался.
И вот решил он этот свой недостаток исправить.
– Что это я как баба непутевая? Больше в очередях ни слова не скажу.
А тут и случай представился себя на деле проверить. Посылает его жена записаться на холодильник и талончик дает под номером две тысячи один. Помните, такое было: сначала регистрировали, потом записывали. Или, наоборот, сначала записывали, потом регистрировали? Сам черт не разберет!
Провожая Ивана Васильевича, жена предупредила:
– В объявлении сказано, что записывать будут только до двухтысячного, но ты все равно постой. Вдруг кто-нибудь не придет, тогда ты и запишешься.
Пошел Иван Васильевич. Встал в очередь. Час стоит, два стоит. Ни в какие ссоры не ввязывается, ни на что не реагирует. Хотя и нелегко было. Сначала мужчина влез не в свою очередь с номером четыреста семь. Все на него ополчились.
– Где ты раньше был? Выспался, все дела свои сделал и пришел. А мы мерзнем! ...На работе? А жена почему не пришла?.. И двоюродная жена тоже на работе?.. И родственников никаких нет?
Молчит Иван Васильевич, хотя и хочется ему за мужчину заступиться, сказать: «Товарищи! Нельзя же так! Ну не мог человек!» Но молчит.
Потом женщина подошла с номером четыреста пять. Впереди мужчины встать хочет. Очередь опять завозмущалась. Уж каких только новых выражений Иван Васильевич не услышал. В очереди за вином таких не услышишь. Узнал он, что рядом стояли и «верблюд трехгорбный», и «коза драная», и «змея подколодная». И прут все без всякого соблюдения своего порядкового номера, отталкивая друг друга.
Захотелось Ивану Васильевичу соорудить какую-нибудь баррикаду, возвыситься над очередью и выступить:
– Товарищи! Мы же люди! Неужели из-за какого-то несчастного холодильника будем человеческое достоинство терять? Да бог с ним, с холодильником! Все равно в него класть нечего! Давайте разберемся по порядку!
Но опять сдержался. Молчит. А самое трудное впереди было. Когда подошла его очередь, у записывающих рабочий день кончился. Всех пропускал, а сам ни с чем остался. Теперь надо новое объявление в газете ждать и снова в очереди стоять.
Пришел Иван Васильевич домой усталый, раздраженный. За стол свой сел, голову руками обхватил. Работой попробовал отвлечься. Что-то написал, но скомкал и в мусорницу бросил. Сынишка подошел:
– Папа, давай в шашки поиграем!
Прогнал. Жена с лаской прильнула:
– Что невеселый, кормилец ты наш?
Оттолкнул. Вытер пот со лба и сказал, наконец, после долгого молчания:
– Прости меня, но уж лучше я буду белье стирать, дрова колоть, вагоны разгружать... Только, пожалуйста, уволь от очередей!
«Рубль гони!»
(История, которая случилась со мной, когда наш рубль еще чего-то стоил)
Давно чувствовал, что-то должно случиться. Что-то копилось во мне, назревало... И вот сегодня, когда я расплачивался в магазине за хлеб, услышал внутри себя тихий, но довольно требовательный голос:
– Рубль гони!
– Кому?- не понял я.
– Мне, руке, – настойчиво повторил внутренний голос.
– Чьей руке?
– Твоей.
– А с чего это я своей руке рубль должен давать?
– А с того, что я всегда работаю на тебя. Сейчас, например, деньги из кошелька достаю.
– И куда же тебе рубль положить?
– Проглоти. Oн через кровеносные сосуды ко мне и придет.
– Как же, придет..! Я раньше тоже думал, что деньги, посланные жертвам Чернобыля, до них доходят. А кстати, рука, зачем тебе рубль?
– Как зачем? Мышцы укрепить, суставы прочистить. На перестройку, одним словом.
Нечего делать, проглотил я рубль. Вышел из магазина, стал дорогу переходить. Вдруг глаза закрылись. Опять слышу требовательный внутренний голос:
– Рубль давай!
Дискуссировать некогда. Машина задавить может, проглотил я рубль. Но снова слышу:
– Еще один глотай!
– За что еще-то один?- возмутился я. – Каждому глазу по рублю, что ли?
– Это тебе уже не глаза говорят, – слышу, – а желудок. Кому твои рубли нужны? Ты думаешь, мы за бесплатно будем переваривать рубли на валюту и в разные концы твоего непутевого организма рассылать?
Только хотел я возразить. «Где, – дескать, – это видано, чтобы желудок рубли на валюту переваривал?» И вдруг сердце у меня защемило так, что я присел и пошевелиться не могу.
– Рубль, – слышу, – давай! А иначе умрешь сейчас! Или ты думаешь, я за бесплатно каждый день переживать должно?
Проглотил я рубль, прибежал домой, на ключ закрылся.
– Все!- говорю. – С меня довольно! На улицу не выйду, дорогу не перейду, переживать не буду. Никому рубль не дам. Потому что нет у меня больше рублей! Кончились!
Как-то раз в автобусе
Как-то раз в автобусе молодой человек уступил место старушке. Представьте себе: взял и уступил!
– Ставь, – говорит, – бабуля, свои кутули и садись. Устала, небось, с таким-то багажом!
– Спасибо тебе, милый!- запричитала бабуля. – Добрая у тебя душа! Дай бог тебе невесту и тещу добрую! Заходи, бывает, в гости. Блинчиками угощу.
– Обижаешь, родная. Я же не для этого.
– Не для этого он... – процедил сквозь зубы сидящий впереди мужчина. – Знаем, для чего! Цену себе набиваешь! «Смотрите, – дескать, – какой я хороший!» А мы все, кто сидит и не шевелится, – свиньи! И я – свинья, и вон тот ...
– Зачем же так-то? У меня даже мыслей таких не было.
– А ты напрягись, чтобы они появились.
– Тут один тоже мне как-то место уступил. – включилась в разговор молодая симпатичная пассажирка. – А потом шепчет на ухо: «Может, в гости ко мне заедем?» И приставал до самого дома. Пришлось милицию вызывать.
– А со мной был случай. – подхватила пассажирка средних лет. – Уступил мне место один такой молодой-красивый. Разговорился. Адрес мой узнал, когда дома бываю... А через несколько дней квартиру ограбили.
Молодой человек слушал-слушал да и поднял старушку со своего места:
– Прости, бабуля, видно не судьба сегодня тебе посидеть. Не те времена!
В другой раз тот же молодой человек ехал в том же автобусе. Может быть, и не в том же. Не столь важно. Важно, что место свое он уже никому не предлагал, отвернулся от всех и смотрел строго в окно. Смотрел до тех пор, пока на остановке в автобус не вошли две старушки. Вошли и несложно сообразить, о чем разговор начали.
– Ну и молодежь пошла! Старушки еле на ногах держатся, а ему хоть бы что! Сидит себе, в окошко поглядывает. О совести и речи нет!
– Какая совесть? Откуда ей взяться, если ни в детском саду, ни в школе, ни в семье о ней даже не вспоминают?
– Стало быть, лично моей вины не так уж и много?- попробовал защититься молодой человек.
– А ведь можно и так сказать. – решила поддержать его одна из пассажирок. – У молодых жизнь сейчас тоже нелегкая! И работа, и очереди, и дома дел невпроворот. А еще дети!
Молодой человек слушал, слушал. Да вдруг надоело ему слушать.
– Нет у меня никаких детей. И не работаю я нигде, потому что ворую. Садись, кто хочет. А мне выходить пора.
И вышел на остановке.
А еще как-то раз в автобусе другой молодой человек спросил у женщины:
– Скажите, пожалуйста, как мне добраться до улицы Мира?
Женщина вежливо объяснила:
– Выйдете через две остановки, пройдете метров сто прямо, потом налево до перекрестка. Это и будет улица Мира. А Вам что нужно?
– Дом номер двадцать семь.
– Пройдете кинотеатр, продовольственный магазин, а следующий дом и будет номер двадцать семь.
– Спасибо Вам большое. – искренне поблагодарил молодой человек. – Только я и так знаю. Там моя девушка живет. Правда, она замуж за другого выходит после того, как у меня все деньги выманила. А спросил я для того, чтобы убедиться, что есть на свете и честные женщины. Ведь дом номер двадцать семь, действительно там.
Разошлись во мнениях
Поезд Москва-Новосибирск мирно шел пo заданному маршруту. Два проводника, два друга сидели в служебке и пили чай. Что еще делать в дороге? Пассажиры тоже пили чай. Но только те, кто имел свою заварку: проводникам на этот peйc чай не выдали. В вагоне было прохладно: трубы грелись плохо, хотя и кипел котел. Да и сам вагон был старый, с разбитыми стеклами.
– Напишут сейчас пассажиры жалобу, – сказал один проводник, – и попробуй чего кому докажи.
– А если бы написали благодарность, – подхватил другой, – и спасибо никто из начальства не сказал бы.
– Но все-таки приятно было бы. А на таком вагоне кто напишет?
– А давай сами напишем. Возьмем у бригадира книгу и напишем.
– А вдруг раскусят? Надо же и адрес указать, и место работы.
– Укажем. Кто проверять будет?
Пока один думал, другой сбегал за книгой, и друзья начали писать.
– С чего начнем?
– Так и начнем. Мол, «большое спасибо проводникам седьмого вагона Михаилу Егорову и Александру Дубову за их доброе, внимательное отношение к нам, пассажирам. В вагоне уютно и тепло благодаря такому же теплому отношению к своим обязанностям молодых проводников, которые напоили нас душистым индийским чаем».
– А не слишком ли насчет чая? Мы и сами-то азербайджанский пьем.
– Не сбивай, пока вдохновение не покинуло. Пиши: «... и угостили вишневым вареньем, которое захватили в peйс из дома.»
– Еще бы что-нибудь такое, чтобы за душу взяло!
– Пиши. «В вагоне поддерживаются чистота и порядок. Окна сверкают так, что одна пассажирка даже поинтересовалась, каким моющим средством мы их моем.»
– Нормально! – похвалил Саша Мишу. Хорошо бы еще что-нибудь про человеческий фактор, про отношение к пассажирам.
– Это можно! Пиши: «... В нашем вагоне ехала больная старушка. Ей достался билет на верхнюю полку. Проводники Саша и Миша пригласили бабусю в свою служебку и уступили ей нижнее место. Сами отдыхали в щитовой, по очереди кладя головы друг другу на плечи.»
– Ну ты даешь! Не расслабляйся! Руби дальше в таком же духе!
– Рублю! «Ехала в нашем вагоне молодая мамаша с грудным ребенком. Днем ребенок крепко спал, а ночью кричать начал. Такое с грудными детьми бывает. Но пассажиры-то нервничают, им же ночью поспать хочется! Проводники Саша и Миша, как всегда, выручили. Они по очереди брали на руки малыша и качали до тех пор, пока тот не уснул.»
– Кто уснул-то, я или ты? Шутю! Годится! Но пора закругляться, а то не поверят. Рубани напоследок что-нибудь такое, что еще ни про одного проводника не писали!
– Рублю! Пиши! «... Проводники Саша и Миша (так по-простому звали их в нашем вагоне) за время долгого пути смогли создать в вагоне такую душевную обстановку, что нам стало казаться, будто мы находимся не в дороге, а у себя дома. Саша и Миша настолько эмоционально рассказывали о мелькавших в окнах пейзажах и исторических памятниках, что нам стало казаться, что мы смотрим не в окно, а в телевизор.»
Друзья отнесли книгу в штабной вагон, а утром их вызвал бригадир.
– За такие шутки, – сказал он, – вас следовало бы на другой рейс перевести: Москва-Одесса. Там этот номер у вас прошел бы на «ура». А здесь... Единственное, что я могу сделать – перевести на работы в парк, на три месяца, потому что от пассажиров поступила жалоба, что в вагоне холодно и нет чая.
– Стало быть, одни пассажиры пожаловались, а другие благодарность написали. Расхождение во мнениях, так сказать.
– Что-то уж больно круто они разошлись в своих мнениях. – усмехнулся бригадир. – Но тогда объясните мне одну фразу в поступившей благодарности. Вот тут написано: «... окна сверкают так, что одна пассажирка даже поинтересовалась, каким моющим средством мы их моем.» Кто это – мы? Пассажиры? Похоже, я с вами тоже не сойдусь во мнениях.
На погорелое
У Ивана Трофимовича случилось несчастье. Сгорел дом. Может, выпивши был, окурок бросил ненароком, может, с проводкой что. Никто не знает. Говорят, когда тушили, Иван Трофимович бегал к соседу и большими глотками пил холодную воду. Но сам Петр Крючков ничего не говорит. Только ходит мимо Иванова пепелища, низко опустив голову, как бы извиняясь за то, что его дом стоит рядом целехонький.
– Я бы собрал тебе, Иван, – сказал он как-то соседу, – деньги с жильцов улицы. Да боюсь, не поверят. Скажут, на бутылку собираю. Жену бы надо подключить, ей поверят.
Но жену Петру подключить не удалось.
– Знаю я вас, – отмахнулась она, – вместе и пропьете.
А время шло. Иван, хоть и пьющий, но человек мастеровой. За три месяца сруб наполовину вырос. Петр часто помогал Ивану. И все-таки какая-то неловкость, даже вина перед Иваном у Петра оставалась. Не столько за себя, сколько за всю улицу. Бросили мужика в беде, даже рубля не собрали. Поохают, посочувствуют... На том дело и кончится.
И Петр решился. «Будь что будет, пройду по улице, соберу, сколько дадут». Вырвал листок из тетрадки, написал в левом столбце номера всех домов, а напротив, справа, место оставил, чтобы отмечать, кто сколько дал: «три рубля», «пять рублей», «нет дома» (в этом случае решал зайти на обратном пути), «не дали». Впрочем не дали только в одном доме. Он всегда Петру не нравился. Двери здоровенные, за ними гараж с «Жигулями», на цепи собака злющая. Несколько минут в дверь колотил, пока недовольный голос хозяина не услышал:
– Чего надо?
– На погорелое собираем, кто сколько может. У соседа дом сгорел, – доложил Петр с непонятно откуда взявшимся чувством вины, будто дом сгорел у него, а не у соседа.
– Знаю я вашего соседа. Пил как сапожник. Как он только сам не сгорел! Ему дашь, он тут же эти деньги и пропьет. Такие страну и развалили! Не дам я ему ни копейки!
– И не надо!- в сердцах бросил Петр. – Только несчастье с каждым может случиться. И с Вами тоже. Оно не выбирает пьяных или трезвых.
– Нет, милый, выбирает. У меня все в порядке. У меня ничего не может случиться. Если только твой сосед не подожжет.
А в следующем доме открыла старушка.
– На погорелое? Ванечке? Сейчас, миленький.
Она вынесла потертый кошелек, стала торопливо вынимать из него мятые рубли и трешки, расправлять бумажки непослушными пальцами.
– Вот возьми, милок. – причитала она. – Я ведь как вспомню Ванечку, так и заплачу. Такая беда со всяким может случиться! Ты бы через два денька зашел: пенсия будет. Я бы больше дала.
Дойдя до конца улицы, Петр пересчитал деньги. Не ахти, конечно, но для погорельца любая копейка не лишняя. И ему не так совестно будет мимо соседского пепелища ходить. Все-таки чем-то помог Ивану.
Соседа Петр застал за работой. Тот ловко орудовал топором. Бревно обтесывал. Жена двумя руками держала край бревна, чтобы то не двигалось. А по мере выполнения работы ловко его поворачивала.
– Бог в помощь, сосед!- поприветствовал его Петр. – Я тут собрал тебе кое-что. Извини, что с опозданием...
Иван, не поднимая головы, продолжал тюкать топором, не зная, как поступить.
Жена Ивана, женщина сильная и обычно веселая, заплакала.
– Зачем, Петя? Мы бы сами как-нибудь...
Иван положил топop, поднял голову, хотел что-то сказать, но накатившиеся и ему на глаза слезы помешали это сделать.
– Не переживай, Иван. – поддержал Петр. – Главное, сам жив, остальное приложится.
Погуляли
Рано утром группа из двадцати трех человек, ведомая инструктором Петром Хваликовым, вышла на прогулку. Через двадцать минут, оставив далеко позади свой лагерь, туристы углубились в лес. Инструктор Петр Хваликов, как и положено, шел впереди.
– Ты у нас как Данко!- пошутил кто-то в группе. – Только без горящего сердца в руке.
– Да какой там Данко. – отмахнулся Петр. – Студент я. Самый обыкновенный. Подрабатываю летом. Два часа повожу вас по окрестностям для бодрости и аппетита, и назад... Это правильно, что вы к нам на турбазу приехали. А то некоторые просидят перед телевизором весь отпуск... Тоже неплохо, конечно, но здоровья не прибавят. А в лесу хорошо. И витамины на каждом шагу, и братья наши меньшие. А вот, кстати, и медведь идет. Шутка. Хотя один раз без всяких шуток в лесу с кабаном повстречался. Шел по лесу, изучал маршрут, а он и выходит. А у меня в руках одна карта местности. Я ласково-ласково: «Вася, Вася! Не хулигань! Разойдемся друзьями?» Похрюкал мне Вася в ответ и пошел своей дорогой. Если я сейчас скажу, что пульс мой не изменился тогда, то буду, конечно, не прав.
Рассказ инструктора развеселил туристов, настроил на воспоминания. Все стали вспоминать случаи из своей «лесной» жизни. У Петра даже создалось впечатление, что отдыхающие не приехали на турбазу из Москвы и Ленинграда, а всю жизнь по лесу бродили.
Все шло хорошо. Даже солнышко из-за туч выглянуло. Но тут Петр с ужасом обнаружил, что солнце светит не с той стороны, с какой светить надо бы. Он считал, что уже возвращается на турбазу, и солнце в этом случае должно было светить ему в затылок. А оно почему-то светит в глаза. В группе, к счастье для Петра, никто ничего не заметил. Все шутили, смеялись: продолжали радоваться жизни.
– А вот зверобой!- сообщил кто-то. – Давайте наберем. Чай-то в магазинах не всегда бывает.
– Зайди ко мне. Так и быть, уступлю пачку турецкого.
– Спасибо! Что я, турок, что ли?
– Напрасно! Прекрасный чай. Конечно, если его приготовить правильно. Берешь три чайные ложки чая, можно четыре или пять, заливаешь кипятком, держишь минут пять на медленном огне. Дальше – самое главное. Заваренный чай тщательно взбалтываете и... выливаете.
Все дружно засмеялись. Петр тоже засмеялся. Но его лицо быстро из веселого стало озабоченным. Уже было около одиннадцати: пора было возвращаться на турбазу, но неплохо было бы для этого знать, в какой хотя бы она стороне...
– У меня возникла интересная, на мой взгляд, мысль. – обратился он к отдыхающим. – А что если нам погулять по лесу еще часок-другой? Тогда я мог бы вам зачет за однодневный поход поставить, а на заключительном вечере вручить каждому значок «Почетный турист СССР» в торжественной обстановке!
«Нужны им этот значок и этот зачет как телеге пятая нога или как сапожнику смычок от скрипки», – подумал Петр, но по следующему высказыванию кого-то из туристов с радостью отметил, что был не прав.
– Прекрасно! Мы «за»! С таким инструктором – хоть на край света!
«Похоже все к этому краю и идет», – с нарастающей тревогой подумал Петр.
Лес, правда, к его счастью, становился все более проходимым. И Петр, первым пробираясь между ветками кустов и деревьев, наставлял сзади идущих:
– Знаете, каков главный закон во время похода в лесу? Передай из рук в руки веточку сзади идущему товарищу.
– А зачем?- спросил кто-то из не очень догадливых.
– Объясняю, – сказал Петр и, раздвинув очередной куст, отпустил ветку, которая едва не хлестнула по лицу туристке, идущей следом за Петей.
– Теперь понятно. – улыбнулась дама, едва успев уклониться. – Это я уж сама как-нибудь в бане... Какой у нас опытный инструктор. Все-то он знает. Вернемся на базу, обязательно напишу благодарность.
«Хотел бы я знать, – грустно размыслил Петр, – что вы напишите, если я вас без обеда, а то и без ужина оставлю? А то и без завтрака, и вообще без..?»
И тут его осенило.
– А кто из вас может сказать, где мы сейчас находимся? -хитровато спросил он.
– Издеваться изволите, товарищ Сусанин?- откликнулся кто-то из туристов. – Эта загадка не для нас. Что сегодня на обед или на ужин, мы еще можем предположить, а тут... Нет уж, откуда взяли, туда извольте и положить.
– А я знаю. – вдруг крикнул какой-то мальчуган. – Я вчера здесь с папой гулял. Турбаза вон там...
– Молодец!- похвалил его Петр. – Вот сейчас мы тебя и проверим.
Он повел группу в том направлении, куда показал мальчик. Через десять минут, ровно к обеду, группа была на турбазе.
– Спасибо за прекрасную прогулку!- благодарили участники прогулки молодого инструктора, так и не узнав всей сложности ее маршрута.
– Не за что. – скромно отвечал Петр. – Это моя работа.
Личная жизнь Валеры Зайцева
У Валеры Зайцева, как он сам считал, все было в жизни нормально. На работе как специалиста уважали. Да и как человека тоже: со всеми ладить умел. Был у него только один грех. Даже не грех никакой, а так, мелкий недостаток. А может, даже и вовсе достоинство. К своим тридцати годам жениться не смог. Любил когда-то одну девушку, но та за другого замуж вышла. Стал он женщин стороной обходить.
Какая-то потребность что-то изменить в своей жизни у Валеры была. Но знакомиться с женщинами он совсем разучился. Может, стеснялся немного. Может, вовсе боялся... Сам точно объяснить не мог. Как-то к одной подошел, предложил встретиться на предмет отношений... Но она посмотрела на него косо, с подозрением: «Знаем, чего вы, мужики, добиваетесь. Возьмете свое – и в кусты...»
После этого Валера сник и окончательно смирился с одинокой жизнью. Но однажды подошла соседка и сразу быка, то есть Валеру, за рога. С места, так сказать, в карьер:
– Есть у меня одна знакомая. Ира. Хочет семью создать. Приходи завтра ко мне к трем часам, якобы за книжкой. Может, друг другу приглянетесь.
Долго сомневался Валера: «Надо ли быком в карьер?» Потом рукой махнул: «Была не была, в последний раз.»
Ира была симпатичной, все время улыбалась. Валере сразу понравилась.
– Мария Ивановна, Вы книжку обещали, – промямлил он, смутившись.
– А какими книжками Вы интересуетесь?- спросила Иpa милым голосом, бросив на Валеру оценивающий взгляд.
Валера смутился еще больше. «Надо было одеться поприличнее, да и причесаться еще раз перед дверью», – подумал он, а вслух сказал:
– Детектив какой-то Мария Ивановна обещала.
– А я не люблю детективы. Они слишком длинные, у меня терпения не хватает. Мне бы что-нибудь попроще и покороче.
Валера начал листать протянутую соседкой книгу, обдумывая, что же сказать. Уже потом, анализируя прошлое, он придет к выводу, что надо было бы попросить Зощенко или Чехова... Но вот когда надо было, на ум ничего не приходило.
– А фильмы лучше, правда?- выручила Ира. – Вы любите кино?
– Кто ж его не любит?- буркнул Валера, рассердившись на себя за свою инертность.
«Хватит тюфяком быть, надо действовать!» – подумал он и сказал:
– А Вы приходите ко мне. У меня есть интересные фотографии, кассеты неплохие.
«Нужны ей кассеты!» – опять рассердился на себя Валера.
Но Ира неожиданно для него согласилась:
– В воскресенье в три Вы дома будете?
Валера улыбнулся. «Где мне еще быть-то?»
Оставшуюся часть недели он готовился к визиту Иры. Подбирал фотографии, прокручивал записи. Даже оклеил комнату голубыми обоями, приобретенными по случаю еще во времена застоя.
В воскресенье, в назначенное время, Валера сидел в светлой комнате в отглаженном костюме. Но Ира не пришла. Ни в три часа, ни в четыре, ни на следующий день, ни через неделю.
– Я ее тоже не вижу. – говорила при встрече Мария Ивановна. – Заболела, может быть.
В следующее воскресенье Валера поднялся к соседке, чтобы отдать книжку. Остановился у двери, собираясь нажать на кнопку звонка, и вдруг услышал знакомый голос за дверью. Догадался: «Иpa!»
– Вы правы, Мариванна, – сказала она, – может быть, он и в самом деле хороший человек. И квартира у него... Но что я могу поделать! Не в моем он вкусе! Квелый он какой-то! Когда мы с ним беседовали, мне показалось, жить ему осталось дня три, не больше. Нет в нем жизни, Мариванна!
Валера понял, что говорят о нем. Он посмотрел на кнопку звонка, по-армейски четко выполнил команду «Кругом!» и на цыпочках, чтобы, не дай бог, не услышали, посеменил домой.
– Пожалуй, она права. Разные мы люди. У нее терпения не хватает даже на детективы. И если у нее уже сейчас такие претензии, что же дальше-то от нее ждать! Пожалуй, будет лучше, если я так «квелым» и останусь.
На озере
Большая рыба, переливаясь в лучах солнца, отчаянно билась в воде, бросалась из стороны в сторону, пытаясь освободиться от крючка. Подтянув ее к самой лодке, Саша попытался перекинуть рыбу через борт и уже почти подхватил ее... Но в этот момент, в последнем, отчаянном усилии лещ рванулся из сашиных рук, на мгновение завис в воздухе и шумно шлепнулся в воду.
Саша сидел в лодке и едва сдерживал слезы.
После смерти отца мать каждое лето отвозила Сашу и его семилетнюю сестренку Олю в деревню, к своей старшей сестре. У девочки от рождения было слабое сердце, и врачи советовали маме почаще вывозить ее из города на природу, на свежий воздух. Саша как старший брат должен был присматривать за ней.
Саше нравилось жить в деревне. Нравилось и сестренке. Одна беда – тетка. При матери, когда та приезжала на денек-другой, она была и добра, и приветлива, и к ребятам внимательна. Но стоило матери уехать, тетку было не узнать. Она пилила Сашу с утра до вечера.
– Ну что ты шляешься без дела по деревне?- ворчала она. – Избаловала вас мать, приучила к безделью. Никакой помощи!
– А Вы скажите, что надо, – защищался Саша, – я сделаю. Я и косить могу, и грядки полоть. И за себя, и за Олю. Вы же знаете, у Оли больное сердце. Ей нельзя напрягаться.
– Boт и я говорю: избаловала вас мать. – не успокаивалась тетка. – Все болезни – от безделья. В деревне болеть некогда. Моя воля, я бы вас быстро вылечила.
Особенно доставалось Саше, когда он катал сестренку на лодке.
– Изъездили все озеро понапрасну. Хоть бы раз рыбу приличную выудил. Двух окуньков поймать не успеет, как крючок оборвет.
После этих слов Саша поклялся не возвращаться к тетке, не поймав большой рыбы.
Он удил с четырех утра. Удил у берега и на глубине, на большом течении и в тихих местах. Часто насаживал вертящегося на крючке червя, подкармливал рыбу, выбрасывая в воду размокший хлеб. И вот сейчас, когда наконец клюнула большая рыба, он упустил ее.
Долго смотрел Саша на то место, где у него сорвалась рыба, мигая усталыми глазами.
– Не уеду с озера, пока не дождусь клева еще одной крупной рыбы, – сказал он себе и перебросил леску удочки подальше от того злополучного места, точно попав поплавком в чистое от водорослей пространство.
Несколько часов он напряженно всматривался в поплавок, ожидая клева. Отчаявшись, отвел от поплавка взгляд и впервые за день ощутил свежее дыхание озера. Солнечные лучи, отражаясь от гладкой поверхности, уже не так сильно слепили глаза. Но вокруг Саши еще кипела и бурлила неизвестная ему жизнь со своими законами. По каким-то только им понятным маршрутам летали бабочки, стрекозы... В растущих на дне водорослях проплывали стайки мелких рыбешек. Вверху, в поисках пищи, кружили чайки.
«Им рыба нужна никак не меньше, чем мне. Для них она – средство для жизни», – думал Саша.
Мысли о тетке снова закружились у него в голове. Опять она будет называть его бездельником. Опять будет плакать сестренка. Свою сестренку Саша любил больше всех! Он готов был выполнить любое ее желание. Только бы она была здорова!
Отвлеченный мыслями, Саша не заметил, как зашло солнце, и небо покрылось вечерними облачками. Он понял, что сегодня ему не удастся поймать большую рыбу и начал собираться домой. Сначала сменил в ведре воду, где плавало несколько десятков окуньков. Затем повернулся к поплавку... Но не нашел его. Саша потянул на себя удочку.., и сердце его замерло. Какая-то невидимая сила сопротивлялась ему.
«Главное, вытащить рыбу на поверхность: в воде у нее сил больше», – подумал Саша и вскоре увидел ничуть не меньшего, чем в первый раз, леща. Леска на удочке была толстая, но Саше казалось, что лещ вот-вот сорвется с крючка. После не очень долгой борьбы Саше удалось подтащить леща к лодке, приподнять... Лещ как будто почувствовал, что у него есть последний шанс остаться в воде. Он задергался, леска отклонилась в сторону... У Саши замерло сердце. Когда леска снова стала возвращаться в лодку, он бросил удочку и прыгнул на леща, прижав его ко дну лодки.
Через минуту, уже вовсю нажимая на весла, он думал о том, как обрадуется Ольга, когда увидит его улов, как положит на стол перед изумленной теткой свой прекрасный трофей...
– Ой, какая большая рыба!- воскликнула Ольга, когда Саша причалил к берегу. – Смотри, она задыхается! Видишь, как ей тяжело! Ей хочется домой, в воду. Ее, наверное, ждут дети, а может, и внуки!
– Да она все равно умрет!- пытался объяснить Саша.
– Не умрет, у них там свои врачи есть. Саша, давай отпустим ее!
Сестренка готова была заплакать, а сердце Саши разорваться от жалости к ней. Он всегда старался делать так, как хотела сестренка. Но сейчас, когда он целый день гонялся за рыбой и с таким трудом поймал... Все это он хотел объяснить сестренке. Он хотел объяснить ей, что люди выращивают кроликов, свиней... и когда к ним привыкают, когда те едва ли не становятся такими же членами семьи, их приходится резать. Он хотел объяснить, что капуста, которая растет на грядке, тоже живая, потому что она – растение. Но ее тоже едят. Но, посмотрев на надутые губки сестренки, на ее глаза, в которых стояли слезы, подумал: «В следующий раз объясню.»
Он поднял сестренку, покружил вокруг себя и со словами: «А ну, марш домой!» выпустил леща в озеро.
«Отставить разговоры!»
В полку ожидался приезд комиссии из округа. Четвертой роте первого танкового батальона по этому случаю была поставлена боевая задача: покрасить учебные мишени в огневом городке. Рота взялась за дело.
– Эх, скорей бы дембель! «Два года – плохая погода! Два года – совсем никуда!»
– А мне другая песня по душе: «Белый хлеб, белый хлеб, белый хлеб!..»
«Песенный» диалог солдат прерывается громким голосом командира отделения, лейтенанта Хмурова:
– Отставить разговоры! Медленно работаете, товарищи! И внешний вид у вас ни к черту! Воротники растегнуты, подворотнички грязные, сапоги в краске! А комиссия вот-вот нагрянет! Немедленно привести себя в порядок! Да, и самое главное! Мишени не забудьте обвести краской в красную рамочку!
– А для чего, товарищ лейтенант?
– А для того, сержант Бойков, чтобы легче вспоминалось: промажешь мимо мишени, будешь ночью полы в туалете мыть. Выполняйте!
Но работа кипела не долго.
– Становись!
Лейтенант, на ходу поправляя фуражку, поспешил навстречу прибывшему командиру роты.
– Товарищ капитан, ваше приказание выполнено! Мишени покрашены!
– Хорошо! – похвалил капитан. – Только вид у тебя, лейтенант, какой-то помятый. Сапоги грязные. И мишени... Почему рамка красная? В честь какого праздника? Рамки должны быть черного цвета!
Не очень долго кипела работа по перекрашиванию рамок. Кто служил, знает: построений в армии всегда больше, чем работ.
– Становись! – раздалась команда командира роты. – Товарищ майор, ваше приказание выполнено! Мишени приведены в надлежащий вид!
– Что могу сказать? Молодцы!- похвалил прибывший командир батальона, внимательно вглядываясь в вытянувшегося перед ним капитана. – А фуражка почему на боку? И сапоги нечищенные! А мишени... Хотел бы я знать, кто придумал обвести их черной краской? Что за траур такой? Синей надо. Через час проверю!
Солдаты принялись за работу, которую прервал кто-то из солдат:
– Комиссия идет!
– Становись! – раздался громовой голос комбата. Товарищ полковник! Рота проводит работы...
– Отставить, сам вижу... Только вид у тебя, майор, не очень командирский, какой пример бойцам показываешь! И что это за синие рамки на мишенях? Убрать!
Сержант Бойков гордо расправил плечи и шепнул на ухо лейтенанту:
– А в начале работ рамок-то и не было, прав я был!
Мусорница
– И все-таки в кинотеатрах должны показывать фильмы развлекательные, а не философские. – сказал Толя Инне. – Это дома, сидя в кресле перед телевизором, можно думать о смысле жизни. А в кино люди ходят для того, чтобы отдохнуть, посмеяться. И нечего заставлять их ломать голову над всякими проблемами.
– Какой ты у меня умный!- похвалила Инна Толю.
Толя любил Инну. Два года он добивался ее любви, но она на него, простого кочегара, долго не обращала внимания. И вот, наконец, лед в девичьем сердце тронулся: Инна согласилась сходить с Толей в кино.
Толя очень хотел доказать Инне, что кочегары тоже кое-что знают и могут порассуждать о многом не хуже, чем, скажем, инженер или человек любой другой интеллектуальной профессии. Все шло хорошо. И если бы не эта история с мусорницей...
Она стояла на лестничной площадке, между первым и вторым этажами. Стояла неровно, мешая зрителям, и была до краев наполнена мусором.
– Раньше листовки так прятали. – проявил эрудицию Толя. – Прикроют корзинку полотенцем или одежонкой какой, а внизу – листовки и книжки революционные. Не сразу догадаешься.
Инна взглянула на Толю с нескрываемым восхищением. Так, во всяком случае, показалось Толе.
Проходя мимо своего «экспоната», о котором он так удачно рассказал, Толя решил на ходу поправить мусорницу ногой. Но не рассчитал. Мусорница покачнулась, упала и покатилась вниз по лестнице, разбрасывая бумажки и окурки. Толя хотел собрать мусор, и он начал это делать... Но тут откуда-то выбежала уборщица.
– Ах вы, окаянные! Распустились совсем! Я убираю, убираю, а им все нипочем!
– Да успокойся, бабуся! Все уберу, только не шуми!
– Я тебе покажу, не шуми! Только бы нагадить и нахамить! Ничего святого у них нет!
– Да никто не хамит. Я поправить хотел.
– Что ты оправдываешься?- вмешалась Инна. – Пойдем в зал. Сама уберет, если не хочет по-человечески.
Инна потащила Толю в зал. Они заняли свои места, но уборщица прибежала и туда.
– Убирайте немедленно! Я скажу механику, чтобы не начинал сеанс, пока не уберете. Думаете, в тряпки модные разрядились, волосы отрастили, так и управы на вас не найдем? Найдем!
Инна посмотрела на Толю.
– Заткни ты ей рот! Сколько же это будет продолжаться?
До начала оставалось минут пять. Зрители, сначала пассивно ожидающие начала фильма, восприняли конфликт как дополнительное развлечение перед ним. Они оживились, стали прислушиваться, а некоторые и участвовать в разговоре.
– Да что с ними цацкаться!- высказался один дед. – Сажать всех надо, если не понимают по-человечески!
– Зачем же так сразу, не разобравшись, отец?- заступился за Толю какой-то парень. – Я сам видел, он как лучше хотел.
Но Толя никого не слышал. Он понял, что может потерять Инну, если не поставит на место вздорную старуху.
– Ну вот что, товарищ бабуся, – начал он, – я теперь из принципа убираться не буду, пока Вы не извинитесь перед моей девушкой за нанесенные ей оскорбления!
– Перед девушкой? – не унималась уборщица. – Эта рыжая кобра – девушка? Да ты погляди на нее! У нее же ни кожи ни рожи!
Инна покраснела, вскочила с места и выбежала из зала. Толя побежал за ней.
– Уйди! Я не хочу тебя видеть! Ты не умеешь защитить ни себя, ни меня! Мне такой ухажер не нужен! Прощай!
Расстроенный, Толя поплелся домой. А в следующий выходной он пошел в кино уже один. Там его увидела уборщица.
– Милый, ты меня прости! У этой мусорницы дно изогнулось. Она и у меня не один раз падала. Прости меня, бабку крикливую! Совсем нервов не осталось на старости лет. А с девушкой еще помиришься. Не переживай. А не помиришься, тоже не переживай. Если из-за этой истории твоя любовь рассыпется, как рассыпалась проклятая мусорница, будь она неладна, то, думаю, вовсе и не любовь это была.
Антонина
– Вылей, мама, помои из ведра, а я пока керогаз разожгу. Печку-то, наверное, топить не будем.
– А вдруг гости придут? Ваня, сын мой, или Тоня, дочка моя?
– Если придут, тогда истопим.
Маленькая старушка взяла ведро и, держась одной рукой за косяк двери, переступила порог. Ее дочь Антонина приподняла сиденье дивана и достала спички. Это место служило тайником от матери, потерявшей рассудок после смерти сына. Врачи, правда, ставили диагноз другой, – «прогрессирующий склероз».
Антонина разогрела щи, разлила в тарелки.
– Раздевайся, мама, обедать будем.
– Спасибо на добром слове. Но я домой пойду, там и поем.
– Давай сначала поедим, а потом домой вместе пойдем.
– Некогда мне с тобой рассиживаться: меня дочка с сыном ждут.
– Вот перекусим немного и пойдем к ним.
– Никуда я с тобой не пойду, я и одна дорогу найду.
«Да, уж ты найдешь!» – подумала Антонина и вышла вслед за матерью на улицу. Та прошла все двенадцать домов деревни, подолгу разглядывая каждый из них, как будто видела в первый раз. Хотела идти и дальше, в сторону леса, но вдруг остановилась.
– И спросить не у кого. Никогда не найдешь, кого надо!
– Что ты хочешь спросить?- догнала ее Антонина.
– Когда автобус в город поедет? Мне к детям надо!
– Сегодня он уже ушел. Пойдем отдохнем, а завтра поедешь.
– Пойдем, – послушно согласилась мать.
Антонина облегченно вздохнула. Мать находилась, устала, и в оставшийся вечер неприятностей от нее не предвиделось. Антонина даже оставила на виду свою обувь, зная, что сегодня мать ее не припрячет. Включила телевизор. Он часто помогал ей, особенно в критические моменты, когда мать собиралась домой. И сейчас она заинтересовалась передачей.
– Вон, городских показывают. Такие понаедут, добра не жди. Заразы понавезут, в амбарах все растащат. Хороший телевизор, все покажет. У меня тоже дома такой есть.
– Ты же дома!- не выдержала Антонина. – Разве это не твой дом? Разве не здесь ты прожила свою жизнь? Разве не я – твоя дочка Тоня, к которой ты хочешь уехать?
– Какая ты мне дочка? Моя дочка в городе живет!
– А я тогда кто, по-твоему?
– А это у тебя надо спросить. Ишь ты, за дочку себя выдает! Моя дочка молодая, а ты старая!
– И я была молодой. Время-то идет.
– Идет, идет. И я yйдy от тебя. Сколько можно издеваться над старым человеком! Где мои сапоги? К сыну пойду.
– Но твой сын умер!
– Тогда на кладбище пойду, на его могилку.
Мать вдруг посмотрела на Антонину широко раскрытыми глазами, будто пыталась вспомнить что-то давно забытое.
– Так ты – Тоня, доченька моя? А внучек мой где? Почему не приезжает?
– Работа у него, семья...
– Знаю, сейчас девки бойкие. Кого хочешь, окрутят. А муж твой где?
– Муж в городе.
– А ты почему здесь?
– Так не могу же я тебя одну оставить. Ты же больная, мама, ничего не помнишь.
– И ты все это время со мной возишься?
– Здесь с тобой легче. А в городе убежишь, тебя и не найти.
– Спасибо тебе, доченька. Ты только не отправляй меня никуда, я боюсь. Лучше оставь меня здесь одну.
На глаза Антонины накатились слезы. Впервые за время болезни мать назвала ее дочкой. Терпение и любовь Антонины сделали невозможное: на какое-то время вернули ей мать.
Но утром мать больше не называла ее дочкой. Она по-прежнему уходила «домой», связывая перед этим в узлы свою одежду. А Антонина по-прежнему ее уговаривала. Когда нужно было варить обед или еще что-то делать по дому, Антонина закрывала двери на ключ, чтобы мать не ушла на улицу. Тут-то и начиналось. Мать стучала в дверь, требовала открыть, бросалась на дочь с кулаками.
– Подожди, мама, по улице цыгане ходят. Нельзя сейчас открывать дверь. Вот уйдут цыгане и пойдешь «домой», – обманывала Антонина мать.
Здравый рассудок к последней больше не возвращался.
О чем поведала поездная дверь
«Что с нее взять! – многие про меня думают. – Дверь, она и в Африке дверь. Одна задача: впустить и выпустить. Неживая, молчит все время.»
И очень глубоко заблуждаются. Я же дверь-то не обычная, а поездная, что между служебкой проводника и салоном вагона. А что значит поездная? Это значит, куда мой поезд едет, туда и я еду. Нетрудно догадаться, стало быть, сколько я поездила, сколько повидала всего на своем веку! А век у меня долгий. Я же все-таки, и верно, не совсем живая, не из плоти сделана.
Многое я повидала. И вот что скажу. Хотите узнать характер человека, понаблюдайте, как он со мной обращается. Один грохает мною что есть мочи! Другой, прежде чем открыть меня, ноги о половую тряпку вытирает и придерживает рукой, чтобы я понапрасну не хлопала, пассажиров не тревожила.
О многом я могла бы вам поведать, если бы говорить могла. Вот, скажем, однажды случай был. Как-то проводница привязала меня веревочкой к окну, чтобы лучше было видно, что в вагоне делается. А пассажирка с бокового места взяла да и отвязала веревочку, закрыла меня, чтобы свет глаза не слепил. Проводница, женщина с характером, из служебки выбежала, от негодования красная.
– Вы не дома, чтобы порядки свои наводить! Эта дверь не закрывается!
И снова меня привязала.
Пассажирка тоже не из робких оказалась.
– Покажите, где сказано, что дверь не должна закрываться! – вскипела она и меня отвязала.
– Я покажу на следующей остановке, где из вагона выйти. Прав у меня много, а дури еще больше! Что в тамбуре гадить нельзя, тоже нигде не сказано!
И привязала.
– Позвольте, это вы о ком? Кто позволил вам так с людьми разговаривать?
И отвязала.
– Ну, хватит! Мне надоело! Пока я хозяйка вагона, эта дверь будет открыта!
И привязала.
– Хозяйкой дома будете. А здесь извольте обеспечить комфорт пассажирам!
И отвязала.
– Сейчас я обеспечу тебе комфорт, коза ты драная!
И привязала.
– Ладно, пусть так пока будет. А когда уйдешь, я все равно веревку отвяжу!
– Тогда ты эту веревку задницей сжуешь!
Что они потом друг другу говорили, пересказывать не буду. Вою ночь они меня отвязывали и привязывали, пока не доехали.
Но не всегда так. Было и по-другому. Проводник весело с пассажирами разговаривает, вещи поможет разместить, чаем напоит, всех вовремя разбудит. А пассажиры ему в знак благодарности одеяла аккуратно сложат, мусор за собой уберут.
Один раз одна старушка ехала. Белье первая проводнику сдала, да еще извинилась, что побеспокоила. Маленькая, худенькая, а матрац на третью полку закинула. В конце пути яблоками проводника угостила.
– Спасибо тебе, миленький, за доброту твою.
А тот не берет.
– Вам тоже спасибо. Но яблочки внучатам отдайте. Чай, им везете?
Смотрела я на все это и светилась от радости за людей. Даже смазка потекла из петель от умиления.
Еще, помню, случай был. Один не то узбек, не то таджик (не русский, одним словом) утром проснулся, руки в стороны развел... А жена ему рубашку напялила, носки одела, ботинки. Я думала, пассажир больной какой, нагнуться не может. А он вдруг заругался (что-то ему не понравилось), наклонился и жену по рукам ударил. Когда он выходил, я от негодования так ему под зад поддала всей своей тяжестью, что он долго рукой за больное место держался.
Всякое бывало. Никогда не забуду, когда проводник из-за меня стоп-кран сорвал. Ехала старушка с кошкой.
– Еду, – говорит, – на месяц к сыну. А оставить не с кем.
Едет, все нормально. Проводник разбудил ее за полчаса до выхода, как положено. Она оделась, умылась, белье сдала. Вот уже поезд останавливается. Она с подножек спускается и вдруг как запричитает:
– А кошечка-то где? Корзинка-то пустая!
Проводник в вагон побежал, под сиденьем ищет, на третьей полке... Поезд уже отправляется. Старушка плачет. Проводник стоп-кран срывает... И тут я чувствую, что-то мягкое и пушистое прижимается к моей поверхности. Оказывается, когда старушка выходила, кошка кусок колбасы увидела. Закатился он под меня, в самый угол. Дверь открыли, и не стало из-за меня видно ни кошки, ни колбасы. Напряглась я изо всех сил и сама, без посторонней помощи, закрылась. Увидел тогда проводник кошечку, вернул хозяйке, дал отмашку машинисту, поезд поехал.
Довелось мне пережить! Один раз даже петлю повредили. Сначала сняли, чтобы телевизор пронести. Больно большой был. А одеть смогли только на одну петлю. Плохо я закрываться стала. Но за пассажирами наблюдать интересно. Один закрывает, добивается своего. Другой проскочет и не оглянется. Не закрылась, и ладно. Третий до середины вагона дойдет. Потом сомнения одолеют. Вернется и закроет.
Заканчиваю на этом. А то «вот, – скажете, – дверь заговорила. Молчала, молчала, и на тебе, заскрипела петлями. То открывают ее не так, то закрывают не вовремя. На работе, дома... все человеческого обращения требуют. И эта туда же!» Больше не буду. Поговорила, отвела душу и снова молча вас, люди, пропускать буду.
«И дергаться нечего!»
Пессимизм Дениса Хвалова был известен всей деревне. Разгорится, бывало, спор на завалинке: кто лучше, «Спартак» или «Динамо»? Какая рыба вкуснее: окунь или плотва? Дело до драки доходит. А Денис молчит. Молчит, молчит и вдруг скажет, да так спокойно:
– Какая разница, все равно умрем!
Весь пыл у спорящих сразу остывает. Попробуют, правда, продолжить разговор.
– И что самое страшнее, будут по тебе черви и жуки ползать, – скажет один.
– А я боюсь, что в гробу сознание возвратится, бывает же! – добавит другой.
– А может, есть все-таки жизнь потусторонняя? Не может же так быть, что умер, и ничего-ничего больше не будет!- предположит третий.
А Денис свое:
– Именно умрем, и ничего не будет! Ни «Спартака», ни окуня! Смысла поэтому в человеческой жизни никакого нет! И дергаться нечего!
После таких слов у многих пропадало желание «дергаться». Все расходились по домам. А на «завалинки» старались Дениса не приглашать. Да он и сам приходил редко. Зато когда кто-то в деревне умирал, Денис всегда сопровождал процессию. Он важно шел сзади гроба. И весь его напыщенный вид говорил: «А как же иначе?»
Но однажды в деревне умерла тетя Маня. Веселая, никогда не унывающая женщина. Никто не мог вспомнить, чтобы она сказала кому-нибудь грубое слово, кого-нибудь обидела. Еще ни одни похороны в деревне не собирали столько народа. Приходили из соседних деревень, приезжали из дальних городов. И все плакали. Не потому, что положено. Искренне жалели. Потому что любили тетю Маню. Пытался, правда, кто-то пошутить:
– Вставай, тетя Маня! Нечего сачковать! Пора корову доить!
Пошутил да и заплакал.
Пронесли ее по всей деревне. Долго стояли около школы, где она училась, около коровника, где работала.
– Да будет вам! Пойдемте! Все равно тетя Маня ничего уже не расскажет, – не выдержал один пьянчужка, когда она прощалась с завалинкой, где собирала интересными рассказами почти всю деревню.
Но ему быстро заткнули рот:
– Постой немного, не развалишься! Успеешь напиться!
Почти каждый положил на могилу или пряник, или конфету, или цветы.
И тут Денис к удивлению всех сказал:
– Теперь я знаю, зачем «дергаться». Знаю, зачем жить. Чтобы люди тебя вот так из жизни провожали.
В ожидании «подхода»
– Отец, что-то сегодня клюет неважно.
– Не то, что неважно, вообще ни к черту! Эту рыбу, как женщину, хрен поймешь!
Тучный мужчина лет пятидесяти посчитал для себя позволительным сделать такое сравнение при своем уже двадцатипятилетнем сыне.
– Но ничего, сейчас мы ее подкормим, и как миленькая клевать будет.
Он размочил в ведре полбуханки засохшего хлеба и стал бросать в озеро, стараясь попасть в те свободные от травы окошечки, где торчали их поплавки.
Прошло полчаса, но рыба миленькой не становилась и не клевала.
– Отец, может на другое место переедем?
– Годится. Отвязывай от кола.
– Давай попробуем на глуби. Там и ледка хорошая водится, и плотичка.
Лодка замедлила движение, чтобы не испугать рыбу. И колья по этой же причине были плавно опущены в воду. Рыбаки закинули удочки, но клева и здесь не было. Через час сын не выдержал:
– Отец, поедем домой! Телевизор посмотрим. Не будет сегодня толка!
– Подождем еще немного, должен быть подход. Не было еще такого, чтобы я без рыбы возвращался. Сейчас мы ее подкормим. А ты почаще потряхивай леску и червячка свежего насаживай.
– Потряхивал и насаживал. Нет толка!
– Подождем еще полчасика. Должен быть подход!
Прошло полчаса. Рыба не клевала. Но отец по-прежнему напряженно смотрел на поплавок. Сын опять за свое:
– Отец, не обижайся, но я поплыву домой. Скоро по телику фильм начнется.
– Не пойдет. Ты же мне всю рыбу разгонишь!
– А ты на другое место переедешь!
– А доплывешь до берега? Это отсюда кажется, что близко. А на самом деле метров шестьсот!
Сын снял футболку, штаны и плюхнулся в озеро. Первые сто метров он проплыл довольно легко. Но на середине озера усилился ветер, и его продвижение вперед стало очень медленным. На сколько метров удавалось проплыть вперед, почти на столько же течение относило его назад. С каждым гребком силы покидали его. И скоро он понял, что до берега ему не добраться. Он поплыл назад, но и до лодки было далеко. Руки и ноги стали словно ватные и отказывались работать.
«Умеют же некоторые отдыхать на воде! Лягут и лежат себе, как на постели. Может, попробовать? Сразу колуном ко дну пойду, и пробовать нечего. Тут навыки нужны», – думал он про себя, сознавая, что уже не в состоянии бороться с водой.
– Отец! – закричал он. – Помогай! Тону!
Отец то ли не услышал, то ли увлекся ловлей, только никаких действий не предпринял и продолжал сидеть на месте. Сын побарахтался и снова стал звать отца на помощь. Только после этого отец отвязался от кольев и поплыл к сыну. Сын с трудом закинул ноги на корму и, едва живой, влез в лодку.
– Извини, отец! Давно не плавал. Чуть богу душу не отдал!
– А говорил, доплыву... У меня только «подход» начался. Гляди, какие красавцы!
Сын заглянул в ведро. В нем плескались четыре большие ледки.
– Прости, отец, испортил я тебе ловлю!
– Ладно, бывает. Поехали домой кино смотреть.
Отец спокойно, как будто и не его сын только что тонул, погреб к берегу.
Сумочка
До отправления пассажирского поезда оставалось две минуты. Пассажиры общего вагона расположились на своих местах. На столиках лежали газеты, стояли бутылки лимонада. У некоторых из сумок торчали горлышки бутылок кое с чем покрепче.
На первом месте у самых дверей сидел молодой человек Петр Глумов. Он оставил в магазине все деньги, зато вез домой несколько батонов колбасы и пачек масла, пребывая в благодушном настроении, какое обычно бывает от сознания честно выполненного перед семьей долга. Петр глядел в окно, прощался с Москвой и вспоминал родную Сосновку.
И вот тут-то в вагон ввалилась пожилая женщина. Она с трудом перевела дыхание, обвела всех глазами...
– Ну и где же тот мужчина, который поможет мне донести сумочку до моего вагона? – спросила она и почему-то остановила взгляд на Петре.
Петру до смерти не хотелось нести чужую сумочку, поэтому он еще более внимательно уставился в окно. Но это не помогло.
– Молодой человек!- обратилась к нему женщина. – Не делайте вид, что не слышите. Донесите, пожалуйста, сумочку до моего вагона. Я рублик дам.
– А через сколько вагонов ваш вагон?
– Ой, далеко, миленький! Через семнадцать!
Петр уже было согласился, но последняя фраза его остановила.
– За рублик через семнадцать вагонов? Да в наше время старушки дают пионерам рублик только за то, чтобы те их через дорогу перевели!
– Но у меня нет больше! Последнюю пятерку носильщику отдала, чтобы до состава довез.
– Раньше из дома надо выходить, чтобы он вашу сумочку до нужного вагона довез, – сказал Петр. Но видя, что ему не отвертеться, вышел в тамбур.
– И это Вы называете сумочкой?- воскликнул он, увидя сумку, занимающую почти весь тамбур.
Схватил ее и поволок по вагонам, чуть не сбивая шарахающихся в стороны пассажиров.
«Что за люди, не могут пораньше из дома выйти, чтобы не мучить потом людей!» – думал он и волок за собой сумку, то держа ее за ручки, то обхватывая рукой сбоку.
– Ты уж меня прости! Дала я тебе работку!- извинялась плетущаяся сзади женщина.
– Все, пришли, – наконец-то сказала она.
Петр поставил сумку на пол, напротив места, где должна была ехать женщина, и вытер пот с лица.
– Подожди, сынок, рублик-то тебе дам.
Женщина стала рыться в сумке. Но тут к ней подошла проводница и спросила билет.
– Странно, но ваше место занято.
Она внимательно посмотрела в билет и добавила:
– Хотя почему странно! У Вас номер вагона восемнадцатый. А это – третий. У нас нумерация с головы состава.
Петр схватился за голову, а женщина стала оправдываться:
– Я на поезде-то двадцать лет не ездила. Отсчитала с вокзала восемнадцать вагонов, думала, и есть мой.
– Зачем же, мамаша, отсчитала, если на окнах все написано! Я тоже из деревни, но не настолько же...
Петр со злостью схватил сумку и поволок ее назад, в восемнадцатый вагон. Ему казалось, что навстречу попадались самые толстые пассажиры, которые специально вышли на проход, чтобы мешать ему. Дойдя до теперь уже точно восемнадцатого вагона, Петр поставил сумку и быстрым шагом пошел на свое место.
– Молодой человек, рублик-то возьми!
Женщина нагнулась, снова стала рыться в сумке. Петр оглянулся и... остановился. Ему стало жалко женщину. Одета она весьма скромно. И денег нет. Отдала, может быть, последнее сыну или дочке, у которых в гостях была. Да еще, наверное, обстирывала всю семью, внуков нянчила. А может быть, сын ее в тюрьме сидит. За то, что, скажем, задавил человека. Переходит иной раз дорогу франт в широкой шляпе, в обеих руках – по бутылке. Такому море – по колено. А водитель не успел затормозить, сел. И мать за сына переживай и с кутулями к нему езди.
Подошел Петр к женщине, улыбнулся.
– Не надо, мать, ничего искать. Счастливо тебе доехать!
Белый хлеб
В «учебке» было не так. Там один раздавал пищу, и всем доставалось поровну. Правда, одному в кашу попадал кусок мяса, а другому – жира. Но на раздатчика никто не сердился. Он делал это не специально. Так получалось.
Здесь, в «войсках», все было по-другому. Здесь старослужащие солдаты звали его «молодым» и не оставляли ему белого хлеба. Он должен был садиться с краю и наливать всем чай. А пока он его наливал, дележ пищи заканчивался. Каши и черного хлеба доставалось, а белого обычно не было. Он пил чай с черным, намазывая на него масло и сжимая от обиды губы. Но никто этого как будто не замечал.
– Почему вы не оставляете мне белого хлеба? – спросил он один раз, не выдержав.
– Молодому не положено! – сквозь зубы процедил один из старослужащих.
На восьмой день пребывания в части «молодой» принял дерзкое для всех решение сесть с того края, где не надо идти за чаем. На построении на обед он занял место в первых рядах, первым вошел в столовую и сел за стол напротив белого хлеба. Когда раскладывали кашу, взял два куска белого хлеба и намазал на них свою пайку масла.
Обычно все ели молча, сосредоточенно пережевывая пищу. На этот раз его дерзкая выходка нарушила привычную церемонию. Ошарашенные наглостью «молодого» старослужащие медленно шевелили ложками. А оказавшийся на краю стола «дембель» искоса посматривал на «молодого», намекая на то, чтобы тот не забыл сходить за чаем. Но он не шел, нарочно медленно поглощая свою порцию. Сидящий с краю «дембель» сначала покашлял, затем покачался на скамейке. Но «молодой» не поднимал голову.
– Эй, молодой! – не выдержал «дембель». – За чаем я, что ли, пойду?
– А я, что ли?- так же нагло ответил «молодой».
– Ладно.., – многозначительно сказал «дембель» и взял поднос с кружками.
После обеда «молодого» били. Завели в туалет и били. Били все, кто сидел с ним за столом. «Молодой» падал, но сразу поднимался, чтобы показать, что его не удалось сломить.
– Пойдешь за чаем?- спрашивали его между ударами.
– Нет! – отвечал он.
Тогда каждый обед будет для тебя оканчиваться тем же!
– Пусть! Я на гражданке по одному всех вас выловлю. Вы смелые только, когда вдесятером на одного.
После следующего обеда, когда «молодой» не пошел за чаем, его опять били. Били и после третьего обеда, и после четвертого. Но он так же угрюмо молчал и поднимался после ударов.
– Будет с него. – сказал однажды один из «дембелей». – А то заложит.
– Нужны вы мне! Жизнь сама вас рано или поздно накажет!
– Ну чего ты добиваешься? Потерпи полгода, и сам будешь «молодых» за чаем ходить заставлять, – пытался убедить его другой «дембель».
– Я не буду!
– Не хочешь «черпаком» быть, ходи в «молодых». Твое право. Ладно, потом поговорим. Комбат идет, – сказал «дембель», которому пришлось идти за чаем вместо «молодого» первый раз.
Но в его голосе не было прежней уверенности.
Неудачный сеанс
А насчет всех этих экстрасенсов, астрологов и гипнотизеров я вам, братцы, так скажу: «Все это мура!» Сами посудите, как можно пророчить денежный успех какому-нибудь Льву по гороскопу, если он пьет безбожно? Тут хоть задом к нему Юпитер поворачивайся, он за бутылкой даже на Марс отправится! И как на него гипнотизер ни уставляйся, загипнотизированным он притворится только за сто грамм.
В этом плане случай один интересный произошел. Решил товарищ один по фамилии Хлебков гипнотизера в заблуждение ввести. «Дай-ка, – думает, – я ему поддамся. Пусть человек порадуется, что он такой сильный морально». Вышел Хлебков на сцену. Гипнотизер глазищи вылупил, руки вытянул и назад валится. Как бы приглашает Хлебкова за собой падать. Хлебков и падает. Гипнотизер на него падает, Хлебков поддается. Гипнотизер доволен, развить успех хочет. Досчитал до двадцати, внушая Хлебкову, что тот спит. А как тут уснуть, когда Хлебков весь день на работе спал, больше не может! Но притворился. Стал тут гипнотизер с ним фокусы всякие проделывать.
– Тебе, – говорит, – жарко.
«Ладно, – Хлебков думает, – пусть мне будет жарко».
И раздевается.
– Перед тобой река. – говорит гипнотизер. – Плыви!
Хлебков зашевелил руками.
– Вот, – говорит, – луг. Собирай цветы!
Хлебков начал собирать, ползать на коленках.
– А теперь, – гипнотизер говорит, – представь, что ты – Валерий Леонтьев. Пой!
Завели песню. Хлебков прыгает, как Леонтьев. Попрыгал, попел. А потом и говорит:
– Я – Леонтьев? Леонтьев! Я выступил? Выступил! Плати пятьдесят тысяч за концерт!
Гипнотизер аж сел на сцене, слóва выговорить не может. Весь загипнотизировался. А Хлебков ему:
– Ладно уж! За свой концерт получишь, отдашь.
И пошел со сцены. А вслед еще добавил:
– Перед тобой река. Освежись немного.
Так что, дорогие гипнотизеры, если уж гипнотизируете, то гипнотизируйте внимательнее. Не допускайте брака в работе, а то очень даже опростоволоситься можно.
Суд предков
Это случилось в застойные годы, когда можно было досыта выпить и закусить. Любитель веселой жизни Хмельков ехал в поезде Новгород – Москва. Ехал в свою родную Окуловку со свадьбы друга. А потому находился в изрядном подпитии.
– Начальник, разбуди в Окуловке! У меня дома дети плачут, – предупредил он проводника и завалился на полку.
Но проводник тоже был чуть тепленький... И очнулся Хмельков только в Вышнем Волочке, проехав родную Окуловку. И то благодаря пассажиру, который, слезая со второй полки, наступил ему на голову.
Расстраивался Хмельков не долго. Опохмелился в привокзальном буфете, сходил в кино, затем еще выпил и от нечего делать пошел в музей. «Раз судьба забросила в другой город, надо познакомиться с его историей», – трезво рассудил он.
Но познакомиться не получилось. Хмелькова развезло. Когда смотритель вышел, он спрятался за стенд и забылся.
Очнулся Хмельков ночью и долго тряс головой, ничего не понимая. По залу ходили люди и разговаривали друг с другом. «Экспонаты ожили. – понял Хмельков. – Допил!»
Он выглянул из-за стенда, но вдруг услышал голос со стены, где днем висела фотография какого-то революционера:
– Внимание, товарищи! Среди нас потомок, представитель своего времени, один из тех, кто довел Россию до нищеты.
– За стол его, на суд истории!- закричали в зале.
Хмелькова вытащили из-за стенда и усадили за длинный дубовый стол, во главе которого сидел бородатый мужик.
– Я – революционер Мельницкий. Слышал про такого?
Хмельков пожал плечами.
– Мы жизнь отдали за твое светлое будущее, а ты про нас даже ничего не слышал? Расстрелять его!
– Как это расстрелять?- Хмельков даже протрезвел. – Мало вы людей перестреляли со своей революцией? Я, между прочим, – рабочий, представитель передового класса.
– Ты – рабочий? Работаешь по восемь часов пять дней в неделю, из них три – пьяный. – вступил в разговор еще один «экспонат». – Я – хозяин фабрики. Слышал Рябушинского? Я знаю, кто такой рабочий. Тот, кто работает по двенадцать часов, а отдыхает только в воскресенье. Расстрелять его!
– Так ты буржуй!- смекнул Хмельков. – Брат Мельницкий! Это же контра!
– Стакан тебе брат! – перебил Хмелькова мужик в крестьянской одежде. – Тулупова, первопечатника Лахтинской типографии, тоже, небось, не знаешь? А у меня дочка, между прочим, еще жива. А кто ей землю поможет вскопать? Упустили сельское хозяйство! Уехали из деревни! Расстрелять его!
Хмелькова аж пот пробил.
– За что, братья предки! Я бы сам не уехал из деревни. Выгнали меня! Я же уезжал со слезами на глазах.
– Ладно, не будем мы тебя трогать. – сказал поп. – Жизнь сама тебя накажет. Как сказано в священном писании, надвигаются страшные времена. Виноградники будут вырублены, вина в магазинах не будет! Не станет ни еды, ни одежды! А пока можешь убираться в свою Окуловку!
– Окуловка, говорю. Вставай же! Сам говорил, дети дома плачут!
Хмельков открыл глаза и увидел проводника. Когда поезд остановился, он вышел на перрон. «Приснится же!» – улыбнулся Хмельков и решил впредь пить меньше.
Как сходить в баню (Монолог рядового труженика)
Работаем мы с женой на одном предприятии, но в разные смены. Когда она приходит домой, я – на работе; когда тружусь, она отдыхает. А поскольку жена считает меня самым неорганизованным и рассеянным человеком во всем ССС.., виноват, СНГ, то она оставляет мне записки: «Сделай то...», «Сходи туда...»
Каждую пятницу записка начинается со слов: «Сходи в баню!..» Дальше – подробное описание: какую взять мочалку, мыло, рубашку... Потом – указания, как вести себя в бане и что там не забыть: мочалку, мыло, рубашку...
В баню я всегда хожу с удовольствием. С ожесточением стигаю себя веником, как бы выгоняя вce дурное, накопившееся за неделю. Но в последнее время жена стала мне такое удовольствие запрещать. Три недели назад, например, записка так начиналась:
«Сегодня в баню не ходи. Билет стоит два рубля, а у нас до получки всего три осталось. Возьми корыто, налей воды и мойся, сколько хочешь».
Мыться в корыте я не хотел нисколько. «Этак, – думаю, – скоро из ведра есть начнем». Но ослушаться жену не решился. Чего ради с огнем играть? Сделал, как она написала. Удовольствия, конечно, никакого! Была бы ванная! Там и поплескаться можно. А у нас дом свой. Поплещешься, потом воду с пола тряпкой собирай. Помылся кое-как. Где потер... «А где, – думаю, – в следующую пятницу домою. Не истратит же хозяйка за неделю всю получку.»
Две недели назад, в пятницу, домой прихожу, опять читаю:
«Василек, и сегодня в баню не ходи. Вчера мужчину в том районе зарезали и одежду сняли!»
Мне, конечно, приятно, что я жене не безразличен. Но, с другой стороны, представил, как режут, нехорошо стало, опять в корыте побрязгался. «В следующую пятницу, – думаю, – пораньше с работы отпрошусь и вымоюсь в бане, пока совсем не запаршивел».
Но в следующую пятницу опять записка:
«В баню сегодня не ходи. Недавно женщина одна вымылась, вышла одеваться, а одежды нет. Ни грязной, ни чистой».
«В чем же она домой пошла?» – подумал я и представил себя шествующим по улице, обернутым в простыню. Как какой-нибудь Цицерон в каком-нибудь сенате. Красиво! Но жена не поймет! И снова я мылся в корыте, размазывал грязь по телу и клялся в следующую пятницу попасть в баню, что бы ни случилось.
«Возьму нож, одену ненужное тряпье, – размышлял я, как когда-то, отправляясь в армию, – и никакие записки меня не остановят!»
Сказано, – сделано! Прихожу в баню. А там – объявление: «Одна помывка – три рубля». Повертел я в руке два рубля, последние, что у жены до получки остались, да и пошел домой, в корыте мыться.
«Первый раз, что ли? – думаю. – До лета рукой подать. А там и в речке помыться можно».
Варежки
Ученик пятого класса школы-интерната Саша Удачин лежал на своей кровати с широко открытыми глазами и тоскливо глядел в окно. Он не мог уснуть. И было от чего. Прошлой ночью у него пропали варежки. Если бы потерял, было бы не так обидно. Но их украл кто-то из друзей. Когда ложился спать, клал под подушку. А проснулся... нет варежек! Вытащили!
«Кто же это сделал?- думал Саша. – Витька? Витька не мог. Он был честный. Мишка? Мишка тоже не мог. Он не был честный, но он был трусливый. Вот Юрка...»
Саша вспомнил: «Днем раньше, до того, как он обнаружил пропажу, они играли в хоккей на школьном дворе, и Юра был без варежек. Каждые пять минут он потирал покрасневшие от холода руки. Значит, украл он. Но как докажешь? У всех мальчишек в интернате варежки одинаковые. В интернате у всех все одинаковое. И еда, и одежда».
Завтра – воскресенье. Все с веселым смехом будут кататься на горке, а он будет стоять в сторонке и согревать руки в карманах. Без варежек много не накатаешься.
«И почему я должен страдать? Чем Юра лучше меня?» – заговорило у Саши нарастающее чувство обиды. Но в спор вступило другое чувство:
«Будь честным! Не иди на сделку со своей совестью!»
Внутренняя борьба закончилась тем, что Саша подошел к кровати Юры и, глядя в его спящее лицо, медленно вытащил из-под подушки варежки. Убедившись, по степени изношенности, что это были его варежки, вернулся на свое место, нырнул под одеяло и закрыл глаза. Но уснуть не мог. Масса самых противоречивых чувств нахлынула на Сашу, основное среди которых, – страх. Юра был сильнее и часто обижал Сашу. Он заставлял убирать комнату вместо себя. Если Саша не слушался, бил. И Саша убирал комнату, потому что боялся кулаков Юры. А жаловаться воспитателям в интернате было не принято.
Чтобы уснуть, Саша начал считать. Но всякий раз успевал досчитать до десяти, в лучшем случае до двадцати. После этого откуда-то из темноты выплывало грозное лицо Юры с разъяренными глазами и шипело:
– Это ты украл варежки, щенок! Придется расплатиться!
Юра никогда не бил по лицу. Он бил в живот и грудь, чтобы не оставалось следов. Но Саша никогда не плакал, а только крепко стискивал зубы от боли и обиды.
«Почему я должен страдать? Почему прав тот, кто сильнее? – спрашивал он себя и тут же останавливал. – Хватит об этом! Надо отвлечься. Теперь у меня есть варежки. Я буду кататься с горки».
Саша представил, как он едет на лыжах, красиво управляя телом на поворотах. Раньше любое плохое настроение от таких мыслей у Саши моментально рассеялось бы. Раньше, но не сейчас.
«Он же не узнает: варежки у всех одинаковые», – пытался успокоить себя Саша.
Но и это не помогало. Саша глядел на Юру и представлял, как он просыпается, ищет варежки, подходит к его кровати...
Сейчас Юра безмятежно спал и, похоже, видел хорошие сны: лицо его было необыкновенно спокойное и даже доброе.
«Почему же у Вити оно так и остается добрым, когда он просыпается, а у Юры сразу становится недовольным, злым?- задавал вопрос Саша. – У Вити жизнь тоже нелегкая. Нет ни отца, ни матери. У Юры есть. Но отец живет в другом городе, а мать лишена родительских прав. «Вырасту, отомщу обоим!» – вспомнились слова Юры. Вот он теперь, наверное, и тренируется!»
Как уснул, Саша не помнил. А проснулся от громкого голоса воспитателя:
– Подъем! Быстро заправляем кровати и выходим на зарядку!
Саша ненавидел эти ранние минуты насильственного пробуждения, когда душа никак не хотела расставаться со сном, голова – с подушкой. Но сейчас он быстро открыл глаза, вскочил с кровати и начал заправлять постель, искоса поглядывая на Юру. Юра не торопился вставать, как бы подчеркивая свое превосходство перед другими. Он несколько раз перевернулся с одного бока на другой, потянулся и наконец встал. Лениво оделся, сунул руку под подушку... Варежек не было. В полной растерянности он огляделся по сторонам, еще раз засунул руку под подушку, поискал под простыней, даже под матрацем. Но, конечно, не нашел ничего, сел на кровать и закрыл голову руками. Саше даже показалось, что Юра заплакал. Ему стало жалко приятеля.
Когда все вышли на зарядку, Саша подошел к Юре:
– Что, варежки пропали?
– Да вот пропали. Так хотел в хоккей поиграть. Где теперь взять? Подойти к воспитателям.., орать начнут!
«Да не такой плохой Юра парень! А если что плохое и есть, так то от жизни», – подумал Саша и неожиданно для себя предложил:
– Возьми одну мою варежку. Будем с тобой по очереди руки греть. Сначала левую, потом правую...
Он отдал одну варежку Юре и побежал на улицу. На душе у него было как никогда легко и радостно.
«Жалко зверя»
Был поздний вечер. К конечной остановке одиннадцатого маршрута подъехал автобус. В него вошли несколько человек. Двери автобуса закрылись. Он устало начал свое движение в центр города и оттуда – на отдых, в парк.
Ничто не должно было помешать благодушно-мечтательному настроению пассажиров, какое обычно бывает после завершения трудового дня. Но тишину нарушил грубый бас одного пассажира:
– А это что здесь такое, под сиденьем? Чуть не наступил, драть его за ухо.
Он поднял над головой маленького котенка с испуганными глазами, дрожащего от страха и голода.
– Запрыгнул, наверное, на какой-нибудь остановке. – предположил пассажир в серой шляпе. – Или потерял кто. Жалко зверя.
– Все мы привыкли кошек да собак жалеть. А будет человек погибать, не подойдет никто, – сказал пассажир в темных очках.
– Ну это Вы зря. – возразил пассажир с громким басом. – Весь мир армянским людям помогал.
– Конечно, такое бедствие не спрячешь. – не сдавался пассажир в темных очках. – А вот скажите, кто сейчас этому котику поможет?
– Живи я один, обязательно бы его с собой взял, но жена... Такой шум поднимет! – оправдался пассажир с громким басом и в свою очередь спросил:
– А сами-то взять не хотите?
– Хочу, конечно. Да только кто его кормить-то будет во время моих командировок? Или работу поменять прикажете? Геолог я.
– Да зачем же менять! Каждый хорош на своем месте. – заступился за него пассажир в серой шляпе. – У меня у самого времени на воспитание не хватает. Всего семь лет сыну. А ужас какой бандит! Принеси я ему этого кота, покоя бедному животному не даст.
Ободренный таким неожиданным к себе вниманием, котенок уже не так робко выглядывал из-под сиденья. В его взгляде пассажиры могли даже увидеть какое-то удалое лихачество. «Еду, – дескать, – неизвестно куда, и дело мое маленькое. А вот как вы, граждане люди, пройдете проверку на человечность, мы еще посмотрим!»
Автобус тем временем продолжал свое движение. И по мере того, как он приближался к конечной остановке, у пассажиров росло чувство долга перед этим беспомощным существом. Первым вызвался помочь котенку пассажир с громким басом.
– Если позволите, я возьму несчастного четвероногого с собой. Жена? А что жена? Должна понять. Женщина все-таки.
– Да. зачем Вам себя обременять? Я мог бы попросить покормить котика соседей на время моей командировки, – проявил заботу о безбилетном пассажире геолог.
Хотел что-то сказать и пассажир в серой шляпе, но в это время автобус остановился, и никто так и не узнал, как он хотел усмирить своего семилетнего сына-бандита. К выходу никто не спешил. Все пребывали в каком-то оцепенении, ожидая, кто же первый подойдет к котику. Пассажирам казалось, что он глядел на них как-то гордо и независимо, как будто не кто-то из них должен был взять его с собой, а он выбирал себе хозяина.
Трудно сказать, чем бы закончилась эта история, если бы в нее не вмешалась еще одна пассажирка, маленькая старушка. Всю дорогу она проспала у окошка и теперь, открыв глаза, увидела котенка.
– Ах ты, баловник этакий! Не сидится ему в сумке. Специально дырочку сделала, чтобы не задохнулся.
– Так это Ваш!- почти в один голос воскликнули пассажиры. – А мы ему хозяина ищем.
Когда все вышли из автобуса, старушка взяла котенка на руки, погладила и медленно пошла домой, приговаривая:
– Хозяина-то, может, и найдете...
Найда
Большая рыжая собака по кличке Найда положила голову на лапы и отрешенно глядела куда-то вдаль. Рядом резвился неугомонный щенок, ее сын. Еще вчера она с детским азартом играла с ним. Убегала и догоняла, пряталась и искала. А сегодня... Сегодня услышала разговор хозяина с женой. Они стояли на крылечке, метрах в двадцати от нее. Они думали, что Найда не услышит, но она услышала.
– Я же говорила, что надо брать кобеля!- ворчала жена. – Почему я должна кормить двух собак?
– Но ты же прекрасно знаешь, что мне предложили Найду. У меня не было выбора, – защищался хозяин.
– А потом она еще родит. – продолжала наступать хозяйка, не замечая слов мужа. – Давай разводить псарню. Умные люди деньги на машину копят, а мы на собаках ездить будем. Одним словом, чтобы к концу дня я эту псину не видела!
Найда не боялась смерти. Все умирают. И собаки, и люди. Но люди все-таки живут дольше. А тут еще злая хозяйка решила укоротить ее и без того короткую собачью жизнь. Найде так хотелось посмотреть на взрослого сына, как он будет охотиться. Она вспомнила свою жизнь, как она охотилась. Один раз даже получила ранение. Тогда она пыталась вытащить енота из норы, но енот не сдавался. Хозяин решил помочь Найде. В момент, когда она почти вытащила енота, он сильно ударил палкой по спине... собаки, потому что еноту резким движением удалось перетянуть ее в свою сторону. У другой собаки после этого надолго пропал бы интерес к охоте. Но только не у Найды. И вот теперь она никому не нужна.
От таких грустных мыслей Hайде помог отвлечься щенок. Он не мог понять, почему сегодня мать не хочет играть с ним. Он сам набросился на мать, обхватил лапами ее шею. Найда поддалась, упала на спину. Щенок изо всех сил принялся кусать мать. Но сил у него было немного, и Найде не было больно. Чтобы еще больше рассердить сына, она оказывала ему сопротивление. Не настолько большое, чтобы отбить у него охоту бороться, но и не настолько маленькое, чтобы у него не крепли мышцы.
Проиграв с сыном довольно долго, Найда устала. Она прыгнула на лежавшую рядом кучу дров. Щенок попробовал забраться к ней, но, упав несколько раз, отказался от своей затеи. Он стал резвиться один. А Найда с любовью и грустью в глазах наблюдала за сыном. Неужели последний раз? Неужели хозяин послушается жену и убьет ее? Найда всю жизнь честно служила ему. И, значит, что же, она служила злому человеку? Нет, это хозяйка сбивает его с толку. Ее хозяин – добрый человек. Чтобы доказать это, Найда была готова пожертвовать жизнью. Но сейчас ее смерть доказала бы обратное.
Наступил вечер. Найда напряженно глядела на дверь. Сейчас она откроется, и хозяин с ружьем за спиной выйдет из дома. А может быть, все-таки с миской супа?
На экране и в жизни
Давным давно отзвучали полюбившиеся многим голоса Луиса и Марианны. Но долго они будут жить в сердцах простодушных, истосковавшихся по хорошей жизни русских людей... Что там какие-то «Вести» или «Человек и закон» перед захватывающим сюжетом, построенном на развитии отношений неподражаемых Луиса и Марианны!
В нашей жизни многое пока иначе. Представим, к примеру семью из двух человек (именно из двух, потому что увеличивать ее до трех и более стало делом если не безнадежным, то уж рискованным точно). Смотрят Григорий и Зинаида какую-то там серию фильма и слышат:
– Я могу отложить поездку на несколько дней. Хочешь, дорогая?
– Не беспокойся, пожалуйста. Мне просто немного взгрустнулось. Ты уезжаешь в Бразилию, в какую-то глушь. Твои родители – в Европу. Когда я вас всех снова увижу? Я так люблю тебя, Луис Альберто!
– Прощай, любовь моя. Я должен отправляться, а то опоздаю на самолет.
Досматривают Григорий и Зинаида эту серию до конца и переходят к своим делам.
– Как вся жизнь осточертела и ты, Зинаида, извини меня, в первую очередь! Хоть бы съездила куда-нибудь отдохнуть вместе со своей мамой, в какую-нибудь глушь. Я бы хоть пожил один спокойно!
– А ты, Гриш, заработал столько денег, чтобы я могла куда-то поехать? Если бы ты не пил, а копил, давно сам бы мог съездить хоть в Европу, хоть в Бразилию. Ох, и отдохнула бы я тогда от твоей пьяной рожи!
– Может, мне и есть перестать? Дай мне на пару бутылок, и я, так и быть, исчезну на два дня.
– А шнурки тебе погладить не надо? Забирай свои пустые бутылки и проваливай с глаз долой, пока ларек не закрылся и пока ты из меня всю душу не вывернул!
Такие разговоры на экране и в жизни. Одни – душевные, построенные на уважении друг к другу. Другие – грубые, ничего кроме отвращения не вызывающе. Но жизнь – штука сложная! Проходит сколько-то серий, и все меняется. Марианна сутками не бывает дома, но возвращается с гордо поднятой головой. Она заботится о сыне, но не знает, как сказать об этом мужу. Тот тоже почему-то не хочет выслушать свою жену. На почве ревности он вовсю глушит «горькую» и гуляет на стороне. С экрана слышится уже совсем другое:
– Все женщины одинаковы. Предательницы, лживы, вероломны...
– Папа, прошу тебя, пусть мама все объяснит.
– Мне не нужно объяснений. Мое имя втоптано в грязь! Раздается выстрел, и Марианна наконец-то кричит:
– Это наш сын! Луис Альберто, ты слышишь меня?
Одним словом, жуткая картина: отец стреляет в родного сына...
А Григорий тем временем остановился, одумался, начал заниматься бизнесом, как ни режет ухо это слово, все доходы отдавать жене. Она cтала улыбаться, и у них пошли совсем другие разговоры:
– Ты – самый дорогой для меня человек, Гришечка!
– Ты тоже, Зинуля, любовь моя! Если бы только знала, как я люблю тебя!
Так неожиданно поменялось все на экране и в жизни. Сложно она устроена!
Покупка
Жизнь у нашего народа тяжелая, но держится он молодцом. На еду не хватает, на одежду, а люди от трудностей только веселее становятся. Зашел я недавно к другу и от удивления чуть богу душу не отдал. Сидит он в кресле и светильником любуется. Красивый такой светильник, крутится и разными цветами переливается. Желтым, оранжевым, зеленым...
– Вчера же, – говорю, – этой диковинки у тебя не было! И сколько такая штука стоит?
– Вчера, – отвечает, – может, и не было, а сегодня получил зарплату, и... есть! А стоит такая штука треть моей зарплаты.
– Ну и на что же теперь жить будешь?
– Да будет тебе о деньгах. Смотри, какая красивая! А как успокаивает! Будет жена смотреть какую-нибудь белиберду вроде «Дикой Розы» или «Санта-Барбары» и время от времени на светильник поглядывать, чтобы успокоиться. Да и мне он уже сегодня пригодится. Наши в футбол с итальянцами играют.
– А может, – говорю, – как-нибудь по-другому успокаиваться: трусцой побегать, руками помахать? А на эти деньги одежду ребятишкам купил бы, яблочков? У тебя же двое!
– Так-то оно, конечно, так. Но я тебе еще раз говорю: не сдержался. Зашел в магазин, там все стоят, любуются. И продавец говорит, что редко завозят. А ребятишки... Младший одежду старшего донашивает, старший – мою.
– Ну а жена как отнеслась к покупке?
– Поворчала, конечно. «Лучше бы, – говорит, – съездили куда-нибудь». У нее с детства в голове романтика осталась. Я ей говорю: «Смотри клуб кинопутешествий, там все покажут». Хотя и так ясно: лучше наших мест не найдешь. Да ладно тебе допрашивать! Посиди, отдохни.
Сел я в кресло рядом с другом, смотрю на светильник... И верно: все неприятности забываются. «Да, – думаю, – наш народ голыми руками не возьмешь! Хлеб с водой есть будет и мечтать съездить на какие-нибудь Канарские острова...»
Пушинка
Маленькая, серая кошечка с большим пушистым хвостом выпрыгнула из мусорного ящика с куском хлеба в зубах и жадно принялась есть.
– Смотри, какая симпатяга! И не нужна никому! Может, приютим?- предложил седой старик своей спутнице жизни, любовно державшей его под руку. – Дети разъехались. Внучат они нам даже на два дня привезти не могут: не то время. Будем кошку нянчить. Все – забава на старости лет.
– А вдруг у нее хозяева есть? Выходит, мы чужую радость у кого-то заберем!- возразила жена.
– Хозяева? Посмотри, как ест жадно! Если бы у нее хозяева были, она бы хлеб есть не стала.
Старик подошел к кошечке, погладил ее. Та потерлась об его руку.
– Видишь, какая ласковая. Не бери грех на душу!
– Приютить бездомную кошку – грех? Грех – выбросить ее на произвол судьбы.
Так и поселилась Пушинка, как назвал ее дед за большой пушистый хвост, у новых хозяев. Старик научил Пушинку «махать», поднимая руки так высоко, что супруга не выдерживала:
– Сам бы прыгнул! Для того кошку взяли, чтобы над ней издеваться?
Пушинка прыгала, зная, что за это ей будет что-нибудь вкусненькое. А когда уставала, обманывала своего хозяина. Делала вид, что собирается прыгнуть, а сама пробегала под рукой и забиралась под шкаф.
– Будет сачковать, вылезай, получай продукт бесплатно, – смягчался старик.
Жила Пушинка, радовала хозяев, но однажды пропала. Опечалился старик, заворчала старуха:
– А я тебе говорила: «Не бери грех на душу!» Знать, вспомнила старых хозяев.
Сказала и не ошиблась. Пошла раз в магазин и увидела Пушинку на руках у мальчика. Он нежно гладил Пушинку и приговаривал:
– Мусенька, Мусенька!
– Погоди-ка, сынок!- подошла старушка. – И давно у тебя эта Мусенька?
– С самого ее рождения. Я так ее любил, а она потерялась. Но недавно гулял и нашел.
Ничего больше не спросила старушка. Дома все рассказала мужу. Тот тоже расстроился, сел в кресло, голову опустил. Долго сидел, а потом улыбнулся:
– Не переживай, бабка! Ты у меня тоже кошечка или забыла, как я тебя называл?
Он нежно обнял жену.
– Не подлизывайся, какая я теперь кошечка? Но так и быть, принесу тебе скоро новую Пушинку. Недавно у соседской кошки котята появились.
«Поел, убери за собой посуду!»
В обеденный перерыв в столовой одного научного учреждения обедали два сотрудника. Никто не знает, какую должность они занимали, никто не знает и их фамилий. Одно известно, одного звали Андрей, а другого – Олег. Так они, во всяком случае, друг друга называли.
Похлебывает Андрей рассольник и говорит Олегу:
– Шел я вчера, поздно вечером, так два пацана чуть шапку с головы не сняли. Едва увернулся. «Что вы делаете, – говорю, – гады!» А они: «Сейчас – рынок. Кто где смог, там и взял!»
– Совсем молодежь совесть потеряла. – поддержал коллегу Олег. – Хоть это и банально, но мы такими не были! Работали честнее. Да и отдыхали интереснее. В казаки-разбойники играли, в футбол гоняли.
– А они только стакан по кругу. – согласился Андрей. – Конечно, им сейчас тоже нелегко, но не так все-таки, как раньше. Отец мой, к примеру, картошку гнилую в огороде собирал, а дед спичку на четыре части делил.
– Отец-то, конечно, от голода. Дед-то, правда, скорее от жадности. «Он, – ты сам как-то говорил, – кулачек у тебя был.» Но это частности. А в целом ты прав, конечно. Взять хотя бы моего бездельника. Только проснется, палец о палец не ударит, а уже полысь пять штук сырых яиц на сковороду! Джинсы ему давай, магнитофон давай! А он и знать не хочет, где я на все это зарабатываю. А ведь объяснял все, растолковывал. Приучал к экономии, бережливости.
– А еще, говорят, все от воспитания. Нет уж, дудки! Никто их такими не воспитывал!
– Вот-вот, набедокурит, нахамит, а потом: «Меня так воспитали! Я не виноват!»
– Что там говорить! Хотя бы мы с тобой разве не говорили своим оболтусам, что прежде чем позавтракать, надо что-то сделать: помыться, убрать кровать, почистить ботинки? Говорили, но не помогает!
– Ладно, друг, бесполезный это разговор, пошли вкалывать.
Друзья поднялись с мест и ушли. Грязные тарелки и стаканы остались на столе, над которым висело объявление:
«Поел, убери за собой посуду!»
Дочка революционера
Многие сейчас так своих мужей учат: «Не будь дураком, а будь похитрее! В стране – рынок: быстро без штанов останешься!» Но Виталий Семенович, научный сотрудник одного музея, как он говорил, плевать хотел на этот рынок. Все на остановке в автобус рвутся, место занять норовят, а он последним забирается. Все бизнесом занимаются, хапнуть побольше норовят, а он работает за скромную зарплату и жизни радуется. Прошлое изучает, жену любит и всем интересуется.
Получил он как-то раз от своего начальника задание: привезти что-нибудь из личных вещей одного революционера, раньше личности во всем положительной, в наше время – во всем отрицательной. Приезжает Виталий Семенович в деревушку, где революционер жил, находит дом. В нем дочку революционера встречает девяностолетнюю, и завязывается у них такой разговор.
– Нет ли у Вас, – Виталий Семенович спрашивает, – уважаемая Анастасия Петровна, что-нибудь из личных вещей Петра Степановича?
А Анастасия Петровна даже в дом сотрудника не приглашает. Грозная стоит, сердитая, не то по причине возраста солидного, не то от того, что отца в последние годы ругать стали.
– Нет, – говорит, – у меня ничего! Все уже давно забрали!
Расстроился Виталий Семенович: зря приехал. И до автобуса шесть часов. Что делать в этой глуши? Спустился он с крыльца, проходит мимо изгороди поломанной и видит: земля еще не вскопана, а уже май заканчивается. Оглянулся... Хозяйка дома – дряхлая, жалкая, хоть и грозная. Держится за косяк двери, едва стоит.
– Ты что же, Анастасия Петровна, совсем одна живешь? Кто-нибудь тебе помогает?
– Кто же мне помогать будет, если у меня нет никого? Это раньше тимуровцы были, а сейчас жулики одни.
– Да как же ты живешь?
– А вот так и живу.
– Давай я тебе огород вскопаю. А там, может, кто еще поможет: картошку посадишь.
Взял сотрудник во дворе лопату, копает. Анастасия Петровна наблюдает за ним и плачет. Давно ей никто не помогал. Сходила в дом, скатерть выносит.
– Возьми, добрый человек. Это мать вышила. Помню, шьет, а отец ей книги читает свои революционные. Она-то неграмотная была. Да только теперь, оказывается, революции не нужны были.
– Сложно все это, да и не время сейчас разбираться. А за скатерть спасибо. Да только не для того я тебе помогаю! Пропадешь ведь!
– Не пропаду. Соседи иногда дают что-нибудь. Да и я за ягодами один-то раз, но доползу.
Работает Виталий Семенович, а Анастасия Петровна еще что-то приносит.
– Вот книги его, вот рубашка, вот пепельница. Сам он не курил, но для гостей держал.
Вскопал Виталий Семенович огород, а уйти не может. Смотрит на старуху, и сердце кровью обливается. Пообещал в выходные приехать и посадить картошку.
Попрощался с хозяйкой, едет домой мимо развалившихся оград и покосившихся избушек, и невеселые мысли посещают его голову. «Сколько таких одиноких Анастасий Петровн в России! Жили они честно, работали не покладая рук, детей растили... Но сбережения обесценились. Дети врагами народа оказались. Для чего все?»
«Я его первый раз вижу»
Жизнь у русского народа лучше пока не становится. То, что говорить об этом можно, конечно, хорошо. А то, что денег от этого не прибавится, хорошо не очень. Но еще хуже, когда от тягот жизненных люди совсем друг друга узнавать перестают. Можно сказать, знать не желают. К сожалению, такое бывает. И Витя Крючков в этом убедился.
Сломался у него телевизор. Приходит он в ателье и видит, что принимает телевизоры на ремонт Саша Пучков, с которым он лет двадцать назад в одном классе учился. Обрадовался, конечно. «Может быть, – думает, – починит мне побыстрей по старой дружбе».
– Сашок, сколько лет, сколько зим! Здесь, значит, работаешь? А у меня как раз техника сломалась.
– На то она и техника, чтобы ломаться. – сухо ответил Саша. – Давайте паспорт, молодой человек.
Витя протянул паспорт.
– Да уж какой теперь молодой! Сколько лет прошло! А помнишь, как мы с тобой школу прогуляли и в Москву на футбол зачесались? Как потом спали на вокзале, на какой-то лестничной площадке, когда на поезд опоздали? Как в хоккей гоняли один на один поздно вечером, когда на катке ни одного человека не было?
– Ну помню, допустим. Что с телевизором?
В это время зазвонил телефон, и Саша снял трубку. Витя понял, что звонил кто-то из родственников или близких знакомых, потому что речь шла о каких-то покупках. Саша разговаривал минут пять. Наконец положил трубку и отрешенно посмотрел на Витю.
– Так что с телевизором?
– Да не показывает ни хрена.
Пока Саша выписывал квитанцию, Витя смотрел на одноклассника и вспоминал, какой он был веселый и общительный. С тяжелым настроением он вышел из ателье.
А через несколько месяцев, когда Витя почти забыл эту неприятную историю, он снова встретил Сашу. Пошел в магазин (завезли свежую рыбу), встал в очередь... И вдруг слышит знакомый голос:
– Привет, одноклассник. Я, кажется, перед тобой занимал? Кстати, как телевизор? Больше не ломается?
Витя хотел улыбнуться, как когда-то раньше. Но недавняя обида всплыла в его сердце, и он процедил сквозь зубы:
– Что Вам надо, молодой человек?
– Да будет тебе бычиться. Я был тогда, конечно, с тобой немного суховат. Но устал, честное слово.
– Я понимаю, но что Вам от меня надо?
Стоявшие сзади люди, не пожелавшие терять время, помогли Вите.
– Вы, должно быть, ошиблись. – обратились они к Саше. – Похоже, Вы тут не стояли.
С досады Саша махнул рукой и поторопился уйти.
– Он, что, действительно не занимал?- поинтересовались стоявшие в очереди.
– Нет, не занимал. – ответил Витя. – Наверное, в очередь хотел влезть. Я его первый раз вижу.
В армии особенно не расшутишься
Дежурный по караулу капитан Зугров многозначительно постукивал по столу «Уставом караульной службы», бросая время от времени на рядового Хрупина строгий взгляд.
– Ну и какие же обязанности часового на посту?
Хрупин, в целом знающий эти обязанности, все-таки никак не мог выучить их наизусть.
– Часовой обязан, – вяло начал он, – бдительно охранять и стойко оборонять свой пост, нести службу... Ну сколько можно, товарищ капитан? Подошло время к отдыхающей смене присоединиться. Не успею же отдохнуть!
– Значит, плохо хочешь отдохнуть! Выучишь, отдохнешь! Ты же прекрасно знаешь, что знание устава и наведение порядка – есть главные признаки нашего дурдома. Ты, наверное, думаешь, зачем при малейшей оттепели плац заставляют от снега освобождать? Надо же вас всех как-то занять! Не в дом же отдыха армию превращать!
– Так ведь и не в дурдом же?
– Ладно, иди спать.
Капитан посмотрел на часы. Хрупин догадался, что пришло время отдыхать Зугрову как дежурному по караулу.
«Ну нет уж, дурдом так дурдом. Ты мне спать не дал, и я тебе отвечу тем же», – подумал Хрупин.
– Товарищ капитан, я же еще не ответил устав!
– Ладно, отвечай быстрей, если выучил!
– Как же я могу выучить, если некоторые вещи мне непонятны! Что, значит, нести службу бодро? Прыгать надо, что ли или смеяться?
– Это значит, не спать на посту, – зло объяснил капитан, не раскусив хитрости Хрупина.
– Это понятно, но в уставе еще сказано: «Не выпускать из рук оружия и никому не отдавать его, включая лиц, которым часовой подчинен». Значит, если Вы, товарищ капитан, подойдете ко мне и попросите у меня автомат, когда я на посту, то мне что же, Вас послать надо.., в лучшем случае, а в худшем пристрелить?
– Хрупин, ты говори, но и меру знай, а то я тебе всыплю сейчас три наряда вне очереди! – пригрозил капитан, еще раз посмотрев на часы. – Ладно, иди. Не буду я больше тебя уставом мучить.
Хрупин довольно улыбнулся и пошел готовиться к службе. Капитан тоже довольно улыбнулся, потому что до него дошла хитрость Хрупина, и он решил отомстить ему в следующую отдыхающую смену, посредством того же устава. В армии особенно не расшутишься.
«Главное, – понять...»
Как только стало по-настоящему пригревать солнце, Миша Фомин вышел на огород, на землю-кормилицу. Под слова песни Юрия Антонова «какие дни настали», доносившиеся из стоящего рядом приемника, он энергично работал лопатой. У полосы сидел и философствовал Гущин Толя, навестивший друга.
– Полагаешь, что жизнь еще не кончится, если урожая надеешься дождаться?
– Не должна вроде.
– Правильно, на лучшее надо надеяться. Главное в любом вопросе – понять, почему. И тогда легче станет.
– Не скажи. Иду недавно по улице, солнцу улыбаюсь, приветливые лица вижу. Вдруг идет навстречу банда подвыпившая и на глазах у всех деньги у меня отнимает. И как я их понять должен? На жизнь им не хватает?
– Рожи здоровые, значит, хватает. А вот ума не хватает понять, что окружающие тоже есть хотят. Задержать их надо и дать время подумать. Лет десять.
– А как понять коммунистов, когда они в семнадцатом году отняли у людей нажитое честным трудом?
– Они думали, что нечестным. Может быть, конечно, ошибались, но хотели, как лучше, справедливости хотели.
– Может, и Гитлер хотел справедливости, когда войну начинал?
– Кто знает? У России какая территория? А у Германии? Немножко и решил оттяпать.
– А Ельцина как понять, когда он обещал на рельсы лечь, если жизнь народа не улучшится?
– Он – не Анна Каренина, чтобы под поезд бросаться. Потому и обещал, чтобы людям веру дать и заставить немного встряхнуться.
– Думаешь, есть такая цель, ради которой врать можно?
Миша перестал копать, облокотился на лопату и уставился куда-то вдаль, как будто пытаясь найти там то, чего не мог бы понять Толя. Ничего там, разумеется, не найдя, снова начал копать.
А вечером навестил Толю. Тот стоял у газовой плиты и что-то помешивал ложкой в кастрюле.
– Ты же никогда не готовил? У тебя жена все делала!
– Нет у меня больше жены. Ушла к другому.
– Извини, не знал. Но не переживай очень. Главное, – понять.
– Полюбила, тут и понимать нечего. Только когда с тобой что-то случается, от понимания легче не становится.
Васькина философия
Большой рыжий кот Васька лениво спустился с крылечка хозяйского дома. До встречи с соседской Муськой у него было немного времени, и он решил побеседовать с сидящим на цепи Шариком.
– Смотрю я на тебя, брат Шарик, и нет у меня никакого желания мурлыкать от сочувствия к тебе. Жизнь у тебя самая что ни на есть собачья!
Как ты живешь! Хуже бомжа! Конура холодная, всеми ветрами продуваемая. А я на печке спать не соглашусь. Только на мягком диване, под одеялом, на груди хозяина.
А что ты ешь? Разбавят тебе суп, в лучшем случае позавчерашний, а ты уже и хвостом виляешь. А со мной, хозяева знают, этот номер не пройдет. Мне или крольчатинку подавай, или, на худой конец, рыбу жареную. И дают, потому что любят. А за что? Только за то, что я – Васька. Спокойный и красивый. А ты – Шарик. Нервный и грязный.
Ты работаешь, дом охраняешь. А я только сплю и с Муськой флиртую. И так будет всегда!
Шарик хотел было обидеться на самодовольного Ваську, на несправедливость хозяина и на жизнь свою собачью. Он посмотрел на кота злыми глазами так, что тот даже попятился, но вдруг смягчился.
– Много ты, Васька, понимаешь! Не только в мясе счастье. Ты жиром заплыл, но много ли тебе радости от этого? А меня пустят на десять минут погреться в дом в мороз, так это для меня праздник! Отпустят раз в месяц по улицам побегать, и я минуты свободы каждой клеточкой ощущаю! А ты обрюзг, потолстел, все у тебя есть. И не понять тебе поэтому ни что такое тепло, ни радости еды.
– Ты, пес, свою философию коммунистическую оставь. Я иногда тоже ради интереса и голодовку часа на четыре могу объявить, и мышь сам поймать. И одно лишь для твоего успокоения могу сказать. Не только у нас, животных, такая несправедливость, но и у людей. Взять хотя бы хозяйку Муськи моей. Умница, институт закончила, работу свою прекрасно знает. Но остановили комбинат, и она едва концы с концами сводит. А наш хозяин? Дуб же дубом, пил всю жизнь, из института выгнали. Но сейчас познакомился с кем-то, пристроился где-то. Тряпки какие-то перевозит с места на место, неплохие деньги зарабатывает. Вот и скажи, где справедливость? Ну, ладно, пора идти, а то соседский Рыжик опять к Муське приставать начнет.
Васька ушел, а Шарик нервно заходил по цепи от будки к крыльцу, а от крыльца к будке.
– Где справедливость, где справедливость. – бурчал он. – Есть где-то, наверное. Значит, нужнее оказалось умение тряпки с места на место перевозить, чем эти же тряпки производить. Значит, быть толстым и красивым тоже надо уметь. И это, может быть, кому-то нужнее, чем вилять хвостом перед своими и лаять на чужих.
Шарик доел оставшуюся с утра горбушку хлеба и полез в будку.
Сказка про вахтера
В те давние-давние времена, когда в магазинах было масло по три рубля шестьдесят копеек, а колбаса мясом пахла, жил был вахтер. Обыкновенный вахтер по имени Иван обыкновенной проходной обыкновенного завода. Вахтером Иван работал уже десять лет. За это время он узнал всех работающих на заводе. Более того, он знал сумки почти каждого и профессионально определял соотношение их содержимого в начале трудовой смены и после ее окончания. Поэтому из своей комнатушки, огражденной от основного прохода, почти никогда не выходил, а только приветственно кивал всем головой через стекло. Но иногда, преимущественно в дни выдачи получки и отсутствия на заводе начальства, Иван немного «принимал» и тогда выходил из своей каморки «к народу».
В такие дни Иван стоял перед проходной с раскрасневшейся физиономией и, то ли в шутку, то ли всерьез, говорил каждому:
– Извольте, пожалуйста, предъявить пропуск в развернутом виде! Сегодня у меня «пропускной» день!
– Видим, видим, – улыбались рабочие и выполняли требование Ивана.
– А вы, извольте, пожалуйста, показать свою сумочку!- обращался он к выходящим из проходной со стороны завода.
И все показывали. А тот, кто хорошо знал Ивана, говорил:
– Да будет тебе! Не совсем дураки тащить с родного завода!
Иногда кто-то, чтобы подзадорить вахтера, шутил, говоря своему товарищу:
– Получше спрячь, чтобы начальник не видел!
– Прячь, прячь! Сам же рано или поздно от своего поступка мучиться будешь!- отвечал на шутку Иван, но сумку проверял.
Такие «пропускные», рабочие дни проходили для Ивана весело и быстро, но однажды его благодушное настроение было испорчено. А виновник тому – Степка, не раз сидевший за воровство и хулиганство.
– Будет тебе из себя три себя корчить!- пробурчал он, отталкивая Ивана. – Удостоверение какое-то... Будто не знаешь, кто я и где работаю.
– Кто ж тебя не знает! Но порядок соблюдаться должен. Или читать не умеешь?- возразил Иван и показал на объявление, напоминающее об обязательном предъявлении пропуска.
– Давай начнем бюрократическими объявлениями стращать, которые снять не успели!
– Может быть, и мою должность нужно отменить, чтобы вам, ворам, жилось спокойнее?
– Тоже недурно было бы. Таким, как ты, дай кусочек власти, так до посинения из кожи лезть будете, пока все нервы наружу не вывернете честным отношением к порученному делу. Бюрократы! Правильно вас Пугачева в какой-то гостинице гоняла!
Оскорбленный до глубины души Иван не нашелся сразу, что ответить. Он ушел к себе в каморку за стекло, с трудом выбравшись из вращающего круга с железными ручками.
– Ну и делайте, что хотите, – печалился Иван, – если вам вахтер не нужен. Растащите завод по частям, обо мне вспомните! Не буду больше оскорбления терпеть. Завтра же уволюсь и уйду в дворники!
Как решил, так и сделал. И говорят, на этом заводе так и нет вахтера. Сначала разные «степки» тащить продукцию начали. А когда все растащили, и зарплату рабочим платить стало неоткуда, то сами рабочие таких «степок» как следует отчистили, и воровство прекратилось. Да и до «степок» дошло: прав был Иван. У себя они тащат: нельзя так жить. И вышел завод на первое место среди заводов, производящих такую же продукцию. И директора его, поговаривают, хотят президентом страны сделать. А вахтера – его заместителем.
Одно плохо. Нет нигде такого завода – без вахтера. И вахтера такого нет, который поменял бы свою профессию на дворницкую. Потому и называется все, что здесь написано, сказкой. А жаль!
Если причина есть, то повод найдется
А никто в этом и не сомневается. И писать на этот счет вроде бы незачем. Но подтвердить подмывает. Благо примеры подобрались любопытные. В мировой истории с поводами попроще было. Задумают, к примеру, Наполеон или Цезарь страну захватить, и повод совсем искать не будут. Захватят, и все тут. Если порабощенная страна возмутится, дескать, «по какому такому праву?», то, может быть, из приличия завоеватели ответят:
– А помните, в таком-то веке до нашей эры здесь была наша исконно коренная территория? Лучше не сомневайтесь, а то поборы увеличим!
Но это в мировой истории. В нашей жизни повод все-таки желателен. Неинтеллигентно как-то, без повода... Но была бы причина, он найдется! Приходит, скажем, муж с работы домой, усталый, нервный. За день столько всего внутри накопилось! Нужна разрядка! Но ни с того, ни с сего не начнешь, не Цезарь!
«Ну, – думает, – если она, то есть жена, раздеться не поможет, плохо ей придется. Начну буянить, начну разряжаться».
Но жена будто мысли прочитала. Пиджак помогает снять, на вешалку вешает. Никогда такого не было!
«Ладно, – думает, – если еда на столе остыла, мне и карты в руки».
Садится, пробует, и суп в горло не лезет. Теплый, как и положено. Нет повода! А внутри распирает. Директор ругал, с сотрудниками конфликты. То есть причины налицо, но повода нет.
«Может, – думает, – без повода..? Да нет, нельзя. Неинтеллигентно будет! Что я – зверь какой? Ага, есть мысля. Если она сейчас к шкафу не подойдет, что надо, оттуда не достанет, не нальет, тут-то я и начну свое черное дело с чистой совестью».
Только подумал, а жена уже к шкафу бежит, бутылку приносит, на стол ставит, сама открывает, сама наливает.
Муж смотрел – смотрел, да как грохнет кулаком по столу:
– Не суетись!
И начал свое черное дело.
Еще один пример. Самый свежий, с последнего праздника. Лица те же: муж и жена. Сидят они в гостях, за праздничным столом. А жена – очень строгая женщина! Можно сказать, чрезмерно строгая: все вокруг пьют, а она своему мужику не разрешает. «Пьянству, – говорит, – бой! Трезвость – норма жизни!» И ни глотка мужу не дает! И нет у того никакой возможности из такой сложной ситуации выйти. Без слез такое наблюдать нормальному человеку, конечно, невозможно. Но если причина для того, чтобы выпить есть (а она есть: очень хочется), то и возможность отыщется.
Если бы у мужа этого не было бы друзей, пришлось бы ему уйти с праздника трезвым и скучным. Но мир – не без добрых людей. Они-то и помогли.
Один добрый человек справа от жены сидел, другой – слева от мужа. И тот, который справа.., время от времени жену отвлекал.
– Смотри, – говорит, – Катюша, какая прекрасная у меня жена!
И фотографию женщины показывал. Внешность у нее была, правда, так себе, но не бросать же человека в беде! А Катюша еще, видно, не все человеческие качества растратила. Ей нравилось, когда на нее мужчины внимание обращали. И пока она фотографию рассматривала, другой добрый человек, который от несчастного мужа слева сидел, подливал ему в фужер для лимонада, конечно же, не лимонад.
И так много раз. Одну и ту же фотографию добрый человек справа, конечно, не показывал. То анекдот расскажет, то из жизни что вспомнит. И когда жена к концу праздника на свою драгоценную половинку взглянула, то... говорить ничего не стала, потому что не смогла. Не смогла не только говорить, а даже пошевелиться от удивления и негодования.
Так что, господа-женщины, на будущее учтите: все ваши запретительные действия белыми нитками шиты. Против свободы не попрешь! Против философии тем более!
Еще раз о футболе
О футболе до недавнего времени все говорили в связи с мировом чемпионатом в Америке. Даже мой сосед. В жизни футбол не смотрел, а тут приходит и рассуждает:
– Жалко меня там нет. Душно на трибунах. И сколько пустых бутылок остается! Сдать все, надолго хватило бы!
Это он не совсем о футболе. А если о футболе, то защитника колумбийского жалко. Ну срезал мяч в свои ворота! Так неумышленно! Не убивать же за это! Убили! да еще всю обойму выпустили!
Как дело было, уже никто не скажет. Можно только предполагать. Пошел он в ресторан «горе залить». Ему и без того тяжело, а тут еще фанаты подкараулили.
– Ты что же, гоняло несчастное, свои ворота от чужих отличить не можешь? Сколько тебе заплатили? А ты знаешь, сколько мы потеряли, на вас, кривоногих, ставки делая?
Защитник, наверное, оправдывался:
– Нечаянно же, соперники рядом, солнце в глаза...
– А ты что же, кудесник мяча кожаного, желаешь, чтобы ни соперников, ни солнца не было?
Испанских болельщиков тоже понять трудно. Еще труднее, чем колумбийских. Первые хоть от отчаяния преступление совершили. А эти? Конечно, радость большая, что их любимцы в следующий круг вышли. Но зачем же у богини на площади руку отрывать? Есть, наверное, что-то над нами. Поэтому, может, испанцы следующую игру и проиграли.
С допингом Марадоны тоже не все ясно. Какие пасы филигранные выдавал! Как соперников обыгрывал! Просто хочется взять и разрешить такой допинг! А вот когда мой сосед на четвереньках в квартиру вползает, то такой допинг надо бы, конечно, запретить. Разрешить бы тот допинг марадоновский, да и заставить всех наших футболистов его принять. А если бы те возмущаться начали, дескать, «это вредно для здоровья», то российские болельщики могли бы вежливо им возразить:
– Нам тоже вредно вашу сонную игру с бразильцами и шведами наблюдать!
Все вредно: и мясо есть, и просто жить, потому что к смерти приближаемся. Но ничего. Жизнь завтра не кончается. Через четыре года еще один чемпионат будет. Жизнь наша наладится, футболисты перестанут за границу уезжать. Будет у нас сильная, сыгранная команда! Под сухую у бразильцев выиграет! Чем черт не шутит!
«Великий жмот, преемник Плюшкина»
Какие качества характера должны появиться у человека нового времени? Трудолюбие, деловитость, наверное? Но я у себя пока ничего кроме жадности не обнаруживаю.
Пошел «Советские спорт» выписывать. Говорят, сорок тысяч за полгода. Отказался! Спортсмены из-за денег за границу уезжают, а я, чтобы это узнать, свои деньги отдавать должен?
Не так давно Боярский с концертом приезжал. Кошелек мой хотел опустошить. Разбежался! Да я лучше из бумаги билет вырежу, себе подарю, для себя сам спою и себе же поаплодирую.
Банки всякие наперебой деньги выпрашивают. Чтобы кто-то нажился на моих сбережениях? Или обанкротился и сказал: «Извините, так получилось!»
Не выйдет! Никуда не вложу, никому обогатиться за свой счет не дам!
Жена говорит:
– Поцелуй меня!
– Ни в коем случае!- отвечаю. – Вдруг дети появятся? Их растить надо будет!
Живот сегодня бурчать начал, есть просит. А ведь только позавчера его картошкой набил.
– Подожди, – говорю, – еще денек. Голодать, врачи считают, полезно.
Сэкономлю на спортсменах, певцах, жене, себе и умру с чистой совестью, с сознанием того, что я честно прожил по закону рынка: каждый сам по себе. Что поделаешь, я – человек своего времени. Плюшкин по скупости мне и в подметки не годится!
Грустно только немного. Помнится, получали сто рублей в месяц. А как гуляли, как все всем дарили просто так, бесплатно! Потому что знали: коммунизм скоро! Все будет даром, и всего будет навалом!
А сейчас что я знаю? Что гражданская война скоро? Этак у самого мысли появляются: а не выйти ли на дорогу большую пограбить немного? Правда, давно прошли те времена, когда у меня удар правой был сквозной, а левой тренер бить вообще запрещал. Поэтому я лучше дома эти времена пересижу. Вот только сколько сидеть придется? И если все-таки из дома куда-то выйти надо будет поздно вечером, я на всякий случай в свой карман адрес положу. Коли ограбят и убьют, чтобы меня похоронили и написали под фотографией: «Великий жмот, преемник Плюшкина».
О претензиях
Если открыть словарь на букву «П», то можно прочитать, что «претензия – ... выражение неудовольствия». Особо прямых выражений постараюсь не допускать, но кое-какие претензии к кое-кому у меня имеются.
К гидрометцентру, например. «Местами, – говорят, – дожди». Страхуют себя, конечно, стопроцентно. Проверять никто не будет: были ли дожди в каких-то местах. Но мне oт такой информации не легче, мне нужно знать: в то место, куда я завтра пойду, зонтик брать или не надо? Приходится ориентироваться на свои знания: если на небе тучи, дождь будет.
К правительству у меня претензии. Почему я не могу купить колбасы столько, сколько хочу? А если куплю столько, сколько хочу, то больше я уже ничего не смогу купить, потому что зарплаты не хватит. А ему, правительству, хватит, но с обязанностями своими оно не справляется! Конечно, ему труднее, чем нам у станков. Но почему никто хотя бы не смутится, не извинится перед народом, не скажет: «Да, я не справляюсь, извините! Извините, что я не могу дать вам работу у станков!»
К молодежи претензии. Почему в автобус первыми ломятся, вперед себя никого не пропускают? А если и пропускают, то только потому, что у выхода стоять удобнее, чем в середине. Некоторые пожилые в этом плане тоже будь здоров! Но новое поколение должно быть лучше предыдущего!
У меня претензии к врачам. Конечно, мое сердце жизнью испорченное, крепче с годами не станет, но тогда зачем врачи и нужны?
К самой природе у меня претензии. Зимой же совсем замерзаю, а летом хоть в реку жить переезжай. И почему человек умирает? Почему не живет вечно? Если кому-то жизнь надоедает, в тягость становится, то пусть умирает на здоровье. А я, в целом, не хочу, хоть иногда и хочется. Обновиться бы, омолодиться, да и жить бы дальше, как ни в чем не бывало!
Ко многим у меня претензии! И есть только один человек, к которому с моей стороны их нет. Это я. А что я, больной что ли, к себе претензии предъявлять!
Вселенская перестройка и ее последствия
Обеспокоенный бесконечными проблемами, связанными с поисками средств существования для своей семьи, терзаемый мыслями о нудном однообразии быта, Иван не мог уснуть. «Когда отдаст долг сосед? Когда повысят зарплату? Когда, наконец, сможет купить дочке новое пальто?» Эти и многие другие вопросы мучили его.
«Скорей бы смерть пришла, что ли!» – в отчаянии подумал он.
И только подумал, как тут же раздался стук в дверь.
– Звал, Ванюша?
Перед Иваном стояла дряхлая, костлявая старушка. Вся в белом, на плече коса.
«Смерть!- с ужасом осознал Иван. – Дозвался, достукался!»
– Не переживай!- успокоила старушка. – Я не за тобой. Ты что же думаешь, если смерть, то от нее только плохое?
– Чего уж теперь! Сам звал.., – пролепетал Иван.
– Не переживай. Думаешь, одни вы, на белом свете, перестраиваетесь? Мы там, в потустороннем мире, тоже не стоим на месте. Пришла, вот, предложить тебе бессмертие. Жить вечно, другими словами.
Иван щипнул себя за руку. «Не пил же вроде вчера. Смерть бессмертие предлагает. Надо сходить к психиатру».
– Не надо никуда ходить. – прочитала Смерть его мысли. – Надоело мне, Смерти, жизни у людей забирать. Решила в корне пересмотреть свою позицию. Меня же все только боятся, ненавидят! Надоело! Ну так соглашаешься или нет?
– Кто же не согласится-то? Это я, значит, в каком-нибудь 2150-м году буду знать, кто будет чемпионом по футболу?
– Конечно, Ванюша. И не только знать, но и посмотреть любой матч сможешь!
– Песни новые буду слушать, книги издающиеся читать? Узнаю, чем перестройка закончится, что после нее будет?
– Конечно, чудак-человек! Я же говорю, бессмертие предлагаю! Перестройка-то, сразу должна огорчить, ничем хорошим не закончится, но все, что на планете будет происходить, узнаешь и увидишь. Правда, сама планета вечно существовать не будет. Тут уж я бессильна. Когда она погибнет, сказать не имею права: наш потусторонний секрет. Но то, что срок жизни у нее побольше твоего, это точно! Ну, соглашаешься?
– Кто же не согласится? Одного не пойму. Я, значит, буду жить вечно, а как же дети мои, жена?
– Здесь я пока бессильна: работа у меня над проблемой бессмертия только начинается. Беру пока только одного человека из семьи. Остальным придется умереть, когда и положено.
– Это что же, я буду жить вечно, а дети умирать будут? И я их хоронить должен?
– Я же говорю, пока бессильна! Смерть же я, сразу не перестроишься!
– И жена моя умрет, а я один должен буду жить дальше, как ни в чем ни бывало? Как же я без Марьюшки? Нет, Смерть, спасибо тебе, конечно, большое. Но уж лучше я как все, как получится.
– Смотри, твое дело.
Смерть пожала свободным от косы плечом и исчезла.
Иван потряс головой, протер глаза и лег с твердым намерением выкроить свободное время и сходить к психиатру.
Все из-за женщин
Много, конечно, хороших дел ради женщин делается. Подвиги совершаются, новое изобретается. Но бывают из-за них и неприятности. Причем даже у людей порядочных. У Виктора Шмагина, например. Жил себе, никому плохого не делал. И чуть в тюрьму не попал из-за женщин.
А дело так было. Шел он вечером по улице, не то от друга, не то жена куда-то сходить попросила. Пристали к нему бандиты. Деньги отняли, шапку меховую. Вид внешний немного подпортили. Если сказать точнее, синяк под глазом появился. Женщины тут пока ни при чем. Но это только пока, потому что как раз в этот вечер на одну особу нападение было совершено с целью добиться любви насильственным способом. И всех подозрительных забирали. Виктор без шапки и с синяком тоже таким оказался. Его забрали и три дня «воспитывали».
– Что ты, – спрашивают, – делал на улице такой-то в такое-то время? И куда ты шапку дел?
Думали, он специально ее выбросил как примету, по которой его найти могли. Мурыжили Виктора, мурыжили. Наконец, женщину пострадавшую для опознания вызвали. И стали ему вопросы всякие задавать. Когда родился, где учился... «Может, – думают, – она по голосу насильника узнает». Отвечает Виктор на вопросы, а сам переживает, как будто в самом деле преступник какой. «Сейчас, – думает, – как скажет, что я – тот самый, и загремлю в тюрьму ни за что». Правда, обошлось: не признала, отпустили. Но нервов-то сколько человек испортил!
А в другой раз из-за женщины авария случилась. Водитель не то что в тюрьму, на тот свет чуть не угодил.
Было это зимой. После очередной оттепели немного подморозило. Не дорога, а сплошной каток. Ехал по нему молодой парень на новеньком «Москвиче», который недавно на свадьбу теща подарила. Ехал он, ехал куда-то, по своим делам, и вдруг девушка «голосует». Симпатичная, в короткой юбке. Парень остановил машину, посадил девушку. Морально он был не сильно устойчив и поэтому начал уговаривать...
А девушка, не смотри, что в короткой юбке, порядочной оказалась. Кроме мужа знать никого не хотела. «Вот, – говорит, – мой дом, остановите!» А парень не останавливает. «Да брось ты, – говорит, – куда торопиться? Сейчас покатаемся, в ресторан сходим». А она: «Нет, останавливай!» И за руку его дернула. Машину повело от одной обочины дороги к другой. А тут еще грузовик навстречу. Парень на тормоза... Машина – в кювет, крышей на снег, который и спас. Парень только подбородком о свое колено ударился, а девушка немного руку ушибла. Летом они бы так легко не отделались.
Девушка, как из машины выбралась, назад, к дому побежала. А на парня что-то вроде столбняка нашло, минут на десять. Стоит ни жив, ни мертв. Еще несколько минут назад болтал оживленно, руками размахивал. А тут вдруг и жизни радоваться не хочет, и действий с его стороны нет никаких. Машина в кювете, подбородок побаливает, милиция вот-вот подъедет. Наконец, немного отошел, «проголосовал». «Москвич» из кювета грузовиком вытащили, поехал он дальше. Но уже без переднего стекла и с помятой крышей.
Байки завидовского «короля»
Студент третьего курса филологического факультета Сергей Честнов раскованно сидел на стуле и увлеченно жестикулировал.
– Вы только его не перебивайте, поддакивайте. А то из колеи красноречия выбьете, скиснет. Хотя, конечно, ежу понятно: врет он безбожно, – тихо говорил товарищам Коля Пенкин, сосед Сергея по комнате общежития.
– Так вот, приезжаю я к своей девушке в Завидово... А девушка у меня, надо сказать, красавица!
– Видел я его девушку. Чуть посимпатичнее обезьяны, да и то не всякой, – шепотом комментировал Коля.
– И встречают меня, – продолжал Сергей, – восемь здоровенных мужиков, которым Галина моя тоже не безразлична. Окружают... Но не на того напали! Где кто стоит, прикинул. Удар ногой, с разворота – рукой. Двое лежат, остальные разбежались. Он меня знает.
Сергей показал на Колю.
– Да, конечно, – согласился тот, а товарищам шепнул:
– Мухи не обидит, только треплется. Но врет интересно!
– Приезжаю я в Завидово в следующий раз. Окружают меня шестнадцать мужиков. Еще здоровее, чем в первый раз. Но он меня знает!
Сергей показал на Колю.
– Одним словом, все лежат, а я Галину под руку, и в кино.
В третий раз встречают меня двадцать лбов. Я в момент действия свои в уме провернул. На Галину взглянул. Вид у нее спокойный: верит в меня. А у мужиков видуха грозная! У кого рожа расквашена, у кого скула вывернута. Одним словом, ребята бывалые. Вдруг один улыбнулся, подошел ко мне и руку пожал. И все, на него глядя, по очереди мне руку пожали. Поняли, с кем дело имеют. С тех пор ко мне в Завидове никто не пристает. Хотя я езжу к Галине часто.
– Сергей, а когда ты к занятиям готовишься?- спросил кто-то из студентов. – Наверное, черновой вариант курсовой работы еще не готов?
– Готов! Был готов. Восемьдесят страниц текста, мыслей глубоких немало в ней было. Но удовлетворения не было. Чувствовал: лучше могу. Разнервничался от мыслей таких и сжег.
– Как Гоголь!- прокомментировал Коля. – Однако уже час ночи, а завтра семинар!
– Семинар?- забеспокоился Сергей. – Коля, заведи будильник на пять: надо подготовиться.
– А встанешь?
– Обязательно, и к тому же свеженький как огурчик.
Но утром Сергей не встал ни в пять, ни в шесть, ни даже в семь. Его толкали, брызгали водой, но он бурчал что-то невнятное и заворачивался в одеяло.
– Видимо, сказалось хроническое переутомление недюжинного организма, – объяснил Коля.
А вечером на имя Сергея пришла телеграмма:
«Приезжай свадьбу Зовут Саша Помнишь тебя ударил за меня Просил потом извинение Галя».
Не все у нас еще интеллигенты!
А жизнь наша до точки еще не дошла. И люди друг к другу иногда хорошо еще относятся. В очереди за мясом всякое, конечно, может случиться. Но у газетного киоска почти все было культурно. Хотя я с трудом сдержался. Торопился на работу, а киоскерша медленно поступившие газеты раскладывала. Подчеркнуто медленно.
Наконец разложила она газеты. Стала продавать. Причем еще медленнее, чем раскладывала. Подходит моя очередь. А я так вежливо-вежливо:
– Разрешите, пожалуйста, на «Собеседничек» взглянуть. Уже купил какой-то номер, а какой – не помню.
Протягивает она мне газету, ничего не подозревая. И начинаю я читать, расположился поудобнее, руку положил на прилавок и читаю как в библиотеке. Про Мадонну что-то почитал, про Ельцина. Киоскерша газеты продает и на меня глаз косит: «Пора, – дескать, – и честь знать! Отдать газету надо бы или купить.» Но вижу, не хочет свою неинтеллигентность выказать. Мучается, но молчит. Ждет. А я тоже не тороплюсь. Пусть подумает: каково мне было ее ждать! Пусть на себе испытает! Прочитал про Хазанова что-то, про Гайдара. Думаю, правда, не о том, что читаю, а о том, что на работе скажу, когда опоздаю. Читал, читал. Все ждал, когда же она из себя выйдет. Но она, что удивительно, молчит. Я ее решил подзадорить.
– Ничего, – говорю, – что я здесь как в библиотеке расположился?
– Пожалуйста, пожалуйста, читайте на здоровье, – отвечает.
«Никто не хочет быть неинтеллигентным. – думаю. – Постою еще немного. Может быть, не выдержит».
Хотя злости особой на нее уже нет. Куда ей, в самом деле, торопиться? Ну, продаст она газеты на полчаса раньше. Что ей от этого? Домой все равно идти нельзя, пока рабочий день не кончится. И зарплату за быстрое обслуживание не прибавят: не Америка. Зря я сердился. И сам бы, наверное, на ее месте не торопился.
Только я хотел ее поблагодарить и газету вернуть, но тут бабка одна на меня взъелась.
– Ишь, – говорит, – библиотеку нашел, интеллигент доморощенный. Ты бы еще раскладушку принес. А если мы все у киоска читать начнем? Давай чеши отсюда, хлюпик несчастный!
Отдал я газету киоскерше. Она только руками развела. Не все у нас еще интеллигенты!
В жизни всегда есть место подвигу
Сколько времени прошло с тех пор, когда Чичиков разъезжал по матушке России, скупая мертвых душ! Сколько всего изменилось! Но гений он и есть гений. И если подметил Гоголь Плюшкиных, Ноздревых, Коробочек, то сделал это так мастерски, так обобщающе точно, что и сегодня мы их встречаем на каждом шагу. Чем не Чичиковы некоторые новоявленные новые русские? Ради своего кармана на все пойдут. Задумаешься, чьи это слова, их или Чичикова: «Кто же зевает теперь на должности? Все приобретают».
Чем не Маниловы многие из нас, валяющиеся на диване возле телевизора, строящие в мыслях грандиозные планы, но на слова жены: «Хорошо бы, муженек, то-то и то-то сделать», отвечаем: «Да, недурно», и на этом осуществление планов заканчивается.
Еще чаще можно встретить Ноздревых. Они на Руси никогда не переведутся! Они были, есть и будут! Вот и Личикову встретить пришлось. Сидел он в своей маленькой уютной комнатушке. Никому не мешал. Читал не то детектив, не то что-то из классики, может, того же Гоголя. Да это сейчас и не так важно. Важно, что читал он с удовольствием, увлеченно и никак не хотел, чтобы ему кто-то мешал.
Но тут-то его уединение и было нарушено визитом старого приятеля Носова, с которым он когда-то не то учился, не то гонял во дворе мяч. Да это и не так важно. Важно, что нарушено. Ввалился Носов в квартиру, крепко расцеловал Личикова и плюхнулся на диван.
– Ну, Личиков! Еле отыскал! Но, главное, отыскал. Я тут в командировке, всякие делишки проворачиваю. И поздравь меня, брат Личиков, продулся в пух!
– С этим-то и поздравить?- усмехнулся Личиков.
– А что? Один раз живем! Джинсы купил, куртку кожаную, часы с музыкой, видеокассет разных: боевиков, ужастиков... Неделю смотреть буду! Пить и смотреть. Что еще человеку для счастья надо? Хочешь тебе одну кассету подарю по старой дружбе? Ну не то, что совсем подарю, но в полцены уступлю?
– Спасибо, не надо. У меня и видика-то нет.
– Как же в наше время без видика? Ладно, тебе как другу сделаю. Тоже в полцены. Деньги на стол, и я его достаю из чемодана. Другу хотел привезти. Но для меня друг тот, кто сейчас рядом со мной.
Носов не врал. Другом для него всегда был тот, кто в данную секунду находился рядом с ним. Общение с другом было смыслом всей его жизни. Когда он был один, то не умел ни есть, ни смотреть фильмы, ни читать. Друга он нашел бы даже на необитаемом острове. С другом он готов был идти на любые великие дела, на любой подвиг. А поскольку по общепринятому мнению в жизни всегда есть место подвигу, то Носов и пытался доказывать это всякий раз после нескольких выпитых стаканов. Этот раз исключением не стал.
Обнаружив со стороны Личикова нежелание распить с ним бутылку, что всегда было для Носова главным фактором проявления дружбы, он резко изменил доброжелательное к нему отношение на агрессивное.
– Что-то ты, Личиков, стал какой-то не такой. Сидишь один, приходу друга не радуешься. Раньше ты таким не был. Случилось что? Давай помогу.
– Да ничего не случилось. Сижу, читаю. Никому не мешаю.
– Читаю. – передразнил Носов. – Кто в наше время читает? Сейчас читать надо только деньги. Все-таки ты какой-то странный. Не пьешь опять же. Давай хоть в шашки сыграем. Шашки-то у тебя есть?
– Шашек-то у меня нет.
Шашки у Личикова были. Но он вспомнил, что такое у Гоголя он уже читал и потому соврал.
– Приехали. И шашек нет. Так старых друзей не принимают. Обмельчал ты, Личиков! Ухожу я от тебя!
Личиков обрадовался, что ему наконец-то удалось избавиться от «старого друга». Но, как оказалось, рано.
– А чтобы тебя как-то развеселить, чтобы ты знал, что у Носова нос всегда на уровне, я ухожу не просто так. Я ухожу через окно. Вот ты, Личиков, можешь по этой водосточной трубе вниз спуститься?
– Сдурел? Третий этаж же!
– Может быть, и сдурел. Но если я что задумал... Здание у вас, видно, старое. Ремонту, наверное, подлежит. Труба отвалиться может, а внизу асфальт. Но я не буду Носовым, если по ней не спущусь. Назло тебе и в назидание, чтобы знал впредь, как друзей встречать.
Личиков схватил Носова за руку.
– Остановись, я исправлюсь. Хочешь, шашки от соседа принесу? Кассету у тебя куплю?
– Поздно, Личиков, поздно. Прощай!
Носов привязал к поясу чемодан, залез на подоконник и уже через мгновение висел на трубе.
Личиков схватился за голову.
– Давай назад! Сейчас я брошу тебе веревку!
– Не боись! Носов знает, что делает.
Он полез вниз, так уверенно перебирая руками и ногами, будто всю жизнь только и делал, что лазил по водосточным трубам.
Личиков заметался по комнате. «Вдруг труба не выдержит! Что же это я, в самом деле? Друг приехал, бог знает, откуда, а я так негостеприимно... Сухой стал, скучный! Вот человек, на все готов! И выпить, и в шашки, и по трубе... Только бы не отвалилась!»
Личиков побежал на второй этаж, в комнату, расположенную под ним. Там сидели две девушки и мирно беседовали за чашкой чая.
– Девушки!- затараторил Личиков. – Откройте, пожалуйста, окно. Сюда сейчас мой товарищ с трубы спустится. Наверх мне его веревкой не вытянуть, а вниз ему легче ногу закинуть. Он, правда, маленько выпил, но он хороший. Труба оторваться может, прогнила же вся!
Но девушкам беспокойство Личикова почему-то не передалось. Одна из них раскованно облокотилась на спинку кресла, измерила Личикова оценивающе-хитрым взглядом и вежливо сказала:
– Говоришь, выпил маленько? И ногу в наше окно легче закинуть? А труба прогнила? Давай мы так сделаем. Ты выйди. Крышу свою, которая у тебя совсем поехала, немного подправь и сразу приходи. И я окно сразу открою. А пока закрой дверь, алкаш несчастный!
– Ах ты, не верят, – махнул рукой Личиков и, перепрыгивая через две ступеньки, помчался наверх, стараясь понять, как удалось девушке такого невежливого содержания высказывание произнести таким вежливым тоном.
В комнате он схватил с кровати покрывало на случай подстраховки оригинального гостя и, не давая себе ни секунды передышки, побежал вниз, чуть не сшибив при этом подымающуюся вверх старушку. Собирая выпавшие у нее из сумки яблоки, хотел было рассказать про товарища на трубе, но, учитывая свои ошибки в комнате у девушек, извинился и выбежал на улицу.
Но Носова уже не было. Личиков увидел следы, ведущие от трубы к луже, у которой Носов, видимо, пытался оттереть от ржавчины куртку и джинсы. От лужи следы поворачивали за угол дома Личикова, куда отправился Носов в поисках новых друзей и новых приключений.
Во сне и наяву
Электричка петляла между столбами, деревьями и давно не дымящими трубами средней полосы России, развозя пассажиров по месту их жительства. Трубы не дымились, но на благодушном настроении пассажиров это не сказывалось. Они были спокойны, довольны и добродушно ко всему настроены. Во всяком случае на одной из лавочек одного из вагонов дело обстояло именно так.
Внешний вид двух сидящих на ней мужчин средних лет, правда, был далек от образцового. Оба – в резиновых сапогах. Один – в фуфайке с испачканным рыбной чешуей подолом. Другой – в измятом дождевике. Впрочем в это ягодно-грибное время добрая треть пассажиров выглядела не лучше
На соседней лавочке, рядом с ними, лежала скомканная газета, с торчащей из нее скорлупой от яиц и стоял отвернутый от термоса стаканчик. Все это говорило о том, что они только что закончили трапезу и теперь, пребывая по этой и еще, бог знает, какой причине в благодушном настроении, вели веселые разговоры.
– Мне недавно приснился сон, будто бы подходит к такой заводской трубе, – говорит один, показывая рукой в окно, – корова, с нее ростом, и пьет из нее воду.
– Хоть на что-то сгодится, если предприятия не дымят. Труба, разумеется, а не корова. А меня сегодня во сне в военкомат вызывали. «В Чечню, – говорят, – поедешь!» Я аж подскочил. Больно головой о книжную полку ударился, что над моей кроватью висит. Да еще толстым томом, из полки выпавшим, вдогонку по той же голове получил.
Неизвестно, как долго путешествовали бы по снам друзья, если бы их то и дело не отвлекали частые визиты торговцев порошками, кремами, ручками, батарейками, шоколадками.., а так же исполнителей русских народных и современных эстрадных песен.
– Хорошо поют, черт побери!- оценил тот, что в фуфайке.
– Да уж не хуже, чем сейчас по телевизору многие, – подтвердил тот, что в дождевике.
– Только им туда никогда не попасть, потому что...
Почему им туда было никогда не попасть, мужчине в дождевике узнать было не суждено: в вагон вошла женщина с девочкой, одетой в явно не соответствующие ее размерам лохмотья.
– Люди добрые!- обратилась к пассажирам женщина. – Помогите бедным беженцам, кто чем может.
Лицо ее было изрезано глубокими морщинами. Хотя никто не знает, появились они от тяжелой жизни или от привычки насмехаться над простодушными людьми, верящими в ее горе больше, чем оно, может быть, на самом деле было.
Девочка пошла по вагону и жалобно просила:
– Дяденьки, тетеньки, подайте... Очень кушать хочется.
И все подавали. Кто деньги, кто яблоко, кто помидорку. Дойдя до лавки, где лежала скомканная газета с торчащей из нее скорлупой от яиц, девчушка недовольно хмыкнула и жадно уставилась на рюкзак. Пассажир, тот, что в фуфайке, уже было в него полез, но вдруг остановился.
– Подожди-ка, подожди, – обратился он к девочке, – у меня такое ощущение, что я просто обязан развязать рюкзак и достать оттуда жареную курицу. Хочешь курицу?
– Да, – обрадовалась девочка.
– Сколько тебе лет?
– Девять.
– В школу когда-нибудь ходила?
– Да.
– Я не знаю, откуда ты и твоя мама, но учительница, которая тебя учила, получает столько, что ей хватает только на то, чтобы более-менее прилично выглядеть перед учениками. И если остается на хлеб, она благодарит бога. А ты будешь есть хлеб?
Мужчина достал из рюкзака краюху черного хлеба и протянул девочке.
– Фу, скряга! Мы сейчас яблок и бананов себе купим, зачем нам твой хлеб!
Девочка пренебрежительно отвернулась и побежала к матери.
– Видал?- обратился пассажир к своему другу. – На что ей хлеб, если есть бананы!
Они еще немного поворчали и вернулись к обсуждению веселых снов с коровами и трубами. А электричка продолжала петлять между столбами, деревьями и давно не дымящими трубами средней полосы России. Трубы не дымились, но пассажиры были спокойны, довольны и добродушно во всему относились. А как по-другому, если в этой стране даже нищие от хлеба отказываются!
Мы, с Кутузовым...
– Что-то ты, сын, кислый какой-то в последнее время как карась перед жаревом. На любовном фронте проблемы или нечто более серьезное?
– Нечто.
– И я не в состоянии помочь ни советом, ни пожеланием?
– Отец ты, конечно, авторитетный, и я горжусь тобой, но на этот раз помочь поздно. Лет триста назад, может быть, еще и можно было что-то сделать.
– Не томи душу, не говори загадками.
– В техникуме требуют написать историю рода. Свою, так сказать, генеалогию.
– И какие проблемы?
– А что я могу написать-то, батя? У однокурсников моих в роду и писатели, и художники, и артисты, и дипломаты, и генералы. А я что знаю? Мой отец выращивал хлеб, мой прадед выращивал хлеб. Только отец от земли в город сбежал, но кроме заводского станка тоже больше ничего не видел. Чем похвастать-то?
– Зря ты так пренебрежительно про «выращивал хлеб» и про «станок». Но ладно, помогу. Потом перепишешь на бумагу, нажимай кнопку.
Отец показал на магнитофон.
– Нажал?
– Нажал.
Отец поднялся с дивана, взъерошил волосы, как бы стараясь разогнать дремавшие под ними мысли и, не переставая ходить по комнате, принялся диктовать.
– Может быть, это и не совсем верно, но мой дедушка рассказывал, что наш пра-пра-пра-пра-, сам не знал, сколько пра, одним словом, очень далекий предок участвовал в походах князя Святослава. Почему ты засмеялся? Такого не могло быть? Отставить смех! Генеалогия — дело серьезное. Это переписывать не надо, это сотрешь. Значит, в походах князя Святослава. В некоторых источниках до нас дошли сведения о том, что именно он посоветовал князю предупредить врагов о своем нападении.
– Слушай, – говорит, – Святослав! Князь ты, конечно, авторитетный, уважаемый, но будет лучше, если ты перед походом сообщишь врагам, как бы невзначай: «Иду, – дескать, – на Вы». Двух зайцев убьешь тем самым: и припугнешь, вызвав смятение во вражеских рядах, и опять же авторитет свой поднимешь в вопросах деликатности и порядочности.
Не знаю опять же, насколько это верно, но говорил мне дед, что наш предок не то в седьмом, не то в десятом колене, будучи генералом, был на совете в Филях. И не только был, но и по-дружески посоветовал Кутузову оставить Москву французам.
– Михаил Илларионович!- говорит. – Бог с ней, с Москвой. Народ у нас трудолюбивый: отстроит новую, лучше прежней. Но армию потеряешь, пропадем!
Отец заходил по комнате еще быстрее, время от времени доставая из кармана пачку сигарет и прикуривая так ловко, что коробок взлетал вверх, а в руках оставалась горящая спичка.
– С генералами разобрались. Идем дальше. Это писать не надо. Это стерешь.
Были в нашем роду и мастера живого слова: прозаики и поэты. Их произведения, правда, до нас не дошли. Пожары, и все такое. Но не было бы нашего рода, не было бы и великих «Мертвых душ» Гоголя. Мы привыкли считать, что сюжет ему подбросил Пушкин. Однако дед мне говорил, что наш далекий предок, распивая с Пушкиным бутылочку бургунского, когда тот проездом останавливался в нашем крае, намекнул, что жизнь тяжелая, люди умирают часто и неплохо бы выдумать прохиндея, который этим бы воспользовался.
С писателями разобрались. Двигаемся дальше. Это, как ты сам понимаешь, надо стереть. Переходим к художникам. Все мы знаем знаменитую картину Шишкина или Шишкова, забыл, «Утро в сосновом бору». Но не все знаем, что медведей он рисовать не умел. То есть, конечно, умел, но делал это все-таки не так, как один из моих предков, который во время охоты встречался с медведями настолько часто и настолько к ним привык, как впрочем, и медведи к нему, что вместо ружья брал с собой холст, кисточки с краской и рисовал их прямо в берлоге. Он и помог художнику. Не за бесплатно, конечно. За бутылку. Про бутылку не пиши.
– Весело ты, батя, конечно, рассказываешь, но лучше я честно все напишу, что мой дед выращивал хлеб, что мой прадед выращивал хлеб...
– Напиши, напиши. Что прадед твой с семи лет пить и курить начал, что дед твой в пьяном угаре любил жену погонять, что бабушка твоя то ли от побоев, то ли еще неизвестно от чего, но никак не от избытка выдающихся способностей ума лишилась, напиши. И врачи, кстати, считают, что болезнь ее повторяется через поколение, то есть как раз на тебя приходится. Тоже можешь написать. Предупреди родных преподавателей, чтобы ожидали к курсу третьему...
– Но если я напишу, как ты насочинял, то столько ошибок наделаю! С русским у меня плоховато! Кто же поверит, что у таких именитых предков такой безграмотный потомок?
– Здесь уволь! Я помочь тебе не в силах, у самого образование три класса.
О крыше дома своего
«В ней больше красоты, чем в человеке,
Как в небесах в сравнении с землей».
Кальдерон
Студент первого курса филологического факультета Дмитрий Тяпкин шагал по улице, свободно размахивая руками и уверенно наступая на уже облитый ранним утром поливочной машиной, но еще не успевший высохнуть тротуар, и можно бы было даже сказать, что шагал весело, если бы его голова не была занята предстоящими экзаменами и зачетами. Впрочем, предстояли они уже не первый раз в жизни (позади была зимняя сессия) и потому ничуть не уменьшали праздничного настроения, каким оно и должно быть у молодого здорового парня в начале жизненного пути.
Дмитрий уверенно шагал, а природа распускалась под лучами яркого весеннего солнца. Весело чирикали птички: и те, что возвращались после тяжелейшего, непостижимого для человеческого разума перелета из теплых стран, и те, что пережили зиму на родине. Но веселее всех издавал звуки все-таки, наверное, попугай дмитриной соседки, которого она и кормила до отвала, который и на улице ни разу не был. Дмитрий уверенно шагал, готовый к великим делам, желающий переделать весь мир, изобрести вечный двигатель, создать нового «Героя нашего времени», а для начала надеющийся спихнуть политэкономию и иностранный язык.
Однако некоторое время политэкономия и иностранный язык должны были подождать, потому что навстречу Дмитрию порхало внеземное создание, ослепляющее все вокруг своей красотой. Правда, когда оно подпорхнуло поближе к Дмитрию, он увидел, что создание это было все-таки земное. Но все равно очень красивое.
У девушки были стройные, уже успевшие немного загореть ноги, которым очень шли белые, блестящие на ярком солнце сапожки. Ее распущенные волосы были не настолько длинны, чтобы говорить о нескромности ее вкуса, но и не настолько коротки, чтобы не прикрыть ровной линией густых черных прядей белоснежную шею и нежные плечи, спрятанные в ярко-голубой кофточке. Впрочем, когда девушка подошла настолько близко к Дмитрию, что он смог увидеть ее глаза, стало ясно, что показавшийся вначале голубым цвет кофточки был лишь бледной тенью того истинно голубого цвета, какой имели они. Глаза у девушки были необыкновенно большие и выражали необъяснимую словами безропотную грусть и глубокую печаль. В то же время, как показалось Дмитрию, они таили тот невидимый с первого взгляда огонек, который при правильном обращении и нежном отношении обещал разгореться ярким пламенем страстной любви.
«Наверное, о красоте таких девушек писал Пушкин: «... что не можно глаз отвесть». – подумал Дмитрий. – Наверное, такую девушку встретил однажды Петрарка и, находясь под впечатлением мимолетной встречи, долгие годы писал свои гениальные сонеты».
Когда Дмитрий настолько близко подошел к девушке, что при желании мог коснуться ее голубой кофточки, которую, как он сейчас понял, отныне ему будет суждено вопреки своему желанию отыскивать в одежде других девушек, если ему вообще захочется когда-нибудь знакомиться после этой встречи. Ему показалось, что девушка посмотрела на него застенчивым и в то же время загадочным взглядом, в котором он прочитал и извинение за свою несказанную красоту, и одновременно обвинение за его несмелость выразить вслух восхищение ею.
Когда девушка оказалась за спиной Дмитрия, он не нашел сил, чтобы сдержаться и не оглянуться. Если бы в столь ранний час поблизости оказался еще кто-нибудь, то наверняка осудил бы такое необязательное оборачивание и, может быть, даже заклеймил бы позором его взгляд, проникновенный, съедающий девушку с ног до головы, содержащий немалую долю вожделения, которого сам Дмитрий очень стеснялся, но сейчас позволил себе не скрывать, учитывая, что рядом никого не было.
* * *
То, что произошло дальше, вынуждает автора поставить три жирные точки, хотя более правильным было бы поставить такой же жирный крест, означающий конец всякой поэтичности повествования, если ее подобие случайно проявилось. И если продолжить разговор о желаниях автора, то он с удовольствием поставил бы сейчас эти точки и закончил повествование. Но это было бы погрешением перед истиной. История отношений Дмитрия и девушки только начиналась, а задачей литературы всегда было и до сих пор остается изображение правды, какой бы она ни была.
Когда Дмитрий фотографировал взглядом это прелестное создание, чтобы навсегда запечатлеть в памяти, девушка резко оглянулась, поставив Дмитрия в крайне неловкое положение, и произнесла два слова, от которых пульс Дмитрия в случае прощупывания показал бы только два результата из всех возможных: или бы он колотился с бешеной силой не менее двухсот ударов в минуту, или его вообще не удалось бы найти. Девушка спросила:
– Трахнуться хочешь?
Спросила настолько спокойно и настолько естественно, как будто речь шла о том, хочет ли он сходить в кино или съесть мороженое. Конечно, Дмитрий был молодым человеком своего времени и знал, что в городе есть ночные бары и улицы, где девицы легкого поведения, что называется, гроздьями висят. Знал, хотя и не мог уложить в сознании: «Как же так? Там подходят всякие: толстые, лысые, старые. А многие из девиц – стройные и красивые! И неужто из-за несчастных денег?» Дмитрий непроизвольно похлопал себя по карманам. «Но я же денег не предлагал, тем более, что их у меня почти и нет. А может быть, я ей понравился, как понравилась она мне? А что? Очень даже может быть. Я неплохо сложен, не урод лицом. А может, так и надо, как она, сразу..? Если откровенно, я действительно хочу. Хотя почему-то уже не так. Она же с любым готова, с первым встречным. Любопытно, что она ждет от жизни?»
– Конечно, хочу, – с трудом выдавил из себя Дмитрий, хотя и старался придать своему голосу уверенность и даже некоторую развязность.
– Наконец-то, – улыбнулась девушка, – а то я подумала, что у тебя язык отсох. Только ты хоть стакан мне перед нашим мероприятием нальешь, чтобы все без напряга, по-человечески? Ну и пожрать что-нибудь, хоть кильки или шпротов. А то жизнь меня вчера закрутила, подруга раскрутила и сбежала, оставив без копейки.
– Само собой, – улыбнулся Дмитрий и пригласил девушку к себе домой, точнее на квартиру, которую удалось снять по недорогой цене на время обучения.
– Да ты не боись, – ободрила девушка, наблюдая, как неуверенно открывал ее кавалер консервную банку, – я не заразная. К тому же у меня на всякий случай резинка имеется. Правда, она стоит денег. Подруга стащила сумочку со всем содержимым. Только это и осталось.
– Сколько? – спросил Дмитрий и полез в карман за деньгами.
С каждой минутой желание продолжать общение у него пропадало, а казавшаяся вначале божественной красота девушки начала меркнуть. И ноги, как разглядел Дмитрий, были далеко не ровные. И волосы на солнце потому и блестели, что были не совсем чистые.
– Не суетись. У меня этих денег, куры не клюют. Только на данный момент временные трудности. Хочешь я тебе о своей жизни расскажу. Давай сначала немного пропустим, а то вчера день такой... Подруга обобрала, я перебрала, на душе тяжко.
– Ты, наверное, думаешь, – продолжала девушка, пропустив с Дмитрием «немного», – «Во, баба дает!» Но ты не думай, я не крутая. Просто ты мне, правда, понравился. А я – человек простой.
– Это верно.
– Конечно, верно. Если понравился, сразу и рубанула. Да и вас, мужиков, чем еще привлечь, если не этим? Когда я училась в школе, любила читать и Чехова, и Тургенева и потому знаю, что раньше было по-другому, как-то постепеннее. Сначала только любовались, подглядывали. Счастливы были, если удавалось платочка, оброненного любимой девушкой, коснуться. А уж если она позволила поцеловать подол платья, то юноши и вовсе на седьмом небе оказывались. Я сейчас иначе рассуждаю, чем герои Чехова и Тургенева. Что зря мозги пудрить и платочки подбирать, если все равно о другом думаешь? Верно? Если глаза загорелись, значит, уже что-то есть! Ну еще «по немногу», и я расскажу тебе о своей жизни, как и обещала.
Последний раз Дмитрий пил на выпускном вечере почти год назад, поэтому быстро захмелел и без последнего «немного». Он почувствовал в себе силы необыкновенные и готов был обнять весь мир, а не только сидящую рядом собеседницу, в голубых глазах которой ему захотелось утонуть.
...Проснулся Дмитрий поздней ночью. Нащупал в темноте выключатель... В комнате никого не было, и только стоящие на столе бутылки и консервные банки напоминали о гостье. Дмитрий сунул в карман руку... Бумажника не было. Осмотрел комнату и обнаружил, что не было и кожаной куртки, и магнитофона, и пачки денег, которые лежали в столе и которые он заработал, подрабатывая сторожем. На них он планировал во время каникул отремонтировать у матери крышу дома.
«Неужели от двухсотпятидесяти грамм я вырубился?» – озадаченно потер лоб Дмитрий и попытался восстановить в памяти ход событий. Он вспомнил, как девушка рассказывала о своих увлечениях гимнастикой, литературой, как она попросила его достать какую-то книгу на полке, как отдернула руку от его стакана, когда он вернулся. «Значит, все-таки что-то подсыпала. Как же я сразу не догадался!»
Дмитрий поднял стоящий на столе стакан, печально на него посмотрел, постучал по пустому карману и задумчиво произнес:
– A глаза-то все-таки у нее в высшей степени выразительные и в высшей степени голубые.
Поболтал в воздухе пустой бутылкой, выдвинул из стола ящик, в котором когда-то лежали деньги, и произнес еще задумчивее и еще печальнее:
– А с ремонтом крыши придется подождать.
Злосчастная сумка
Обычно Вадим ездил в поездах молча, в общение с незнакомыми людьми не вступал. «Что и вступать, если через несколько часов придется расстаться?» – рассуждал Вадим. И только однажды он отошел от своего нелюдимого принципа.
Занял он свое пятьдесят четвертое место в сидячем вагоне поезда «Москва-Санкт-Петербург», раскрыл книгу и только было в нее с головой погрузился, как услышал голос молодой и довольно симпатичной особы:
– Везет мне как всегда! Разрешите, у меня – пятьдесят три.
Максим сдвинул ноги к выходу, пропустив девушку на ее место, но погрузиться в книгу не смог, с разных сторон анализируя это «везет». Конечно, можно было отнести переносное значение высказывания к той непроницаемой стенке, которая досталась глазам девушки вместо окон, расположенных напротив места, скажем, пятьдесят два или пятьдесят пять и которая исключала всякое обозрение как последнюю радость монотонно-нудного сидения. Но будучи человеком весьма восприимчивым и стеснительным, Вадим отнес это «везет» к себе как к личности обыкновенной, серой, заурядной. Что-то в нем зашевелилось, забурлило, заклокотало и, наконец, вылилось в желание сложить в сознании девушки впечатление о себе, прямо обратное первому.
– Разрешите, я Вам помогу! - вскочил Вадим со своего места, оторвавшись от плоскости кресла так молодцевато-бодро и так легко, как, наверное, отрывается мяч от плоскости теннисной ракетки. Так же легко и так же молодцевато бодро отправил он аккуратную, модную сумку девушки на багажную полку, где уже покоилась его потрепанная, ничем не примечательная торба.
Поезд начал ленивое, медленное движение, вызывающее у пассажиров сочувствующее участие: «Тебе ж, родной, до Питера надо...» Вадим не знал, как ускорить медленное и ленивое шевеление в своих мозгах, пока не помогла сама девушка, достав из пакета бутерброд с колбасой и начав его аппетитно поглощать.
– Beрно. – прокомментировал Вадим. – Медиков послушаешь, ничего нельзя. До того договорились, что и овощи вредны для желудка. От одного – печень, от другого – почки, от третьего – сердце. Полезнее всего – ничего не есть. Так ведь умрешь опять же.
Девушка улыбнулась, дав Вадиму надежду, что он – на верном пути, переходящую в уверенность по мере пробуждения красноречия у оратора, обрисовавшего все стороны общественной и личной жизни от политики до любви. Он разъяснил свою программу выхода страны из кризиса, растолковал причины неудач нашей футбольной сборной, оповестил о последних достижениях в области науки и техники, остановился на новых течениях в литературе...
– Господи, какой Вы умный!- восхитилась девушка, спровоцировав Вадима проявить свои знания и по вопросам религии.
– Не то слово. Мудрый! Кстати, как Вы думаете, он есть?
– Кто? Мудрый?
– Нет, господи.
– Не знаю, моя бабушка молилась каждый день, но умерла от тяжелой болезни. И господи не помог.
– Нет его потому что. Нет такого существа, которое сидело бы на облаке, свесив ноги и записывая божественные грехи в свой божественный блокнотик.
– Такого существа, конечно, нет. Но что-то над нами все-таки, наверное, есть.
– Ничего над нами все-таки, наверное, нет. Вот мы с Вами есть. Сидим в этом конкретном поезде, в этих конкретных креслах. Есть ваши красивые глаза, такие же голубые, как небо за окном, которого нам, правда, сегодня не досталось. Есть мой болтливый язык, такой же корявый, как и мои мозги, как это ни печально. Есть сильное поле, которое создают опять же ваши прекрасные глаза и ваша очаровательная улыбка.
– Даже так?
– Я же чувствую.
– Приятно слышать.
– А мне говорить эти искренние слова еще более приятно, хотя я и не хочу создать о себе впечатление соблазнителя и повесы, а попросту говоря, кобеля, хотя природа, к сожалению, так устроена, что ими являются все мужики, если они, конечно, нормальные, здоровые люди.
– Как-то Вы не очень хорошо о мужиках…
– Что делать, это правда. Многие из них, этих кобелей по природе, любят порассуждать о верности и семье, а сами то и дело устремляют взгляд первого глаза вслед прошедшей мимо молодой девушке, а взгляд второго – на свою жену, чтобы та, не дай бог, не заметила устремлений первого. И Вам я это говорю только потому, что Вы – не моя жена, а незнакомый человек, которого я скоро уже никогда больше не увижу.
– А своей жене Вы о таких своих наблюдениях никогда-никогда..?
– Ни в коем случае. Иначе семья потеряет всякий смысл. Вы только представьте такую картину, которая, увы, имеет место в жизни. Восьмидесятилетний старик сидит со своей тоже немолодой супругой у телевизора. А там какой-нибудь плейбой идет, где молодые особы демонстрируют свои прелести. Старик-то хоть и восьмидесятилетний, но, по-прежнему, – мужик, и начинает у него в штанах шевелиться. Рядом с ним – законная супруга, смотря на которую, у него, конечно же, не шевелится. Представляете, каково ему у экрана? Жена все понимает и на его шевеления никакого внимания не обращает. Но все-таки ей, конечно, немного грустно. Она же тоже была красивой!
Однако я приехал. Как незаметно время пролетело! Спасибо Вам за это и счастья!
Вадим эффектно поднялся, ловко перекинул свою торбу с полки на плечо и отправился к выходу. Правда, ему показалось, что прощальный взгляд девушки был исполнен какой-то необъяснимой внезапной тревоги и непонятного ему испуга. И когда он вышел из вагона, тот взгляд долго не давал ему покоя. Он раскладывал все общение на части, анализировал свое поведение, вспоминал содержание своих речей, определял их воздействие на собеседницу по ее мельчайшим движениям лица, но не находил в них ни единого процента отрицательных эмоций, не замечал даже тени недовольства. Неожиданно в памяти Вадима всплыло случайное знакомство с важным историком во время одной из поездок, когда последний, пропустив для настроения пару стаканов огненной водицы, устроил ему настоящий допрос из дат и событий.
– А не скажете ли, мил человек, в каком году убили Цезаря?
Вадим морщил лоб, но не мог сказать, от чего краснел и смущался.
– Ну-ну, – самодовольно потирал руки собеседник, называл дату и вновь спрашивал, – и сколько же лет было Цезарю?
Вадим снова морщил лоб, представляя Цезаря, окруженного разъяренными заговорщиками, называл примерную цифру...
– Уже лучше, – хвалил сосед, но не хотел угомониться, – а не можете ли, мил человек, припомнить, в каком году было сражение при Фермопилах?
«Мил человек» не мог припомнить, как ни напрягался, вновь смущался, вновь расстраивался, давал собеседнику слово перелистать учебник...
– Жалко-жалко, – расстраивался заумный сосед, конечно, неискренне, потому что в душе наверняка торжествовал, ощущая свое превосходство в знаниях.
«Ну и что с того, что Вы знаете, в каком году?»- примерно так надо было ответить», – думал сейчас Вадим.
Но это сейчас, а тогда он только смущался и волновался.
Вадим в отличие от историка строил свое общение с девушкой так, чтобы ни в коем случае ее не смутить, не заставить волноваться. Напротив, он беспокоился о том, чтобы улучшить настроение своей собеседнице и вел свои речи, исходя прежде всего из этого.
«И все же почему же таким беспокойным и таким тревожным был ее прощальный взгляд? Может быть, именно потому, что прощальный, исключающий возможность дальнейшего общения? Но почему он выражал еще и внезапный испуг?»
Вадим вновь и вновь прокручивал в сознании встречу, раскладывал ее на мельчайшие составные части. И только во время пятой или шестой прокрутки ему все стало ясно. Девушка испугалась, что он, выходя, лез на полку не за своей торбой, а за ее сумкой.
«Я же сел на поезд раньше девушки. Она не знала, что на полке лежала моя сумка и подумала, что я, усыпив ее бдительность сладкими речами, хотел воспользоваться ее имуществом. Попросту говоря, хотел украсть. Смазал я концовку, создав из себя, пусть на секунду, образ мошенника из-за какой-то злосчастной сумки. Обидно! Стало быть время донжуанов уступило дорогу эпохи бандитов».
Сколько лет не виделись
Возвращаясь домой от родственников, Андрей Гурин, по профессии кочегар, а потому человек не очень богатый, на этот раз решил гульнуть. Слово «гульнуть» следовало бы заключить в кавычки или хотя бы подразумевать, что оно использовано в переносном значении, потому что Андрей не собирался ни согревать душу спиртным, ни наслаждаться общением с женщиной легкого поведения. Причем сочетание «легкое поведение» тоже следовало бы заключить в кавычки, ибо какое же оно легкое, если его последствиями могут стать неприятности в виде приобретенного в лучшем случае сифилиса, а в худшем – спида. Нет сомнений, что и «неприятности» неплохо было бы оградить кавычками. Ничего себе неприятности, если в самое что ни на есть ближайшее время помереть можно!
Гульнуть Андрей решил в том смысле, что позволил себе проехать до дома не на электричке, как обычно он это делал, зажатый с обеих сторон пассажирами на скамейке, в лучшем случае, или изогнувшись в три погибели, чтобы иметь возможность дотянуться и ухватиться за железную ручку сиденья, в худшем, а в уютном купейном вагоне, удобно откинувшись на мягкую спинку и попивая мелкими глоточками кофе, заказанное у проводника, а еще лучше пиво, заказанное у того же проводника, чтобы не тащить дешевые бутылки с собой, как это и делали все мало-мальски состоятельные люди. Правда, состоятельные люди ездили в купейных вагонах всегда, а на электричках только тогда, когда не было билетов, а Андрей всегда ездил на электричках и только один раз решил «гульнуть».
Однако, когда подошла очередь в кассе, молодая, но уже успевшая обозлиться на вечно куда-то едущих пассажиров кассирша гневно прошипела в окно, что билетов на его поезд в купейные вагоны уже нет, что нет их даже и в плацкартные. Андрею осталось только пожалеть, что он не уехал электричкой, и взять билет в общий вагон, мало чем отличающийся от вагона электрички.
Пробираясь из одного купе в другое через чащу из ног и сумок и проклиная железную дорогу со всеми ее поездами и вагонами, он внезапно остановился от прогремевшего с бокового места баса:
– Куда путь держишь, одноклассничек?
Андрей долго вглядывался в лицо окликнувшего его пассажира, пока не признал Павла Гудкова, круглого отличника и потому вечного хвастуна.
– Присаживайся, родимый, пока есть куда. Я подвинусь. А то придется всю дорогу часовым. И мне веселее будет. Потреплемся, детство вспомним.
«Уж лучше часовым, чем с тобой общаться», – подумал Андрей, почему-то всегда избегавший Павла в школьные годы. Но сейчас ничего не оставалось, как плюхнуться на свободное место, внезапно образовавшееся из свернутого столика.
Андрей всегда любил одиночество. А когда стал кочегаром, то и вовсе стал избегать людей, предпочитая общение с книгами, приемником и телевизором, из чего можно заключить, что общаться Андрей в принципе любил, но при условии, чтобы собеседник или был втиснут в страницы книг, или спрятан за стеклом экрана. Но если случалось так, как случилось сейчас, и перед Андреем оказывался конкретный собеседник, которого к тому же столько лет не видел, и взять книгу было никак неудобно (никто из зрителей в театре не садится спиной к артистам и не орет на весь зал благим матом, что несколько преувеличенно, но означало бы тот же факт неуважения), то Андрей перестраивался. «Общаться, так общаться!» – говорил он себе и старался спрашивать только о самом интересном, самом значительном, что было в жизни. При этом в долю секунды и с самых разных сторон Андрей старался обмозговать каждую услышанную фразу, не переставая себя спрашивать: «А что я знаю об этом важного и любопытного для других?»
Впрочем на этот раз самодовольный Павел не дал возможности Андрею не только выдать что-нибудь важное и любопытное, но и просто вставить слово. Иногда, правда, он останавливался, обращаясь к Андрею: «Ну, как живешь, рассказывай!». Однако, выслушав не больше двух-трех фраз, вспоминал что-то свое и снова заводился. Сидел Павел во время всей поездки, несмотря на общий неуют и тесноту, раскованно, широко расправив грудь и закинув нога на ногу, ни одну из которых не убирал, если кто-то проходил мимо. Андрей, напротив, весь сжался, словно испытывая вину за то, что отнимает своим присутствием столь нужный всем кусок пространства. Одну ногу он самым невероятным образом закрутил за другую, чтобы она не болталась и не занимала драгоценные сантиметры прохода.
– Ну, землячок, как живешь-можешь, какие институты поназаканчивал, какие профессии понахватывал? – поинтересовался Павел и продолжил, не обращая внимания на оставшегося сидеть с открытым ртом Андрея. – Я после школы дернул в политехнический. Не ахти, конечно, в плане престижа. Но я – не Киркоров, чтобы за ним гоняться. Ты мне мои кровные, честно заработанные на стол выложи, чтобы я себя ни в чем не ограничивал, чтобы мог вмазать в выходной по-человечески и закусить, что душа пожелает. Может, конечно, захочешь меня поправить: «Не душа пожелает, а желудок». Но и для души можно после этого поставить кассету с записью того же Киркорова. Чай она, душа, у нас тоже имеется. Однако что-то ты, одноклассничек, жухлый какой-то! Давай-ка ты дрему свою сбрасывай! Сколько лет не виделись! Будет бычиться, рассказывай!
Внимательно выслушав про единственную цель Киркорова «гоняться за престижем», но не радовать народ песнями, Андрей не захотел «сбрасывать дрему», чтобы что-то рассказывать.
– Да собственно, нечего. Учился я, сам помнишь, так себе. В институт не поступал. Служил, работал на стройке. А сейчас и того хуже – кочегар в той же школе, где мы с тобой и учились.
– Экий ты, братец, право, архаичный! Жалко мне тебя! Но ничего, для одноклассничка что-нибудь придумаем. Какой-никакой, а я все-таки начальник, в моем распоряжении пятьдесят человек, четыре самосвала, два бульдозера, один трактор и один подъемный кран. Могу уменьшить зарплату, могу увеличить. Могу назначить премию, могу срезать. Выпил в рабочее время, ничего не скажу... сначала. Сам подниму, сам до дома довезу. Но в следующей раз пощады не жди! В момент за ворота выкину! Сейчас желающих получить работу много! Я – не деспот, не изверг. Понимаю, что у всех – семьи, у всех -дети. Но я чужих детей на свет не производил и ответственности за них нести не собираюсь. Мне за своих отвечать надо. Я не жесток, но по отношению к нарушителям веду себя жестко! Сам кручусь как белка в колесе от зари до зари и от других этого требую! Подходи ко мне в любое время дня и ночи. Если я чай пью, садись и ты чай пить как у Чапая. Я обедаю, садись обедать. Но в бою я – командир. А бой у нас сегодня какой? Деньги зарабатывать! Хотя бы для себя, хотя бы для своей семьи. А не хочешь работать, катись к чертовой бабушке!
Слушал Андрей своего одноклассника и с каждой минутой становился мрачнее и угрюмее, но уже от досады не за его мелкие практические интересы, а за себя. Не то, чтобы его обуяла железными цепями черная зависть, но немного душу все-таки зацепила. «Зарабатывает деньги пачками. Квартира, наверное, пятикомнатная. Дача за городом. Собственно, мне все равно, где сидеть, ходить и спать. Но жене моей, если жениться надумаю, не будет все равно. Да и на что мне детей выращивать? Много ли им дашь на зарплату кочегара? Эх, мрак! Мои одноклассники – на симпозиумах, совещаниях, семинарах... А я кочергой уголь ворошу. Мои одноклассники управляют сложной техникой. А я ворошу уголь кочергой. Конечно, ворошить тоже надо уметь: вовремя почистить, вовремя подбросить. А иначе глазом не успеешь моргнуть, как все зашлакуется. Но неужто это все, чему я за жизнь научился? Неужто только кочергой ворошить? Так и проворошу всю жизнь! Так она и пройдет! А второй попытки пожить мне никто не даст! Эх, мрак!»
Поезд ехал, Андрей думал, Павел рассказывал. Он так же раскованно сидел, несмотря на общий неуют и тесноту, даже еще более раскованно, чем вначале, потому что вначале его нога спокойно покоилась на другой, а теперь соскочила на пол, на расстояние чуть ли не в метр от первой, вынудив ноги сидящего рядом Андрея еще плотнее прижаться друг к другу, и выстукивала что-то в такт колесам. Андрей думал, а его глаза бессознательно пытались разглядеть заглавие лежащей в купе, на столике, книги. Оно было набрано крупным шрифтом, но буквы бегали перед глазами, и разглядеть не удавалось.
«Далась мне эта книга. – подумал Андрей и поймал себя на мысли, что перестал завидовать Павлу. – Ведь если бы тот захотел ее прочитать, то вряд ли смог бы это сделать, потому что работал от зари до зари. И зачем мне такие пачки денег, которые отнимут у меня почти все время, и мне некогда будет почитать книгу, посмотреть кино, послушать музыку? Зачем мне эти производственные совещания, разборы с пьяницами и копание в моторе бульдозера, если есть Шекспир, Чехов, Достоевский?»
Андрею даже стало жаль Павла. Он расправил грудь, закинул одну ногу на другую, стал ею весело размахивать.
– Ишь, размахался! Записывай, – говорю, – телефон. Помогу однокласснику. Не всю же жизнь тебе ворошить кочергой уголь!
– Спасибо тебе огромное, Павел. Может быть, позвоню, – ответил Андрей.
А про себя подумал:
«Экая у тебя жизнь нудная, одноклассничек! С рабочими ругаться, землю с ними рыть и ничего кроме червонцев не видеть, не тоскливо ли? Но ничего, для одноклассничка что-нибудь придумаем. Если совсем тяжело станет, позвони в школу, где учился».
Но только подумал. Не сказал. Сдержался, хоть и подмывало. Зачем обижать человека! Каждому свое…
Слалом на тротуаре
К людям Андрей относился крайне осторожно. Нельзя сказать, что он их не любил. И уж никак нельзя сказать, что он их ненавидел. В самом страшном убийце он всегда умел разглядеть человека, искренне жалея его в том, что когда-то ему подсунули для прочтения историю жизни какого-нибудь ницшеанского сверхчеловека, а не положительного героя Чехова или Толстого, тем более, что и у последних сходу таковых не назовешь. К людям Андрей относился именно осторожно. Он всегда помнил, что как создания с богатой интеллектуальной жизнью и высокими духовными запросами, они – все-таки существа биологические, любящие и поспать, и поесть, а иногда и выпить. На все требуется немало денег, которые в этой стране не всегда есть, где заработать. Поэтому он больше ожидал услышать от людей «дай, пожалуйста», чем «возьми на здоровье» и за это нисколько на людей не сердился. Напротив, он готов был дать каждому то, что тот хотел получить. Но поскольку всем всего Андрей дать не мог, хотя и очень хотелось, то он старался меньше со всеми общаться, а по возможности и вовсе это общение обходить.
По дороге из дома на работу и с работы домой он на большой скорости обходил людей с их возможными: «Дай прикурить», «Как пройти на улицу..?», «Сколько времени?» как горнолыжник обходит на крутом склоне расставленные на его пути флажки с той разницей, что флажков на лыжной дистанции намного меньше, чем людей на дистанции от Рижской, где жил Андрей, до Комсомольской, где он работал.
Андрей обходил людей на большой скорости не только потому, что боялся их «дай» и «как пройти» и даже не потому, что больше любил что-то делать, чем бесцельно шататься по улицам. Андрей обходил людей на большой скорости потому, что хотел упростить им путь, лишив необходимости обходить его, что пришлось бы им делать, если бы он шел вперед строго по прямой линии.
Но однажды Андрей, уличный слаломист, не смог обойти препятствие, встретившееся ему на узком тротуаре, надежно огражденном с одной стороны беспрерывной стеной высоких зданий, а с другой – нескончаемым потоком мчащихся машин. Этим препятствием, этим флажком была красивая девушка. Древко флажка – ее стройная фигура; материя – ее короткая, раздувающаяся на ветру юбка. Конечно, это препятствие Андрей запросто обошел бы (мало ли их сейчас в короткой юбке!), но девушка в отличие от флажка не стояла на месте, а двигалась навстречу Андрею со скоростью не меньшей, чем у него, и тоже уверенно всех обходила.
Женщины часто обходят все лучше мужчин. А девушка к тому же опаздывала на работу и к тому же, как и Андрей, привыкла всегда и всем уступать дорогу, чтобы не обременять людей лишним движением вправо или влево.
Когда два уличных «слаломиста» сблизились, Андрей, привыкший не давать кому-либо себя обойти, резко рванул вправо. Девушка, так же желая уступить дорогу, не менее резко бросилась влево, едва не столкнувшись с Андреем. Андрей поспешил исправить неожиданно возникшee недоразумение и сделал шаг влево. Но и девушку не устраивало чересчур близкое по отношению к себе расположение незнакомого мужчины, и она одновременно с Андреем сделала шаг вправо, вновь нос к носу встретившись с ним.
«Ага, – напряженно сжал губы Андрей, – если я сейчас шагну вправо, то девушка, желая разойтись со мной, должна шагнуть влево. Впрочем, вполне возможно, что она рассуждает в данную секунду точно так же, как я, и чтобы вновь не столкнуться со мной, сделает шаг не влево, а вправо. А я поступлю хитро. Ход конем, так сказать. Вообще не сдвинусь с места. Не сделаю никакого хода. Ни конем, ни пешкой».
«Ага, – рассуждала в это время девушка, – если я сейчас шагну влево, то парень, желая со мной разойтись, должен шагнуть вправо. Впрочем, вполне возможно, что его мысли совпадают с моими, и парень, чтобы не столкнуться со мной, шагнет не вправо, а влево. Так куда же шагать мне? А я не буду дурочкой. Не сдвинусь с места. Выжду, когда он начнет движение».
«Не идет. – расстроился Андрей. – Видимо, девушка снова рассудила так же, как рассудил я. Правильно рассудила, логично. Но что же теперь делать мне? На будущее надо прекращать носиться по улицам как метеор. Спокойнее надо ходить. Что там интересного на работе или дома у телевизора? Но это на будущее. А что делать сейчас?»
Андрей взглянул в глаза девушки, прочитав в них полное смятение.
«Не хочет двигаться вправо. – переживала девушка. – И влево тоже не хочет. Видимо, опять рассудил так же, как и я. Верно рассудил. Но что делать? Кажется, Чернышевский. На будущее надо свою деловитость поубавить. Но сейчас? Не стоять же на этом месте вечно!»
Девушка взглянула в беспомощные глаза Андрея. Их взгляды встретились, а уголки рта невольно расплылись в улыбке, послужившей каждому в недавнем прошлом «слаломисту» знаком того, что его, наконец, поняли. Андрей первым сделал решительный шаг вправо, учтиво поклонился и сказал:
– Проходите, пожалуйста, узкие какие-то тротуары стали делать.
«Раз уж все у нас получилось одинаково, то и я должна пошутить», – подумала девушка и сказала:
– ...Или люди слишком толстые. Уж проходите Вы, пожалуйста.
– А вообще-то я никуда не тороплюсь, – неожиданно для себя сказал Андрей и про себя добавил: «Давно ли?»
– Я, в принципе, тоже, – еще больше удивилась своему ответу девушка.
Через несколько месяцев Андрей и Мария поженились.
Береза и липы
Пожилая женщина подошла к автобусу, пропустив всех на посадке, зашла в салон. Кондуктор раздал билеты, двери закрылись, и автобус начал свой привычно-ленивый разбег по направлению к районному центру.
Раньше Антонина ездила к детям чаще. Управлялась с делами на огороде, и – к автобусу. После нашествия экономических реформ ее визиты стали более редкими. Но насколько они стали редкими, настолько приятнее ей было видеть детей, настолько приятнее проходила и сама поездка. В дороге ей всегда хорошо думалось. Она любила наблюдать за изменениями мест, где прошла ее жизнь, встречать людей, с которыми жизнь проходила. Впрочем, какой человек не любит мест, где он прожил жизнь? Какой человек не желает встретить людей, с которыми его связала или полянка, на которой они когда-то гоняли мяч, или школьное здание, где они терпеливо дожидались звонка, прерывающего объяснение учителя и повествующего о том, что портфель можно поменять на этот мяч? Каждому кажется, что его родное место – особенное, есть в нем что-то необычное. В Матвееве, где жила Антонина, «чем-то необычным» для ее жителей была речка. Городским жителям такое может присниться разве что в красивом сне, но вода была.., нет, не чистой, она была чистейшей, будто бы пропущенной через огромный фильтр и влитой в русло между двумя живописными берегами на радость на них живущим. Вода была не прозрачной, потому что была прозрачнейшей. Наблюдать за жизнью рыб было не менее удобно, чем стоя у аквариума, с той лишь разницей, что в аквариуме рыб, как правило, раз-два и обчелся, а здесь их видимо-невидимо: хапужеская психология была чужда матвеевцам, умеющим быть довольными десятком пойманных на удочку окуньков. Правда, городские жители, приезжающие в Матвеево, подвергали сомнениям возможность использования такой воды для питья:
– Как же вы можете ее пить, предварительно не вскипятив? Открытый же водоем!
На это старейшие из жителей отвечали:
– Посмотрели бы, какие люди здесь жили. Красивые, сильные, умные!
– Мы не про людей, мы про воду толкуем!- не понимали городские жители.
– И мы про воду, – разъясняли старейшие из местных жителей. – Потому что выросли они такими здесь, около этой речки!
Автобус доехал до широкого бетонного моста. Переключив скорость, тяжело зарычал и начал медленное на него восхождение. Антонина вспомнила, что когда-то мост был деревянным и служил для молодежи танцевальной площадкой. Веселое было время. Умели и отдыхать, и работать. И гармонист был свой, Жуков Василий. Выпить, правда, любил. Рос без отца, без матери: приструнить некому было. Таскали его по свадьбам, торжествам всяким, наливали... Но никому плохо от этого не было. Напротив, Василий всех заражал своим весельем. Все матвеевские девчонки его любили. И Антонина, грешным делом, была к нему не равнодушна. Но Василий женился на городской практикантке-агрономше. Пить бросил, стал серьезным, подтянутым. Работать устроился в городском доме культуры, куда, наверное, и ехал сейчас на втором месте за кондуктором.
Рядом с ним – стройный парень в темных очках с золотистыми волосами, такими золотистыми, будто солнце хранило в них всю свою неистраченную энергию.
«Не сын ли Василия?- гадала Антонина. – Нет, конечно. Все знают, что детей у него с женой никогда не было. Но тогда почему я не знаю этого парня? Он едет с Матвеева. Там я знаю всех. В гости к кому-то приезжал, наверное. Ну да бог с ним. Посмотрю лучше на тех, кого знаю».
На четвертом сиденье, у окна, Антонина узнала Бориса Старостина. Отец у него был мастером на все руки. Все у него то и дело совета просили. Всем помогал кроме сына. Бывало, подойдет тот к нему:
– Батя, как мне то-то и то-то сделать?
А у «бати» один ответ:
– Ты начинай, а там дело само подскажет.
Куда денешься. И начинал, и додумывался до всего сам. Столяром вырос первоклассным. Еще юношей такие макеты пароходов мастерил! Правда, когда женился, не до пароходов стало. Деньги стал зарабатывать. Кому раму сделает, кому дверь...
Впрочем, его заработки в сравнении с доходами Ильи Никанорова, сидящего сзади Бориса, выглядят скромно. Этот приспособился в Матвееве лучше всех. Покупает старые дома, нанимает строителей, отделывает, ремонтирует и вновь продает. Вид у него важный, смотрит оценивающе, будто не люди перед ним, а червонцы. Улыбка игривая, неестественная. При встрече напялит ее на лицо словно маску и спросит приторно-вежливо:
– Как здоровье? Каковы успехи на трудовом поприще?
Но видно, что его только собственное здоровье волнует. А когда-то вместе на колхозном поле работали, картошку пололи, навоз разбивали за мед в чарках.
«И все-таки кто же этот парень в темных очках с золотистыми волосами?- продолжала гадать Антонина. – Только не сын Василия Жукова. Тот обязательно бы уступил место стоящей рядом женщине. А этот сидит с гордо поднятой головой, да еще очки темные напялил. Специально, наверное, чтобы никого не видеть и ничего не уступать».
– Молодой человек! Очень красивый молодой человек! – услышала Антонина жалобный голос женщины. – Извините, конечно, но нога болит, сил нет терпеть. Не могли бы Вы уступить место?
– Конечно, конечно! Тем более, что я вижу: передо мною – красивая и обаятельная женщина. Но задумался и поэтому не сразу заметил. Простите, пожалуйста.
Парень с золотистыми волосами суетливо и как-то неуклюже поднялся. Антонина заметила, что женщина была далеко не обаятельная и уж никак не красивая. Толстый живот и большой нос были не единственными недостатками, которые имели ее фигура и лицо.
– А издеваться было бы и не обязательно! Думаете, если соизволили встать, то теперь можно говорить всякие гадости? Я не виновата, что у меня такой нос!
– Позвольте, но какие же гадости? У Вас очень милый голос. Да и в вашем не устраивающем Вас носе есть что-то обворожительное.
– Ничего он не видит: ни женщин, ни их носов. – прокомментировал кондуктор, когда молодой человек очень медленно и очень неуклюже вышел из автобуса. – В Чечне он глаза потерял. К сестре приехал. Домой к жене не решился: обременять не хочет. «Зачем, – говорит, – я, слепой, ей нужен! Ни счастья со мной, ни денег».
Антонина задумалась. «Насчет денег он, конечно, прав: из слепого бизнесмен плохой. Но насчет счастья? Красота души – не в глазах. В глазах она может только проявляться. Красота души – в сердце. И если оно красивое, его можно любить всю жизнь». Антонина представила жену слепого парня, кокетливую, заигрывающую со своим новым избранником. «Наверное, она – молодая, красивая, и ей необходимо, конечно же, чтобы ею любовались мужчины. А как может любоваться слепой? Может быть, он и прав, не вернувшись к ней».
Автобус тем временем подъехал к столбу с буквой «А» на конечной остановке, недалеко от которого стояла береза необыкновенной красоты. Ее ветви спадали вниз длинными косами. Антонина вспомнила, что много лет назад рядом с березой стояли липы с густыми кронами и обилием пчел на листьях. Однажды молния ударила в одну из лип. Рассказывали, что стоял жуткий треск, и языки пламени перекидывались с одного дерева на другое. Люди всеми средствами тушили пожар. Даже привозили молоко в бидонах с колхозного двора. Оно, как узнала тогда Антонина, тушит лучше, чем вода. Затушили, но липы пострадали так сильно, что одна за другой попадали в воду. А береза, как ни странно, выдержала и стоит такая же красивая.
Финансовые успехи в делах
Как и подобает деревенской, вечно занятой работой женщине, Пелагея довольно шустро для своего далеко запенсионного возраста бросила свои авоськи на стол и затараторила в направлении прищурившего в ожидании новостей глаза мужа, невольно помахивая при этом руками, как бы помогая словам разлетаться.
– Как они в городах живут, ума не приложу. Торопятся, толкаются. При этом, правда, иногда извиняются, но друг на друга все равно не смотрят. С мужем, слава богу, дочка наша живет хорошо. Только денег нe хватает. А кому их сейчас и хватает? Мне предлагали на недельку-другую остаться.
– Ты руками-то не махай! Дело говори: мне есть что?
– Крючки рыболовные купила, грузило. А поплавков нет!
– Поплавков я тебе и не заказывал, из коры вырежу. Газет новых не появилось?
– «Гороскоп» – газета очень интересная, у дочки читала. Ты знаешь, Петр, что ты по гороскопу – лев?
– А ты сомневалась?
– Когда выпьешь, сомнений никаких. А когда с похмелья, есть небольшие. Но главное, ждут тебя на этой неделе, по гороскопу, финансовые успехи в делах.
– Откуда им взяться, успехам? Будет дразнить. Включай лучше телевизор, будем мелодии угадывать и ведущего твоего смотреть.
– Он мне такой же мой, как тебе Клинтон.
– Нет, твой. Он, как и ты, любит руками махаться.
Старики уселись возле телевизора.
– Вскопаешь огород за семь дней и куплю бутылочку с пенсии, – продолжила Пелагея разговор после рекламы.
– Тогда я вскопаю огород за шесть дней!
– Копай. А я пока еще раз съезжу в город к дочке, на недельку. Она меня приглашала.
– Съезди, но к пенсии возвращайся.
Утром Пелагея уехала в город, а Петр вышел в огород. Он всегда старался придерживаться принципа: гулять так гулять, работать так работать. Не отступил от него и сейчас. Уже к исходу третьего дня, опершись одной рукой на лопату и держась другой за спину, он гордо обозревал перекопанную землю. А чтобы еще больше завоевать расположение строгого начальства в лице своей жены, он, не взирая на испортившуюся погоду и страдающую от радикулита спину, вышел на участок и на четвертый день. Петр решил выкопать в углу у забора яму. Ходить к пруду было далековато, и она наверняка приятно удивила бы Пелагею.
– Поактивнее лопатой, поактивнее! Чай, колодец копаешь?- подзадорил за забором сосед Иван, слегка приподняв для приветствия широкую шляпу, с которой никогда не расставался, пряча под нее от ветра и солнца свой все равно вечно красный нос.
– Почти, – улыбнулся Петр.
– Молодец, сосед! Слушаю сегодня по телевизору: «Проиграли, потому что не успели восстановиться после прошлого матча». Молодые-то парни, два часа побегали и за трое суток восстановиться не могут! Ты – в годах, а сколько суток в поте лица! Ну, не буду мешать...
Подогретый словами соседа и мыслями о скором возвращении супруги, Петр заработал лопатой «поактивнее». К нему пришло, что называется, второе дыхание. Что ни говори, а приятно: приедет Пелагея, а у него и огород вскопан, и яма для воды готова.
Все было за Петра. Даже земля была настолько легкой и мягкой, что рассыпалась от одного прикосновения лопаты, будто бы недавно кем-то перекапывалась. Впрочем, вскоре Петру довелось приятно удивиться тому, что земля перекапывалась не «будто», а действительно. Его лопата вывернула из земли завернутую в целлофан и потому чистую, хорошо закупоренную бутылку. Петр поспешил ее открыть.., и широкая улыбка озарила его лицо. Из горлышка пахнуло самогонкой. Петр снял рубашку, взмокшую от работы и от неожиданной находки, и принялся копать с утроенной энергией. Удалось отыскать еще девять таких же бутылок.
«Откуда это могло бы быть?- ломал он голову. – Возможно, еще мой отец зарыл, пряча от матери на черный день, как прячет собака кусок хлеба. Хотя вряд ли. Еще собака про хлеб могла бы забыть. Но у отца запас вряд ли долго бы залежался. А может быть, дед? Он в питейном плане, я слышал, подисциплинированнее был. У него могло и остаться. «Вдруг, – думал, наверное, – самогонный аппарат отнимут! Надо сохранить хоть на первый пожарный случай».
– Иван!- окликнул Петр копающегося на своем участке соседа. – Не хочешь тюкнуть маленько, пока моей нет дома?
– Гляди-ка, – подошел к забору Иван, – у всех на хлеб не хватает, а он – «тюкнуть». Брызни малость, коли не шутишь, пока и моя не видит. Откуда у тебя, кстати?
Петр рассказал, Иван задумался.
– А не твоя Пелагея заначку от тебя сделала?
– Не исключено. Тогда тем более тюкнуть полагается в назидание, чтобы впредь так не поступала.
Петр принес стаканы, несколько соленых огурчиков и «брызнул малость», то есть по половине стакана. Соседи «тюкнули».
– Хороша! Сорок семь градусов. Можешь не проверять. Я в таких делах не ошибаюсь!- прокомментировал Петр.
– Зачем проверять! Я и сам вижу, что сорок семь, – согласился Иван.
– Тогда вдогонку еще по чуть-чуть?
– Старуха бы не заметила!
– А ты не торопись домой. Посидим подольше, подышим. Да что мы через забор-то? Переходи ко мне!
Петр отбил снизу широкую доску и отвел ее в сторону.
– Проходи, сосед, присаживайся. Как живем! Попрятались по домам как собаки в конурах, получим свою кость, хватим в зубы и зыркаем исподлобья! Не подходи, укусим!
– Довели страну. Столько лет только и делали, что отнимали и ссылали. А когда отнимать стало нечего, деньги принялись печатать, пока в магазинах все не кончилось.
– Будет тебе, Иван! Шире давай смотреть. Я все никак не могу понять, как это, вселенная бесконечна? Везде что-то есть, и нигде нет конца? У меня в голове не укладывается! Давай хряпнем и об этом подумаем.
Друзья «хряпнули». Их лица раскраснелись, груди расправились. Одна за другой стали возникать теории существования вселенной.
– Я думаю...
Как думал Иван, Петр не узнал. Сзади обрушился звонкий голос Пелагеи:
– И на какие шиши изволим «хряпать»?
Иван остался сидеть с открытым ртом. А у Петра он хоть и был закрыт, но как-то перекосился, грудь съежилась, лицо заметно побелело.
– Что же рано-то так? «На недельку же», – говорила.
– Тебя, алкаша, на сутки нельзя оставить. На какие шиши изволим хряпать, спрашиваю?
– Да вот бог послал, – показал Петр на яму.
Пелагея увидела лежащие в ней бутылки и замахала руками сильнее обычного.
– Ума бы он лучше тебе послал. Раз спрятано, значит, наверное, на дело! Ничего тебе не будет с пенсии! Сегодня отгулял! На похороны это спрятано, чтобы дочке легче было. Твои сначала или мои, это уж как бог даст. Наверное, мои. Тебя, проспиртованного, еще сто лет ни одна болезнь не проймет кроме алкоголизма.
– Раз такое дело, прости, Пелагея. Знал бы, клянусь, не тронул.
– А если не знал, так и пропивать быстрее?
– Не сердись. Будет воспитывать на старости лет. Выпей лучше с нами для успокоения глоточек, чтобы никому как можно дольше не пришлось это пить по предназначению.
Пелагея замолчала, взяла из рук Петра стакан, сердито на него посмотрела и вдруг смягчилась:
– Ладно, за это можно.
Немного отпила и вновь сердито посмотрела на яму:
– Но с пенсии ты все-таки больше не получишь!
Петр тяжело вздохнул, разлил оставшееся в бутылке поровну с Пелагеей и начинающим приходить в себя Иваном и неожиданно рассмеялся:
– А верно ты тогда, жена, про гороскоп, про финансовые успехи в делах говорила. Смотри, сколько сделал! И смотри, чего отрыл!
Носилки
Валяющиеся на рабочей территории строительно-монтажного управления номер два, они имели вид самый удручающий. Они были старые, разбитые. На них краской были написаны слова, какие произносит, наверное, любой русский, неожиданно спотыкающийся и приземляющийся на грязную землю. У носилок даже не было одной ручки, отчего использовать их в работе было крайне затруднительно и отчего они, вероятно, и валялись без присмотра.
Два закадычных друга, Пашков Сашка и Глушков Пашка, не имели никакого отношения к строительно-монтажному управлению номер два, потому что работали в строительно-монтажном управлении номер три. Работали подсобными рабочими, то есть делали то, что скажут. Однажды им сказали, что они должны сначала выкопать яму, а потом забросать в нее весь ненужный, валяющийся на территории мусор. С «выкопать» было легче: им выдали лопаты. Но с «забросать» получились трудности. Сразу носилки взять не догадались, а идти за ними в управление было далековато. И хотя носилки, валяющиеся на территории строительно-монтажного управления номер два, не имели одной ручки, друзья решили ими воспользоваться, заменив отломанную ручку на просунутую под носилками лопату, тем более, что через дырку в заборе до них было не более метров десяти.
Правда, воспользовались носилками друзья не сразу, а после небольшого спора. Честный, не склонный к воровству Пашка возразил более решительному и решительному иногда в нехороших поступках Сашке:
– А может, сходим за своими? Наживем себе неприятности из-за десяти минут.
– Какие неприятности! Носилки же не нужны никому! К тому же после работы положим на место.
– Неудобно без спроса.
– Будет время, я скажу, что неудобно.
Сашка нырнул в дырку, и через несколько минут друзья уже забрасывали яму. А еще через несколько минут территорию строительно-монтажного управления номер три оживил яростный крик начальника строительно-монтажного управления номер два Печеночкина Ивана Федоровича:
– До некуда распоясались! Ничего святого у молодежи не осталось! Что хотят, то творят! Если бы спросили, неужто было бы жалко!
– Иван Федорович! Разрешите воспользоваться, яму забросать? Положим ровно на то место, где взяли.
– Теперь не разрешу. Поздно! Чем хотите, забрасывайте, хоть хавальником своим бесстыжим! Но носилки положите немедленно на место!
– Счас, Иван Федорович, пять секунд. Последняя кучка осталась.
– Не счас, а прямо счас! А кучку свою последнюю, я уже говорил, хавальником...
Сашка отнес носилки.
– Верно ты говорил, Пашка. Надо было спросить, некрасиво получилось. Из-за ерунды весь авторитет растеряли.
На следующее утро, встретив по дороге на работу Ивана Федоровича, Сашка поспешил свой авторитет в его глазах если и не восстановить полностью, то хотя бы немного приподнять.
– Совесть загрызла напрочь, Иван Федорович! Всю ночь не спал! До сих пор не пойму, что на грех потянуло. Горячка какая-то. Дело побыстрее хотелось сделать. Но закидали бы, клянусь, Иван Федорович, на место положили бы, кровь из носа!
– Ладно, не переживай. Всякое в жизни бывает. Если честно, я и сам, было время, давал дрозда. Не один раз к соседям за яблоками лазил, пацаном. Снимают, помню, меня с яблони, а я кулаком в грудь: «Не я это, Владимир Степанович, ей-богу, не я!» «Как же не ты, когда я лично тебя только что с дерева стянул, шпана ты этакая!» Так что больше зла не держу. Но впредь так больше все-таки не поступай.
Через неделю Сашка снова встретил Ивана Федоровича.
– Огромное Вам спасибо, Иван Федорович! Отшпандорили один раз, но научили на всю оставшуюся жизнь!
– Да будет тебе. Я же сказал, забыто! Тем более, что я тебя понимаю. Ты был весь в работе. А чтобы спросить, надо куда-то бежать. Да и носилки, если честно, не те, чтобы из-за них шум поднимать: старые, и без ручки. И понаписано такое..! Давно бы пора их в вашу яму. Чтобы больше, одним словом, про них не вспоминал! А то выведешь меня из себя своими носилками! Сколько можно? У меня других дел по горло! С экскаваторами не могу разобраться.
Сашка старался больше не попадаться на глаза Ивану Федоровичу. Он даже стал ходить на работу в обход территории строительно-монтажного управления номер два. И Иван Федорович старался не попадаться на глаза Сашке. Он ходил на работу в обход территории строительно-монтажного управления номер три. А если им и случалось встретиться, то они молча друг другу улыбались. Сашка улыбался от сознания того, что не бывает такого падения, после которого нельзя было бы подняться, что любой грех, включая воровство, при большом желании можно искупить. А Иван Федорович... Кто знает, отчего улыбался Иван Федорович? Наверное, от сознания того, что такое желание хоть у кого-то еще осталось.
Мышкино беквартирье
Дом на Зеленой улице был построен строителями так хитро, что между его квартирами имелось небольшое, никем не занятое пространство. Сначала оно было никем не занято, а потом в нем поселилась мышка. Как она туда проникла, никто не знал. Да и кто может знать, как появляются в доме тараканы, клопы и прочие нежеланные гости?
Днем, как и подобает мышке, она тихо сидела в своем необустроенном межквартирье. Так же тихо сидела бы и ночью, если бы не сосало от голода в ее пустом брюшке.
«Везет моим собратьям, белым мышам. – не всегда по-доброму завидовала она. – Живут в чистых клетках. Кормят их несколько раз в день и любят так, что даже на руки берут. А попробовала бы я прыгнуть кому-нибудь на руки! Иной раз только увидят и такой шум поднимут, такой визг закатят, словно я – не мышь безобидная, а хищник кровожадный. Вид-то внешний у моих собратьев, и верно, не очень приглядный. Но что делать? Есть-то все равно хочется!»
Ночью, когда все спали, мышка через имеющееся в стене отверстие выбегала в комнату, где жили дочка с матерью, наедалась из прогрызанного ею ранее мешка с рисом и спешила в свое межквартирье. В другую комнату, где жил одинокий холостяк, мышка, правда, попасть не могла (стена была забетонирована строителями качественно), но если бы и попала, вряд ли когда-нибудь что-нибудь нашла кроме корки хлеба и пустых бутылок из-под водки и пива.
– И без того зажали политики, а тут еще мышь доедает последнее, – ворчала по утрам мать, заметив следы визита непрошенного гостя.
Дочка, еще не успевшая заразиться от матери настроением изначально недоброжелательной расположенности к миру, к мышке относилась более снисходительно.
– Ей же тоже кушать хочется. Жалко мне всех зверюшек. Беззащитные они!
– Мне тоже жалко. Зверюшек я тоже люблю. – пыталась исправить мать сложившееся у дочери неприятное для нее впечатление о своей жестокости. Но тут же добавляла с уже более строгим выражением лица. – А колючек ты все-таки принеси. Дырку надо заткнуть.
Дочка собирала колючки. Они царапали детскую нежную кожу, прилипали к одежде, но девочка этого не замечала, представляя, как трудно будет мышке пробраться через густую колючую массу. Но мышка пробиралась: голод брал свое.
– Какая, однако, настырная, какая шустрая мышка! Шкурку свою не пожалеет. – больше, конечно, осуждала, чем хвалила мать утром и, поразмыслив, добавляла. – Набери-ка, дочка, песку на дороге. В подвале у нас цемент должен быть, еще от мужа остался. Думаю, должен схватиться, как ты считаешь?
– Думаю, должен, – понуро соглашалась дочка и послушно плелась с ведром за песком.
И когда шла, и когда набирала, не могла прогнать с глаз картину безысходного положения бедной мышки, умирающей голодной смертью в мрачной тишине, окруженной бетонными стенами, больше не пропускающими ее к мешку с рисом.
Через несколько дней мышки не стало. Мать обрадовалась, дочка загрустила. Но через несколько месяцев и она забыла про несчастную мышку, а через несколько лет и вовсе вышла замуж и укатила далеко-далеко от своего дома и своей матери. Случилось то, что мать боялась больше всего. Дочка была единственной радостью и единственным смыслом. Ради нее она могла вынести многое, но только не разлуку.
Бывает иногда такое: абсолютно здоровый человек или почти здоровый, имеющий мизерную болячку, занимающую сотую, даже тысячную часть всей площади тела, нечаянно подскальзывается, падает на жесткую дорогу... И удар обязательно придется на эту болячку!
Мать знала, что рано или поздно, но наступит такой момент, когда дочка променяет ее на мужа. Она долго готовилась к этому и в душе уже любила будущего зятя, как и свою дочку. Но теперь, когда любить ей было больше некого, когда жизнь шлепнула ее на дорогу больным местом, она заболела, слегла и тут-то поняла, что ощущение потери смысла существования сродни чувству голода. Тут-то она и вспомнила мышку, ощутив себя такой же одинокой и беспомощной. Тут-то она и подумала:
– Зря я дырку замазала. Хоть бы мышка прибежала, я бы ее покормила. Риса жалко, что ли?
Случайное умножение
Виктор жил размеренно, не торопясь. Говорил и ходил степенно, медленно. Все суетятся, мельтешат, охают, вздыхают: «Времени не хватает! Не успеваем! И туда надо сходить! И то сделать!». А Виктор улыбнется только, засмеется вежливо: «Давайте, давайте! Бог в помощь!» И пойдет потихоньку. Все ему вслед: «Виктор, подожди! Открой секрет, как тебе удается, как получается: и здоровье сохраняешь, и успеваешь все?» Виктор снова улыбнется и скажет: «А вы не торопитесь, все и успеете».
Виктора уважали, потому что понимали: прав был человек. В спешке то одно упустишь, то другое забудешь. А Виктор ничего не упускал, ничего не забывал, плохого никогда никому ничего не делал. А хорошее от него было то, что он вносил в атмосферу суетливости размеренность и спокойствие, к которому все стремились, но не у всех получалось.
В своей неспешной жизни Виктор успел многое. Закончил институт, женился на красивой девушке, вырастил детей, таких же спокойных и мудрых, как и сам. И вот когда закончил, когда вырастил, когда, казалось, относиться бы ему к суете еще более пренебрежительно, тут-то все и началось. Виктор вдруг изменился, стал таким же беспокойным, как и все. Лицо, всегда беззаботное и лучезарное, покрылось нежелательными налетами и тенями. Даже щека стала дергаться. Да и сам... То вдруг задумается о чем-то, станет грустным-грустным, таким, что всем вокруг грустно становилось. То вдруг засмеется, да так азартно, что все, на него глядя, смехом заражались. Но только сначала. Что смеяться, если причина не ясна? Никто не мог понять, что с человеком случилось.
Сначала предполагали, что влюбился Виктор. Но потом от этой мысли отказались. Полюбить кого-то, значит, жене плохо сделать. А Виктор за свою жизнь ни разу никому ничего плохого не сделал. Да и жена Виктора от спокойной жизни с годами не изменилась нисколько. Как была красивой куколкой, так ею и осталась. Почти осталась.
Сам Виктор повода о себе плохо думать никому не давал. С работы домой бежит, никуда не заходит. Только раньше спокойно ходил, а теперь почти бежит. Но если вдруг остановится, если вдруг заговорит с кем-то, – часа на два, не меньше. Обо всем расспросит, все выслушает. И раньше, бывало, останавливался, и раньше беседовал. Но не так долго. О многом расспрашивал, но не о всем. Многое выслушивал, но не все.
Что с человеком случилось, никому не понятно. Только все, на него глядя, опять засуетились, забегали, потеряли спокойствие. «Нет, – думают, – так дело не пойдет! Надо поинтересоваться, в чем причина. Аккуратно, чтобы не обидеть, но спросить. Хорошо вымыться, тщательно почиститься, но в душу залезть». И залезли, и поинтересовались. А ответил Виктор как всегда мудро:
– Никакой, – говорит, – особой тайны и особой причины нет. Просто как-то случайно умножил количество лет, оставшихся прожить, на количество дней в году. Конечно, кроме господа бога никто не знает, сколько нам осталось. Но если предположить... Мне сейчас пятьдесят. Не случится ничего, еще лет тридцать должен протянуть. А если в дни перевести, получится чуть больше десяти тысяч. Всего лишь десять тысяч раз мне осталось проснуться, увидеть товарищей по работе, побыть с женой и детьми, со всем этим светлым миром. В годах-то еще долго казалось, а вот в днях... Потому и заторопился. Извините!
А через некоторое время Виктор опять стал спокойным. Опять никуда не торопится, никуда не спешит, со всеми спокойно разговаривает. Никто опять понять ничего не может. По привычке с него пример берут, тоже успокоились. Но спросили, интересно все-таки:
– А как же с умножением?
Виктор ответил опять мудро:
– С умножением все нормально. Я подсчитал, сколько дней осталось жить моим детям, детям наших детей, всем людям после меня. Точно, конечно, не подсчитал. Кто это знает? Но, думаю, немало. Потому и успокоился.
«Душу воскресшую – убьют!»
(Из дневника забастовочного комитета ткацкого цеха хлопчатобумажного комбината города Бардаевска)
Уже несколько дней на нашем комбинате – праздничная атмосфера. Рабочих объединяет дух торжественной приподнятости. Они загадочно переглядываются, перемигиваются, собираются кучками у станков, достают из карманов исписанные листки с заглавиями «Листовка» и подолгу спорят о чем-то, что-то выясняют, доказывают друг другу.
– Хватит! Надоело! Пора предъявлять требования: полгода зарплату не дают!
– В любом капиталистическом обществе капиталист заботится о своем рабочем, чтобы тому было, на что восстанавливать силы.
– Да что в капиталистическом! В любом все эксплуататоры всегда заботились. В феодальном помещики заботились о крестьянах, в рабовладельческом рабовладельцы – о рабах. А в нашем, которому и название еще не придумали, начальники заботятся только о том, как свои карманы набить. Но ничего, мы им устроим кузькину мать! Объявим забастовку, пусть сами к станкам подходят! Хватит в кабинетах штаны протирать! Палец о палец не ударим, пока все не вернут. Гроши несчастные, и те выплатить не могут!
Первый день забастовки
Шесть часов утра
Должна начаться работа, но никто из рабочих не подошел к станкам. В их одежде преобладали преимущественно красные тона. Рабочие собирались кучками, перешептывались, наполовину в шутку, наполовину всерьез распевали: «Вставай, проклятьем заклейменный...», «Смело, товарищи, в ногу...» и так же, наполовину в шутку, наполовину всерьез, скандировали: «Даешь заработную плату!», «Душу воскресшую не убьют!»
Восемь часов утра
Цех посетило начальство. Уговаривало приступить к работе. Разъясняло, что зарплату оно и радо было бы выдать, но не может этого сделать по той простой причине, что нет денег, что нужно выработать хлопок, и тогда они будут, что вся страна не получает зарплату вовремя, что не получает ее и оно само.
– Так мы вам и поверили!- усмехнулись рабочие и не приступили к работе.
Десять часов утра
Никто по-прежнему не приступил к работе. Все разговаривали, курили, читали газеты, играли в карты, шахматы и домино, но не работали. Начальники бегали вокруг молчаливых станков и бастующих рабочих и задавали нехитрые вопросы:
– Почему не работаете?
Задавали нехитрые вопросы и получали такие же немудреные ответы:
– Потому что полгода жрать купить не на что! Потому что ноги уже не держат, а голова от голода не помнит, где у станков кнопки, приводящие их в движение.
Двенадцать часов дня
Время обеда, но никто не обедал. Конечно, кое-что у кого-то все-таки было. У кого-то что-то осталось из выращенного на огороде, кто-то рыбачил, кто-то продавал то, что умел делать. Но никто ничего не доставал и не выкладывал на общий стол. Если выложить, надо угощать. Но если угощать каждый раз, быстро ничего не останется. А вдруг зарплату будут задерживать до тех пор, пока на огороде опять что-нибудь не вырастет?
Два часа дня
Конец смены. Опять прибегало начальство во главе с самым главным начальником – директором комбината. Он сказал, что может выдать зарплату только произведенной продукцией, то есть полотенцами и пододеяльниками.
– Но их же кушать не будешь! – возразили рабочие. – И продать их невозможно опять же потому, что ни у кого нет денег.
– Как хотите, – сказал директор, – но учтите, если вы завтра не приступите к работе, мы отключим в ваших квартирах воду, свет и отопление.
Второй день забастовки, шесть часов утра
Рабочие невесело запускали станки. Они понимали, что на голодный желудок сил согреться может и не хватить.
В очереди за картошкой
Встречаются люди, которые стоя в очереди, норовят хотя бы на чуть-чуть, хотя бы на один сантиметр, но оказаться впереди человека, за которым они занимали. Непонятно, для чего им это надо? То ли для того, чтобы показать свое стремление быть всегда и во всем впереди? То ли для того, чтобы утвердить перед всеми и для себя моральную слабость впереди стоящего? В любом случае вряд ли у нормального человека возникнет желание оказаться на месте этого впереди стоящего: кому понравится соседство с хамом, пусть даже ненадолго (очередь, слава богу, не застойных времен).
Вся сложность в том, что не знаешь, как себя вести. Если сделать шаг вперед, отправив хама локтем на отведенное ему место, значит, в какой-то степени ему уподобиться. Если продолжать стоять с безразличным видом, то такое поведение может расцениваться в лучшем случае слабостью, а в худшем трусостью.
У Стрельцова Бориса положение в очереди оказалось еще более сложное. Когда до продавца оставался один человек, и Борис уже раскрыл сумку, чтобы всыпать туда ведро картошки, перед ним непонятно откуда вырос пожилой мужчина и деловито бросил продавцу:
– Мне, пожалуйста, это ведерочко. Здесь не такая гнилая.
Борис как стоял с открытым ртом для заказа, так с ним стоять и остался. И только когда старик уже перекладывал картошку из ведра в свою авоську, тщательно перебирая, только тут он нашел в себе силы возмутиться. Впрочем, и возмущение вырвалось только с третьей попытки, когда авоська влезшего без очереди была почти полная. В первые две Борису только удалось открыть рот и произнести: «А-а-а».
– А позвольте, на каком, собственно, основании?- наконец выдавил он.
– Хотя бы на таком, что я старше тебя раза в три. На таком, что ходишь сейчас свободно, а не гнешь спину в гитлеровской колонии, в то время как мне нагнуться пули, оставшиеся в спине, не дают.
Старик махнул перед лицом Бориса какой-то красненькой книжицей.
– Или этого недостаточно?
– Достаточно, конечно. Но надо все-таки как-то поделикатнее, с книжечки и начинать, а не с хамства и наглости.
– А вы-то, молодые, с чего начинаете? В прошлую зиму шапку с меня содрали и деру... Спасибо, физиономию не набили. Работать не любите! Только выпить и погулять горазды, и для того-то я воевал? Вот бы вас, лоботрясов, в четыре утра на сенокос, как раньше бывало!
– Напрасно ты, отец, бочку катишь. Я между, прочим, каждое лето и кошу, и сушу. Нельзя же всех под одну гребенку! Надо же сначала немного разобраться. Нам сейчас, согласись, тоже нелегко. И рад бы поработать, да негде! Так что напрасно ты, отец, горячишься. А если бы я тебе отвечать начал? К примеру, так: «Да из-за вас, из-за стариков, жизни нам, молодым, нет. Везде вам льготы: и в больнице, и на транспорте, и в очередях...» Ты бы мне, конечно, ответил. К чему нам еще одна битва между «отцами» и «детьми»? Лично я камень за пазухой для пожилых людей не держу. Сам таким буду. Но я и против необоснованно плохого отношения к молодым, потому что если они чем-то и плохи, то откуда опять же берутся? Не с луны же падают! Ты, отец, или такие, как ты, их в свое время и воспитали.
– Так дело дальше не пойдет!- заговорила сзади очередь. – Слушать вас, конечно, удовольствие большое, никакой телевизор не нужен. Но здесь неудобно! Дивана нет! Вы в гости приходите, и мы вас с удовольствием послушаем, можете даже на несколько действий растянуть. А здесь нам бы только картошечки побыстрей хапнуть и свалить. Мы не знаем, кто из вас прав, кто виноват, но разбирайтесь в другом месте. Уж не обессудьте.
Борис загрузил сумку картошкой и поспешил «свалить». В нескольких метрах от очереди его поджидал недавний сосед, участник войны. Он примиряющее похлопал Бориса по плечу:
– Извини, парень, честное слово. В войну так не поступал. Вконец испортился, нервов совсем не осталось. Все вокруг хватают, лезут, толкаются, норовят обойти, обогнать, перешагнуть. И я на провокацию стал поддаваться. «Что, – думаю, – буду стоять, если документ имеется?» Ну, извини еще раз, всего тебе хорошего. Может, когда и свидимся.
– В очереди за картошкой, – улыбнулся Борис.
Почти по Гоголю
Автобус мчался по улице. За автобусом мчалась женщина. Наверное, она куда-то опаздывала, а иначе спокойно дожидалась бы следующего.
В автобусе стояли люди. Стояли, как обычно, с перекошенными от общего неуюта физиономиями, которые, конечно же, светились бы счастьем, если бы каждый из их владельцев сидел за рулем собственного автомобиля.
Люди, которые стояли в конце автобуса, не могли не видеть бегущую женщину с искореженным болью лицом. Не могли не видеть, потому что они были нормальные люди, а любой нормальный человек всегда должен замечать искореженное болью лицо.
Люди, которые не стояли в конце автобуса, напротив, не могли видеть бегущую за автобусом женщину и потому молчали, хотя и они были нормальные люди.
Впрочем, люди, которые стояли в конце автобуса, тоже молчали, ибо что толку кричать в этом мире, где тебя все равно никто не услышит! Конечно, сейчас и не надо было, чтобы слышал весь мир. Сейчас надо было, чтобы услышал только водитель и открыл двери несчастной женщине. Но остановить автобус там, где не было остановки, он не имел права. Хотя лучшим ли для безопасности движения было то, что по улице неслась женщина?
Самым замечательным в этой истории было то, что люди, которые стояли в конце автобуса, молчали недолго. Голос совести и сострадания оказался у них сильнее голоса разума, внушающего, что их душе будет уютнее и спокойнее, если сделать вид, будто бы они ничего не видят. Сначала они начали переговариваться, сходясь на том, что водителю надо бы остановить автобус, что негоже человеку, к тому же женщине, к тому же в ее годах, так быстро бежать. Потом начали посвящать в увиденное людей, не стоящих в конце автобуса, которым, впрочем, было ненамного легче, чем бегущей женщине, потому что одни из них ехали на работу, где надо было работать, а другие – домой, где тоже надо было что-то делать. Им хоть в автобусе немного бы и отдохнуть, немного бы и посидеть, но часто ли можно увидеть такое, чтобы в автобусе все сидели?
У людей, не стоящих в конце автобуса и потому не имеющих возможности видеть бегущую за автобусом женщину, но уже знающих о ней от людей, стоящих в конце автобуса, заговорила совесть, побежала от одного пассажира к другому и добежала до водителя. Водитель остановил автобус, открыл дверь, в которую обезумевшая женщина запрыгнула едва ли не раньше, чем она открылась.
Люди, и те, что стояли в конце автобуса, и те, что стояли за ними, еще крепче прижались друг к другу, чтобы освободить женщине побольше пространства. Одна дряхлая, хромая старушка поднялась с сиденья, некрасиво улыбнулась (попробуйте улыбнуться красиво, если у вас нет зубов) и вежливо предложила женщине сесть.
– Вообще-то я чту уголовный кодекс, – попыталась пошутить женщина и упала на сиденье.
Ее дыхание было таким сильным, что у многих на месте шапок зашевелились и стали оживать еноты, кролики и лисицы. А ее грудь вздымалась так высоко, что казалось, еще чуть-чуть, и она смахнет их с голов. Ожившие зверюшки встрепенутся и запрыгают по салону.
Сделав пятьдесят, а может быть, даже и сто, а может, и все двести вдохов и выдохов (кто-нибудь из пассажиров обязательно сосчитал бы точно, если бы не был занят заботой о пострадавшей), женщина последний раз глубоко вдохнула, последний раз резко выдохнула, высокомерно обвела всех глазами и вовсе не строго, а очень спокойно и даже немного весело произнесла:
– Извольте предъявить билетики, господа-пассажиры!
От такого любопытного требования – предложения у «господ» снова зашевелились на головах шапки. Да и как могло быть по-другому, если уже полгода большинство из них не получало зарплату?
Воссоздалась знаменитая гоголевская немая сцена с той лишь разницей, что там ревизор еще только ехал и еще можно было что-то предпринять, а здесь он уже сидел, конкретный, почти отдохнувший, раскованно облокотившийся на стенку сиденья, и весело на всех поглядывал.
«С днем рождения, Наташка!»
Олег Петрович, сорокалетний мужчина, понял, что сегодня жар-птицу ему не поймать, что не держать ему в руках даже ни одного ee пера. Что-то мешало, не давало сосредоточиться. Он отложил статью, начатую для газеты, сотрудником которой являлся, и принялся наводить порядок. К этому мероприятию он прибегал всякий раз, когда у него не просыпалось вдохновение. Расставляя на полке книги, случайно бросил взгляд на лежащий на столе календарь.., и надо было видеть изменения, происшедшие на его лице. Как затухающий уголек разгорается от поступившего притока воздуха, так и оно из бледного в долю секунды стало красным. Запылали щеки, забилось сердце.
Двадцать первое декабря! День рождения Натальи, первой и последней в его жизни любви. Олег Петрович прошелся по комнате, плюхнулся в кресло, уставил отсутствующий взгляд на начатую статью, отодвинул ее на край стола и погрузился в далекие воспоминания юности, неожиданно нахлынувшие на него.
То было славное студенческое время, когда душа наполнена ощущением беспредметного восторга, всеобъемлющих планов и желаний и, главное, уверенностью в их осуществлении. Он готов был перечитать все, что сочинили до него лучшие умы человечества, побывать везде, где его ждали и не ждали, изучить жизнь школьную и студенческую, сельскую и городскую, мирную и армейскую... и грохнуть на стол какого-нибудь издательства несколько романов, сделающих известным его пока никому не известное имя. Он знал, что у него будет дружная семья: красивая, умная жена и двое детей. Сын продолжит незаконченное им, а дочка есть дочка – для души и красоты.
Олег Петрович с удовлетворением отметил, что многое из намеченного у него осуществилось. Многое из его претензий и желаний жизнь, конечно, поубавила. Но многое он прочитал, изучил, узнал. Многое опубликовал. А вот семью создать не сумел. После Наташи так никого и не встретил.
Олег Петрович поднялся с кресла, подошел к окну, достал бережно завернутую фотографию... Светлая улыбка озарила его лицо, как и раньше, двадцать лет назад, когда он всякий раз, по поводу и без повода, где можно и где нельзя, доставал фотографию любимой.
«Но если бы мне встретилась тогда не Наташа, а другая девушка, по-своему интересная и по-своему привлекательная?- неожиданно подумал он. – Я бы и в нее мог влюбиться, благо время подошло? Мы часто влюбляемся, не зная ни взглядов человека, ни его отношения к добру и злу. На каком основании отдаем ему предпочтение перед другими? На основании понравившегося взгляда, милой улыбки, стройной фигуры? «Это она! Это он!»- решаем мы и бросаемся с мрачного берега одинокой жизни в веселый, но бурлящий, таящий много опасностей поток любовных отношений. А когда начинаем тонуть, недоумеваем: «Как же так?!». Но если даже и не начинаем тонуть, если все хорошо, и любовь продолжает расцветать и крепнуть, то опять же, кому она нужна? Стало ли кому-то теплее и легче оттого, что кто-то где-то кого-то любит? Кому какое до этого дело? Какая кому-то от этого, кроме тех двоих, польза? Что должны чувствовать одинокая девушка или одинокий парень, еще не нашедшие своей драгоценной половинки или такие же одинокие пожилые мужчина или женщина, уже не нашедшие, видя двоих, нежно целующихся? Конечно, это зависит от человека, но чаще, кроме злости и зависти, ничего. И самим-то влюбленным так ли хорошо? Он постоянно что-то доказывает, пишет стихи, в которых возносит свою любимую, не спит ночами. А каково ей, вознесенной? Хочется побыть собой, а надо выглядеть красивой, обаятельной, привлекательной, какой ее обрисовали.
Так рассуждал Олег Петрович сейчас, допуская, впрочем, субъективность своих мыслей, и совсем не так, правильнее сказать, вовсе не рассуждал двадцать лет назад.
С Наташей Олег познакомился в читальном зале студенческой библиотеки. Наташа всегда старалась занять свободный столик у окна, подальше от выхода, чтобы ей никто не мешал. Олег тоже всегда старался занять место подальше от выхода, но во втором ряду. И когда он во время занятий, давая глазам возможность отдохнуть, смотрел в окно, невольно его взгляд задерживался на милой девушке, то чему-то улыбающейся и возбужденной, то задумчивой и спокойной, но всегда чертовски привлекательной.
Сначала взгляд только задерживался, но с каждым разом становился более внимательным и длительным, а объем прочитанных Олегом страниц более коротким. В результате в конце дня он уже не мог дать себе точный ответ, зачем приходил в библиотеку: то ли читать то, что сочинили лучшие умы человечества, проникаясь духом прошедших эпох, то ли любоваться прелестными локонами, бегущими от маленьких ушек к нежной шейке.
Прошло несколько месяцев счастливого и мучительного чтения и любования, прежде чем Олегу удалось познакомиться с девушкой. Они получали книги. Одну из них девушка уронила на пол. Олег поднял... Вечером они гуляли по городу.
Олег узнал, что девушку звали Наташей, что училась она на историческом, мечтала стать археологом и даже то, что была старше Олега на девять месяцев.
– Значит, будешь уважать, – заметила Наташа по поводу последнего во время одной из прогулок.
– Еще чего!- в шутку возмутился тогда Олег.
– Но ты же говорил, что до конца дней своих будешь моим рабом?
– Говорил, но и рабы иногда поднимались на восстания!- не повиновался Олег.
– И чем они заканчивались?- победоносно спрашивала Наташа.
– Поражением, – вздыхал Олег, но про себя радовался: «Как можно не желать поражения от такой милой рабовладетельницы!»
После знакомства с Наташей однообразно-правильный образ его жизни был нарушен. Он так же старательно посещал лекции, с таким же интересом читал книги, беседовал с товарищами и преподавателями. Но как короткая молния в его сознании то и дело вспыхивала мысль: «Что из узнанного будет интересным и для Наташи?» От одного ее имени его душа замирала, пребывая в нескончаемом восторге предстоящего свидания.
В каких только ролях не побывал Олег, развлекая объект своего обожания! Он с умным видом рассуждал о новых течениях в литературе, причинах изменения климата, технике катания на коньках, которые любила Наташа, передразнивал своих преподавателей, известных политических деятелей, подробно разъяснял финт Гарринчи, который, опираясь на свою длинную ногу и заставляя поверить в искренность намерений защитников, резко двигался в противоположную сторону. При этом Олег начинал петлять по тротуару, вызывая недоумение прохожих и задорный смех Наташи.
Особенно Олегу нравилось изображать саму Наташу, точнее Наталью Николаевну, доктора наук, кем она должна была стать в недалеком будущем. Он срывал с ее головы недорогую, но очень модную шляпку, напяливал на себя, хватал валяющийся поблизости булыжник и с серьезнейшим видом ученого, стараясь подражать ее голосу и ее привычкам, принимался доказывать, что в его руках – ценнейшая находка эпохи неолита со следами обработки древнего человека.
Олег рассказывал анекдоты, придумывал байки, пел песни, читал стихи. Был ученым, философом, артистом, шутом...
– Мне с тобой очень интересно! - часто говорила ему Наташа. И эти слова расценивались Олегом как награда, никак не меньшая, чем очень всеми чтимая когда-то – «герой социалистического труда».
Конечно, Олег знал, что есть и другая награда, есть заветные слова... Но их он от Наташи так никогда и не услышал. Да и сам произнести почему-то не решался. Он многого чего не решался. Только однажды, когда они гуляли по городу, он рискнул обнять Наташу, но она вежливо, со словами «не надо, пожалуйста», отвела его руку. А Олег только обрадовался и успокоился. «Не надо, значит, не надо». Ему было хорошо с Наташей и без этого.
А как любил Олег наташины дни рождения, как серьезно к ним готовился, сочиняя ночи напролет письма с серьезными стихами и шуточными поздравлениями! Дорогих подарков он, правда, подарить не мог. Родители давали на неделю пятнадцать рублей. Обходясь утром стаканом чая и бутербродом, покупая днем комплексный обед за сорок пять копеек и наедаясь, правда, досыта вечером, Олег изводил в сутки полтора рубля. Иногда приглашал Наташу в кино или театр, иногда не мог сдержаться, чтобы не купить понравившую книгу. В итоге ничего не оставалось, и купить подарок было не на что.
Смешно сказать, но в первый день знакомства с Наташей Олег подарил ей на день рождения сумку-пакет с изображением нежно прижавшихся друг к другу парня и девушки. Правда, в застойные годы это был довольно ценный подарок. Полиэтиленовый пакет с подобным изображением невозможно было найти, что называется, днем с огнем. И стоил он не так уж и мало – пять рублей (если вспомнить, буханка хлеба стоила четырнадцать копеек).
Во второй год знакомства подарок Олега был еще нелепее. Он подарил Наташе кошелек, в который она могла положить те же пятнадцать рублей, что и ей давали на неделю родители. В шуточном поздравлении Олег, отмечая тонкость кошелька в настоящее время, уверял Наташу в его утолщении в недалеком будущем.
Не отличался оригинальностью и следующий подарок. Точнее, только оригинальностью и отличался. Олег подарил веер, отмечая в шуточном поздравлении, что с его помощью она спасется от зноя летом, но не спасется от жара его пылкой любви ни в какое время года.
Скромными были подарки, но искренними и чистыми отношения. Скромной была студенческая жизнь, но веселой, бурной и счастливой. Однако всему приходит конец. Олегу выдали диплом, направили работать в сельскую местность. Расставаясь с Наташей, он пытался объяснить ей, что разлука – непременное условие будущей счастливой жизни, что без нее не может быть настоящей любви. И хотя Наташа со всем соглашалась, молча кивая головой, Олега пугало холодное равнодушие ее глаз.
Олег каждый выходной приезжал к Наташе и подолгу рассказывал о своей работе, учитывая, что и eй все это еще предстояло и потому должно быть интересно. Рассказывал о несоответствии между тем, что ожидал увидеть и что увидел. Он ожидал увидеть глухую деревню, сидящих на лавочке сплетниц-старушек, обсуждающих каждый его шаг. Уровень умственного развития детей, которых он должен был учить, представлялся крайне невысоким. Однако, как выяснилось, старушкам на лавочке не было до него никакого дела, потому что в поселок городского типа каждый день кто-то приезжал и каждый день из него кто-то уезжал. А все сомнения относительно уровня умственного развития детей у Олега отпали, когда на уроке истории один голубоглазый мальчуган, пульнув из-под парты из рогатки, вдруг поднял руку и спросил:
– А сколько лет было Суворову, когда он вез Пугачева к месту казни?
Олег признался себе, что в четвергом классе и Суворов, и Пугачев представлялись ему одинаково положительными героями, и он никак не предполагал, что кто-то из них мог везти другого на казнь.
Олег рассказывал, Наташа слушала. Олега всегда удивляло ее умение слушать, ее способность, имея минимум знаний по обсуждаемому вопросу, а то и вовсе их не имея, поддерживать разговор, создавать вид, что все это она знает, и что ей, хотя, конечно, интересно, но все-таки немного скучновато. Олег рассказывал, Наташа слушала и тоже что-то рассказывала. Но с каждым его приездом она делала это менее увлеченно и смеялась менее звонко. Олег замечал изменения в ее отношении к себе, но с вопросами не приставал. Впрочем, они сами отпали в день ее рождения, двадцать первого декабря.
Надо ли говорить, что в этот день Олег особенно торопился, тем более, что в подарок он вез не какой-нибудь пакет или веер, а новенький дипломат с двумя томиками избранных произведений Карамзина, которые давно хотела приобрести Наташа. Олегу удалось приехать раньше обычного, поэтому он решил встретить ее у ворот института после окончания лекций. Олег медленно прохаживался, повторяя только что сочиненное:
Пусть пока не греет солнце,
Прячется от стужи пташка;
Будет лето, а пока
С днем рождения, Наташка!
Знал бы Олег, какое его ждало «лето», верно, захотел бы, чтобы автобус, на котором он приехал из поселка, никогда бы не привез его сюда, врезавшись в какую-нибудь цистерну с горючим.
Отмерив, ожидая, не одну сотню метров, Олег, наконец, увидел Наташу. На ней было модное полупальто, светлые брюки, которые очень ей шли и, как признался себе Олег, более устраивали его во время своего отсутствия, чем, скажем, короткое вызывающее платье и прозрачные колготки. Олег готов был побежать навстречу Наташе, как вдруг его ноги остановились, замерли, наполнились непомерной тяжестью. На его разгоряченную голову будто бы вылили ведро ледяной воды. Но после холодной воды часто становится легче. Олегу легче не стало, поэтому, уместнее сказать по-другому: по разгоряченной голове Олега будто бы ударили пыльным мешком! Наташа была не одна! Рядом шел парень и что-то увлеченно рассказывал, нежно сжимая левой рукой ее руку, а правой так же нежно обнимая за талию.
Первое, что захотелось Олегу, это испариться, провалиться, исчезнуть с того места, где он в данный момент находился. Но Наташа заметила его, подбежала и произнесла речь. Кто бы знал, какого напряжения воли стоило Олегу ее дослушать!
– Это хорошо, что я увидела тебя сейчас. Не хочу обманывать тебя, очень перед тобой виновата, ты меня никогда не простишь и будешь прав, но я полюбила другого человека. Он – инженер, намного старше меня, но мне с ним очень хорошо. С тобой тоже хорошо. Но понимаешь, ты много предлагаешь себя, а Алексей много предлагает мне меня. Если хочешь, мы можем остаться друзьями. Если можешь, прости меня. Так получилось.
– Ты ни в чем не виновата, и тебе не за что извиняться! Ты свободна и вольна поступать так, как тебе подсказывает сердце, – выдавил из себя Олег и даже постарался улыбнуться. Хотел бы он посмотреть на эту свою вымученную улыбку со стороны, но много позднее.
– Ну вот и хорошо, что ты меня понимаешь, – сказала Наташа и убежала.
Описать, что было с Олегом дальше, не представляется возможным. Этого не знает никто, и уж точно не сам Олег. При всем желании не смог бы он сказать, где и сколько бродил, погруженный в свои размышления. Впрочем, и размышлять он долгое время был не в состоянии. Получив смертельный удар судьбы, человек часто какое-то время пребывает в оцепенении, не имея сил пошевелиться. Говорят, что потеряв даже руку или ногу, человек первое время ничего не чувствует. Боль заглушается страхом перед случившимся. Не очень верится, но если это так, то нечто похожее было и с Олегом. Тысячи противоречивых чувств разрывали его на части! Он метался по городу то в одном, то в другом направлении и непонятно, как только не угодил под машину. Выбившись из сил, сел на лавочку где-то на окраине города и, наконец, начал приходить в себя.
«Могло быть и хуже, – было первым, о чем он подумал, – если бы подобное случилось после нескольких лет совместной жизни, когда бы я окончательно привык к своему спутнику и не представлял без него жизни».
Подумал Олег и о том, что «он – не первый и, наверняка, не последний, кто удостоился печальной участи неразделенной любви».
«И наконец, – окончательно овладел своими совсем уж было разболтавшимися чувствами Олег, – Наташа права. Что ей от того, что я клялся когда-то сделать ее самой счастливой девушкой? Этот инженер наверняка предоставил ей шикарную квартиру, дачу и машину без всяких перспективных обещаний. Да и как мужчина он оказался посолиднее и попроворнее. А я только ныл и хвастался».
Когда он спокойно все себе разъяснил и когда, казалось, окончательно пришел в себя, вдруг подумал, что в следующий выходной ему не надо приезжать к Наташе, что она ждет не его, что ему не надо больше думать, что интересного ей рассказать.
Олег вспомнил, как однажды, когда он учился на первом курсе, его вызвали в деканат. Тогда он несколько раз прошелся туда и сюда у двери в кабинет, испытывая невольный страх перед сидящими в нем, во власти которых было в любую секунду лишить его стипендии, общежития да и самого диплома, без которого человек в то время не считался полноценным. И хотя повода для подобного лишения у сидящих в кабинете не было, он долго настраивался, прежде чем взялся за ручку двери с надписью «Деканат».
В деканате его попросили узнать, почему не посещает занятия одна девушка, которая жила недалеко от него. Она всегда была веселой, хорошо училась. И как же удивился Олег, когда увидел ее, мрачную, растрепанную, сидящую в углу неубранной комнаты с отрешенными от жизни глазами. Онa не поздоровалась, не улыбнулась, даже, казалось, не узнала Олега. Он так и не смог ничего от нее добиться. И только позднее он узнал, что парень, которого она любила, женился на другой.
Олег вздохнул, посмотрел вокруг себя, как бы пытаясь найти то, что хоть на минуту отвлекло бы его от тяжелых мыслей, но что бы он ни увидел, все возвращало его к прежнему состоянию, окрашенному черным цветом бесконечного пессимизма.
Вот хозяин, вышедший ранним утром на прогулку с собакой, изо всех сил бросает палку. Та приносит, весело виляя хвостом в ожидании лакомого кусочка. «Наверное, я тоже принес бы в зубах эту палку Наташе, если бы только она отказалась от проклятого инженера. – подумал Олег. – Преданные существа, собаки. Преданные и глупые, как и влюбленные. Вернись хозяин после любого грязного дела, любого греха, любого преступления, они все равно радостно будут вилять хвостом».
Взгляд Олега остановился на дворнике, увлеченно махающем метлой. «Делает свое дело, радуется чистоте и дела ему никакого нет до какой-то там любви. Так и надо, надо делать свое дело, наводить чистоту и ни о чем больше не думать».
Олег неожиданно вспомнил Анну Каренину, когда она увлеченно что-то рассказывала Вронскому, а в это время лакей придерживал дверьку кареты, кучер был занят лошадьми. «Они тоже не думали о любви, потому что жизнь – это не только отношения между Вронскими и Карениными, это еще и карета, которая должна быть исправна, и лошадь, которая должна кого-то везти».
– Надо подметать! – решительно сказал Олег и поднялся с лавки.
Утром он уехал в поселок и больше в места своей первой любви не возвращался. Отработав положенное по распределению, перешел работать в газету. А личная жизнь...
После Наташи ему нравились многие девушки, и они были к нему не равнодушны, но что-то уже было не то. Не тот уровень отношений, да и желания не те. Видимо, судьба отводит каждому лишь определенное количество любовных переживаний.
Олег Петрович отошел от окна, вернулся от далеких воспоминаний к лежащей на столе статье. Но снова ее отодвинул, взглянул на календарь и невольно процитировал:
– Пусть пока не греет солнце,
Прячется от стужи пташка;
Будет лето, а пока
С днем рождения, Наташка!
Наушники
Живя со своей драгоценной половинкой Евдокией, Федор, как он сам говорил, тянул на твердую троечку. Наличием пылкой любви, заметно подугасшей за сорок шесть лет совместной жизни, похвастать он, увы, не мог, как, впрочем, и Евдокия, но привычка, заменившая ту самую пылкую любовь, делала их существование ровным, мирным и по-своему счастливым.
Евдокия была потемпераментнее, погорячее. Если у нее случалась неприятность, могло достаться и тем, кто был в этом вовсе не виновен: и коту Ваське, и псу Шарику, и даже чайнику, к которому, как и ко многим неодушевленным предметам, Евдокия относилась как к одушевленному:
– Вижу, что кипишь. Но у меня не десять рук. Подожди, сейчас выключу.
Федор был поспокойнее, порассудительнее, потому списывал горячность супруги на женскую природу, подразумевающую внимание, уговоры с мужской, то есть его, Федора, в данном случае, стороны, и потому прощал супруге упрямство ее вздорного характера, которое часто исчезало само по себе после его спокойных слов: «Какая ты, Евдокия, некрасивая, когда сердишься! Взглянула бы в эти минуты на себя в зеркале... А ведь когда спокойная, то еще очень даже недурно выглядишь и вполне можешь нам, мужикам, нравиться».
– А я не рубль, чтобы нравиться! Надо делать все как положено, тогда я и не буду сердиться!- вспыхивала Евдокия последний раз и успокаивалась.
«Кому известно, как оно для тебя каждый раз положено?- спрашивал себя Федор. – Как ни делай, ко всему придерешься. Все тебе не так, все не этак!»
– Как ты живешь?- недоумевали друзья Федора. – Мужик ты или не мужик? Баб надо держать в ежовых рукавицах! Дашь один раз поблажку, сядут и поедут. Да еще и ворчать будут, мол, «тихо что-то едешь, родимый!»
Федор иногда отмалчивался, иногда поддакивал, но чаще защищал супругу:
– Она у меня хорошая, Евдокиюшка, добрая. Это она только для вида любит немного дыма в глаза пустить, для женского своего утверждения.
– Пожалуй, ты сделал правильный выбор. – соглашались друзья. – Из тебя подчас слова не вытянешь. Если тебе еще и жену такую же, то все равно, куда в гости идти, к вам или на кладбище.
Федор не спорил и только тяжело вздыхал, из чего можно было безошибочно заключить, что переделывать себя и супругу на старости лет, держать «Евдокиюшку» в ежовых руковицах он не собирался. Не собирался и так бы, пожалуй, никогда и не собрался, если бы не эта внезапно нагрянувшая гласность со всей ее видимой свободой и многочисленными сериалами, по мнению Евдокии, душевными и жизненными, а по мнению Федора, дебильными и бессодержательными.
– Перемалывают из пустого в порожнее. – анализировал он. – Она любит его. Он любит другую. Пять серий она переживает, мучается, всячески его завлекает. Наконец, добивается своего: он забывает другую, влюбляется в нее. Но она начинает ему мстить и потому встречает другого. Первый с горя пять серий пьет, и полстраны вместе с Евдокией за него переживает: сопьется он окончательно или нет.
– А чем твой футбол лучше?- защищалась Евдокия. – Двадцать два здоровенных мужика гоняются за одним мячом как пацаны, да к тому же в одних трусах!
В глубине души Федор не очень сильно осуждал сериалы, находя в них какую-никакую, но все-таки любовь. К тому же они успевали уложиться к тому времени, пока Федор еще не укладывался спать. Основные сложности во взаимоотношениях с женой у него начались из-за иностранных боевиков с их беспрестанным визгом, пальбой и мордобоями, которые шли глубокой ночью. Раньше в это время Евдокия мирно улыбалась приятным снам, теперь азартно размахивала у экрана маленькими, жилистыми ручонками:
– Дай же ему, дай! Так ему и надо! Будет знать, как убивать!
Федор лежал то уткнувшись в подушку, безуспешно пытаясь уснуть, то глядя в потолок и размышляя, надо ли кому-то «дать», чтобы «знал, как убивать» или же следует всыпать Евдокии, чтобы вспомнила, что в маленькой комнатушке помимо ее старой швейной машинки и не менее старой, но его собственной гармошки лежал еще и он, Федор, что тоненькая перегородка не может спасти от ревущего в большой комнате телевизора. Но Федор знал, что Евдокия от природы плохо слышала, с годами стала совсем туга на ухо и потому вынуждена была слушать на повышенной громкости. К тому же Федор был убежден, что никакое «всыпание» ни одной проблемы не решит, тем более в тонких вопросах семейных отношений. Он включал настольную лампу, читал книги, листал журналы, терпеливо дожидаясь, когда телевизор устанет визжать и реветь.
Однажды Федор, вконец устав не спать ночами, купил в магазине наушники. Идя домой, он всю дорогу думал, как разъяснить Евдокии цель покупки, чтобы не вызвать гнев супруги.
– Зашел сегодня на старую работу, встретился с друзьями. Смотри, какую штуку подарили! «Бери, – говорят, – у нас много». «Чего ж, – отвечаю, – не взять, если много. Разъясните только, что с ней делать?» «Ничего не делать. Одевай на уши, чтобы никому не мешать, и слушай на здоровье. Хоть приемник, хоть магнитофон, хоть телевизор».
«Это, – думаю, – мне подойдет. Захочется, к примеру, футбол посмотреть, а ты в это время отдыхаешь. А я – бац, наушнички себе на уши. Слышно все, и тебе не мешаю».
Про желательное использование наушников и Евдокией Федор высказаться не решился, зная, что если она откажется от них сразу, то не изменит своего к ним отношения уже никогда. «Будет ли мне легче оттого, – рассуждал Федор, – если Евдокия будет нацеплять наушники только потому, что я так хочу? Вряд ли. Вся соль вопроса в том, что она сама должна сообразить, сама должна догадаться обо мне побеспокоиться». Но Евдокия, к большому огорчению Федора, не сообразила и не догадалась. И ему едва ли не каждый вечер, когда она смотрела кино, приходилось лежать, или смотря в потолок, или листая журналы, но никак не спя.
«Как же так, – недоумевал Федор, – она часто смотрит фильмы о любви и доброте, а сама не догадается этой мизерной доброты проявить? Хочется же, чтобы жена была немножечко и другом. А какой это друг, если не может догадаться воткнуть шнур в отверстие телевизора? Чтобы уснуть в таких условиях, надо неделю работать от зари до зари, и то неизвестно...»
Иногда, когда фильм не кончался особенно долго, и Федор так же долго скрипел на кровати зубами, ему начинало казаться, что если он сейчас убежит от Евдокии, будет жить один в какой-нибудь конуре или на каком-нибудь необитаемом острове, где не только телевизора, ни одной живой души не сыщишь, то и там, когда он будет засыпать, в ушах будут стоять шум, рев и пальба.
Федор глядел в потолок и ругал себя за полную потерю рассудка в тот день, когда он соблазнился красивой внешностью молоденькой Евдокии. У нее были черные волосы, большие выразительные глаза. «Ох, не на то нам, кобелям, надо обращать внимание, устраивая личную жизнь. – с опозданием рассуждал Федор. – Надо было деликатно извиниться и, сославшись на усталость, отправиться отдыхать в соседнюю комнату, оставив свою возлюбленную наедине с телевизором. Тогда-то все и стало бы ясно. А что мне ясно сейчас? Только то, что моя драгоценная половинка никогда и ни в чем мне не уступала, причем никакие ссылки на ее женскую природу, всегда требующую внимания и уговоров с мужской стороны, меня больше не греют и не успокаивают. Я с детства люблю свежий лук и терпеть не могу жареный в супе или картошке, но приходится есть, потому что так любит Евдокия. В выходной я хотел бы сходить на футбол, но должен ехать в гости к теще, потому что так желает Евдокия. Если я мою под краном руки, а Евдокии требуется налить кастрюлю воды, то она, ничего не говоря, подставит ее под струю, как будто там и нет моих рук. А если бы я с этой кастрюлей шел на кухне к газу, она ни за что не уступила бы мне дорогу и даже не повернулась бы боком, чтобы нам легче было разойтись. Да что лук, что кастрюля, если я ни разу не слышал от нее слова «извини», как будто ей никогда и не за что было передо мной извиниться, и ни разу не слышал слова «спасибо», как будто ей никогда и не за что было меня поблагодарить».
Федор глядел в потолок, и в памяти всплывали новые обиды, не замеченные ранее. Но самая тяжело переносимая была в том, что Евдокия не желала одеть наушники. Иногда у Федора тоже возникало желание включить телевизор на всю громкость и не одеть наушники. Он говорил себе: «А если она надумает прыгнуть с третьего этажа, то и мне за ней надо?» Говорил и втыкал шнур наушников в отверстие телевизора. Но думал, конечно, уже не о футболе. «Надо все-таки деликатно поговорить с Евдокией, выяснить, почему она не желает одеть наушники. Только обязательно деликатно, чтобы не вспылила: «Не ахти какой принц, потерпишь! Плохо спать хочешь!»
– Евдокия!- осторожно начал однажды Федор. – Если честно, мне тяжеловато уснуть с работающим телевизором. А на завтра мы договорились с друзьями сходить на рыбалку. Не могла бы ты послушать через наушники?
Евдокия состроила удивленное лицо, как будто ей предложили через наушники услышать голос другой планеты и раздраженно от неожиданной смелости мужа протараторила:
– Я пробовала. Бесполезно. Они кричат в самые уши! Я ничего не понимаю!
Федор обрадовался: «Все-таки пыталась, все-таки пробовала. Раз они кричат в самые уши, как она может услышать?» Но так он думал только сначала. Когда радость немного поостыла, рассудил по-другому: «Как же можно не понять, если через наушники звук идет в самые уши? К тому же можно установить любую громкость! Куда мне тяжелее понять Евдокию, когда она, сочтя за великую трудность подойти поближе, кричит из соседней комнаты, и звуку, прежде чем добраться до моих ушей, приходится огибать холодильник, стиральную машину, шкаф, вмещающий одежду, которую Евдокия не смогла бы износить и за пять столетий! Но может быть, я чего-то недопонимаю, и Евдокия в самом деле не может разобрать, когда наушники кричат в самые уши?» Снова и снова задавал себе вопросы Федор и, не находя ответы, стал спрашивать у знакомых, может ли такое быть, надеясь получить утвердительный ответ, что оправдало бы Евдокию и помогло ему продолжить хорошо к ней относиться. Увы, все только пожимали плечами: «Как же не понять, если они орут в самые уши?»
Что бы Федор ни делал, куда бы ни пошел, думал только о Евдокии, о ее необъяснимом нежелании позаботиться об отдыхающем рядом человеке. Когда ему взвешивали в магазине масло или сметану, он опускал глаза, чтобы показать продавщице, что никак не подозревает ее в нечестности и почему-то вспоминал, как Евдокия, напротив, выпучивала глаза сначала на стрелки весов, потом на лицо продавщицы, стараясь разглядеть в нем черные мысли обвесить ее.
Даже глядя на беззаботно спящего кота, Федор думал о своем: «Вот кому позавидуешь! Вот у кого нервы железные! Никаким телевизором не прошибешь! И любит-то его хозяйка куда больше, чем хозяина!»
Задавал Федор себе вопросы, ломал голову и вдруг вспомнил однажды, что когда он приезжал к теще, то там тоже никто никогда не убавлял громкость, если кто-то ложился спать: ни сестра Евдокии, ни сама теща. «Она же не со зла, она так привыкла!- с новым приступом подступившей радости начал защищать супругу Федор. – В ее семье так принято. Это в моей семье было принято по-другому. У родителей никогда не было наушников, потому, что их тогда вообще не было. Но если мать ложилась отдыхать, то отец садился к телевизору поближе и устанавливал такую громкость, чтобы только-только услышать. И что интересно, в бывшей семье жены никто не видел никаких проблем, чтобы спать при звуке: завалился на кровать, и через минуту – храп громче телевизора. Кстати, любопытно, если храпеть громче телевизора, как отнесется к этому Евдокия?»
Федор улыбнулся своим мыслям, с удовольствием перенеся груз обвинений на тещу. Он вспомнил, что она часто, ни свет ни заря, подергивала его, спящего, за плечо, чтобы он починил изгородь или выкопал картошку, как будто этого нельзя было сделать, выспавшись. Федор вспомнил, что за столом теща могла откусить кусочек от сосиски, а оставшийся, недоеденный, извалять в каше или картошке так, что к нему никто не мог уже притронуться, будто этих сосисок Федор мог купить в наше нелегкое время сколько угодно.
Но ненадолго стало легче Федору. Его телевизор продолжал кричать вечерами, и было по-прежнему непонятно: почему в доме, где росла Евдокия, не убавлялась громкость телевизора, если кто-то ложился отдыхать?
Однажды Федор засиделся в гостях у одного своего старого приятеля, смотрел с ним очередной футбольный матч очередного тура очередного чемпионата и к своему удивлению заметил, что жена приятеля выключила в соседней комнате свет, но приятель не убавил громкость.
– Может, сделаем потише: супруга вроде отдохнуть легла? – предложил Федор.
– Переживет, она привыкла, – отмахнулся приятель.
– Определенно я чего-то не понимаю, если не только у меня, не только у тещи, но и в других семьях.., – в очередной раз радовался Федор, возвращаясь домой.
Вечером он лег спать и не услышал телевизора! Пучки света от него проникали в комнату, но звука не было. «Неужто Евдокия сжалилась, неужто снизошла, неужто что-то пробудилось?»
Сердце Федора тревожно забилось… В комнате не было ни визга, ни пальбы, ни рева! Но он все равно не мог уснуть. Раньше он не мог уснуть от раздражающего шума, теперь не мог уснуть от непривычной тишины.
«Интересная штука получается. – размышлял он. – Иной раздает все налево и направо, все дела свои готов бросить, чтобы помочь кому-то, но все настолько привыкают к его доброте, что даже ее не замечают. А стоит какому-то скряге что-нибудь кому-нибудь дать, вечно недовольной брюзге произнести доброе слово, и все уже готовы заключить его в свои объятья, расцеловать всего до смерти, чуть ли даже не в то место, на которое он садится».
Думал Федор, думал... Ворочался с одного бока на другой, ворочался... Скрипел кроватью, скрипел... И наскрипел на свою шею. Наворочился на свою беду. Выдернула Евдокия шнур наушников из телевизора со словами: «Плохо, видно, спать хочешь, если не лежится спокойно!» И наполнилась опять комната иностранной речью с русским переводом, прерываемая пальбой и драками.
Но не сильно на этот раз расстроился Федор. «Женская гордость – штука сложная. С ней сразу не совладаешь. Главное, что Евдокия первый шаг сделала. Теперь дело пойдет в гору», – разъяснил себе он и впервые крепко уснул, хотя еще не кончил работать телевизор.
Как дед Матвей лечил от алкоголизма
Прочитав в газете объявление про излечивание от алкоголизма за один сеанс, дед Матвей забегал по комнате. Разве что раскаленная плита по своей температуре могла сравниться с его гневом.
– Ну, хамло! Ну, ворье! Развелось обманщиков и шарлатанов, деться некуда! Неужто не дотюкают алкаши своими дубиноголовыми мозгами, что от этого дела — одно лечение: не пить?
– Может, правда, излечивают?- возразила жена.
– Деньги они высасывают, а не излечивают. Хочешь, я мужиков нашей деревни тоже враз вылечу?
– Сам-то вылечись для начала!
– Не веришь...
Матвей взял листок бумаги, написал на нем что-то, и уже на следующий день все обсуждали объявление, приклеенное на дверях его дома:
«Желающих вылечиться от алкоголизма жду в воскресенье, в десять часов утра. Излечиваю за один сеанс! Бесплатно!»
Давно не помнила деревня такого массового оживления. Особенно были взволнованы женщины. Обычно обсуждая при встрече очередную серию очередного сериала, в эти дни говорили только о предстоящем сеансе.
– А вдруг вылечит? Чем черт не шутит!
– Вряд ли. Наши мужики и в гробу, наверное, руку за стаканом тянуть будут.
– На всякий случай их надо все же в выходной к Матвею отправить.
В воскресенье, ровно в десять, изба Матвея была заполнена.
– Как же ты, чудак-человек, излечивать нас будешь, если мы добрых полсотни лет к еде без рюмки не прикасаемся?- спрашивал от имени присутствующих Иван с носом, внешне если чем и отличающимся oт спелого помидора, то только большей степенью красноты. В его голосе звучала даже не уверенность в обреченности намерений Матвея, а скорее сочувствующее прощение и благодарность за шутку, хоть и неудачную, но немало всех повеселившую.
Матвей обвел собравшихся хитрым взглядом и торжественно отчеканил:
– Минуточку внимания! Сеанс начинается! Отныне и навсегда вы, родные мои алкоголики, будете прикладываться к еде без рюмки! Пить я вам не дам и отсюда никуда не выпущу! Сеанс окончен!
Матвей захлопнул дверь и закрыл ее на засов. Затем подошел к форточке с улицы и продолжил:
– Сюда вам ваши родные все необходимое приносить будут. Я их оповещу. Все, кроме бутылки, конечно. И, конечно, кроме того, что между прутьями решетки не пролезет. Я ее специально установил, чтобы вы вылезти не смогли. Двери у меня дубовые, засов железный. Так что лечитесь спокойно.
– Это ты что же, ем-хары-мары, тюрьму здесь устроил?- заметались по комнате разволновавшиеся «больные». – Открывай сейчас же, психиатр хренов! Не то мы твою больницу живо в щепки превратим!
– Если выйдите. А как еще, скажите, вас от алкоголизма излечить?
– Если не знаешь, зачем и брался, да еще за один сеанс?
– За один и есть, но длиться он будет до тех пор, пока у вас тяга к спиртному не пропадет. Месяца три, думаю. До начала посевных работ. Телевизор стоит. Библиотечку я вам подготовил. Неделю книги отбирал. Туалет – в сенях. Лечитесь на здоровье, землячки.
Матвей закрыл форточку и пошел в расположенную рядом с домом баню, куда переселился вместе с супругой. Днем он снова подошел к форточке.
– Все в порядке, родных ваших обошел, сказал им, что вы согласны месяца три у меня пожить, чтобы от алкоголя отвыкнуть. И они – молодцы, с пониманием отнеслись. «Раз надо, – говорят, – значит, надо». Многие обрадовались. Видать, здорово вы дома со своей пьянкой надоели! «Мы не только им, пьянчужкам своим, – говорят, – еду носить будем. Мы и тебя не забудем. И закусить принесем, и выпить. Тебе можно. Спасибо за доброе дело, которое ты для нас и мужиков наших делаешь. Когда-нибудь и до них это дойдет». Ну я пошел. Еду вам варить. Опять же бесплатно.
– Подожди, Матвей. – взмолились мужики. – Не чуди. Пошутил и будет. Отпусти. Что же мы у тебя без работы прозябать будем! Каждую минуту в стране выпускается два холодильника, три стиральные машины...
– Это не сейчас, это раньше выпускалось!
– Не важно. Нам же надо и забор подремонтировать, и инвентарь к севу подготовить, и женам по хозяйству помочь.
– Много ли от вас помощи, когда пьете? Я же говорю, жены рады, что вы от алкоголизма у меня лечитесь. Хотя вижу, лечиться вы не желаете.
– Ясное дело, не желаем. Алкоголь, сам по себе, лекарство от всех болезней. С содой – от желудка, с медом – от простуды. От нервов, от стрессов... Мысли интересные появляются, когда выпьешь, перспективы…
– Иллюзии это, а не перспективы.
– Без иллюзий в сером быте однообразной жизни тоже плохо.
– А зачем тогда пришли ко мне?
– Интересно было послушать, как ты лечить собрался.
– Послушали?
Матвей задумался, почесал затылок.
– Ладно, открываю дверь. До посевной пьем сегодня последний раз. И за ваш счет. Не зря же я старался. Одни решетки целый день варил.
Домой с «сеанса» «пациенты» возвращались поздно и сильно покачиваясь. Сам Матвей уснул за столом.
– Ну что, вылечил?- ехидно спросила утром жена.
– Будет тебе злорадствовать. То, что мы посидели, тоже неплохо. Жизнь свою вспомнили, войну.
– На трезвую голову нельзя, конечно, вспомнить?
– Можно, конечно. Но не то. Не так души соприкасаются. И установку я им все-таки дал. Думаю, теперь в деревне пить будут меньше.
Сказал, как в воду глядел. Меньше стали пить после «сеанса». А если кто-то срывался, уходил в запой, окружающие ему говорили:
– В чулан к Матвею захотел?
И пьющий трезвел на глазах.
Как у Цезаря, не получилось
Слесарь Федор Птичкин не так уж много пил. Но если начинал, то отрывался по полной. «Учили меня отец мой и мать, гулять так гулять...», – улыбался Федор, вспоминая Окуджаву и пил до такого состояния, что утром приходилось спрашивать у друзей: «Что там было вчера?»
Как правило, вчера у Федора ничего хорошего не было. Или говорил не то, что кто-то желал услышать, или терял что-то сам, или что-то само куда-то девалось. Но если даже и ничего не терял, и ничего не девалось, все равно на пиджаке появлялись пятна, ничем не отмываемые, из-за чего его приходилось выкидывать. А если и пиджак оставался чистым, то тогда на брюках обязательно образовывалась такая дырища, зашить которую уже было невозможно.
Но читал как-то Федор какую-то историческую книгу, и попались ему на глаза слова Юлия Цезаря: «Когда бы я не пил, у меня были только неприятности, поэтому я перестал пить вообще!» Понравились Федору эти слова и решил он завязать со спиртным окончательно и бесповоротно.
– Жизнь и так прекрасна!- сказал он себе. – Надо заканчивать!
Сказано – сделано. День не пьет, два. То есть все выходные. Жена даже похвалила:
– Можешь же, когда захочешь. И что плохого? Футбол посмотрел, книгу почитал. Ничего не потерял, ничего не измазал.
Ничего Федор не сказал, пришел на работу. А ему мастер:
– Вижу, сегодня не с похмелья. И руки не трясутся, и станки быстро наладил. Вот так бы всегда!
– Да что это подвиг какой?- смутился Федор. – И мыслей-то нет про спиртное.
– И хорошо, что нет. Гони их к черту, как появятся. Каких-то пару часов покайфуешь, а потом туман в голове, и наутро приходится про вчера спрашивать.
Пришел Федор домой с работы. Жена встречает:
– Вижу, вижу твой твердый характер, твою железную силу воли. Молодец, так держать. И мне спокойнее.
На работе мастер опять:
– И на этот раз трезвый. Ай да Федор, ай да сукин сын! А говорят, алкоголизм – болезнь тяжелая и без докторов лечению не подлежит. Вижу, разговоры эти – не для нашего Федора.
Дома жена:
– Сегодня по телевизору – футбол. Не удивлюсь, если наши у испанцев выиграют. А почему бы и не выиграть? Ведь может же мой Федор не пить!
Мастер на работе:
– Федор, ответь мне, только откровенно, неужели тебя к стакану даже не тянет? Неужели ты так резко к этому делу стал равнодушным?
– Абсолютно. Как вспомню, тошнота появляется.
– Но ведь выпьешь, веселее все же. И песни попеть хочется, и жизнь веселее кажется!
– Не знаю, не знаю, спросите у тех, кто пьет. Им виднее. Только думаю, иллюзии все это.
Дома жена:
– Наши испанцам все-таки проиграли. Но ты, Федор, на них не равняйся. Не пей! Так будет лучше, так будет правильней!
Прошло три месяца, как Федор не пил. А может, и все четыре. Точно никто не измерял. И очень это всем нравилось. Жена каждый день отмечала поведение Федора мелкими моральными поощрениями:
– Теперь ты, Федор, и сам, наверное, видишь, что трезвый образ жизни – верный путь. И на работе все в порядке, и не пропадает ничего и костюм всегда чистый.
И на работе мастер всегда ставил Федора в пример другим:
– Все бы так. И станки всегда в порядке, и жена дома не нарадуется.
Прошло шесть месяцев, как Федор не пил. А может, даже и все семь. Жена не забывала каждый день морально поддерживать свою половинку:
– Раньше-то, бывало, и в магазин боялась тебя отправить, как бы вместо колбасы да масла бутылку не купил. А сейчас совершенно спокойно говорю: «Принеси-ка, Феденька, молочка с хлебом, а то я сегодня забыла».
Пошел Федор в магазин. А навстречу – сосед. Раньше частенько Федор с ним выпивал.
– Слышал, не пьешь. Молодец! Ничего в этой пьянке хорошего нет. Но мне с собой уже поздновато бороться. Опять с бутылкой иду. Хочешь, присоединяйся. Если по чуть-чуть, никто тебя и не раскусит.
Подумал Федор, подумал, да и махнул рукой:
– Честно тебе, сосед, скажу, молчали бы дома и на работе про это дело, не напоминали бы каждый день, и проблем бы не было. А так больше не могу. Наливай по чуть-чуть.
А по чуть-чуть Федор не умел...
Что на роду написано, того не миновать
Алексей Зонтиков был в жизни человеком крайне осторожным и крайне внимательным. Прежде чем перейти улицу, обязательно посмотрит и налево, и направо и перейдет ее только тогда, когда никаких машин в поле зрения не останется, даже тех, что уже перед ним проехали.
Весной, когда вокруг таяло, Алексей особенно боялся висящих на крышах домов сосулек. Дома были высокие, сосульки большие. И если бы они сорвались... Поэтому как средство защиты от сосулек Алексей очень долго носил весной толстую меховую шапку.
И вот идет однажды предусмотрительный Алексей в меховой шапке, время от времени наверх поглядывая, но тут откуда ни возьмись люк на пути открытый... Впрочем почему откуда ни возьмись? Очень даже ясно откуда: крышку от него кто-то предприимчивый отнес на металлолом с целью выручки денег.
...Вылез Алексей из люка, потер ушибленное место и стал вдвойне осторожен. Идет по улице и смотрит то вверх, на крышу, то вниз, на землю, чтобы избежать всех бед, и сверху, и снизу. Но тут-то его кто-то гаечным ключом по плечу и постучал. Осторожно постучал, чтобы больно не было: ключ-то тяжелый. «Не будет ли, – дескать, – закурить, а заодно и денег лишних?» Забрали у Алексея все, с чем он вышел в магазин. Расстроился Алексей, снял шапку меховую, вытер пот устало... А тут-то ему сосулька на голову и грохнулась. Причем, самая большая и с самого высокого дома. Что на роду написано, того не миновать! Судьба, одним словом!
Списанные жизни
Вагон стоял в каком-то парке, далеко от вокзалов. Был он старый, замызганный. Краска, когда-то ярко-зеленая как весенняя трава, облезла и создавала вид крайне удручающий. Так удручающе чувствует себя дама, когда-то перезагоравшая на солнце, а ныне уставшая в поисках мази, чтобы ее новая шоколадная кожа не выдавала все то бледное, некрасивое, что под ней осталось. А когда-то вагон был новый, ухоженный. Полугодовые ревизки и годовые ремонты приводили его в тот вид, который позволял ему без устали летать между двумя столицами. Но всему свое время. Люди тоже по юности летают, но с годами только мечтают о далеких мирах и смиренно дожидаются своей последней станции.
Один из таких «людей», ежемесячно отстегивающий за свое проживание и проживание платящих ему жильцов какую-то сумму какой-то фирме Иван Петрович Охлобыстин, когда-то уважаемый всеми преподаватель, позднее менее уважаемый, но более материально обеспеченный проводник и, наконец, никому не нужный пенсионер, проснулся рано. Выцветший, обшарпанный циферблат стоящего на столике будильника все-таки сумел отразить не только пухлую, непроспавшуюся физиономию Ивана Петровича, но и показания стрелок: четыре минуты седьмого. Это время было бы даже московским, если бы они не спешили на две минуты в сутки. Так рано Иван Петрович проснулся не по армейской привычке. В армии он не служил вовсе по многим уважительным причинам, главной из которых, по его словам, было «нежелание кого-то защищать. Защищать – все равно драться, что ведет к новому мордобою». Так рано он проснулся потому, что спал всегда, когда его организм был способен спать, и сейчас наступило тяжелое время, когда организм оказался не способен.
Проснувшись, Иван Петрович попытался улыбнуться новому дню. Но поскольку он не сулил богатого разнообразия событий, улыбка получилась очень недолгой, вымученной, после которой лицо вновь спряталось за привычную мрачную оболочку, удобную для его ленивого духа. Так уставшее ноябрьское солнце на мгновение выглядывает из облаков, бросая на землю остатки тепла, чтобы вновь в них скрыться. Минут тридцать Иван Петрович лежал на полке, стараясь вспомнить что-нибудь приятное из прожитой жизни. И ему это почти удалось. Удалось, потому что в памяти всплыла очаровательная улыбка Оленьки, его первой любви. Почти, потому что вышла она замуж не за него, простого смертного, а за преуспевающего бизнесмена Петра Лохова.
– Биз-нес-ме-на! – по слогам вслух растянул Иван Петрович ненавистное ему сочетание гласных и согласных и откинул наконец одеяло.
Активно сделал десять приседаний, десять наклонов вперед, чуть меньше – назад и в стороны. Расправил спину, отвел плечи и, не найдя ответа на вопрос: «Почему врачи рекомендуют следить за осанкой, если мне, сгорбленному, комфортнее?», завалился на полку в поисках новых приятных воспоминаний.
– Это я уже где-то читала. – выразила свое недовольство таким фактом вошедшая в служебное купе Вера Павловна, жена Ивана Петровича. Жена не по паспорту, жена по жизни, не в пример ему отличающаяся бодрым расположением духа и готовностью к повседневному труду, к коему она и прибегала с шести утра до девяти вечера, если только ей не попадалась какая-нибудь книга или какой-нибудь журнал, все равно какие, ибо ее любознательность не знала границ. – Вспомнила, у Гончарова. Но я тебе не Захар, да и ты, извини, далеко не Обломов. То был человек мыслящий, позволяющий себе ничегонеделание по весьма уважительным причинам, кроющимся в социальных условиях.
– Это лозунги для детей. Все в этой жизни идет по одним и тем же законам. Чем Лохов не Штольц? Кому нужна его предприимчивость? Был комсомол, он – первый секретарь. Сейчас многое деньги решают. Он – опять первый толстосум. Ему все равно куда, лишь бы впереди. Обломов как человек повыше будет, но он для меня тоже не образец. И тем более не идеал. Все они, Печорины, Онегины, Обломовы... какие к черту герои своего времени? Бездельники, мучающиеся в поисках смысла жизни! И равняться на них я не собираюсь.
– Да ты и ничего не собираешься. Они хоть ищут что-то. Для чего зарядку-то делал?
– Чтобы лежать и рассуждать.
– И о чем же?
– Допустим, я знаю, как побороть преступность.
– Интересно и мне узнать было бы.
– Изнасиловал, убил. И тебя так же. Медленно, смакуя, со всеми твоими стонами и причитаниями. На всю страну показывая по центральному телевидению. Каждый вечер. Вместо сериалов. «Сегодня тридцать седьмая серия. Поймали того-то... Он убил того-то... И вот ему за это...» Можно утюжком погладить горячим... Можно руки поломать... Тут надо подумать... «Продолжение завтра!»
– На всю страну-то зачем?
– Чтобы другим не повадно было. Чтобы каждый из крови жаждущих знал, что его ожидает. И чтобы никаких адвокатов. У убийцы не должно быть адвокатов.
– А может лучше все-таки сериалы или хотя бы футбол?
– Поздно. России в нем уже никогда ничего не добиться.
– Она же призер чемпионата Европы?
– Попы она, может, и призер. А Европы призер один, – Хиддинк. Он всех вытаскивал за уши, за кого только ни брался: корейцев, австралийцев. Не пригласили бы его, еще был бы шанс самим что-то завоевать. А сейчас, чтобы ни выиграли, – его заслуга. Хиддинк научил. А Хиддинк – это Голландия.
– Так что же, и армейцы кубок УЕФА не завоевали?
– Нет, конечно. Завоевали бразильцы.
– И «Зенит» без наград?
– Без них. Адвокат тоже голландец.
– Бог с ним, с футболом. Но смаковать по телевидению муки преступников никто не будет.
– Чтобы детей пожалеть?
– Сейчас дети такие встречаются, ночью, в подворотне... Спасибо, если нас пожалеют. Дело в другом. Телевидением кто-то руководит. А тот, кто руководит, имеет доступ к кормушке. А тот, кто имеет доступ к кормушке, в нашем, капиталистическом обществе всеобщего хапужества и личного карьеропреуспевания при полном равнодушии к голодающим, потому как доступа к кормушке не имеющим, сам – преступник на девяносто девять процентов. И зачем же преступник своему брату преступнику делать плохо будет? Тьфу! Опять пельмени сгорели! Второй раз сковороду драить! С кем поведешься...
Вера Павловна побежала к газовой плите.
– А ты масла побольше клади. – крикнул вдогонку Иван Петрович. – Кашу маслом не испортишь.
– Но если масла больше, чем каши? – донеслось до него.
– Так вот я и говорю, – продолжил Иван Петрович, когда Вера Павловна вернулась, – олигархи же не дураки, чтобы деньги под подушкою хранить. Они у них в банках. А банки у кого? У государства. Стало быть осталось просто раздать все их деньги учителям, врачам, пенсионерам поровну, а на вопрос олигархов: «На каком основании?» ответить: «Вы же ничего не умеете. Вы же не изобрели радио, не написали новые «Мертвые души», сами ими будучи, вы же просто пробрались к угольной или нефтяной кормушке, сказали, что «это – мое!» А оно ведь – не ваше, оно – народное».
– Хорошо рассуждаешь. Жалко вхолостую. Написал бы что-нибудь, отнес в издательство...
– Спасибо, у меня пока живот не дует.
– При чем тут живот?
– Объясняю. Когда, если сказать правильно, по-медицински, выпустишь воздух из кишечника, а, по простому, по-русски, пукнешь, то никакой трагедии и не испытываешь. Наоборот, чуть-чуть даже приятно. Но если кто-то другой... даже если родной и близкий человек...
– Чуть-чуть будет неприятно.
– Совершенно верно. Такая, человек, – эгоистичная скотина! Такое животное! Животному-то еще одинаково, от кого исходит. Человеку мало сожрать кучу впечатлений и смачно после этого пукнуть. Ему надо, чтобы нюхали другие и говорили: «Надо же, как приятно!» А ведь человек – это и Пушкин, и Гоголь, и Достоевский! Такое вот противоречие!
– Никакого противоречия! Кто-то, может, и пукает, но Пушкин, Гоголь и Достоевский пишут. Красиво пишут. Точнее, к сожалению, писали.
– Вот ты и ответила на «отнести в издательство». Туда сейчас все прут. След после себя норовят оставить. А кто, спрашивается, эти следы изучать будет? Ехал я как-то в электричке. В вагоне – человек сто пятьдесят. Большинство в окно смотрело, кто-то наушники нацепил, кто-то в телефон уткнулся… И только шесть человек читали. Прошел по вагону, пригляделся. У одного – газета «Спорт-Экспресс», у другого – что-то «Из жизни Звезды» (помню, еще желание возникло приписать через дефис не совсем красивую, но очень точную рифму). У двоих, по названию определить можно было, – детективы. И только один читал Булгакова. Читал на пятидесятой странице. Спрашивается, когда этот единственный из вагона человек с хорошим вкусом доберется до сегодня издающихся? Ты, Павловна, – умная женщина. Скажи мне, должен человек с хорошим вкусом прочитать Пушкина?
– Обязательно. Кто из нерусских еще так раскрыл душу русскую!
– А Гоголя?
– Непременно. Когда еще так посмеешься сквозь слезы?
– А Толстого?
– Обязательно. И Льва, и Алексея.
– А Достоевского?
– В первую очередь. И не один раз.
– А должен человек с хорошим вкусом каждый день мыться?
– Как же без этого?
– А работать?
– Куда же денешься?
– А с детьми поиграть?
– Что может быть приятнее?
– А поспать хоть немного?
– Не без этого. Но лично я должна срочно помешать пельмени, чтобы мне не пришлось драить сковородку третий раз.
– А если этот единственный в вагоне человек, читающий других, закроет Булгакова и тоже захочет оставить после себя след?- рассуждал Иван Петрович с собой, пока Вера Павловна не вернулась. – Никто не хочет прожить жизнь просто так. Фильм был когда-то, про Пугачеву, «Женщина, которая поет». Собирается она на гастроли. Муж ей: «Очередной поход за славой?» Пугачева: «Почему за славой? Просто поход». А ему бы сообразить: «Если просто поход, то возьми рюкзак и иди!»
– Ты полагаешь, – подключилась Вера Павловна, – что если певице Гурцкой предложить зрение взамен славы, то она пожелает так и остаться слепой?
– Я даже полагаю, что если Абдулову дать возможность подняться из гроба, вернуть ему жизнь при условии, что его сыгранные роли все сразу забудут, то он в этом гробу так лежать и останется.
Узнать из уст Ивана Петровича, почему не принял бы Абдулов жизнь взамен на известность Вере Павловне не удалось, потому что в вагон постучали. Вера Павловна побежала в тамбур и увидела открытую улыбку жильца-клиента пьяного Павлика, едва стоящего на ногах и потому держащегося за поручень.
– Ковыляющий по прямой дороге опередит бегущего, сбившегося с пути. – похвалила Вера Павловна. – Давай сто рублей за ночлег и ложись скорее спать, родимый.
– Сверх меры подобает спать мертвым, а не живым, – удачно напряг остатки мозгов Павел, протолкнул свою котлетически сложенную фигуру в показавшуюся ему сегодня весьма узкой торцевую дверь вагона, пролез в свое купе и завалился на полку.
– Остальные будут через час, – успел он бросить, засыпая.
Когда-то бизнесмен, ныне перебивающийся временными заработками Аркадий, недавно вышедший из тюрьмы Серега (так он просил всех себя называть из-за любви к певцу) и приехавший с целые заработать Максим действительно были через час. Они подвинули спящего Павлика к стенке, расселись на полке и разложили на столике привычную повседневную трапезу из трех полторашек крепкого «Арсенального» пива, трех банок говяжьей тушенки, двух буханок черного хлеба и, конечно же, шести пачек супа быстрого приготовления, неизменного и всегда вкусного блюда. Всегда вкусного потому, что съедалось едоками после длительного пребывания на свежем воздухе, что творцы-изготовители придумали усилители вкуса, что нужен только кипяток и не нужен ни костер, ни газ, ни тем более микроволновая печь, ничего из которых у квартирантов вагона как раз и не было.
– Не понимаю, – не то у себя, не то у товарищей спрашивал Аркадий, врезая затупившееся лезвие ножа в банку с тушенкой, – если мясо вреднее, скажем, гречневой каши, то почему оно дороже?
– А я другого не понимаю, – бубнил Серега, нарезая хлеб, – неужели продавцам жалко пакетик за двадцать копеек, чтобы прикрыть засохшую треть буханки, не поместившуюся в первый пакетик? Заставить бы их самих грызть...
– Что касается первого вопроса, – попытался помочь друзьям Максим, – то мясо дороже каши по той же самой причине, по какой водка дороже пива. Со вторым вопросом еще легче. Экономят. Ты и сам сейчас закурил от спички, как будто на зажигалку денег нет.
– Убедил, философ. – согласился Серега. – Экономить, созидать, зарабатывать... Это по мне. Это наследственное. У меня и отец лезвие бритв точил, чтобы пореже покупать новые, а дед ухитрялся спичку на четыре части разделить. Да что там говорить! Мой земляк, помещик Прохоров, всю жизнь в куртке с заплаткой проходил, как будто ему одеть было нечего. Он, что, жлоб какой? Нет, прекрасный человек. Но у него принцип – созидать!
– Тогда бы пошел прикурить от горящей топки, – не желая обидеть собеседника, предложил Максим, – еще больше насозидал бы. Только смотри нос не подожги.
Сказать, что нос у Сереги был большой, значит, сказать не совсем точно. Сначала он опускался от межбровья довольно ровно, но затем делал такой крутой изгиб вверх, что образовывался не тупой и даже не прямой, а довольно острый угол.
– А я что, виноват? У отца был прямой нос, у матери прямой. Видимо, по пьяни сделали, – предположил Серега, доказав всем, что кроме экономии и бережливости в кладовой его сложного многогранного характера и с наличием самоиронии тоже все было в порядке.
Немного подумал и уже в плане самозащиты сделал недобрый комплимент собеседнику:
– Сам-то зубы вставил бы. Для взгляда любимой девушки бережешь свой гнилой, единственный на всю ротовую полость?
– Зато чистить знаешь как удобно? Со всех сторон доступен. Да ты не сердись. Все мы на этом свете по воле случая. И то, что я здесь cейчас сижу, ем и пью, говорит только о том, что когда-то моему отцу было хорошо. И где он сейчас, мой отец, одному богу известно.
– Братва! – прекратил соревнование в острословии Серега. – Стаканы налиты. Тушенка открыта. Супешник заварился. Базар временно прекращается.
Телевизора у друзей не было. Не было и компьютера, и даже приемника. Не было ни газет, ни журналов, ни книг. Да если бы и были, почитать бы не удалось. Последняя свеча догорела вчера, а на новую не хватило денег. Много заработать сегодня не удалось. Поэтому после быстрого, но аппетитного пережевывания «базар» возобновился. И возобновил его Серега, имеющий к названию слова самое близкое отношение, ибо зарабатывал себе на жизнь он именно на этом самом базаре.
– Говоришь, одному богу известно? Смотрю я, что на земле нашей грешной творится в последнее время и все больше склоняюсь к мысли, что на девяносто девять процентов его нет. Один процент оставляю на то, что это не доказано. Но если как раз на этот процент и приходится истина, и он все-таки есть, то он – большая свинья!
– Это ты зря так, Серега. – возразил Максим. – Сам же сознался, «на земле нашей грешной»... А теперь хочешь все на бога переложить. Даже акт любви в конечной стадии, припомните, если еще в состоянии, – акт насилия! А сколько раз мы обижали друг друга, забывая, что слово тоже убивает!
– Завидую я тебе, Макс, немного. Я знаю, что умру, и ничего больше не будет. Все кончится. А ты, как шахидка, веришь, что после смерти тебя что-то ждет. Но ты хоть вагон-то не взорвешь, пока я за пивом схожу?
– А мы вместе сходим, прогуляемся.
– Говорил же, берите если не пять, то хотя бы четыре, поберегите ноги. Но дурной голове.., – вмешался Аркадий.
– С твоими капиталами только и брать по пять. – усмехнулся Максим. – Только не обижайся.
– Как же на правду-то? Эх, жизнь. Когда-то у меня все было. И жена, и квартира, и дача. Отдыхал, где хотел и как хотел. Потом началось. Вышел как-то из джипа купить бутылочку пива, кто-то влез, украл документы, очень важные документы. Бизнес расклеился. Жена ушла. И покатилось все по наклонной плоскости.
– Не переживай. По теории вероятности если по случаю все потерял, то почему бы не выпасть случаю, по которому все приобретешь? – ободрил Серега. – Если, конечно, жена, дача и квартира для тебя – все. Есть вещи и более значимые. Например, здоровье.
– И какого черта тогда за пивом собираетесь?- донеслось из служебного купе. – Завтра на работу не попадете, в долг больше на ночлег не пущу. Предупреждаю, на вокзале спать будете. И раз уж я взяла слово, напомню, кто-нибудь из вас сходит в туалет по-тяжелому, извините за прозу, я ему устрою такую поэзию, что он от страха все стихи вспомнит, что в школе учил. Только в газетку... и в топку. Там сгорит.
– Не беспокойся, Павловна, – выступил от купе Аркадий, – у кого-то крыша съехала. Больше не повторится. А что касается здоровья, я когда пью и курю, есть не хочу. Очищаюсь почти по Малахову. Давно, кстати, хочу его спросить: «Если я после занятий спортом всегда хочу выпить и покурить, то надо ли мне им заниматься?»
– Надо. Боксом. Чтобы тебе там рожу набили, а выпить и покурить не дали.
– Зря ты так, Павловна. Все люди – потенциальные алкоголики. Хорошее настроение всегда лучше, чем плохое. А когда выпьешь, настроение улучшается.
– А когда выходит?
– В преодолении кризиса тоже есть своя прелесть.
– Тратить свои кровные, чтобы потом кризис преодолевать? Лучше бы почитать что-нибудь купили или в кино сходили. Уж поди и не помните, когда последний раз в кинотеатре были?
– За друзей по купе ответить не могу, а я лично.., – напрягся Серега, – смотрел «Зеркало» Тарковского.
– Давненько, значит. Ну и как?
– Да никак. Две трети зала вышли из кинотеатра с половины сеанса, и я – вместе с ними. Одного потом спрашиваю: «Что-нибудь понял?» «Нет, – отвечает, – сейчас пойду седьмой раз смотреть, думать».
– А ты лучше за пивом?
– Да уж лучше за пивом, чем думать, не зная, о чем. Пошли, братва, пока все магазины и ларьки не закрылись.
«Братва» пошла, оставив в купе спящего Павлика.
– Ну а ты Тарковского понимаешь?- спросила Вера Павловна Ивана Петровича.
– Я не только Тарковского, я многого в жизни не понимаю. Не понимаю, как это, вселенная бесконечна? Не понимаю, как люди, не летая в космос, догадались, что Земля – шар да еще и вертится? С трудом верится, что она, а значит, и я вместе с нею несемся со скоростью несколько километров в секунду. Когда я в автобусе еду или в поезде, все понятно. Не понимаю, почему девятого мая в Москве разгоняют облака на соседние области? В них ветеранов войны меньше? Не понимаю, почему в вагоне пахнет горелым, если уже давно приготовленные пельмени мы съели?
Вера Павловна втянула в себя воздух, и глаза ее округлились.
– Горим!
Наперегонки помчались хозяева вагона в купе, где отдыхал Павлик. Открыли дверь, и ужасная картина представилась их взору. Свечка, до ухода жителей мирно стоявшая на столике, освещая скромный интерьер купе из нескольких матрацев, одеял и пальтушек, как одинокий фонарь на столбе освещает ночь, участок лежащей под ним дороги с кустарником по краям, от хлопка двери упала на полку, на подложенный под голову свитер Павлика. Свитер долго тлел под бесчувственным хозяином, наконец схватился и ярким пламенем перекинулся на стену.
Иван Петрович метнулся в служебку за ведром с водой, к счастью приготовленной Верой Павловной для утреннего мытья полов, проклиная специалистов-строителей, одевающих вагон в материал, сгорающий за двадцать минут, плехнул на стену со свитером, успокоив пламя, но так и не приведя в чувство мертвецки пьяного Павлика.
– Это же надо, так нахлебаться!- с досады сплюнул Иван Петрович на пол, сознавая, что все равно теперь купе с пола до потолка драить.
– Не судите других, да не судимы будете. – заступилась Вера Павловна. – Всякое с человеком может статься. Еще неизвестно, куда нас со временем занесет. Человек трое суток не спал, работал. Вот и развезло.
– Скажи лучше, куда тебя занесло, когда я за водой побежал? Что ты на третьей полке, под тряпками, искала? Ты же говорила, когда мы познакомились, у тебя нет денег?
Пребывающую в затруднительном положении гражданскую жену Ивана Петровича выручили вернувшиеся с пивом жильцы – квартиранты.
– Сколько раз давали слово, больше в рот не брать спиртного. Но, новый поворот.., – пел Аркадий.
– Посмотрим, как вы сейчас запоете, – пробурчала Вера Павловна, открывая дверь.
Найдя свое купе, когда-то чистое и светлое, грязным и закопченным, Аркадий петь прекратил, Максим присвистнул, Серега ударил по щеке спящего Павлика:
– Посмотри, чудо, что ты здесь учудило! И как ты теперь собираешься рассчитываться за мои испорченные шмотки, за шмотки своих товарищей?
Павлик наконец открыл глаза, уселся на полку и произнес после долгого размышления:
– Как же я смогло это учудить? У меня сил настолько не хватит.
– Хватило. А вот хватит ли у нас денег, чтобы рассчитаться с хозяевами вагона за материальный и моральный ущерб? В гробу я видел такие заработки. Я лично завтра отчаливаю домой, – доложил Максим.
– Тебе легче. А у нас нет дома. Мы остаемся. Павлик завтра будет штукатурить. Пол, потолок, стены драить. А мы с Серегой – руководить. – ответил за товарищей Аркадий и запел. – «Сколько раз давали слово, больше в рот не брать спиртного...» Павлик, подпевай!
Пародии и подражания
Листая страницы русского народного фольклора
Живая водица (Былина)
1 Не пора ли нам, братия,
Начать наш печальный сказ,
Сказ о Михайле, сыне Ивановиче,
Добром молодце;
5 О Марье, дочери Романовне,
Жене его,
О живой водице, что зелено вино,
Да и о том, к чему ведет оно.
* * *
Душа в душу жили Михайла с Марьюшкой,
10 Беды никакой не ведаючи,
Горя никакого не знаючи,
Любовь и согласие соблюдаючи.
По чести и совести делили они
Все дела свои да и радости.
15 Марья комнату убирала,
На службу князю мужа справляла.
Михайла должен был коня поить,
За двором следить.
Так заведено у них было и принято.
20 Обратилась раз Марья к своему мужу
И сказала таковы слова:
«Ай же муженек ты мой, Михайлушка,
А не запрячь ли тебе лихого коня,
Да не доехать ли до рынка нашего?
25 Посмотрел бы ты там шубы соболиные,
Сапожки сафьянные
И себе рубаху разошитую.
Да купил бы ты пшена белоярого».
Сказала так и дала Михайле
30 Подсумок серебра чистого.
* * *
То не заюшка в число поле выскакивал,
То не пташка малая пролетывала,
Выезжал то добрый молодец,
Добрый молодец, Михайла сын Иванович.
35 Направлял он коня своего богатырского
На рынок городской за товарами,
Что женой любимой заказаны.
Долго ль, коротко ехал Михайлушка,
Про то бог только один ведает;
40 Только тяжко стало Михайлушке,
И невмочь ему ехать далее:
Жажда лютая его мучает.
Приостановил коня Михайлушка,
Приостановил коня, призадумался:
45 «А не честь мне, не хвала молодецкая
Ехать молодцу совсем слабому,
Совсем слабому и голодному.
А не заехать ли мне во царев кабак?
И попить там могу и покушать!»
* * *
50 И подъехал Михайла к цареву кабаку,
Привязал коня к златому крыльцу
И вошел в палату белокаменну.
Как ясны соколы на добычу слеталися,
Так и богатыри российские
55 В одно место собиралися.
Все они на пиру наедалися,
Все они на пиру напивалися.
Становилися все пьянешеньки,
Становилися веселешеньки.
60 Как снимал Михайла
Со своих богатырских плеч
Подсумок серебра чистого,
Что женою любимой справлен,
Покупал на него зелено вино,
65 И сам пил, и друзей угощал
До тех пор, пока пьян не сделался.
С трудом вышел Михайла
На злато крыльцо,
Во все стороны пошатываясь.
70 Хотел сесть на коня своего,
С силами собираясь.
Да тут откуда ни возьмись
Ветерок подул...
И упал Михайла на сыру землю,
75 Бранными словами ругаясь:
«Что ж ты волчья сыть,
Травяной мешок,
Что ж ты ржешь-то так,
Да копытом бьешь,
80 Что тревожишь меня, добра молодца?
Поднимусь я сейчас,
Да задам тебе!»
Так сказал и уснул добрый молодец.
Уснул крепким сном,
85 Богатырским сном.
* * *
Как на выходы на высокие,
Красотою своею играючи,
Выходила прекрасная Марьюшка.
Как взимала она трубу подзорную,
90 Направляла ее в даль неведомую,
Да слова таковы приговаривала:
«Где же есть ты, любимый Михайлушка?
Отзовись, муженек мой, откликнися.
Сколько слез о тебе мною пролито!
95 Столько от жажды тобою не выпито!»
И услышал Михайла эти слова,
Из уст жены идущие;
И припомнил он все,
Приключилось что с ним,
100 Что должен он ехать на рынок.
И собрался уж было он сесть на коня,
Приоткрыл помутневшие очи,
Но увидел друзей на крыльце кабака,
Разгулявшихся добрых молодцев.
105 Подходили они к Михайле
И слова таковы выговаривали:
«Поднимайся, Михайла, с сырой земли
Да пойдем в кабак опохмелимся.
Скинемся мы по денежке,
110 По денежке по серебряной,
Купим вина, полтора ведра,
Да выпьем, Михайла, по чарочке».
И выпили они сперва по одной,
Затем по второй, за ней третию.
115 Разгорелась душа у Михайлушки,
Говорит он друзьям таковы слова:
«А не поехать ли нам, братья,
В гости к нам, к моей Марьюшке.
То жена моя, честного рода дочь,
120 Напоит она нас и накормит».
Недолго добры молодцы думу думали,
Собралися они и поехали...
И подъехали к крыльцу самому.
А на нем уж стояла Марьюшка,
125 Дожидалась мужа любимого.
Посмотрел на нее Михайлушка,
Поднапряг глаза опьяневшие
И сказал, сильно озлобившись:
«Сгинь с глаз моих, чудо нечистое!
130 Как попала сюда лань златорогая?»
Заговорила лань златорогая
Человеческим чисто голосом:
«Я – не чудо, не лань златорогая,
Я – Марья, жена твоя верная».
135 Но не понял тех слов Михайлушка,
Оттолкнул жену свою Марьюшку,
Прошел в горенку столовую,
Позвал и друзей, добрых молодцев.
Рассадил их на стулья дубовые,
140 Рассадил на скамейки высокие
И сказал богатырским голосом:
«Говоришь, что не чудо нечистое?
Говоришь, что не лань златорогая?
А подай нам тогда побольше вина,
145 Да подай нам калачиков пшенных!»
Не поверила Марья глазам своим:
Неужели таким стал Михайлушка?
Припала она на мужнюю грудь,
Стала ульщать, приговаривать:
150 «Что ж наделал ты, милый Михайлушка!
Посмотрел ли ты шубы соболиные,
Сапожки сафьянные,
Да себе рубаху разошитую?
Купил ли ты пшена белоярого?»
155 Отвечал ей на это Михайлушка:
«Ничего мне этого не надобно,
Покупал я одно зелено вино,
Не имею я аль на то право?
Аль не я был за славным синем морем,
160 Порубал поганых татар,
Защищая земли святорусские?
А ты, жена, – глупая, неразумная!
Хоть бы раз ты мне хорошее сделала,
Покормила вкусным хлебом или ужином!
165 Мало ль шуточек ты шутила со мной!
Да еще как-то тебе это с рук сойдет!
И зачем на тебе я посватался?»
Горькими слезами заплакала Марьюшка,
Зарыдало сердечко обиженное.
170 Но не сжалилось сердце богатырское,
А разыгралось пуще прежнего.
Хватал Михайла скамеечки высокие,
Бросал их в окошечко гостиное;
Раскачивал стульчики дубовые,
175 Бросал их в посуду стеклянную.
Успокаивали Михайлу друзья его верные,
Умоляла Михайлу жена его Марья.
Но не остывала кровь горячая,
Не утихало сердце молодецкое.
180 Пришлось вызывать дружину княжеву,
Избежать чтоб кровопролитья великого.
Увидел Михайла дружинников,
Рассвирепел пуще прежнего.
Выскакивал он на скотный двор,
185 Но не нашел там сабли острые,
Не нашел там меча-кладенца...
Хватал он тележку деревянную,
Поднимал осище железное,
Да начал этим осищем помахивать,
190 Слова таковы выкрикивать:
«Порублю я поганых татар,
Постою за веру христианскую!»
Славно бился храбрый Михайлушка:
Одному дружиннику руку вывернул,
195 Другому ногу выломал,
Третьего хватил поперек живота...
Но навалились на него дружинники,
Связали руки, ноги толстыми веревками
И увезли из дома родимого.
* * *
200 Как вставал Михайла проспавшийся,
Открывал глаза прохмелевшие,
Оглядывал стены незнакомые,
Да вопросы задавал недиковинные:
«Ай же братья вы мои крестовые,
205 Скажите мне добру молодцу,
Куда жизнь меня позабросила?
Где есть я? Как попал сюда?
Где Марья моя, лебедь белая?»
Говорили ему братья таковы слова:
210 «Ты находишься в тюрьме княжеской
За проступки, тобой учиненные.
Ай же, Михайла, сын Иванович!
Нет у тебя дружной семьи,
Нет любимой Марьюшки!
215 Вышла замуж она за Окульева,
Дружинника красивого и непьющего».
Как услышал слова те Михайлушка,
Закричал он отчаянным голосом,
Что тюремные стены осыпались:
220 «Эй, Михайла, что ж наделал ты!
Брал ты полону народу многи тысячи,
Разбивал ты лютых врагов разбойников!
Но зачем ты поехал во царев кабак?
Зачем пил там зелено вино?
225 От него помешалась твоя головушка,
От него помутились очи ясные,
От него попал ты на место позорное,
От него потерял ты свою Марьюшку!
Не глядеть тебе на ее красоту,
230 На кудри ее белоснежные,
На очи ее прекрасные».
Долго думал Михайла,
Повесив голову, потупя глаза.
Голову как пивной котел,
235 Глаза как пивные чаши.
Послесловие
Всякая находка исторических документов, а тем более литературных произведений, становится литературным событием в науке. Но всегда находятся скептики, которым удобнее усомниться в подлинности документа, чем согласиться с тем новым, что говорит нам источник о минувших временах. Прежде всего поэтому о подлинности. Документ написан на плохой помятой бумаге без водяного знака. Это указывает на то, что он написан в IX – X веках. Почерк разобрать трудно, следовательно перед нами – скоропись XIII – начала XVI веков. Точнее можно датировать былину, исходя из ее содержания. Можно заметить, что в ней упоминается и царь (в связи с кабаком), и татары. Следовательно, события происходят в конце XV – в начале XVI века. Заметим, что кабак несет отрицательную эмоциональную нагрузку – «царев». То есть мы встречаемся с явными антимонархическими тенденциями. Знаменем борьбы сепаратистов стала антиалкогольная пропаганда. Но, к сожалению, победа центральной власти была обусловлена исторической необходимостью.
Историк Роев.
С первых же строк былины в нашем воображении возникает живой образ средневекового славянина. В ходе повествования, в постепенном развертывании событий раскрываются новые черты его сложного характера. Наконец, мы с некоторой долью удивления, а иногда даже восхищения (вспомним хотя бы сцену борьбы Михайлы с дружинниками) замечаем, что перед нами не просто образ славянина, а образ славянина-алкоголика. Уже в этом проявляется актуальность произведения, написанного, как заметил мой коллега-историк, не позднее XVI века.
Несомненно, что в целом Михайла, или, как его ласково называет автор, «Михайлушка», имеет положительный характер. На деньги из своего подсумка он не только пьет сам, но и угощает своих друзей. Он честно выполняет супружеские обязанности, заключающиеся в том, чтобы «коня поить да за двором следить». Он в состоянии горевать, когда от него уходит жена. Иначе он не сидел бы в княжеской тюрьме, «повесив голову, потупив глаза».
Мы видим, что у Михайлы большая сила воли. Несмотря на трудности, «во все стороны пошатываясь», он пытается сесть на коня! И если бы не случайно подувший ветерок...
Не может не восхищать огромное патриотическое чувство Михайлы. «Аль не я порубал поганых татар, Защищая земли святорусские?» – спрашивает он. И мы вынуждены признать, что именно он, а не кто другой.
И только одно, мелкое, недостойное его самого желание напиться погубило его сильную и благородную натуру.
Какие же пути борьбы предлагает автор с «живой водицей», которая лишь сначала, как кажется Михайле, оживляет, но потом бросает его, бесчувственного, на «сыру землю»? Один такой путь связан с образами дружинников, которые наваливаются на Михайлу, вяжут ему толстыми веревками руки и увозят из дома родимого.
Но вряд ли сам автор представлял такой путь единственным. Иначе он не уверял бы нас, что любоваться «белоснежными кудрями, прекрасными очами» своей Марьюшки, ходить с нею если не в кино и театр, то хотя бы на рынок значительно интереснее, чем валяться бездыханным возле «кабака царева».
Филолог Разбираев.
Вспоминая классиков
Пародия на стихотворение А. Твардовского «Ленин и печник»
Как-то в горках отдыхая,
Воздух чистый в грудь вдыхая,
Весь в делах страны Советов,
Строя план своих заветов,
Случаем забрел на луг
Раз однажды Ленин вдруг.
Но решенье принял вмиг:
«Без дороги, напрямик!
Часть дороги сокращу,
Путь вперед я упрощу.
А траву помну, так то
Не увидит здесь никто».
Все бы было хорошо,
Не случись оказии:
Здесь печник куда-то шел
Мимо безобразия.
И пошел рубить с плеча
Печник, местный старожил...
В завершении вождя
Трехэтажным обложил.
От смущенья тот пригнулся,
Виновато улыбнулся,
Ростом еще меньше стал,
– Я не буду.., – пробурчал.
– Он не будет! Ты косил?
Ты хоть раз траву сушил?
Что ты лысиной светишь?
Что, уставившись, молчишь?
Сукин сын социализма!
Ты еще пожар устроишь!
Вот с такими коммунизма
И вовеки не построишь!
От таких вот и беднеет
Вся советская земля!
Отвечай, буржуй, скорее
Как фамилия твоя?
Ленину что делать было?
В такт ответить так же «мило»,
Вроде как-то неприлично:
Пойман все же он с поличным.
– Ленин, – скромно отвечает, –
– Ленин я, и я не прав.
Лет через пятнадцать, двадцать
Нe нашел бы печник прав.
Пародия на стихотворение В. Маяковского «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом, на даче»
Когда ночами я творил
В тиши рабочих буден,
Когда пророчески хвалил
Отечество, что будет..,
То солнце так мешало мне
Жарою нетерпимой,
Что крикнул: – Нежишься в огне?
Довольно шляться мимо!
Каков бездельник, дармоед!
Такой большой конструкции,
А пользы ни малейшей нет
Для дела революции!
И вот само, верь иль не верь,
Как только ухитрилось?
В мою открытую чуть дверь
Ко мне домой ввалилось!
И к самовару... Вот хамло!
Бывают наважденья!
– Гони, – сказало, – раз зашло,
Чаи, поэт, варенье!
Увидел бы все это кто,
Не рад уже я дружбе!
– Но может быть, покрепче что?
Да вроде мы на службе!
Я «радий добываю» свой,
Труд адский, не поверишь!
Ты слабовато хоть зимой,
Но тоже вроде светишь...
Щипнув себя, уж не во сне ль,
Бью солнце по плечу я:
– А вот скажи, брат-солнце, мне
То, что спросить хочу я.
Ты видишь все, всегда, везде
На Марсе и Юпитере...
Капитализм еще жив где?
Нужна ли помощь Питера?
Небось, светило, ты не знаешь,
Что грея за экватором,
Ты на руку играешь
Буржуям – эксплуататорам?
– Ну все, поэт, пора идти,
Уж время вроде спать.
– Решим на том: всегда свети,
Я буду рифмовать!
И попроси уж заодно
Луну зайти в субботу.
Открою ночью ей окно:
Все ж женского та рода!
Вольное изложение отрывка рассказа М. Шолохова «Судьба человека»
– Не хочешь пить за нашу победу? В таком случае выпей за свою погибель,- сказал полупьяный Мюллер, перекидывая пистолет из руки в руку.
– За свою погибель выпью,- ответил я, а про себя подумал: «Все равно расстреляют. Хоть напьюсь и умру по-человечески. Они нас, русских, до кромки рта заливающих, уважают. Сами-то пьют наперстками, за что их, конечно, уважать надо. Но может быть, тем спасусь?»
Влил я в себя стакан в два глотка, а закуску не тронул. Я и в мирное время закусывать не любил. Закусишь, бывало, и хмели не почувствуешь.
Наливает Мюллер второй стакан, подает. Выпил и опять закуску не трогаю. Сначала смотреть на еду трудно было, а сейчас весь голод как рукой сняло. Только выпить хочется. У моего соседа смертельная болезнь была, он и то пил. А тут, наоборот, водка мне жизнь спасти может. Немцы смеются, стульями двигают. Правда, при этом добавляют: «Русиш швайн». «Ну и черт с вами. - думаю.- Жить-то надо!»
На душе у меня вдруг хорошо стало. Воспоминания нахлынули. Вспомнил я жену свою, Иринку. Идешь, бывало, домой на первой скорости, на четвереньках то есть. И ни тебе скандала, ни крика. Знает, характер у меня трудный, рука тяжелая. Потом, правда, сам всегда переживаю.
– Прости,- говорю,- милая Иринка! Нахамил я тебе.
И ничего, прощает.
– Больше так не делай,- скажет и все.
А куда денешься? Разводиться? Совсем сопьюсь. Больше так и не делаешь, но в радости себя ограничиваешь. Чем к жизни такой возвращаться, может, лучше здесь богу душу отдать?
Наливает мне Мюллер третий стакан. Кто мне еще так нальет? Выпил я его не торопясь. Откусил маленький кусочек хлеба. «Знайте, есть у меня гордость! В скотину вы меня не превратили, как ни старались!» А у самого вид уже не тот, конечно.
Положил комендант пистолет на стол и говорит:
– Вот что, Соколов, ты настоящий русский солдат! Храбрый солдат! Стрелять в тебя не буду. Вдруг наши доблестные войска не овладеют Сталинградом, и мы проиграем войну? Тогда, может быть, этот стакан поможет нам? И исчезнет с лица земли русская нация! Поэтому я великодушно дарю тебе жизнь, рус Иван.
Но я его уже не слышал. Я думал о своем:
– Вот засветит сейчас Мюллер мне промеж лопаток и не донесу ребятам этих харчей, что он дал. Но может, узнает кто про мой подвиг? И создаст какой-нибудь писатель образ истинно русского человека, пьющего, но стойкого! Да если нужно для спасения родины, Иринки любимой, я бы и четвертый стакан выпил!
Вспоминая Пушкина
Увы, на разные забавы
Я много жизни погубил!
* * *
Люблю я бешеную младость
И дам обдуманный наряд;
Люблю их ножки; только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Ах! Долго я забыть не мог
Две ножки...
(А.С. Пушкин. Евгений Онегин)
Пародия
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
Тем самым деньги сэкономив для питья;
Главою выше б он вознесся непокорной,
Когда бы меньше забавлялся я.
Отдашь, бывало, лепт последний
За чашу крепкого вина;
С старушкой нянею намедни
Я кружку пил свою до дна.
Зима. Что делать в эту пору?
Читай, ешь, спи; и завтра то ж...
На содержанье взять корову?
Крестьянам делать тогда что ж?
Вот летом лучше: тут и балы...
На славу отдохнете вы!
Красавицами полны залы,
Но только ножки их кривы!
Что до коленок, ровно вроде,
Смотри смелей и не робей,
А выше в девичьем народе
С большим отклоном, хоть убей!
Я взглядом точно мерю ножки,
Куда б меня не занесло.
В Твери, скажу, ровней немножко
И то, наверно, повезло.
«Пародии возникли от огромной любви Алкогоголя к дорогим его сердцу именам, от желания улыбнуться и не более того».
(Автор)
Любителям «мыльниц»
Вера
Пародия на любовный роман в стихах, написанная пятнадцатилетним автором сразу же после прочтения пушкинского «Евгения Онегина». Написанная паршиво, написанная с прямым участием любимого пса Шарика породы дворняга (мопсов автору не досталось). Но что ж теперь, выбрасывать? Одна – все-таки не сто.
Глава 1
Какой-то негр-африканец
Поэтам русским фору дал.
И гений он, и добрый малец,
Как душу русскую познал!

Черт побери, слегка досадно:
Подумаешь, Онегин-франт!
Герой такой уж? Бросьте, ладно?
Убийца, бабник и педант!

А ведь читается! И кстати,
Школярам долбят каждый год.
Рискну и я, так, шутки ради,
Свой приготовить вам компот.

Кому-то что-то он подскажет.
Кто улыбнется, загрустит...
Любитель «мыльниц», может, скажет:
«Сойдет, товарищ наш «пиит»!

Воскликнуть: «Не сойдет!», – желаю.
Поэтам всем бросаю клич:
Не надо, перцом посыпая,
Гноить предпраздничный кулич!

Без наворотов разъясняю:
Какого черта рифмовать,
Башку хореем забивая,
Коль можно прозою сказать?

Рифмую чисто шутки ради,
Раб разленившийся софы,
Неотпускающей кровати,
Но без онегинской строфы!
* * *
Проснувшись, Александр, зевая,
Недобрый мир в сердцах браня,
Подвел, еще раз проживая,
Итоги прожитого дня.

Он Веру не винил нисколько:
Она же Гале помогла!
Одно обидно было только:
Его б предупредить могла?

Нет, не могла. Ведь он внезапно,
Любимый Галин верный муж,
Вчера приехал и прохладный
Жене своей устроил душ.

Ну нужно ль изменить супруге?
Да на ее ж глазах? – Подлец!
Теперь их отношенья туги...
Да, ты, Владимир, - «молодец»!

Лишь только Вера поманила,
А он уж уши навострил.
Намеком скрытым посулила...
И Вова о жене забыл!

Своё вниманье лишь на Веру
Мерзавец быстро обратил;
И, обнаглев сверх всякой меры,
Рукою Веру обхватил...

Что Александру оставалось?
Ах, если б знать сговор подруг!
А так на Веру злоба вкралась,
И тут уж думать недосуг!

Желая искренне признанья
Придумать Гале на ходу,
Собрав всю волю и все знанья,
Сказал ей все же ерунду...

Галина видела мученье
И Александра поняла.
Плюс вдруг ожившее стремленье
Желать супругу только зла!

Так быстро роли поменялись
(Всему виною Вова был);
Уже друг с другом целовались
Те, кто друг друга не любил.

Обидно очень было Саше!
Теперь одно решенье – «Нет!»
Обидно Гале было так же;
Суров готов ее ответ!

Активно Саша начал думать:
«Пора всех ставить на места!
Вову, конечно, надо сдунуть...
А Вера? Пусть живет сама..!»

Уж Александр совсем решился
Осуществить скорей план свой,
Но потому остановился,
Что Галя молвила: - Постой!

Ты думаешь о Вере хуже.
Она – порядочна. Клянусь!
Хотели испытать мы мужа...
А он... Нет, я сейчас взорвусь!

– Не надо! – сказал Саша тоже. –
Себя уже он наказал!
Ему мы отомстим попозже,
Ведь завтра – новогодний бал?
* * *
Однако время – уже восемь!
Довольно в праздности лежать!
И резко одеяло сбросив,
Решает Александр вставать.

Идет он быстро умываться,
Вливается в людей поток,
Где сразу хочешь улыбаться:
Студентов весел городок!

- Идешь на первую ты пару?
- Ну что ты, у меня ж болит...
- Еще с весеннего загара..?
- Нет, честно. Ем, в ушах трещит.

- Сдаем сегодня курсовую...
Готов? Пришел последний срок!
- Конечно. Написал такую..!
Но чувствую, мог лучше! Сжег!

- А если два на ноль помножить,
То будет вроде ничего?
Декана бы на ноль умножить!
- Твою стипендию еще!

Из комнат всех остроты льются,
Накопленный за ночь задор.
Но все на улицу тянутся,
И тут – о деле разговор.

Кого-то формула тревожит:
Здесь точным должен быть подход!
Для сообщенья кто-то сложит
Набросков тезисных листок...

Но к Александру все ж вернемся,
Последуем за ним мы вслед;
И на этаж вверх заберемся –
Гуманитаров факультет.

Звонок пронзительный уж льется,
Спешат студенты за столы.
Пока им материал дается,
Присмотримся к студентам мы.

Один напыщен, - во вниманьи!
С боязнью слово упустить,
Строчит, забыв о пониманьи:
Ему б «под солнцем» в жизни быть!

Другой имеет цель иную;
Как хочет превратиться он
В «энциклопедию» живую:
Всегда вниманьем окружен!

Девичью добру половину
Нетрудно так же нам понять.
Задача их совсем безвинна:
Стипендию не потерять!

И многих тех понять несложно,
Рисует кто значки, крючки:
Убить им время б только можно,
Они от лекций далеки.

И Александр почти не пишет,
Как, впрочем, и сосед Андрей.
Но нужное он все услышит,
Запишет, что сочтет важней.

Они с Андреем уж решили
Себя лишь школе посвятить;
И потому всегда спешили
Сухие факты оживить.

Сомненьям часто подвергали,
Что всеми признано без слов;
И в споре часто навлекали
Вниманье строгих докторов.

- Не слишком рано ли колхозы
В стране решили создавать?
Коль нет сознанья, больше пользы
Хозяйства личных... отставлять?

- А не исчезнут ли желанья
При коммунизме у людей
Все силы отдавать и знанья,
Коль все бесплатно, а, Андрей?

-Максималист ты с задней парты. –
Бурчал Андрей, сам Голиаф. –
Тебя забрать или уж сам ты
Проводишь год, меня забрав?

Тут Александр стулом скрипнул,
Тотчас же вспомнив про «вчера»,
И, оглядев Андрея, вскрикнул:
«Идея найдена, ура!»
* * *
К концу уж близятся занятья:
Последний семинара час...
Когда ж закончится? Проклятье!
На воздух свежий бы сейчас!

Кому «под солнцем» место надо,
Тот слово взял. О горе всем!
В последний года день – «награда»:
Треп глупый слушать минут семь!

А пустоты-то в речи сколько!
Как пыжится, смешной павлин!
За семинар расскажет столько,
Вся группа меньше, чем один!

Все вроде. Вызвали Андрея.
Вопрос - труднейший! Молчат все.
Тот сочиняет, не краснея,
Вот уж талант-то, право, где.

Не дрогнул, не повесил носа.
Хоть под рукой – тетрадь одна,
Не зная сути всей вопроса,
Из мухи все ж слепил слона.

Ну, впрочем, тут картина – ясна;
Кто был студентом, с ней знаком.
Не тратя боле слов напрасно,
Закончим разговор о том.

Уж завершился день учебный,
Последний в нынешнем году.
- Послушай, что ты, Сашка, бледный?
Опять с подругой не в ладу?

Друзья на улицу выходят,
Теряясь в снежной пелене;
По городу счастливо бродят
В волшебной зимней тишине.
* * *
И мне признаться были милы
Пейзажи зимней красоты;
И хоть от стужи ноги ныли,
Гулял до самой темноты.

Сравнить, конечно, можно вряд ли
Деревню с городом зимой.
А то и вовсе невозможно:
Различны очень меж собой.

Там сельская дымится баня,
Угрюмо, молча спят леса;
А здесь трамваи, люди, зданья...
Хлопоты, вечно – суета!

И все ж все время любовался
Я, зиму города любя,
В толпе всегда куда-то гнался,
Со всеми белый снег клубя.

Вот хлопья падают, кружатся.
Кругом лишь снег и облака!
С знакомым сложно повстречаться...
«А, это ты? Ну будь. Пока».

Все в белом, и все словно в сказке!
На шапках – белый каравай.
А вот вдали светятся глазки...
Не зверя, нет. Ползет трамвай.

Зажглись огни, цветов скопленья,
Зеленых, красных, всех других...
Зовут изведать равзлеченья
В кино, на спорт, на цирк иных...

Уж раз ушли мы в отступленья,
Менять пока не будем фон.
И молча в те сооруженья
Заглянем, первым – стадион.

Охота раньше, сейчас спорт:
Бассейн, площадка, трамплин, корт...
Стихия страсти захватила,
В секунды жизнь всю превратила!

И все же если чуть отвлечься,
Забыть хоккей и приглядеться
За пестрой публикой живой,
То каждый видит смысл свой.

Болельщики... Понятно дело,
Они дружны все: - Бей налево!
- Отдай ты пас! – Судью на мыло!
И что б стиральным оно было!

А вот в углу, вдали от страсти,
Раскрыв в пожаре свои пасти,
Душою нищие ребят
С стеклянной ценностью сидят.

В другом углу, другой трибуны
Шепчут, совсем не слыша гулы,
Прижавшись, sancta simplicitas1!
Красавица и с нею – витязь.

А там внизу ломают клюшки,
Стреляют шайбой как из пушки.
Стараясь из последних сил,
«Спартак» победный гол забил.

Он победил. Но спорт суров!
Закон в нем никогда не нов:
Сегодня в славе засыпаешь,
А завтра место уступаешь.

Болельщики большой толпой
Бредут тихонечко домой.
О спорте жарко поболтают
И о работе вспоминают.

Немного дольше не уходит,
С мешками по трибунам ходит
Та кучка пьяная ребят
(«Почистить» стадион хотят).

Но вот он – пуст и странно тихий.
Так кто же самый был счастливый?
Нет, он – не пуст! Те двое – там!
Завидую, признаюсь, вам.
* * *
Наш бурный век не обличаю,
Но все ж невольно замечаю:
Чем больше развлечений в нем,
Тем все скучнее мы живем.

Все что-то ищут, не находят,
В себя уходят и проходят,
Желаний часто не имея,
Картинной мимо галереи.

А посетители! Зевают...
Девицы кудри поправляют...
Картины смотрят для того,
Чтоб отразило их стекло.

Боровиковский иль Орловский,
Судковский или Айвазовский...
Бредут себе из зала в зало,
Вникая в имена те мало.

Что им какая-то сосна,
Что на обрыве, что одна!
Что из последних сил стоит!
Но слышно же: она скорбит!

А сзади - небо, сзади - жизнь!
Ты не умрешь сосна, держись!
Ты будешь жить, как вечно жив
Творец, тебя изобразив!

Из зала Куинджи – в зал, что Репин
Трудом и гением отметил.
Его простые бурлаки
Нам камнем на сердце легли.

Нет! Он стремился не за славой!
Когда писать не мог он правой,
То начал левой как дитя;
Здесь равнодушным быть нельзя!

Джоконда! Вечно молода!
В ней величавость, простота;
В ней и насмешка, и печаль,
Взгляд на тебя, но взгляд и вдаль!

Чем больше на нее смотрю,
Тем чаще я себя ловлю
На мысли, что она – ценитель:
Каков ты, рядом, посетитель!

Уже не ты, она глядит!
Она насквозь тебя «сверлит»!
О боже! Больше не могу!
Быстрей в кино! Там отойду...

Кино – целебное лекарство,
Свободных чувств и мыслей царство,
Сопоставлений созерцанья
С мышлением, плодом мечтанья.

Спокойно сядешь, гаснет свет...
Уж полон зал и мест уж нет;
Приятно занавес шуршит,
И публика уж не гудит.

Здесь можно просто разрядиться,
От всей души повеселиться;
При напряжении ума
И важное найдешь всегда.

О, если б жили Байрон, Пушкин!
Кино сменило бы им кружки!
И Гоголя б минул загиб:
Так рано б, может, не погиб...

Скажу серьезно, не шутя,
Возможно, здесь – судьба твоя!
Ты сзади девушки садись,
За ней немного присмотрись...

Обоих что-то огорчает,
А всем смешно? То вас сближает!
И если вы смеетесь вместе,
То дружбу временем проверьте...
* * *
Однако, Александр! Гуляя,
Не в силах все в себе хранить...
Не утаив, не прибавляя,
Решил Андрею боль излить.

Не знал надежнее он друга
С желаньем искренним помочь,
С душой, готовой на услугу
И в утро раннее, и в ночь.

Хотя на первый взгляд не скажешь,
Андрей что добр... Наоборот!
Когда в глаза его ни взглянешь..,
Полны угрюмости забот.

Но взгляд-то тот уже не первый:
Они знакомы так давно!
И потому Андрей был верный,
Что стоил Александр того.

С утра за Сашей наблюдая,
Смекнул Андрей: «Хаос в душе!»
Красот зимы не замечая,
Рассказом занят был уже...

Читатель даст нам позволенье
Оставить то, в чем нет нужды?
То все – в начале сочиненья...
И вновь к друзьям вернемся мы.

Они сошлись в нелегком споре.
Ну этим им не удивить:
Случалось с ними и дотоле...
Но тема! Спором не решить!

Кто прожил жизнь и тот не в силе
Сказать: «Так что же есть любовь?»
Уж вечный б двигатель открыли,
А здесь все зря... из носа кровь!

Андрей упорно повторяет,
Что может обойтись без ней;
И ничего не потеряет,
И даже будет веселей.

- Ну что ты, Александр, неймешься?
С утра грустишь. Из-за чего?
Ведь сам же после рассмеешься
И на себя, и на того...

Ну изменил, знакомо дело.
Да нет ее совсем, любви!
Вот попривык и надоело!
Тут хоть зови, хоть не зови...

Сейчас на пальцах растолкую:
Ты – в море, волны – впереди;
Но вот в минуту роковую
Желанный видишь брег земли.

Восторга нет в тебе предела;
«Земля! – кричишь. – Спасен! Земля!»
Подплыл... И радость улетела:
То островок, где жить нельзя.

И здесь: «Нашел! Как все прекрасно!
Теперь навеки мы с тобой!»
А дальше... все однообразно,
Тоскливо так, хоть волком вой!

- Ну если выть, любя, настроен,
Тогда, Андрюшенька, - труба!
Обломов ты: влюблен, - спокоен.
Любовь – есть жизнь. Везде борьба!

Конечно мы ракеты строим
Не только для любви своей;
И все же где-то втайне кроим
Понравиться одной лишь ей.

- Я, Саша, ничего не крою:
Мне так спокойней и вольней.
А план твой так и быть устрою,
Что хочешь ты, то мне важней.

- Тогда вперед, теряем время!
Устроишь и свою судьбу...
И если не сочтешь за бремя,
То просьбу выполни мою.

- Твои излишни беспокойства:
Я сделаю, как ты просил...
Но мои зная души свойства,
Не трать напрасно своих сил.
* * *
И вот друзья спешат к Галине,
Встречают там своих друзей.
Все приглашенные прибыли,
Герои наши – попоздней.

Средь приглашенных – все студенты,
Вскользь коих уж коснулись мы;
Их выделить найдем моменты
Из праздничной сей кутерьмы.

Накрыт уж стол, стоят бокалы;
Всех марок – пестрое вино.
Неужто вечно (ладно, балы...)
Не быть веселью без него?

Ох! Если бы весь яд сей люди,
Изгнали б, были б молодцы!
Ведь помнит Русь простоналюдья:
С весельем пили чай купцы!

Но все слова, стоит посуда!
От ней печальный взгляд отвел,
И время есть еще покуда,
Глазами Саша все обвел!

Все как обычно. Все – не ново:
Не что нужней, что красивей;
Все сделано по сердца зову:
Не хуже, что б как у людей!

Где стол, над самой серединой,
Люстра висит из хрусталя;
Прибита на стене картина:
Великий Ленин. Фон Кремля!

Стоит у стенки телевизор
Как и у всех людей, - цветной!
Магнитофон, а с ним – транзистор.
Все, кажется, сулит покой.

Ковер занял стену другую:
Узор узора красивей!
И он ведет на мысль такую:
Не хуже, что б как у людей!

Загружен книжный шкаф доцела.
Фамильи встретишь всех веков!
Здесь все три серьи БВЛ-а
Великой прозы и стихов!

Так в чем же дело, в чем причина?
Где все, как и у всех людей.
Живут Владимир и Галина
Не как все люди, а скучней?

Не так относятся друг к другу
(Галина, правда, ни при чем).
Но Вова предает супругу.
Не любит? Ладно, разберем.

Тайком на Веру Саша смотрит:
Спокойна, как всегда, скромна.
А вот в Галине что-то ходит...
И злом, и местью вся полна.

Владимир, как ни дашься диву!
То – не простой один покой.
Не в меру все самолюбиво...
Себе позволит все такой!

Красив! Глаза полны горенья!
Спадают кудри черны ниц!
Все создано для обольщенья
Безвинно верящих девиц.

Но первый тост! Желает страстно
К себе вниманье обратить
Тот самый, цель кого всечасно
Быть на виду, эффектно жить.

И голос, оживший от хмели,
Перебивая всех, звенит...
На семинаре не успели...
Уже, однако, говорит.

- Последний год мы с вами вместе,
Мои любимые друзья!
(Ну хоть бы в жизни раз без лести)
Всегда вас помнить буду я!

Признаюсь в честном откровенье
(Как любопытно! Это в чем?)
Нам в ВУЗе быть всего мгновенье!
(Нет, ты устроишься при нем!)

И разлетимся мы по свету:
Огонь души другим дарить;
Всю подлость, лживость звать к ответу
И святость истины хранить!

Все чувства доброты безбрежной
Всенощно в людях воспалять;
Бесчинство в оболочке нежной
В бою бесщадном различать!

В такой же вычурности дале
Высокопарну ведя речь,
Ей вызвал отвращенье в зале,
Желание ее пресечь.

Ну, право, о каком там бое,
Какой там пользе толковать?
Стремленье коего не боле,
Чем выгоду себе желать!

Поняв всеобщее желанье,
Его уж Саша разрешил:
Он – хоть оратор без призванья,
Но тему ту переменил.

И вот уже другие речи
Текут за праздничным столом:
Воспоминанья первой встречи
И встречи, бывшие потом...

Кому и как зачет сдавали:
Рассказы льются всех гостей...
Мгновенья все припоминали
Приятных старых новостей.

А Александр мигает другу,
Мол, «помни, должен быть ты смел!»
И вот бочком- бочком, по кругу
Андрей к Галине пересел.

И четко, для других безгласно,
Галину быстро в дело ввел.
Услышал только: «Я – согласна!»
И речи длинные повел.

Читателю что б ясно стало,
Пора план Саши предъявить.
Мудреного тут, впрочем, мало:
За Галю Вове отомстить.

Андрей был должен приударить
За Галей. Галя же должна
Поверить Вову в то заставить,
Андрея любит что она.

Тут Вова должен был взорваться!
Здесь можно их и помирить.
Несложный план тем и кончался
Стремленьем их соединить.

К чему придет его затея,
Ах, если б Саша знал тогда...
До нас дошла б его идея
Уж верно вряд ли бы когда!

Но смотрит на Андрея Галя
Глазами, полными любви...
Идет все по сценарью дале.
Эй, кто там, Вову позови!

А вот и Вова. Бодро входит
Он в залу и что видит вдруг?
Жену любимую находит
В объятьях чьих-то мужских рук!

И гнев в душе его вскипает,
И непомерна его злость!
Андрею показать желает,
Кто здесь хозяин, а кто гость!

Сильнее пульс, он чаще дышит,
Впервые в жизни – сам не свой!
Но Александра голос слышит:
- Володя, не спеши, постой!

Припомни, вел себя не так ли
Недавним вечером и ты
В тобой устроенном спектакле?
Но все не унесешь цветы!

Андрей! Ну, хватит! Да довольно!
Володя все уж осознал:
И как Галине было больно,
Он на себе сейчас узнал.

Андрей послушен, но Галина...
(То Саша не предусмотрел)
С любовным трепетом, невинно –
К Андрею... Тот уже не смел.

Но Галя все еще ласкает
Целует, нежностью пленя,
Сама Андрея обнимает;
А тот бурчит, весь свет кляня.

Галина ж будто и не слышит,
Андрея за руку ведет;
Уж тот замолк и едва дышит:
Она гулять его зовет.

Она? Галина? Звать другого?
Пусть не врага – Андрюху. Но
Но поворота все ж такого...
Нет, это слишком уж чудно!

Казалось Саше: «Все продумал.
Во-первых, сам он отомщен!
Помог и Гале, как задумал!
А-а-а! Ею муж все ж не прощен!»

Себя лишая размышлений:
Ему все ж Галя – не жена,
Решает Саша от сомнений
Вернуться к Вере. Где ж она?

Она все так же тихо, скромно
Сидит за праздничным столом.
И все случившееся словно
Ее не тронуло ни в чем.

Подходит Александр к Вере,
Заводит с нею разговор...
Но в тоне, жестах и манере
К себе он чувствует отпор.

Ее он просит разъясненья:
В чем дело, в чем он был не прав?
Он страстно жаждет выясненья,
Где мог затронуть и чей нрав?

Ответ у Веры был не краток,
Отчаянного полон зла,
Для Сашиных ушей не сладок...
Он горечь испытал сполна!

- Ты думал, - Вера заключила, -
Посредством друга все решить?
Его понадобилась сила
Свое бессилие прикрыть?

Недавно был ты малодушен!
Да! Галю легче целовать!
Когда ж мужской твой шаг был нужен
На месте Вову наказать,

То где твоя мужская твердость?
- Но Вера, я... – Не обещай!
Мне не позволит бабья гордость,
С тобой остаться что б. Прощай!

На том оставим мы героев
И предадим самих себе.
Свиданье с ними вновь устроим,
Пожалуй, в следующей главе.
Глава вторая
Как странно человек устроен:
Он любит время торопить;
И с понедельника настроен
На выходной, хоть столько жить...

Прошла неделя, день желанный
Уж – на пороге. Мы ж бурчим!
В своих желаниях – профаны:
Не знаем сами, что хотим!

- Весь день – свободный. Безобразье!
Томиться надо целый день!
Туда - сюда ходить... Вот счастье!
Уходит цель, приходит лень!

Так часто очень рассуждаем
И, суетясь сюда – туда,
Мы в выходные забываем
Остатки навыков труда.

А время что же? Ждать не будет.
Оно бежит и день, и ночь...
И тот, кто это не забудет,
Себя кто сможет превозмочь,

И смыслом каждый день наполнит,
И будет жить не тля, - горя!
О цели жизни будет помнить,
Себя, не время торопя!

Тот будет прав и что важнее:
В согласьи полном жить с собой!
А это нам всего нужнее,
Согласен кто-нибудь со мной?

Но это – не моя забота;
Имейте мнение свое!
Продолжить есть еще охота
Моих героев бытие.

Быстрее ветра пролетел
Студенческий последний год;
Увидеть Сашу ждал удел
Поток журчащих сельских вод.

Наш Александр в деревню едет
(Ну чем – не пушкинский герой?!)
Куда же автор это метит:
В Онегина с его хандрой?

Он, может, жил бы как Евгений:
Казался б странным для людей,
Ни сил, ни знаний, ни стремлений
Не проявляя для друзей.

Но бытие сейчас иное:
Понятье «лишний человек»
Для уха нашего – пустое:
Его не встретишь в этот век.

Наш Александр работал в школе:
Детишек сельских обучал.
О греках, о «Народной воле»...
О многом разном повещал.

И был хоть Александр взрослый,
С детьми он общее имел:
Их любопытное проворство
Ценил он больше важных дел.

А говор хоть их беспрестанный
Ему подчас надоедал,
Себя за ними неустанно
Он ежедневно подгонял.

Сначала было все же трудно:
Что надо, успевал едва!
А иногда к тому же – нудно:
Лежал, скучая, день и два!

И потому хандрил он часто:
О Вере мысли душу жгли!
Хоть говорил себе: «Все, баста!»
Из головы они не шли!

Да гнать их он и не пытался:
Где есть мученье, - есть любовь.
Пусть ты один как перст остался,
Но прежни мысли движут кровь!

Так в забытьи сидел он часто,
Был непонятен для людей.
Им было ну никак не ясно:
Как можно жить так без друзей?

Он мог. И день свой отработав,
Вновь становился нелюдим.
Его терзали те заботы,
Что были вытканы самим.

Читатель, это все читая,
Пожалуй, что к чему поймет:
«Уж не к Татьяне ли героя
Нас автор скоро приведет?»

Скажу, и рад бы. Но не скрою,
Мне грустно признаваться тут:
Татьяны русскою душою
Исчезли. Ольги же живут.

Быть может, бытие иное:
Танцульки, шманцы и кино
И все подобное такое...
В наш буйный век... Да все равно!

Мы вспомним Веру. Часто очень
О ней наш Александр вздыхал
И ей писав в бессонны ночи,
Все ж ничего не посылал.

Он – и поэт тут, и мыслитель;
И томной грусти был налет...
Кто отступлений не любитель,
Тот пусть страницу пролистнет.
* * *
«Давно, - писал, - я – труп живой,
Как мы рассталися с тобой!
То на тебя, то на себя,
И часто вовсе без причины
(«Вот, - скажешь, - признак дурачины!»)
Сержусь, и сам я тут не свой:
Добрее реже, чаще – злой!
Да, злой. Хоть вовсе не похоже
Такое на меня. И все же
Я злюсь, себя я презираю
И знаю, потому страдаю:
Мужчина сильным должен быть,
Пуста, излишня моя прыть.
Нет, в жизни сильным я бываю
Тебя ж увижу, забываю,
Каким быть должен. Вот мой бич!
Хоть Эскулапа в помощь кличь!
Я, видно, просто ненормальный,
То – бешеный, то вдруг – печальный,
До безрассудности бурливый
И безудержно говорливый.
А то в депрессию впадаю;
И делать что с собой, не знаю.
Да что ж я только о себе?
Так лишь дворяне о судьбе
Своей писали в прошлом веке,
Томясь в бездействии и неге.
Бывает в жизни всем ведь трудно,
А иногда и вовсе нудно...
Я это все пишу к тому:
Тебе со мной быть ни к чему!
С таким, как я, признаюсь все же.
Быть вместе я не смог бы тоже!»
* * *
Тех строк, исполненных признанья,
И чувств, коим любовь названье,
В себе не мог он заглушить
И долго продолжал хандрить.

Вот год и два уж пробежало…
Не то, что б стало проходить
Любовью пущенное жало,
Чуть-чуть, но легче стало жить.

В начале «надо» было слово;
Затем в «хочу» переросло.
И от волшебных «еще», «снова»
Смысл очень важный обрело.

Вот раньше лишь была забота
О Вере думать. Интерес
Не вызывала в нем работа.
Но мало–мальски все ж воскрес...

И Александр мыслит шире,
Про то расспросит и про се...
И кто в какой живет квартире...
Его интересует все!

В общении он стал бодрее,
Походку изменил и ту:
Идет раскованней, вольнее...
Придал ей легкость, красоту!

Он избегал (так было прежде)
Беседы все о тракторах,
О быте, о жилье, одежде
И просто глупых пустяках...

Теперь же сам узнать желает,
Что за надой, что позади?
Что жизнь в совхозе представляет,
Как сев, и что же впереди?

Он выступает в местном клубе,
Пропагандист и атеист.
От холода спасаясь в шубе,
Он там и лектор, и артист.
* * *
А что же Вера?
Нам быстрей,
Во всем не забывая меры,
Уже пора вернуться к ней.

Себе позволив разрешенье
Однажды автор мысль сказать...
За что и просит извиненье:
Татьяны есть. Трудней искать

Их только очень к сожаленью.
Святая книжек тишина
(Ни танцы, фильмы развлеченья)
Куда как больше им нужна!

И местом первой встречи с Сашей
На ресторан, ни пир, ни бал...
Им был у героини нашей
Простой всего читальный зал.

С его открытием спешила
Любимый Вера стол занять.
А уходила лишь с закрытьем...
Стал это Саша замечать.

Бросая взгляд на стол соседний,
Трудней все было отрывать...
Когда ж звонок звенел последний,
Боялся, что хотел, сказать.

Но все же как-то раз решился
И буркнул. Что, не понял сам.
И на себя лишь разозлился…
«Ну, - дескать, думает, - пропал!»

Сейчас ответит: «Что, - мол, - надо?
Я – замужем! Не приставай!»
Но вдруг услышал: «Что же, ладно.
Назвался груздем... Провожай!»

Так каждый день они читали,
Ходили вечером в кино...
Да просто воздухом дышали!
И так почти пять лет прошло...

Пока не вышло этой ссоры,
Когда любовь не сберегли,
Когда лишь начались раздоры,
А Галя с Вовой... помогли.

Пора вернуться к обещанью…
Спешу о Вере сообщить:
Ей надо прилагать старанье
Учиться, как людей лечить

Еще год нужно в институте;
В разлуке то – немалый срок!
В познаньи медицинской сути
Нашла и смысл она, и прок.

Друзей она не избегала,
Но в гости тоже не звала.
Врачом хорошим быть желала:
Все знанья, что нужны, брала.

Но как ни нравилась наука,
На сердце руку положа,
«Вся медицина, - скажем, - скука!
Болезни, больше ни шиша!»

Уместно здесь деталь отметить,
Она большую роль займет:
Учился в институте вместе
С советским и другой народ.

Учился эфиоп Абебе
И доля правды есть процент:
В самой он жил Аддис-Абебе.
И имя то на континент

На африканский весь звучало,
Когда «Бикила – наш герой!»
Почти вся Африка кричала:
Рекорд его был мировой

На марафоне! Но Абебе
Рекордов мировых не бил,
Певцом он не был и поэтом...
Врача науку он учил.

Вдали от родины, от дома
Конечно, часто тосковал;
И хоть глотал запойно томы,
Но в грусти часто пребывал.

Как Александр в деревне – часто.
Но часто, все же, - не всегда!
И видя грусть свою напрасной,
В себе он сильным был тогда.

Он эфиопского народа
В себе все сохранил черты.
А государство это сроду
Страдало от врагов, нужды...

Век прошлый – злые итальянцы
Укорениться здесь могли,
Затем фашистские германцы...
Но все они перенесли!

Абебе и похож был внешне
На родичей, но все они...
Все их сейчас и много прежде
От негров отличить могли.

Всегда – в одежде элегантной,
Красивы карие глаза!
Цвет кожи светло-шоколадный,
И потому-то неспроста

Тот парень приглянулся Вере.
И часто только лишь вдвоем
Учились и гуляли в сквере;
И паренька мы тут поймем.

Шесть лет. То срок – совсем немалый!
Хоть книги книгами, но все ж
Какой бы ни был разудалый,
Но без друзей ты пропадешь!

От скуки. Так и подружились
И прогоняли прочь тоску.
Все годы вместе проучились...
- Нет! Без тебя я не могу! –

Сказал Абебе. И событья
Здесь развиваются быстрей.
Пришел уж срок его отбытья:
Ответа требует скорей.

Мы здесь одно всего заметим,
Что б не затягивать сюжет:
Где лучше русской девы встретим?
А то француженки... О, нет!

Конечно, Вера – в затрудненье...
Любовь-то есть, но тьму преград
Как избежать? Грызут сомненья!
И их стоит немалый ряд!

Бросать ей родину придется!
Родителям какой удар!
И Вера очень долго мнется...
- Да хоть потоп, и хоть пожар!

Любовь всегда всего сильнее;
Не буду счастлива я здесь!
Все решено! И вот уж с нею
Внутри Абебе счастлив весь!

К себе, на родину он едет.
К тому же Вера – рядом с ним.
Едва она уже не бредит:
Ей жаль родителей. Ведь им

Случилося большое горе:
Не видеть дочь им суждено!
Но решено! И через море
Ей с новым встретиться должно.

И все ее здесь поражает:
Деревья дивны, баобаб,
Чей крон от солнца всех спасает:
Простых мужчин, таких же баб.

В листве пестреющих акаций
Заметны стаи чудных птиц...
Минуя ряд различных станций,
Она немало черных лиц

В окно довольно рассмотрела.
Все непривычно! Но она
Не смущена. Ей что за дело?
Абебе лишь она верна!

Тот счастлив так же откровенно.
Он Веру любит, спора нет;
Все будет хорошо, наверно:
Любви границ на свете нет.

- Цыц! – громко вдруг Абебе вскрикнул,
Увидев стадо обезьян.
-Ты их спугнул! Зачем окликнул?
Наверно ты сегодня пьян!

Абебе громко рассмеялся:
- Они потопчут все поля! –
И с Верой нежно он обнялся. –
Посевы нам губить нельзя!

В таком забывчивом веселье
Их путешествие прошло.
А вот уже и новоселью,
Знакомству время подошло!

Отец – не очень фермер крупный,
Зато он добр и встрече рад.
Восторг исторг довольно бурный,
Узнав, что сын его женат.

А дальше что? Одно лишь счастье.
Все прошлое из жизни – прочь!
Язык английский не напрасно
Учила Вера раньше в ночь.

Согласье полное с супругом,
Любовь, работа – то все есть,
Взаимопониманье с другом,
В каком дано ей жизнь провесть.

Вот так и жили. Но довольно!
Картина вроде бы ясна...
Ошибок – много. Но невольно:
Чужая мне та сторона!

Чужая – автору, не Вере:
Привыкла здесь уж ко всему.
Но как-то на прогулке в сквере
Девчушку встретила одну.

Стройна, как лань! И как красива!
Вниманье Веры привлекла.
К ней подошла... Но молчаливо
Девчушка мигом в дом ушла.

И так не раз ее встречала
У дома, где она жила.
Но так же грустно та молчала
И, Веру видя, мимо шла.

В раздумье – Вера. Ей не ясно:
Все дружелюбны. Лишь одна...
Все думает, и все напрасно...
- Скажи, Абебе, кто она?

Вздохнув, Абебе, чуть краснея,
Все честно Вере изложил:
- Дружил, - сказал, - я раньше с нею,
Но я про то давно забыл!

Поверь, люблю тебя сильнее!
Не жить теперь мне без тебя!
Ты жизни для меня важнее
Мне без тебя не выжить дня!

Я знаю, думаешь ты только,
Что «я, предатель, всех подлей!»
Что «Нора...» Лет прошло уж столько..!
Поверь мне, Вера, жизнь сложней!

Шесть лет не виделись мы с нею!
Я думал, замужем давно...
Ан нет же! Но тебе виднее!
Решать тебе все суждено!
* * *
Устал уже, читатель, право
В одно и то же ум вперять:
Героя два всего... Забава!
О Саше с Верой лишь читать.

Он прав, конечно, но что делать?
Двоим вершить все суждено!
И третий – лишний. Что поделать?
А впрочем пусть еще одно

Лицо войдет в повествованье,
О коем речь еще не шла.
Ему Любовь дадим названье,
К замужеству она вела

Героя нашего. И что же?
Сомнений ряд встают тому:
Любил он Веру... Но негоже
И трудно все же одному.

Семейной жизнь он представляет,
Женатых всех своих друзей...
И так, и этак размышляет...
Но будет мыслям ли вольней?

Наверно б было, если б Вера
Была согласна быть женой.
А так во что быть может вера?
Предстанет жизнь теперь какой?

Непониманье, раздраженье,
Ни общего, ни спорных дел!
Но Веры нет! И вот решенье –
Жениться! Всех такой удел!

О Любе. Было девятнадцать.
Всегда беспечна, весела!
А Александру чуть за двадцать:
Она уже и без ума!

Да, впрочем, так ли? Нет, скорее
Не от него была она
Уж «без ума». Сказать точнее:
В себя была лишь влюблена!

Легко краса ее манила,
Хоть голова была пуста!
Она уж многих окрутила,
Даря всем пылкие уста.

Любила Люба быть любимой!
Добиться что б любой ценой,
Когда б на час лишь кто-то милый
Ей клялся в верности одной!

Любви добьется, и ей скучно:
Уж новых приключений ждет,
Того, кто снова в час докучный
Ее любимой назовет.

И вдруг тут он! Для многих – странный,
Увеселений всяких чужд...
«Ты должен быть моим, желанный,
В услугу чувств моих и нужд!»

Решила так, да и за дело:
Начала кружева плести
Своей любви. В груди кипело
Скорей до дела довести.

Как вечер, Люба – с Александром
К нему влетает впопыхах...
И с тонким, чисто женским «жанром»
Болтает и о париках,

О моде, вкусе одеваться,
О куртках, разных кружевах,
Чему немодному продаться...
И прочих «важных» пустяках!

И хоть была большая пытка,
Ее он слушал, скрыв зевки.
А перебить ее попытки
Довольно были нелегки!

Так Люба каждый день ходила,
И вот уже на Сашу злясь:
К тому любовь не приходила!
Она совсем уж извелась!

Вздыхала, охала. Напрасно!
Впустую все! Все было зря!
Ей было ну никак не ясно:
Что красоты лишь мало для...

Ее его холодность злила;
Он чувств ее не замечал.
И больше то ее бесило,
Что с ней упорно он молчал!

Но то понять ей трудно было,
Что то – не гордость, а печаль;
Что то от грусти сердце ныло,
Зовя в неведомую даль!

Однако свадьба! Так желает
Невеста. Хоть жених хотел
Без всякого... Но та порхает!
Не виден радости предел...

А Сашу автор понимает:
Где свадьба – слезы, шум и звон!
Ему она напоминает
Скорее сцену похорон!

Везде: и здесь, и там – машины;
В костюме траурном – жених,
Мамашины печальны мины,
Куда бы спрятаться от них?

Но надобно еще кататься
К войной оставленной местам...
Герои гибли. Но влюбляться
Все ж непонятно, нужно там!

Но кончены показа сцены,
Спешат все к праздничным столам...
Пока не держатся за стены,
Недолго мы побудем там.

Все ломится от угощений...
Не пир в Кремле. Но не беда!
Здесь пища – чаще без печений:
Картофель – первая еда!

Она – и первым, и второе,
И не приестся никогда;
В мундире иль пюре простое:
Скромен запрос людей труда!

Всех запылали лица красны;
Виной – обильный сей обед...
И песни... как они прекрасны,
Поют их хоть десятки лет!

Одни приходят и уходят
О них – негромкая молва!
А эти с уст никак не сходят:
Пленят их плавность и слова!

Проходит скованная робость,
Две трети дня давила что.
Кипит разбуженная бодрость,
Последствие не граммов сто...

И снова – долгие беседы;
Все – в группах, в кучках: не одни.
Свои удачи, свои беды...
О всем, чем в трудовые дни

Нет времени, да и желанья
Делиться с кем-то нам подчас...
И Александр свои знанья
Кому-то щедро в этот час

Дарит, забыв и о невесте,
О всем, что было и что ждет...
Все вроде как на своем месте;
Так пусть же жизнь вперед идет!

В беседе он рукой махает,
Ведет горячий разговор...
Но вдруг в окне..! Он замирает!
Лицо мелькнуло..! Нет же, вздор!

Откуда Вера может взяться?
Конечно, - бред! Вина удар!
Но все ж не может он уняться.
Объят то холодом, то в жар

Его бросает! Он – из дома...
А вдруг все ж это – и не бред?
Но так, сгорает как солома,
Уже простыл и Веры след.

По-спринтерски, то бишь стремглав,
Бросается к своей калитке.
И выбегая впопыхах,
Не то машину, то ль кибитку

Он видит. Что же, значит, точно
Не показалось. Снова – в дом
Он входит. Другу молвит: - срочно!
Расчет за мною! Но потом!

- Еще так скажешь, и обижусь!
- Молчу, молчу! Прости, молчу!
Я только с нею лишь увижусь...
Сказать немного я хочу!

О многом Саша размышляет,
От мыслей пробивает пот!
На мотоцикле обгоняет...
Кричит водителю: - Стоп! Стоп!

Тот – в тормоз... Александр – к Вере,
Еще не зная, что сказать...
В спокойной слышит он манере:
- Не стоит речь нам начинать!

Другого Александр ответа
Конечно, и не ожидал.
Но глас внутри: - Ты должен это!
Ее уж раз ты потерял!

Поднапрягися! Постарайся!
Все объясни! Настрой себя!
Попробуй сызнова! Признайся!
Начни сначала все! С нуля!

Машины дверь он открывает...
Неловко улыбнулся ей...
И быстро, страстно начинает
Признания любви своей.

- Ты думаешь, - так начал Саша, -
Уже я многое забыл?
Раз ты там - в Африке... Да я же...
Да без тебя я волком выл!

Ну да, конечно, я женился.
Точней сказать, сейчас женюсь.
Но верь – не верь, а я молился
На фото, ты – где. И молюсь!

И каждый день так! Еже-днев-но!
А мне осталось что еще?
К тебе идти? Так ты, наверно...
Да ты сама сказала: «Все!»

Ты умница и вновь красива!
Что я несу! Башка как ночь!
С тобою лишь мне жить счастливо!
Рискнем еще раз превозмочь?

И снова жизнь начнем! О боже!
Скажи, ты ехала ж ко мне?
Тебя люблю одну я тоже!
Я весь горю в любви огне!

- Не стоит! – Вера так сказала. –
Того, что было, - не вернуть!
Не нужно начинать сначала!
Меня ты навсегда забудь!

Тебя я вовсе недостойна!
Я не смогла любовь сберечь!
Теперь же я совсем спокойна!
Тебя увидев, гора с плеч

Моих слетела. Ну довольно!
Живи счастливо много лет!
Тебе ж я сделала лишь больно:
Мой помнишь в Новый год ответ?

Сказала Вера и умчалась.
А Саша встал с открытым ртом.
Вот так свиданье то кончалось,
И я остановлюсь на том.

Глава третья
Да, не прошли то испытанье
Герои наши в первый раз...
Последствия – непониманье
И гордый девичий отказ.

Но время – главное лекарство:
Оно поможет, даст понять,
Где – истина, а где – лукавство,
Где – действовать, а где – смолчать!
* * *
Стоп! Николай Васильевич Алкогоголь прерывает Колюню Малышева, то бишь собственное произведение и не сосчитать скольколетней давности. Там еще где-то страниц столько же! Думаю, надо пожалеть и работников типографии, и читателя.
Самому дотошному скажу. Далее Вера рожает от Абебе уже на своей родине. Саша разводится с Любой:
«...месяц прожив,
Он поругался уже с ней:
Ей вещи только подороже
И тряпки только помодней!»
Женится на Вере, усыновляет мальчика. Тот вырастает, интересуется причиной разного цвета кожи своей и папы. Уезжает в Африку искать настоящего папу, где находит свою любовь, женится и остается.
Вера с годами усматривает в отношении к себе усиление расизма со стороны мужа – Саши. В его тоне она постоянно усматривает обиду на свое прошлое, связанное с Абебе. Вконец изведенному Саше и в самом деле не всегда удается поддерживать любезный тон любящего мужа.
Истерзанная своими больше придуманными подозрениями ревнивого к ее прошлой любви Саши, Вера попадает в психбольницу. Саша ее часто навещает.
* * *
«Но Сашу просят – из палатки...
– Да, да, конечно, я пойду,
Но знайте же, пока припадки
Не кончатся, я не уйду.

И жить я буду у больницы,
Хоть на крыльце, хоть на земле.
Я буду плакать и молится,
Но что в ее там голове?

– Теперь дела все на поправку,
И приступов уменьшен счет.
Даю Вам точную я справку:
Главврач Вам никогда не врет!»

* * *
И как по жизни человек веселый, а иначе, ему непьющему (почти непьющему), никогда не быть бы Алкогоголем, автор уже сейчас додумывает.
Александр, пытаясь спасти Веру, под видом психбольного проникает в больницу. Там знакомится с декабристами – Рылеевым, Одоевским, Кюхельбекером, которые и приводят его сначала к восстанию на Сенатской площади, а после посещения палаты номер шесть и к штурму Зимнего.
Да и самому автору заниматься литературным творчеством некогда. Пора замерять глубину Москвы – реки на вопрос прохождения крейсера «Авроры». Его выстрел был бы хорошим шпагатом Задорнова после своего концерта. Еще бы крикнуть перед выстрелом по рупору: «Что вы, уважаемые предприниматели абрамовичи, в жизни сделали, изобрели, придумали, предприняли? С какой радости так жируете?»
Но главный итог рифмотворчества молодого Алкогоголя не в этом. Когда он писал, абрамовничества таких размеров не было, а было стремление к порядочности и справедливости. Главный итог – в ответе всяким виторганам, табаковым, которые влюбляются неоднократно так, что «дышать не могут». Ответ – предложить не запретить.., нет, только подумать: «Будет ли та радость, которую вы обретете в новых отношениях, больше того горя, которое оставите в старых?» Они же, отношения старые, до конца жизни могут так и не отпустить!
Увеселительные размыслизмы от Алкогоголя
-1-
Цель творчества – самоотдача.
А не шумиха, не успех.
(Л. Пастернак)
Спросить бы автора, а какого черта сам по издательствам шастал?
- 2 -
Лошадь не преодолевает препятствие, ругают ее, если преодолевает, хвалят наездника.
(Михаил Генин)
Пьешь, ругают, если не пьешь, не похвалят. (Алкогоголь)
Сглазить боятся. (Жена Алкогоголя)
- 3-
Певица говорит, что она – звезда. Я говорю, что она – ... лучше помолчу. Звезда – Достоевский. Хотя зря я так. Любой человек – звезда. Только светит по-разному. Слышите, журналюги, любой! А не только Пугачёва с Галкиным!
- 4 -
Добился славы не тот, кто издал книгу, а тот, кто добился включения ее названия в список литературы, изучаемой в школе.
-5-
«На тарелке» – несколько десятков каналов. Но смотреть-то одновременно даже два не сможешь. Читаю как-то в программе по двадцать девятому: «Такова жизнь». До конца фильма остается пять минут. Включаю: хоть узнать, о чем... Во весь экран – огромная коровья лепешка. Сверху на нее от хозяйки добавка летит. И надпись: «Такова жизнь». Фильм кончился.
-6-
Пассажир дает глубокой ночью проводнице двести рублей:
– Знаю, не положено. Но в порядке исключения не смогли бы Вы найти бутылочку водочки?
– Извините, но ночью она по двести пятьдесят.
– Весь мир помешался на этих деньгах, вот тебе триста. Принеси мне бутылочку водочки.
-7-
Двое на лавочке разливают из бутылочки по стаканчикам.
Она.
– В одном я уверена: до конца опустившейся бомжихой я не буду никогда.
Он.
– Но мысль такая все-таки иногда проскакивает?
Она, целуя его.
– Люблю я тебя, весельчака. Одно плохо, как мужик ты слабоват. Все в юмор уходит.
-8-
Если у вас есть яблоко и у меня есть яблоко, и если мы обменяемся этими яблоками, то у вас и у меня останется по одному яблоку. А если у вас есть идея, и у меня есть идея, и мы обменяемся этими идеями, то у каждого будет по две идеи.
(Б.Шоу)
Но жрать-то все равно будет нечего.
-9-
Издать-то книгу хоть и сложно, но можно. Но беда в том, что лично у нас в Урюпинске последний книжный магазин закрылся.
-10-
В бане, в парной.
– Друг, будь добр, убавь пар!
– Зачем в баню идти, если не париться?
– Видишь ли, если мы, спортсмены, будем париться, мышцы не будут расти.
– Что же это за мышцы, если их веником выбить можно!
-11-
– Алло, это передача «здоровье»? Такой вопрос. Когда я сижу спокойно, мне не хочется ни пить, ни курить. Но если я начну шевелиться: махать руками, приседать, подпрыгивать, мне сразу захочется и выпить, и покурить. Надо ли мне заниматься спортом?
- 12-
Как бы ни убеждали философы, что умирать не страшно, все равно смерть – препаршивая штука.
-13-
В магазине, глядя на цены:
– И ради этого ты, отец, воевал?!
«Отец»:
– А я и не воевал. Я знал, что такая ерунда будет.
- 14-
Могу подсказать телевизионщикам-режиссерам, которые устали чередовать пальбу с траханьем, но которым денег все равно не хватает. Добавьте в гоголевский «Вий» несколько порнографических сцен любви в гробу философа с Паночкой. Народ в кинотеатры повалит. Может, даже и я схожу.
-15-
Могу и руководителям страны подсказать, как вывести страну из кризиса. Ввести тайную организацию киллеров и перебить всех пенсионеров к чертовой матери, чтобы пенсию не платить. Конечно, шутка, но не удивлюсь, если в России она в жизнь воплотится. По мне лучше другой путь. Семнадцатый год ввести. Многие хотят возразить. Дескать, «такое уже было»! Правильно, было. Но времени-то уже сколько прошло! Сколько новых корней у буржуазии отросло! «Абрамовичи» нам наше народное добро не отдадут! Сами не отдадут!
Но только такая мысль: «А как бы рассуждал автор, если бы ему было суждено появиться на белый свет не Алкогоголем, а сыном Абрамовича? Сходу и не ответишь!»
-16-
Заглянул в центр занятости. Народу..! Может кто-нибудь растолкует тупому Алкогоголю, для чего материально поощряют рождаемость, если людей живущих не знают, куда пристроить?
-17-
А ведь когда ребенка зачинают, о нем не думают! Думают о совсем другом! Хотя, конечно, когда он рождается, не все хватаются за голову: «Ё-мое!» Большинство радуется искренне.
-18-
Хорошо, хоть один нашелся умный на заседании краеведческого литературного общества:
– Да будет вам лаяться, родные! Все мы – хорошие писатели!
-19-
Муж несет зарплату жене. И что удумал!
– Сейчас, – говорят, – модно пол переделывать. Если бы меня переделали в женщину, а тебя в мужика, и ты получила бы десять тысяч, сколько бы ты мне дала?
Но врасплох ее не застал.
– Когда, – отвечает, – переделают, и будем думать. А пока изволь выполнять свои прямые обязанности!
-20-
На врачей никогда нельзя сердиться уже хотя бы потому, что длина одного только кишечника несколько метров, и в любом месте что-то может застопориться. И потом: двери медицинских институтов открыты всем. Отучился шесть лет, и ты – врач!
-21-
Смысл передачи «Диалоги о рыбалке»: оборвать рыбине крючком рот, показать телезрителям, «Во, я какую поймал!» и отпустить на волю – «Во, я какой добрый!»
-22-
Человеку свойственно совершенствоваться. И когда он совершенства почти достигает.., тут-то и приходит ему время умирать. Ему бы поощрение какое, ан нет, в гроб пора!
-23-
Считают, легче всего боль вытесняется радостью. Потерял пятьсот рублей и вдруг... нашел пять тысяч! Хотя опять же подмывает: «Зачем же те пятьсот-то положил в дырявый карман?!» Да и потерявшего пять тысяч жалко: может, человек хороший...
-24-
Интересно, умный – чаще оптимист или чаще пессимист? «Чему радоваться, если помирать в недалеком будущем?» – рассуждает умный пессимист. «Если скоро помирать, то, может, хоть порадоваться немного!» – заключает умный оптимист. Вроде все правы, но кто больше?
-25-
Смотрю на глухонемых и думаю: «Они же больше, чем мы, без отклонений, разговаривают.»
-26-
Прочитал в «Моей семье» письмо читательницы: «Я ехала в маршрутке. Видела в окно, как на пешеходном переходе упала женщина. Пока она не скрылась из вида, к ней никто не подошел. И в маршрутке никто ничего не сказал».
Зачитал статью другу. Друг сказал: «Всем не поможешь!»
Я промолчал. Получилось, что согласился.
-27-
Из диалога.
– Вы людей любите?
– А Вам никогда не приходилось идти кому-то навстречу по узкой тропинке, на которой не разойтись? Вам место многие уступали?
-28-
Из телевизора, из НТВ.
– Если бы было возможно, я бы забрала болезнь мужа себе. (Юлия Абдулова).
Нескромно обещать невозможное проверить.
-29-
Услышал недавно, Никита Михалков при съемках своих «Утомленных солнцем» грохнул на строительство моста уйму денег, чтобы потом его взорвать! Конечно, в режиссерских делах многого не понимаю, но будь моя на то воля, я бы мигалку снял с его машины, несущейся мимо стоящих в пробках людей, которые, может быть, этот мост и строили. Есть же какие-то, я не знаю, макеты!
-30-
Да и на месте Пугачевой в Факторе «А» воздержался бы от поучений, как надо выходить на сцену. Они, молоденькие, нормально выходят. А вот «звезде» с ее... (поставим многоточие) потяжелее будет. Жизнь...
-31-
Многие считают животных лучше людей. В защиту человеков так скажу. Мы не всегда умеем подлизаться хозяйке или хозяину. Но и в живых мышей с такой радостью вцепляться не будем.
-32-
Убегающие всей электричкой от контролеров безбилетники много ли успевают купить у идущих навстречу продавцов?
-33-
Иногда купишь продукт, попробуешь... Вроде бы и ничего... Но почитаешь: красители, усилители... Может, изготовителям не так сильно нас надо запугивать, как-нибудь похитрее?
-34-
Ежу понятно (какие они, ежи, однако умные!), что никакого бога нет. Но с ним жить было бы, согласен, веселее. Осмысленнее.
-35-
Чем мне нравятся охранники, так это тем, что чисто физически они могут « прижать к ногтю» и того, кого охраняют… Да больше, больше! Точек имею ввиду.
-36-
– Работа тем хороша, что время идет быстрее.
– И тебя это радует? И так живем мало!
-37-
–Блин, водка опять подорожала!
– Петрович, а ты можешь не пить?
– Ну, могу.
– Получается, водка для тебя – роскошь, а не необходимость?
– Получается, роскошь.
– Ну и драть надо с тебя три шкуры, если роскошь.
-38-
Одна девочка в электричке так пела! Чуть остановку не проехал. Она ждет свою остановку, присела с Алкогоголем рядом. А он не будь дураком, воспользовался:
– А не завидуешь Аллегровым, Пугачевым..? У тебя же талант – не меньше!
И вот ответ:
– Мне их жалко! Я могу петь, могу и не петь. А им нельзя. У них график.
-39-
Интересно, кто больше «звезда»? Скромный, молчаливый и застенчивый, но с внешним видом: «Да пошли вы все!» Или кто сразу рубит: «Да пошли вы все!» Но по характеру, где-то глубоко внутри, – «скромный, молчаливый и застенчивый»?
-40-
– Почему у тебя вода из-под крана бежит?
– Чтобы труба не замерзла.
– Убавь немного. Воду беречь надо. Или я не прав?
– Могу доказать, что не прав.
– Попробуй, философ.
– Запросто. Вода уходит в землю. Испарившись, возвращается вверх. И оттуда в виде дождя, опять же к нам...
– А фильтры, чтобы ее очистить? Деньги не нужны?
– Мудрый вопрос! Но следует такой же мудный ответ. Открывая кран, мы тем самым подталкиваем специалистов к изобретению и модификации новых видов фильтров.
-41-
Кто умнее, журналисты, осуждающие российских футболистов после поражения грекам на чемпионате Евровы за то, что те не побежали к трибуне болельщиков похлопать в ладоши или сами футболисты, которые низко опустили головы, но не побежали хлопать в ладоши?
-42-
Самая большая мудрость от Алкогоголя. «Если не хотите, чтобы Вас осуждали, ругали и критиковали, опередите! Сами себя поосуждайте, поругайте и покритикуйте! Человек – создание самолюбивое! До всего любит доходить сам. И надо его поставить в такие условия, чтобы самому ему сказать уже было нечего».
Потому и говорю: «Алкогоголь не потянет даже на подметки Гоголю! Литературно безграмотный полужурналюга, уподобившийся (не в обиду им будет сказано) чукотским народным певцам, поющим о том, что видят. Ну да хоть глаза-то пока есть, и на том спасибо...»
А не полистать ли нам, читателям, Алкогоголя на посошок еще разок?
– Вы в каком обществе живете? – спрашивали известного спортсмена по обществоведению (было такое когда-то).
– Вы – в каком, не знаю. Я лично – в обществе «Торпедо». Там у меня – и дача, и машина.., – отвечал известный спортсмен.
* * *
Общение – понятие сложное. Говорить одновременно двоим не получается!
* * *
«Если допустить, что природа красива и жива, то все равно она однообразна и скучна, поскольку не содержит развития отношений», – думал Павел.
* * *
– «Мне бы чего-нибудь полегче! Какое вкусное вино!» Уши завянут слушать. Вкусный -арбуз, конфеты... А вино и есть вино; для души, а не для пуза. И не лучше ли для души сразу рубануть водочки?
* * *
– С исполнением желаний Шагреневая кожа таяла? Так надо было заполучить все и остановиться, чтобы она так и осталась маленькая.
* * *
– Принесите мне водички...
– Опять через Смоленск?
– Причем тут Смоленск?
– Ему тоже всегда больше других городов доставалось, начиная с монголо-татар.
* * *
Почему-то он вспомнил, как однажды, выйдя из банной парной и желая попасть под ледяной душ, не мог этого сделать, потому что тот был занят. И какой-то парень с намыленной головой пропустил его без очереди.
– Сам знаю, каково после парной. Проходи.
– Сам знаю, каково, когда мыло в глаза лезет. Только после Вас,- не уступил тогда Павел в вежливости, уподобившись одному из гоголевских героев: Чичикову или Манилову.
От этого воспоминания на душе у Павла стало хорошо...
* * *
– Вы – чертовски интересный рассказчик!
– Да все мы здесь, на дороге, немного сказочники.
* * *
«А и черт с ним, что ничего не заработали, зато винца попили!»
* * *
«... Трезвый взгляд на жизнь, укрепление здоровья. Но с другой стороны, на кой оно мне нужно, если запретить душе петь? Лишать себя удовольствия только для того, чтобы после смерти выглядеть в гробу хорошо сохранившимся?»
* * *
Он заготовил бирку с надписью «Вас обслуживает проводник Луцкой Павел Иванович», которую нацеплял в нужное время на нужное место, то есть трусы, для поддержания веселого настроения у пассажиров...
* * *
Любовь в своей конечной инстанции есть какой-никакой, а грех. Пьянство тоже, конечно, грех. Так не лучше ли оба эти греха перемешать и проглотить?
* * *
– Насчет господина Вы про хозяина двух туалетов оригинально высказались.
* * *
– Вам кофейку покрепче или полегче? Ложечку с горой или как обычно?
– Как обычно.
– Сахара три кусочка, два, четыре?
– Два.
– Вам можно и побольше: у Вас с фигурой все в порядке.
– Спасибо. Сколько с меня?
– Угощаю...
* * *
«Если ты, уважаемый Киркоров или тот, кто тебе это написал, наливаешь свой бокал, чтобы выпить за ее здоровье, и при этом не вином хочешь быть пьян, а ее любовью, то спрашивается, нахрена ты этот бокал наливаешь? А далее! «Глазами умными в глаза мне посмотри». Какими глазами посмотреть, говорится. А в какие, текст умалчивает. Хочется надеяться, что все-таки не в дебильные».
* * *
– ...Помните у Некрасова: «Однажды в студеную зимнюю пору я из лесу вышел, был сильный мороз..?»
– Кто же не помнит бессмертные слова великого русского поэта?
– Великого-то, конечно, великого. Но, во-первых, что он делал в лесу в студеную зимнюю пору? He дрова же готовил?
– Да нет, наверное. Он же поэт? Может, природой любовался, впечатлений набирался?
– Может, конечно. Но, во-первых, зачем уточнять, что «был сильный мороз», если уже сказано: «... в студеную зимнюю пору?» И так же ясно. И дальше «Гляжу, поднимается медленно в гору лошадка, везущая хворосту воз». Раз хворосту, значит, лошадка тоже, надо полагать, из леса?
– Естественно.
– И автор быстрым шагом или бегом, не знаю как, ее догоняет. Для чего? Чтобы спросить у мальчика: «Откуда дровишки?» Если дровишки, то и так же должно быть ясно, что из леса, а не из степи или пустыни.
– Но автор интересовался не только тем, откуда дровишки.
– Совершенно верно. А и «Как звать тебя?» и «Кой тебе годик?». Парнишке шесть лет. Устал, наверное. А автор ему допрос устраивает на морозе.
* * *
– Тук-тук-тук. Здесь живет почтальон Печкин? Я Вас прекрасно понимаю, потому что сам терпеть не могу, если ко мне пристают с глупыми проблемами, когда хочется побыть одному и почитать книжку. Тут дело даже не в том, что Вы – очень красивая... Одним словом, выпить не хотите?
* * *
– ... Мы, женщины, – эксплуататоры. А эксплуатация, по Марксу, есть, как известно, присвоение труда другого человека в целом и в виде заработной платы в частности. Вот мы, женщины, ее родимую, у мужиков и присваиваем.
* * *
«Идут белые снеги, как по нитке скользя», – вспомнилось неожиданно. Вспомнилось и подумалось: «Откуда взялась эта нитка? И как снеги могут по ней скользить? Наверное, для рифмы: «Жить и жить бы на свете, да, наверно, нельзя». Грамотно или неграмотно, не мне судить. Но сказано хорошо.
* * *
«– ...Интересно, а если бы мне сейчас сказали, что буду жить вечно, я бы стал пить больше или меньше? И вообще человек стал бы лучше или хуже?»
* * *
– В прошлую ревизку отдраила вагон от труб отопления до третьих полок. Комиссия проверяет... Инструктор забирается на третью полку, проводит рукой по вентиляционному каналу. «А это что значит?» – на грязный палец показывает. «А это значит,- отвечаю,- свинья всегда грязь найдет».
* * *
– Корабль терпит крушение, и мы оказываемся на необитаемом острове. Нам очень хочется пить, но вокруг только соленая вода. И вдруг волна выбрасывает нам два ящика водки. Как ты думаешь, именно от жажды она нам поможет?
– Решение таких проблем надо смотреть на практике.
* * *
– Проводник все время должен улыбаться. И только когда последний пассажир выйдет из вагона, он может плюнуть ему вслед. Но как только пассажир повернется, проводник снова должен улыбнуться!
(Из лекции преподавателя обучающимся на проводников).
* * *
На посадке, когда дождь по закону всемирного свинства прекратился, и пассажиры уже не торопились идти в вагон, Валя могла запросто к ним обратиться:
– Овцы, в стойло! Хватить курить! Я не для того здесь стою, чтобы никотином травиться! Может, я – на седьмом месяце беременности!
* * *
Когда у Вали было плохое настроение, она, чтобы разбудить пассажиров, доводила температуру на котле до ста градусов. Устраивала в вагоне «баню», в которой сама же и «парилась».
* * *
– Как поедешь-то, Анатолий, вагон углем не заправлен?
– Черт с ним, пассажиры надышат.
– У тебя кран в мойке был не закрыт, вся вода из вагона вышла! Чем люди мыться будут?
– Черт с ним, в соседнем вагоне наберут.
– Анатолий, в кочегарке водка кончилась!
– Как кончилась?- терял невозмутимость Анатолий.- Что теперь делать-то? Взять-то где?
* * *
... Была глубокая ночь, и ни в одном из вагонов я не увидел хотя бы одного не спящего пассажира или проводника. «А если уснет и машинист?» – подумалось мне и представилась жуткая картина.
* * *
Врачи советуют воздерживаться от питания, худеть. Но если все время худеть, от человека ничего же не останется!
* * *
«... могу сказать, что такое любовь... Никто не знает, а я знаю. Любовь – когда тянет к человеку, хоть лопни.»
* * *
Наверное, за любовь не надо бороться. Любовь должна быть сама по себе. А бороться за любовь – не значит ли любить только себя?
* * *
... все-таки любопытно советуют психологи. Если все каждое утро будут подходить к зеркалу и говорить себе: «Меня ждет большой успех, я обязательно стану великим артистом, художником, писателем...», то кто же тогда будет стоять у станка? И если все мужики будут мечтать встретить только прекрасных девушек, то кому же достанутся менее прекрасные?
* * *
– А зачем Чацкому потребовалось влиять на формирование взглядов Софьи? Нравилась же она ему как женщина? И будет с того!
* * *
– А может и не думал Лермонтов ни о какой композиции, а писал как писалось?
* * *
– Как живешь?
– Сначала худо, зато потом, – Ольга выдержала паузу, – хуже и хуже.
* * *
Ученые говорят, скоро на земле будет еще теплее. Мы-то выдержим, а каково им, в Африке?
* * *
– Операторов БСЛ из вас готовят, где БСЛ – Большая Солдатская Лопата. Не задавай глупых вопросов. Бери больше и кидай дальше, потому что ничего не делающий курсант – хуже преступника!
* * *
Некоторые жены любят говорить мужьям: «Мне бы в армию генералом! Я бы вас, лодырей, там погоняла!» Примерно это от сержанта и требуется.
* * *
– Прав у меня дочерта, дури в голове еще больше... Предвижу вопрос: «Почему учение боевое, если его цель – захоронение безобидного окурка?» Отвечаю: «Потому что пойдем в противогазах и с автоматами, как на учениях и положено.»
* * *
«Кстати, батя, большое тебе спасибо за письмо, в котором ты пишешь, что вынес на удобрение из туалета.., но моего не тронул и потому просишь быть добрым доработать, когда вернусь... Доработаю, но уж будь добр, отдели свои процессы переваривания пищи от моих, чтобы я лишней работы не делал и все было по справедливости.»
* * *
«Все варежки одинаковые, поэтому другу у друга их и воруют. А я не могу. И многие не могут. Но некоторые, увы, могут...»
* * *
Нельзя в армии болеть. Организм это знает, никогда на много не расслабляется, и болезнь быстро отступает. Может, и на гражданке быстро отступала бы, если бы бюллетени не оплачивались.
* * *
– Почему я вижу во второй шеренге нечищенные сапоги? Я могу лично почистить. Только не обессудьте. Могу щеткой и по роже махнуть, уж как получится... Дроздов, ты почему спал вчера в карауле? Думаешь, танки настолько всем осточертели, что уже не нужны никому и охранять их необязательно? Правильно думаешь, но спать в карауле не положено!
* * *
... Не может сердце только переживать, какие бы страдания ему ни выпали, какие бы обиды ни терзали, какие бы угрызения совести ни мучили. Наберет оно страданий и обид с три короба и больше не принимает. Некуда.
– Мы охранники, оберегающие железную дорогу от терактов, – уважаемые люди! А где наша охрана?
(Охранник двадцать пятого поста Вован Пушкарёв)
* * *
Эх, Россия-матушка! Остались в ней одни торгаши, охранники, да стукачи-писатели!
* * *
... охранники тоже ничерта конкретного не делают. Они даже ничего и не охраняют. Все в стране развалено и разворовано. Что охранять-то?
* * *
Я так думаю, надо жить или хорошо, или не жить никак. Кстати, для всех семей подходит...
* * *
«... я всех этих Табаковых, Золотухиных, Виторганов, Кончаловских... сажал бы. Сажал больше не за то, что они жизнь сломали своей бывшей родной половине и родным детям, а за их последующие зачатия в новой семье, ибо какое здоровье могут получить вновь народившиеся от дряхлеющего папаши?»
* * *
– Не хватало только, чтобы еще ввели математику.- испугался Миша.- У меня от одного немецкого учебник размок от слез.
* * *
– А не пора ли нам, братцы, сходить за красницким?- предлагал кто-то из только что читающих, откладывая учебник.
...
– Ты что, плохо понимаешь? Я же объясняю, красницкое принесли!
* * *
... Поставил этот психолог на стол бутылку и сказал: «Сейчас я полстаканчика приму, немного закушу, потом еще полстаканчика, опять закушу. И можете пойти со мной послушать, с каким вдохновением я буду читать лекцию о вреде алкоголизма». А кто-то из студентов ему отвечает: «Лучше мы тебя здесь подождем. А ты иди, раз надо. Мы тебе оставим...»
* * *
– ... Даже Пушкин признавался: «Отдашь, бывало, лепт последний за чашу крепкого вина...» Видно есть в нем что-то, если умные люди «последний лепт отдают.»
* * *
– Веселый ты, Миша, человек. Всю ночь бы тебя слушал, если бы завтра – не на занятия, а через неделю – не сессия.
– И то верно... Первая пара завтра – новейшая история. Начинаю, стало быть, новейшую жизнь.
– А когда читали историю новую, ты, кажется, начинал жизнь новую?
* * *
... Хорошо, к примеру, бывает в лесу. Ягод всяких видимо-невидимо... Грибы весело кивают шляпами... Хорошо, одним словом, в лесу. Но вот и медведь идет.
* * *
– ... Как же так? Пугачев и Суворов... У каждого имени – смелость, аскетизм, народная любовь. И вдруг один – в железной клетке, другой – рядом? Один остается на месте казни навсегда, другой с чистой совестью уезжает на очередную военную баталию?
* * *
– Какое замечательное орудие труда! Смотрите, а вот и следы обработки древнего человека!
И молчит насмешливо какой-нибудь студент, поколачивающий этот камень о другой камень во время пятиминутного перерыва, от чего эти следы и получились.
* * *
– Ну хорошо, хорошо,- говорил он (пионервожатый), – будь по-вашему. Пойду я с вами (пионерами) в лес, но при условии, чтобы кто-нибудь из вас подносил мне ягоды, а кто-то отгонял комаров, пока я буду отдыхать. А остальные должны не есть, а собирать, а потом на кухне испечь пироги, на которые опять же меня и пригласить.
* * *
... Такой озабоченно-растерянный вид могут иметь дети, только что разобравшие на части свою любимую машинку и теперь не знающие, как ее катать по полу, или взрослые, набравшие в лесу коробушку грибов и с невыразимым испугом перебросившие взгляд с нее на пробивающиеся сквозь ветви деревьев лучи солнца, пытаясь определить, в какой стороне дом. Уже и грибы не нужны, лишь бы выйти на тропинку... Впрочем, грибы не нужны только те, что растут на земле, а те, что лежат в коробушке, уже не выбросятся, сколько бы времени не пришлось петлять по лесу, потому что – свои, потому что на них затрачено много сил и времени.
* * *
... Здесь важно вовремя вспомнить: «Любовь – это счастье, а счастье – река, в которой купаются два дурака». А вспомнив, добавить: «И я им не буду, хотя бы пока». И что интересно, среди тех, кто в этой реке купался, были и Тургенев, и Достоевский, и Шекспир...
* * *
... Человек, никогда в жизни не пивший и не куривший, бывает менее радостен, чем тот, кто считает дни, когда не пьет и не курит: «Ай да я, ай да сукин сын! Четыре дня прошло, а я ни в одном глазу! А вчера аж не курил до самого обеда...»
* * *
– Перестали люди общаться в наше время. Если я предложу посмотреть интересный фильм, а после просмотра обсудить, то что же будет? Вы посмотрите, скажете: «Нормалек, спасибо!», и на этом обсуждение закончится.
* * *
– ... отец твой, царство ему небесное, рассказывал: «Поднимут в четыре часа утра, покажут, как косу держать, и косишь со взрослыми мужиками. Еще силенок нет по траве косой махать, а родной батька уже за любой огрех подзатыльник отвешивает, да еще приговаривает: «Ровнее косу води, спину выпрями!»
* * *
– А вот представь, Грибков, выполнили мы все задачи. И база материально-техническая создана, и отношения новые, коммунистические сформированы, и человек новый, советский воспитан. Как быть дальше? Что делать, если все сделано?
– Как что? Отдыхать! В футбол играть, телевизор смотреть, видики...
– Так фильмы уже все отснимали, про все рассказали, и все показали. Никто ничего больше придумать не может. Сюжеты кончились, все темы исчерпаны.
– Дела всегда найдутся. На земле все переделаем, космос будем осваивать.
* * *
– Вот мы Брежнева за что ругаем? За то, что в Афганистан влез. А кто ему пример подал? Вся наша история и подала. Казань приступом брали! Ермак в Сибири погиб! А князь Олег? Мало того, что Византию победил, так еще и щит прибил к воротам Царьграда. Дескать вот мы какие! А какие? Завоеватели! Мы Ленина за что ругаем? Зa террор, за убийства. А тогда надо ругать и Чернышевского, и Герцена, и декабристов. А еще раньше – Пугачева, Разина... Убить, уничтожить, ликвидировать! Это все оттуда.
– Но ведь они же за справедливость?
– Если справедливость мордобоем устанавливать, то это уже будет не за справедливость. Умом надо. Создать такое общество, при котором всякий мордобой был бы и не нужен, и не возможен.
* * *
– Напротив – милиция. Это чтобы порядок был. А то тут как-то один известный спортсмен в гости к теще приезжал. Так ему местные хулиганы чуть шею не намылили. Потом в милиции оправдывались: «Мы же не знали, что он – известный спортсмен. Мы бы его не тронули».
* * *
– Знаете, какой главный закон во время похода в лесу? Передай из рук в руки веточку сзади идущему товарищу.
– А зачем?
– Объясняю, – сказал Петр и раздвинув очередной куст, отпустил ветку, которая едва не хлестнула по лицу туристке, идущей следом...
* * *
Был у него один грех. Даже не грех никакой, а может даже и вовсе достоинство. К своим тридцати годам жениться не смог.
* * *
– Вон городских показывают. Такие понаедут, добра не жди. Заразы понавезут, в амбарах все растащат...
* * *
... как можно пророчить денежный успех какому-нибудь Льву по гороскопу, если он пьет безбожно? Тут хоть задом к нему Юпитер поворачивайся, он за бутылкой даже на Марс отправится.
* * *
– Смотрю я на тебя, брат Шарик, и нет у меня никакого желания мурлыкать от сочувствия к тебе. Жизнь у тебя самая что ни на есть собачья! Как ты живешь! Хуже бомжа! Конура холодная, всеми ветрами продуваемая, а я на печке спать не соглашусь. Только на мягком диване, под одеялом, на груди хозяина. А что ты ешь? Разбавь тебе суп, в лучшем случае позавчерашний, а ты уже и хвостом виляешь. А со мной, хозяева знают, этот номер не пройдет. Мне или крольчатинку подавай, или, на худой конец, рыбу жареную. И дают, потому что любят. А за что? Только за то, что я – Васька! Спокойный и красивый. А ты – Шарик! Нервный и грязный. Ты работаешь, дом охраняешь. А я только сплю и с Муськой флиртую. И так будет всегда!
* * *
– ... Таким, как ты, дай кусочек власти, аж до пoсинения из кожи лезть будете, пока все нервы наружу не вывернете честным отношением к порученному делу. Бюрократы! Правильно вас Пугачева в какой-то гостинице гоняла!
* * *
... А жена – очень строгая женщина, можно сказать, чрезмерно строгая: все вокруг пьют, а она своему мужику не разрешает. «Пьянству, – говорит, – бой! Трезвость – норма жизни!» И ни глотка мужу не дает!
* * *
Так что, господа-женщины, на будущее учтите: все ваши запретительные действия белыми нитками шиты. Против свободы не попрешь! Против философии тем более!
* * *
Конечно, радость большая, что их любимцы в следующий круг вышли. Но зачем же у богини на площади руку отрывать?
* * *
С допингом Марадоны тоже не все ясно. Какие пасы филигранные выдавал, как соперников обыгрывал! Просто хочется взять и разрешить такой допинг. А вот когда мой сосед на четвереньках в квартиру вползает, то такой допинг надо бы, конечно, запретить.
* * *
Помнится, получали сто рублей в месяц. А как гуляли, как все всем дарили просто так, бесплатно! Потому что знали: коммунизм скоро! Все будет даром, и всего будет навалом! А сейчас что я знаю? Что гражданская война будет скоро? Этак у самого мысли появляются: а не выйти ли на дорогу большую пограбить немного? Правда, давно прошли те времена, когда у меня удар правой был сквозной, а левой тренер бить вообще запрещал. Поэтому я лучше дома эти времена пересижу.
* * *
– ... почему человек умирает? Почему не живет вечно? Если кому-то жизнь надоедает, в тягость становится, то пусть умирает на здоровье. А я, в целом, не хочу, хоть иногда и хочется. Обновиться бы, омолодиться, да и жить бы дальше, как ни в чем не бывало.
* * *
Чем не Чичиковы некоторые новоявленные новые русские? Ради своего кармана на все пойдут. Задумаешься, чьи это слова, их или Чичикова: «Кто же зевает теперь на должности? Все приобретают». Чем не Маниловы многие из нас, валяющиеся на диване возле телевизора, строящие в мыслях грандиозные планы, но на слова жены: «Хорошо бы, муженек, то-то и то-то сделать», отвечаем: «Да, недурно», и на этом осуществление планов заканчивается.
* * *
– Девушки! Откройте, пожалуйста, окно. Сюда сейчас мой товарищ с трубы спустится. Наверх мне его веревкой не вытянуть, а вниз ему легче ногу закинуть. Он, правда, маленько выпил, но он хороший. Труба оторваться может, прогнила же вся!
– Говоришь, выпил маленько? И ногу в наше окно легче закинуть? А труба прогнила? Давай мы так сделаем. Ты выйди, крышу свою, которая у тебя совсем поехала, немного подправь и сразу приходи. И я окно сразу открою. А пока закрой дверь, алкаш несчастный!
* * *
– Мне недавно приснился сон, будто бы подходит к заводской трубе корова, с нее ростом, и пьет из нее воду.
– Хоть на что-то сгодится, если предприятия не дымят.
* * *
Всем помогал кроме сына. Бывало, подойдет тот к нему:
– Батя, как мне то-то и то-то сделать?
А у бати один ответ:
– Ты начинай, а там дело само подскажет.
* * *
– Ты знаешь, Петр, что ты по гороскопу – лев?
– А ты сомневалась?
– Когда выпьешь, сомнений никаких. А когда с похмелья, есть небольшие.
* * *
– Молодец, сосед! Слушаю сегодня по телевизору: «Проиграли, потому что не успели восстановиться после прошлого матча». Молодые-то парни, два часа побегали и за трое суток восстановиться не могут! Ты – в годах. А сколько суток в поте лица!
* * *
– Хороша! Сорок семь градусов, можешь не проверять. Я в таких делах не ошибаюсь...
– Зачем проверять! Я и сам вижу, что сорок семь...
* * *
– Проходи, сосед, присаживайся. Как живем! Попрятались по домам как собаки в конурах, получим свою кость, хватим в зубы и зыркаем исподлобья! Не подходи, укусим!
* * *
– Ладно, не переживай. Всякое в жизни бывает. Если честно, я и сам, было время, давал дрозда, не один раз к соседям за яблоками лазил, пацаном. Снимают, помню, меня с яблони, а я кулаком в грудь: «Не я это, Владимир Степанович, ей-богу, не я.» «Как же не ты, когда я лично тебя только что с дерева стянул, шпана ты этакая!»
* * *
Бывает иногда такое: абсолютно здоровый человек или почти здоровый, имеющий мизерную болячку, занимающую сотую, даже тысячную часть всей площади тела, нечаянно подскальзывается, падает на жесткую дорогу... И удар обязательно придется на эту болячку!
* * *
«Какая ты, Евдокия, некрасивая, когда сердишься! Взглянула бы в эти минуты на себя в зеркале... А ведь когда спокойная, то еще очень даже недурно выглядишь и вполне можешь нам, мужикам, нравиться».
* * *
– ... Мужик ты или не мужик? Баб надо держать в ежовых рукавицах! Один раз дашь поблажку, сядут и поедут. Да еще и ворчать будут. Мол, «тихо что-то едешь, родимый!»
* * *
– Пожалуй, ты сделал правильный выбор... Из тебя подчас слова не вытянешь. Если тебе еще и жену такую же, то все равно, куда в гости идти, к вам или на кладбище.
* * *
– Она у меня хорошая, Евдокиюшка, добрая. Это она только для вида любит немного дыма в глаза пустить, для женского своего утверждения.
* * *
«Интересная штука получается... Иной раздает все налево и направо, все дела свои готов бросить, чтобы помочь кому-то, но все настолько привыкают к его доброте, что даже ее не замечают. А стоит какому-то скряге что-нибудь кому-нибудь дать, вечно недовольной брюзге произнести доброе слово, и все уже готовы заключить его в свои объятья, расцеловать всего до смерти, чуть ли даже не в то место, на которое он садится!»
* * *
– ... Жизнь свою вспомнили, войну.
– На трезвую голову нельзя, конечно, вспомнить?
– Можно, конечно. Но не то. Не так души соприкасаются.
* * *
... Позволял ему без устали летать между двумя столицами. Но всему свое время. Люди тоже по юности летают, но с годами только мечтают о далеких мирах и смиренно дожидаются своей последней станции.
* * *
... сделал десять приседаний, десять наклонов вперед, чуть меньше – назад и в стороны, расправил спину, отвел плечи и, не найдя ответа на вопрос: «Почему врачи рекомендуют следить за осанкой, если мне, сгорбленному, комфортнее?», завалился на полку...
* * *
– ... я тебе не Захар, да и ты, извини, далеко не Обломов. То был человек мыслящий, позволяющий себе ничегонеделание по весьма уважительным причинам, кроющимся в социальных условиях.
* * *
– Все в этой жизни идет по одним и тем же законам. Чем Лохов не Штольц? Кому нужна его предприимчивость? Был комсомол, он – первый секретарь. Сейчас многое деньги решают. Он – опять первый толстосум. Ему все равно куда, лишь бы впереди. Обломов как человек повыше будет. Но он для меня тоже не образец. И тем более не идеал. Все они, Печорины, Онегины, Обломовы... какие к черту герои своего времени? Бездельники, мучающиеся в поисках смысла жизни.
* * *
– ... фильм был когда-то про Пугачеву «Женщина, которая поет». Собирается она на гастроли. Муж ей: «Очередной поход за славой?» Пугачева: «Почему за славой? Просто поход». А ему бы сообразить: «Если просто поход, то возьми рюкзак и иди.»
* * *
– Ты полагаешь, что если певице Гурцкой предложить зрение взамен славы, то она так и пожелает остаться слепой?
– Я даже полагаю, что если Абдулову дать возможность подняться из гроба, вернуть ему жизнь при условии, что его сыгранные роли все сразу забудут, то он в этом гробу так лежать и останется.
* * *
– Не понимаю, если мясо вреднее, скажем, гречневой каши, то почему оно дороже?
– ... по той же самой причине, по которой водка дороже пива.
* * *
– Экономить, созидать, зарабатывать... Это по мне. Это наследственное. У меня и отец лезвия бритв точил, чтобы пореже покупать новые. А дед ухитрялся спичку на четыре части разделить. Да что там говорить! Мой земляк, помещик Прохоров, всю жизнь в куртке с заплаткой проходил, как будто ему одеть было нечего. Он, что, жлоб какой? Нет, прекрасный человек. Но у него принцип – созидать!
* * *
– Говоришь, одному богу известно... Смотрю я, что на земле нашей грешной творится в последнее время и все больше склоняюсь к мысли, что на девяносто девять процентов его нет. Один процент оставляю на то, что это не доказано. Но если как раз на этот процент и приходится истина, и он все-таки есть, то он – большая свинья!
* * *
– А что касается здоровья, я когда пью и курю, есть не хочу. Очищаюсь почти по Малахову. Давно, кстати, хочу его спро¬сить: «Если я после занятий спортом всегда хочу выпить и покурить, то надо ли мне им заниматься?»
– Надо. Боксом. Чтобы тебе там рожу набили, а выпить и покурить не дали.
* * *
Ну вот и все
Иду в издательство. Несу труды.
Сосед Петрович пьет много, но думать и рассуждать любит. Надо побеседовать.
– Петрович, в чем смысл жизни?
– В самой жизни.
– А если что-нибудь над нами?
– Есть. Путин с Медведевым.
– Ладно. Спрошу конкретнее. Есть тот, кто свесив ноги на облаке, записывает за нами добрые и злые дела?
– Есть. Космонавт.
– Спасибо, Петрович. Ответом удовлетворен полностью. Я тоже полный атеист.
– А вот полным атеистом ты быть не можешь. Чтобы им быть, надо знать всю науку. А всю ее не может знать никто!


Содержание
Как дед Матвей лечил от алкоголизма
(рассказы)
Согласен
Как Иван Храбров за границу ездил
Как Михаил Удачин в Москву за продуктами ездил
Дома в гостях
Жизнь – тельняшка
Серега Простов – охотник на мамонта
С праздником!
Что будет, когда все кончится
Инопланетяне в Ухтюбинске?
В очереди
«Рубль гони!»
Как­то раз в автобусе
Разошлись во мнениях
На погорелое
Погуляли
Личная жизнь Валеры Зайцева
На озере
«Отставить разговоры!»
Мусорница
Антонина
О чем поведала поездная дверь
«И дергаться нечего!»
В ожидании «подхода»
Сумочка
Белый хлеб
Неудачный сеанс
Суд предков
Как сходить в баню (Монолог рядового труженика)
Варежки
«Жалко зверя»
Найда
На экране и в жизни
Покупка
Пушинка
«Поел, убери за собой посуду!»
Дочка революционера
«Я его первый раз вижу»
В армии особенно не расшутишься
«Главное, – понять...»
Васькина философия
Сказка про вахтера
Если причина есть, то повод найдется
Еще раз о футболе
«Великий жмот, преемник Плюшкина»
О претензиях
Вселенская перестройка и ее последствия
Все из­за женщин
Байки завидовского «короля»
Не все у нас еще интеллигенты!
В жизни всегда есть место подвигу
Во сне и наяву
Мы, с Кутузовым...
О крыше дома своего
Злосчастная сумка
Сколько лет не виделись
Слалом на тротуаре
Береза и липы
Финансовые успехи в делах
Носилки
Мышкино беквартирье
Случайное умножение
«Душу воскресшую – убьют!»
В очереди за картошкой
Почти по Гоголю
«С днем рождения, Наташка!»
Наушники
Как дед Матвей лечил от алкоголизма
Как у Цезаря, не получилось
Что на роду написано, того не миновать
Списанные жизни
Пародии и подражания
Листая страницы русского народного фольклора
Живая водица (Былина)
Послесловие
Вспоминая классиков
Пародия на стихотворение А. Твардовского
«Ленин и печник».
Пародия на стихотворение В. Маяковского
«Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом, на даче»
Вольное изложение отрывка рассказа М. Шолохова
«Судьба человека»
Вспоминая Пушкина
Любителям «мыльниц»
Вера
Увеселительные размыслизмы
от Алкогоголя