Гробовщик.

— Ей-Богу, я тебе серьёзно говорю, ведьмак он… с бородищей-то такой … — тихо проговорила своей подруге всерьёз испуганная молодая женщина с тревогой оглянувшись по сторонам. — Представляешь, Митька мой вчера с улицы прибёг, а на нём лица нет. Я к нему “Так раз так, что случилось, сынок?” — спрашиваю. А он молчит, головой подёргивает, будто того, “ку-ку“, как сумасшедший. Не раздевшись, в одежде на печку залез, в угол забился, глаза страшные, и сидит там, метлой не выгонишь. Я испугалась и к соседке бегом, узнать, может, знает чего. А Фроська говорит: мальцы наши опять партизанили, к гробовщику в дом ходили подсматривать, а что видели — молчок. Заколдовал он их, что ли?

Взволнованные женщины с азартом шушукались, стоя возле колодца с пустыми вёдрами, обсуждая своего странного соседа. Жил в их деревне такой одинокий мастер-гробовщик. И была у этого человека причуда: спал он исключительно в собственноручно изготовленных для своих клиентов гробах, чем до ужаса пугал местных жителей. А они, в свою очередь, от страха разносили меж собой и по окрестностям самые невероятные слухи о диковинном старике. И от того избегали встреч, сторонились гробовщика люди, и старательно крестились, ежели виделись с ним по пути. Бабы те и вовсе с испуга бросали свои вёдра и убегали куда глаза глядят, завидев издали чёрную как тучу, большую крепкую фигуру гробовщика. Даже местный спокойный и дружелюбный батюшка, со своей жидкой бородкой похожий на безобидного любознательного дрозда, искоса посматривал на старика, и грозился не пускать его в пределы храма, так как тот смущает прихожан своим неуместным поведением.

— Суеверия всеми вами руководят… Я же за свою работу ответ держу, — не раз пытался объяснить старик перепуганным землякам свою казавшейся им вздорной традицию примерять под себя гроб. — Ведь должно и мертвецу удобно в гробу моём лежать. Как я иначе могу? Шутка ли… Сон вечный!
При этом он непременно поднимал правую свою руку, и упирал указательным пальцем в небо:
— Вот она, десница Божья... всех нас ждёт... Задумайтесь…

Люди шарахались от него, как чёрт от ладана, не понимая устремлений пожилого мужчины, и после ещё долго и боязливо крестились, осуждая меж собой вздорного старика.

— Да не меня ж бояться надо, люди добрые, — возмущался гробовщик. — А невежества своего.

И так каждый раз уставший от непонимания старик шёл один по пустой улице и бурчал себе под нос:
— Я бы, честное слово, каждому из них заранее гроб изготовл… не поленился. Ей-Богу. Чтоб прилёг человек, подумал, примерился, так сказать, к тому, что ждёт его в конце жизни. А то суета кругом в миру, суета никчемная... закрутит, съест всего с головой, все косточки обглодает, а почему?.. да потому как нет времени остановиться, осмотреться вокруг себя человеку, что он делает и зачем… да куды там… кто ж меня послушает, — ворчал недовольно старик. Не мог он спокойно без участья смотреть на всё, что происходит вокруг него. И звали этого старика Егор Дурнов.

В один из поздних дней холодной осени, посередине остывшей за ночь комнаты, сложив руки на груди и открыв глаза, в открытом гробу лежал пожилой человек. Утренний хмельной сон, похожий на туман, медленно уходил, и отдохнувший, хорошо выспавшийся гробовщик, сладко позёвывая, мечтательно смотрел в потолок, прислушиваясь к призывно-завывающему ветру на улице. Ему мерещилось, будто во дворе в порывах набегающего воздуха стая голодных злых волков, подвывая и настырно царапая стены лапами, стучится в узкие окна его старого, доставшегося от отца приземистого дома, превращённого им в мастерскую, где он жил и работал. Старый мастер неспешно разминал затёкшие за ночь ноги, внимательно рассматривая выглядывающую из-под перекрытия потолка солому, на которой большой чёрный паук распутывал свои прозрачные тугие сети.

Гробовщик прищурил глаза, философски хмыкнул и заулыбался.
— Всё сетями опутано… весь мир человеческий... Куда взгляд не кинь... — задумчиво произнёс уже давно поседевший старик.

Он довольно крякнул, протянул, разминая, вниз руки, которые лежали на груди.

— Ну что ж, пора вставать, — негромко сказал мужчина. Он аккуратно положил грубые натруженные ладони сверху на отшлифованные деревянные доски, зацепился за гладкие края и, приподнявшись, сел в заменяющем ему кровать новеньком гробу. — Действительно, хорошо получилось… как для себя сделал… — с щемящим чувством радости от хорошо сделанной работы, рассматривая блестящие свежеструганные доски, произнёс старик. — Хотя в подушку еще волосьев поднабить не помешает.

Он аккуратно вынес обе ступни, повернулся и вылез из гроба. Встал на ноги, огляделся, и стряхнул рукой с одежды приставучую, как перхоть, свежую стружку, любуясь очередным законченным заказом. — Хоч на выставку, ей-Богу. — Довольный собой человек подбоченился. — Не гроб, а конфетка.

Радость мастера от любимой работы была искренней. К каждому своему заказу старик относился со всей ответственностью, как опытная повитуха, бережно оберегая рождение нового шедевра.

— Ну что ж, пора тебя хозяину возвращать, — сказал старик, рассматривая естественные природные узоры на досках. — Красота!

С утра в нетопленном доме было сыро и зябко. И порядком замёрзший мастер, посмотрев на приоткрытую остывшую топку печи, поёжился, погладил ладони и обнял себя руками. Немного согревшись, он развернулся лицом к украшенной позолоченным окладом иконе Божией матери, висевшей в углу тесной комнаты, и с поклонами трижды перекрестился.

— Спасибо, Господи, за день новый в котором пребываю, — спокойно произнёс старик. — С миром в душе… в памяти… и в силах…

Гробовщик не спеша подошел к иконе, зажёг маленькие лампадки под ней и стал молиться. В благостном настроении шепча молитву, мужчина услышал скрип колёс въезжающей во двор телеги и приглушённые мужские голоса. Соседские собаки тут же истерично, как при пожаре, громко и отчаянно залаяли, переругиваясь меж собой. Старик же не обращал внимания на посторонние звуки,сосредоточенно думая о своём. А во дворе всё яснее чувствовалось чужое присутствие: негромкий говор и хруст песка под ногами приехавших людей, которые приближались к дому.

— Эй, есть кто живой ? — прокричал чей-то басистый мужской голос.— Егор Григорьевич, ты где?

За окном были видны беспокойные тени. Крепкий голос раздался снова.

— Это Игнат... за гробом мы.

Прислонив ладони к лицу, через окно в полумрак комнаты вглядывался знакомый гробовщику приказчик, и своим горячим дыханием отуманивал холодное стекло окна.

— Старик, прости Христа ради, что пораньше приехали… покойнику ждать не пристало. Ты это… Открой… поговорим.

Гробовщик повернул голову набок, разглядывая знакомое лицо за окном, откашлялся в руку, недовольно пробурчал.
— Что ж у вас, люди, за привычка такая, всё впопыхах делать… Прости меня, Господи…

Старик в очередной раз перекрестился, чуть сгорбившись подошёл к окну, наклонившись, громко произнёс.

— Не ори, Игнат, чай не в трактире… Выйду счас.

“Вот же срам. Им бы только закопать побыстрее. А генерал человек хороший был. Да и сирота.” — думал об умершем, открывая двери, старик. Скрипнув петлями, дверь открылась, и гробовщик вышел во двор, поздоровавшись с двумя приехавшими людьми.

— Всё в доме найдёте... — разглядывая телегу, отстранённо произнес мастер. — На табуретках стоит, а крышка в сарае под сеном. Панихида в нашей молельной будет, Игнат, али где? — поинтересовался гробовщик.

— В нашей… в нашей старик… через час начнётся, — ответил приказчик.— Так что ты это… поспешай.

Старый мастер, подбоченясь, на время замер, о чём-то думая. Он с грустным лицом, будто прощаясь с близким человеком, смотрел, как крепкие мужики принесли увесистую крышку, положили её сверху на продолговатый ящик, и затем неспешно привязывали новенький ладный гроб крепкой веревкой к телеге. Запряжённая в телегу молоденькая норовистая темно-коричневого окраса лошадь не стояла на месте, и все время подтанцовывала, фыркала и била копытом, подёргивая повозку с места, но это не мешало мужчинам спокойно делать свою работу.

— Ку-у-уда… я тебе покажу своевольничать! — прикрикнул на своенравную кобылку дородный приказчик. Придерживая её рукой, он в несколько раз перекинул веревку своему помощнику, повернулся к старику, и с улыбкой спросил.

— А тебя-то, Егор Григорьевич, на отпевание в храм батюшка пустит? Рассказывали мне, ты такова учудил, что со службы тебя выперли.

Старик слегка покраснел. Сразу было видно, что этот разговор ему неприятен. Он сдвинул брови и спокойно ответил.

— Что ему до меня. В этой жизни каждый своим делом занимается. Батюшка души спасает, а я тела бренные до великого суда. И нет между нами разногласия, только непонимание какое-то. Я ему про Фому, а он мне про Ерёму.

— Ну как знаешь, старик. Меня это не касается. Это ваши дела. У меня просто всё… привезти, да закопать, — стряхнув пыль с ладоней, с улыбкой произнес Игнат. — Поедем мы. До встречи, мастер.

Прощаясь, он окинул взглядом сутулую медвежью фигуру гробовщика, подошёл к кобыле, взял её под уздцы и слегка дёрнул. Лошадь чуть подсела, сдвинув с места повозку, и, медленно развернув её на месте, потянула телегу на выезд со двора. Рядом с ней неспешно шли сопровождавшие гроб люди. Старик, задумчиво смотря вслед уезжающей процессии, спокойно выдохнул.

— С Богом… Теперь всё честь по чести будет, — произнёс тихо гробовщик и пошёл в дом собираться на службу.

Праздничных событий в календарных днях у людей в деревне было не много, а таких диковинных представлений, чтоб поглазеть, да было бы что рассказать — особенно. Поэтому сегодня, зная вредный характер старика, в помещении местной молельной собралась уйма народа. В тесном помещении без притока свежего воздуха за запертыми окнами и дверями нечем было дышать, но все стойко терпели временное неудобства потея и кашляя.

Посередине центральной комнаты, чем-то похожей на оркестровую яму в тусклом свете, стоял массивный дубовый гроб с мертвецом, обставленный по кругу огромными латунными подставками с зажжёнными свечами. Рядом с гробом, слегка раскачиваясь, истерично завывали три плакальщицы, они, кланяясь, как три механические чёрные куклы в платках, натужно наперебой жалели умершего. За их дружным скорбным хором, держа в руках пожелтевшие страницы с молитвами, как опытный дирижер, наблюдал смиренно-воодушевленный батюшка, замечая все вокруг.

Собравшийся жадный до зрелищ местный люд, невнимательно слушал жалетельниц, зная наизусть всё действо панихиды, не это занимало людей. Они, как перепуганные пингвины, сбившиеся в кучу в углу молельной ощетинившейся дружной толпой, созерцали одинокого старика, который стоял напротив них среди множества разного размера нарядных икон и горящий свечей. Гробовщик, радостно улыбаясь, горланил во всё горло знакомые ему слова псалмов, крестясь и потея. Старик не выказывал никакого внимания на службу, и вся благостная атмосфера продолжающегося более часа церковного обряда превращалась в плохо срежиссированный грустный спектакль, который шёл не по плану. Первыми не выдержали находящиеся рядом с гробом плакальщицы. Беспрестанно рыдая об умершем, они по очереди начали тыкать пальцем в спину батюшке, с испугом показывая на вздорного старика, не разделяя с ним искренней радости от молитвы.

Батюшка тут же попытался вразумить “заблудшую душу”, обходя по несколько раз старика с тлеющим кадилом, густо окуривая его, он как будто пытался выгнать обильным дымом надоедливого шершня из здорового пчелиного гнезда. Но старик, откашливаясь, намёков не воспринимал и служба в громких песнопениях продолжалась. Местные жители, уже не скрываясь, глазели на происходящее, без стеснения перешёптываясь между собой, обсуждая странное поведение гробовщика. Батюшка же, разозленный и юркий, как встревоженный воробей, прижав плечи к голове и скосив глаза вбок, зорко наблюдал за всеми и решал, что дальше делать. Его откровенно раздражало, что в последнее время народ с неохотой стал приходить на службу, а вот поглазеть на этого блаженного — пожалуйста.

Не выдержав, он пробрался окольным путем к старику, подошёл сзади, и полушёпотом спросил:
— Опять, значит, радуемся, Егор Григорьевич? — И, не получив ответа, зашипел в бессилии, как придавленная сапогом змея. — Это же панихида, родной… Выйди ты, Христа ради, из церкви… По-хорошему прошу выйти... Ведь не служба, а цирк какой-то получается…

— А что, сегодня храм божий только слёзы в кассу принимает? — повернувшись к батюшке, улыбаясь, спокойно ответил старик, пояснив. — Радость моя, батюшка, от того, что человек хороший преобразился…

— Ну снова ты мудришь, старик… неужели опять спорить собираешься… — едко прошипел взбешённый священнослужитель. — Видишь, не к месту… Народ смотрит… сколько раз тебе говорить… всему своё время… — Он крепко приобнял за плечи гробовщика, попробовав его сдвинуть с места. Но проще было совладать со скалой, нежели пошевелить крепкого старца... — Сам пойдёшь? Или мужиков позвать? Ведь всё равно выведут… как в прошлый раз.

Гробовщик в ответ смерил батюшку своим лучистым взглядом, спокойно произнес.
— Ладно, сам пойду… я всё сказал.
Отвернувшись от сверкающих злобой глаз священнослужителя, старик перекрестился на все четыре стороны и медленно ковыляя пошел к выходу.
— Смотри, побрёл… зачем его только на порог пускают… вылитый ведмедь… зато мастер не вам чета… а бородища-то…страшный какой… — слышал он беспокойные осуждающие голоса галдящих за своей спиной женщин. Старик, аккуратно опираясь на натёртый до блеска поручень, спустился по крутой лестнице , вышел на свежий воздух, сделал глубокий вдох, распрямился и негромко произнёс:
— Странно… неужели не видит никто.

Он удивлённо покачал головой, опустил плечи, и раскачиваясь из стороны в сторону, побрел по безлюдной улице к трактиру.Широкая наезженная телегами дорога от церкви резко уходила вниз с высокой горы и пересекалась с оживленным трактом , где и находилось питейное заведение. Старик медленно шел вниз по пустынной улице, сбивая ногами маленькие камушки, попадавшиеся на пути. Настроение у него после службы было благостное, и всматриваясь в бездонную синь неба, он отчетливо видел, как в голубой бездне, в самой её глубине, словно срисованными с листа ожившими кляксами и точками суетливо сновали птицы.

”Каждая кроха малая себя в жизни проявляет, — всё замечая, мечтательно думал старик. — Вот же интересно природа устроена, стройно и согласованно у неё всё получается. Иной букашке срока с неделю и жизни чуть, а радости в ней сколько. Почему у людей всё не так? Почему силой всё решить пытаемся? А пропорции разума и силы не соблюдаем. Вот где силы много, там ума не достает. И по-настоящему человек думать начинает только тогда, когда её, силушки этой, и не остаётся. Дух тогда, который в человеке с рождения даденный, силу сам рождает. И сила эта благостная, потому как добро несёт людям. Рождение её в бессилии произошло, вот она-то и есть эта самая маленькая живая частичка, которая любит. Что эту силу победить сможет ?”

Гробовщик улыбался своим мыслям и чувствовал невообразимую любовь ко всему, что его сейчас окружало, ту самую любовь, которая захватывает тебя всего, живёт и радует всю твою суть.

— И для чего человеку мудрость мира сего, без радости… Эх…— старик грустно вздохнул.— Будь я государем, открыл бы службы специальные, где мысли мудрые со всего света записывают, чтоб сызнова не пришлось людям житейской премудрости учиться — только время зря тратить. Ведь не это главное… лишнего в том много… а главное-то… — при этом мысль старика взяла такой крутой разгон, что он еле поспевал за ней. — Что всё неправильно, если человек любовь через ум понять пытается, нахрапом берет… А любовь — она суть дух… и если много его в человеке… духа-то… то и воссияет он.

Так и шёл старик, ускоряя шаг по пустой дороге, разговаривая сам с собой.

— Моё почтение, Егор Григорьевич, — прямо над самым ухом гробовщик услышал знакомый грубый голос трактирщика. Удивлённый старик, остановившись, немного оторопел, не сразу сообразив, что уже пришёл. — Служба, я гляжу, ещё идёт. А тебя опять выперли?

Гробовщик в ответ, поглядывая исподлобья, молчал, не произнеся ни слова.

— Ладно, можешь не отвечать… — успокаивая, произнёс трактирщик… — Мы-то люди добрые, не то что, некоторые… из дома в дом, как говориться. Приглашаю-с…

Старик ухмыльнулся и ответил.
— Мир тебе, Антон Сергеевич.

Трактир изнутри был похож на хорошо отремонтированный склеп, в котором счастливых лиц старик отродясь не видел. Горе горькое несли сюда люди, как к алтарю, с лёгкостью освобождая от денег карманы свои и чужие. Обычная дурь во всей своей уродливой красоте человеческого безразличия гуляла здесь во всю ширину своего неуемного характера. То тут, то там были слышны громкие осуждающие голоса, перемешивающиеся с бранью, да дым от табака почище кадила туманил воздух. Старик присел за свободный стол, на котором его уже ждал большой стеклянный стакан, полный до самых краёв водки.

Трактирщик, спрятавшись за выставочные шкафы с бутылками, как из засады, наблюдал за гробовщиком.
— Ещё рано… подождем, — прицеливаясь, произнёс он тихо. — Посмотрим, что ты за зверь…

Старик же сел за стол, и всматриваясь в содержимое стакана, будто растворился в его материи, как в разгульной безнадёжной атмосфере шалмана среди таких же, как и он, людей. Отрывки слов и мыслей в его голове сменяли будоражащие его чувства, которые прикрывали наготу искренности мастерового человека, то и дело возвращая гробовщика на свет действительности в полумраке людских пересуд. Так, поминая мертвеца, и не выпив ни глотка, просидел старик два часа … А после, словно очнувшись от сна, он поднял голову и тихо произнёс.
— Где ж ещё поминать доброго человека, ежели с церкви гонят…

Взял стакан в руку, поднёс ко рту, и делая большие глотки, осушил его до самого дна.
— Ну всё, пора...— тихо произнёс всё время наблюдающий за стариком трактирщик. — Теперь-то я узнаю, что ты за человек.

Он подождал ещё немного, вышел из укрытия и, пройдя в зал, присел возле старика.
— Ну как тебе, Егор Григорьевич, у меня отдыхается? — задорно спросил трактирщик.— Заметил, какой я ремонт затеял? Светлее даже как-то стало.
— Прямо как в моём гробу, — спокойно ответил старик.— Светло и безнадежно.

— Зачем ты так усложняешь, мастер? В жизни же просто всё… гораздо проще, чем ты там себе думаешь. Не так радостно, конечно, как с начала, с детства могло показаться, но жить можно.
— Это как ?— не поняв, спросил старик.

— Как?! Как все! — пожав плечами, спокойно ответил трактирщик.
— Просто у вас, у людей, что не спроси… да не так о мирском говорить надо… — произнёс захмелевший Егор Григорьевич. Старик ненадолго задумался и спросил... — Неужели просто… и ты так думаешь?

— А как иначе? — удивлённо ответил трактирщик.
— Вроде так… да не так... Не видите вы главного, — злобно блеснув глазами, хрипло проговорил старик. Враз опьяневший гробовщик, словно хищник, прижатый опасностью к решётке в тесной клетке, стал похожим на маленького лесного зверька. Глаза его горели, выбрасывая грозди искр на деревянный пол трактира.

— Послушай, что я тебе скажу, Антон Сергеевич… — сдерживая злобу, заговорил гробовщик. — Вчерась в городе я был… на выставке… самовары смотрел… красота… загляденье… Гладенькие, пузатенькие, один к одному — артисты, богатыри. У иных медалей во весь фронт припаяны... — Указывая себе на грудь, изобразил рукой старик. — Сразу видать, хорошая работа мастера... прямо как заказ мой сегодняшний... гроб я исполнил... как игрушечка... богатый, с накатом в три доски, дубовый. Сегодня в моём гробу одного служаку важного отпевали. Так вот, стою я на панихиде, смотрю на него, а батюшка таким гнусавым голосом выводит: "Спаси нас отче милостью своей"… А я стою, слушаю, да всё об самоварах этих вспоминаю. И так мне жалко его стало.

— Кого, самовар? — с искренним интересом переспросил трактирщик.
— Да тьфу на тебя... — сплюнув, ответил старик. — Генерала, мертвеца этого... Блестит покойничек у самого края, как целковый на площади... прости меня Господи… медалями обложен... да рядом не видит никто, что человек он... чистый... уже у Господа на пороге с всевышнем держателем разговоры ведёт... один, голый как есть… семь от семи бездыханный лежит... а они с ним, как с самоваром этим… на выставке носятся … и упорствуют от гордости да от невежества своего, воют и ноют… — продолжая увлечённо говорить, человек вытирал пот со лба. — Родных людей у генерала-сироты отродясь не было... а так вроде по-людски, честь по чести... орут, жалея, будто продали что ценное, что никогда в руках не держали... Вот как. Хм…

Старик рассказывая, снова вытер ладонью вспотевший лоб и продолжил говорить.
— Никто… слышишь, Антон Сергеевич, никто и до нас, и после нас… По сути жить не будут… И помирать тоже... Пока разуму не доберут... по-божьи... как самовары эти на выставке не воссияют… Прости меня, Господи… милосердия в нас нет и... малость духа с копейку... не успеваем мы за короткий век свой со всем разобраться... жизни правду увидеть, человеком стать... когда плакать надо — радуемся, когда рыдать — смеемся… Всё у нас наоборот… проклинаем друг друга за то, за что вроде благодарить надобно.

Старик, рассуждая, успокаивался, и взгляд его опять стал глубоким и ясным, как будто он сейчас всматривался в то, чего другие не видят..
.— А оглянешься вокруг — смысла вроде ни в чём нет, а с другой стороны благостна эта самая жизнь... Богом нам данная…

— Ну и что тут поделаешь, старик… — с сожалением произнёс трактирщик. — Такая жизнь… будь она неладна.

И тут у гробовщика как будто сорвало сдерживающую плотину бурлящих в нём чувств, и слова одно за другим слетали с языка, закручиваясь в предложения бурным быстрым потоком.

— Да когда же поймёте вы, наконец, пока ещё есть в дар время бесценное... свой путь осознать спешите… за границу общего понимания загляните в зеркало души своей. Чем лично ты на создателя своего похожим стал? Что в тебе такого, как в нем просияло? Какие качества свои на пьедестал вознёс? С чем в вечную жизнь постучишься?

Голос старика осип, и он уже хрипло продолжал свою речь, которая звучала все тише и тише.
— И если сможешь… — гробовщик откашлялся, — жить всего лишь днём одним… и замечать богатство Царства небесного… здесь… в этом мире... То молнией яркой озарит сознание твоё... придёт мысль, что хоть крупинку малую да успел благости вкусить... ощутить, так сказать истинную благодать божию, которой в нас, как в колодцах глубоких, немерено, в каждом есть …

Трактирщик, открыв рот от удивления, смотрел на старика, который светился как свечка.
“Мерещится, — подумал он.— Быть этого не может“.
Не веря в увиденное, изумлённый трактирщик закрыл глаза и потряс головой.

Старик же продолжал быстро говорить, стараясь спасти, сберечь, как новорождённого ребёнка от пропажи, свою мысль.
— Да не глядите вы в сокровищницу… В глубину самую… Не пытаетесь дотянуться до воды животворящий, зачерпнуть да напиться… Голода плоти себя лишить… В смысле вечности раствориться… Тлен вам дороже всего... с ним срослись и поэтому плода от вас нет... а лишь неведение, как у кутят слепых… и страдаете и страдание приносите друг другу, не ведая, что творите… Вот и весь сказ. Грехами, как заплатами страм свой прикрываете… Ту язву смертельную, что отравляет вас, сберечь пытаетесь… Вот ты ответь… — насупив брови, старик обратился к трактирщику, — ежели болит что у тебя, что попросишь, лекарство или яду?
— Ну это смотря как болит!
— Вот тебе всё хи-хи… а я серьёзно.
— Не знаю старик, наверное, чтобы помогло что-то, и без разницы, главное, чтобы не болело.

Старик рассмеялся.
— Вот именно, в самую тютельку попал. Кажный грех, как яд, нам глаза застит, а против него лекарство бессильное — вроде полегчало, но не вылечило. А болезнь спряталась, но ушки торчат, и ест тебя поедом. Менять на добро надо привычки свои, в них корень вижу… в них самое зло человеку. От этого и нет радости в жизни.

— Интересно тебя слушать, старик. Не совсем понятно, но интересно, — сказал, улыбаясь трактирщик. — И сколько же ты прожил, мастер, чтоб так на людях об этом рассуждать?
— Семьдесят четыре, — ответил старик.

— От рождества Христова?
— Я тебе покажу от Рождества. Семьдесят четыре как есть.

— Ну так научи меня, состоятельного человека, как жить в радости… да подольше, как ты… Я ведь и заплачу, — похлопав себя по карману, произнёс трактирщик.
— Чему же я преступника научить смогу, коли сам в оковах? Вот скажи ты мне, Антон Сергеевич, сколько после Иисуса людей просияло? А? То-то… Только вижу я, что идея новая придёт и самый распоследний грешник покается, снимет предатель-изувер рода человеческого маску свою, и ничего более с обществом делать не придется. Не почувствуют более люди одиночества своего и смыслами одолеваемы будут, видя мир таким, какой он есть. От света веры той все очистятся. Вот так… И добавить нечего, — повертев в руках пустой стакан, произнёс гробовщик. Он неспешно поднялся из-за стола и посмотрел прямо в лицо трактирщика своими ясными голубыми глазами. Отчего тот неуютно поежился — Должно тебе Антон Сергеевич родиться сызнова,а все истинное нам и так бесплатно дадено… Говорил и говорить буду, спасайтесь люди добрые… да не слышит никто, — с сожалением сказал старик. — Пойду я.

Мужчина сгорбился, опустил вниз руки, и, ковыля, как старый уставший медведь, медленно пошёл к выходу.
“В упор старика этого понять не могу, как ни стараюсь… чудной он какой-то… И чего его все боятся? — провожая взглядом старика, подумал трактирщик. — Света в нём чересчур много… это да...”
С тех пор и в церковь, и в кабак гробовщика больше не пускали, дабы не кликушничал и не смущал обычных людей. А слухи о нем разрослись в такие небылицы, что достигли пределов столицы Москвы-матушки…
Мол, жил когда-то на свете такой странный человек, Егор Дурнов… жил, жил и помер.