Глушь

Наш паровоз вперёд лети… (эпиграф)

Мой муж, православный священник отец Андрей, был отправлен служить в далёкое село, где устраивался, оставив меня пока в городе. Пользуясь этим, я отдыхала от взрослой жизни, так как это испытание не для меня. Я оставалась ребёнком, прожив с мужем почти десять лет в любви, гармонии и согласии. А ещё мы с ним – дружбаны-корефаны с юности.

Познакомились мы, когда я ещё училась в школе, мне было всего 15-ть лет, а Андрей был меня на 3 года старше. Его прозвали «Паровоз», потому, что он тогда ещё курил или новомодно «парил», и вокруг него клубился дым. Он всегда был впереди, тянул за собой других, будучи генератором идей, неформальным лидером и всех зажигал. Меня он «взял под крыло», как самую юную в компании, и до прихода к вере, церкви, у нас была и страсть, и романтика. Но тут Паровоз, увлёкся православием, поступил в семинарию, затем - в духовную Академию. Я приняла крещение. Расписавшись с Андреем в Загсе, без пошлых торжеств, мы обвенчались. Вместе ходили в церковь, постились, исповедовались и причащались. Мне, девчонке, это было «по приколу». Вся наша компания вслед за Андреем устремилась в храм. Мы пели под гитару у костра, часто празднуя чьи-нибудь именины или прочие праздники, которых много в православии. Весело было…

Однако, правая вера меня проняла. Я веровала искренне, не притворяясь ради любви. Будучи против показного благочестия, чувств не выпячивала, всегда любила современную музыку, фильмы, красивую одежду, украшения, модные причёски, духи. Обожала косметику, танцы, хотела жить легко и весело. Вот поэтому-то не до приколов мне стало тогда, когда Паровоз «задурил» и стал рьяным богомольцем. «Ду-ду-ду! - молится, - ду-ду-ду!» Из церквей, монастырей и всяких православных сборищ не вылезал, отрастил бородку, косу заплёл. Носил кирзовые сапоги. Более того, он устроился в храм на работу. Прислуживал в алтаре, имея красивый голос, читал Шестопсалмие и Апостол. Конечно, читал он просто великолепно, особенно 90-й псалом: «…На руках возьмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия…»

И вот, мой муж дождался хиротонии! Сначала и это показалось мне «прикольным», но вскоре стало не до смеха. «Паровоз» сбрендил. Посты, молитвы, чтение Священного Писания, святоотеческой литературы, жития святых, прослушивание духовных песнопений, регулярное посещение церкви и участие в таинствах, носить длинное, закрытое, неяркое, не пёстрое. Требовал новоявленный поп. Побежала к духовнику, но старому лису удалось меня уболтать, и, убедив меня в том, что христианский подвиг послушания мужу угоден Богу, я спасусь, а попасть в Рай важнее, чем выброшенные диски с любимой музыкой, которые можно снова купить, но надёжнее от мужа спрятать. И хитро мне подмигнул.

Поначалу отец Андрей, служил в соборе, но это счастье было не долгим. Вскоре его отправили служить в приход, который находился в какой-то глуши. Квартиру, где мы жили, пришлось сдать, что стало подспорьем для нас, я вернулась к родителям, ожидая отъезда к чёрту на рога. Сказать, что я не рвалась в эту глушь, значит, не сказать ничего. Ела всё подряд, сразу же начисто забыв о днях постов, бросила молиться, читать кафизмы и Новый Завет. Щедро размалёвывала рожу, одевалась, как хочу. Ходила с друзьями в клубы и попивала пиво.

И вот, муж приехал. Он стал костлявым, со впалыми щеками и блестящими глазами в ямах глазниц. Его рёбра и позвоночник были видны даже сквозь одежду, а кисти рук были такими, что по ним можно было изучать анатомию. Пора было ехать. Лишь любопытство да любовь к приключениям и путешествиям помогли мне готовиться к отъезду без тоски. Мама плакала, суетилась, собирая всевозможную провизию, лекарства из аптечки и тёплые вещи. Багаж наш стал неподъёмным.
Ночью не могла заснуть. Родители тоже не спали, и я прощалась с ними, родным домом, обнимала толстого кота и рыдала. Удалось заснуть лишь под утро.

А рано утром я, еле продрав глаза, ничего со сна не соображая, выкатилась из дома, и мы пустились в долгий путь, погрузившись сначала в такси, куда еле влезли из-за багажа. Доехали до вокзала, разместив в купе багаж, долго прощались, я обнималась с родителями, все мы плакали. И вот, провожающих попросили покинуть вагоны, и родители вышли на платформу, потерянные, страшно печальные. Поезд тронулся, а отец с матерью побежали за поездом, открывая рты в уже неслышном мне крике, мама плакала, а когда платформа закончилась, они стояли и махали мне вслед. Таким, с развивающимися на ветру волосами, отец мне и запомнился. Больше я уже никогда папочку не видела, потому что вскоре после моего отъезда, сердце его ночью остановилось, и утром он был уже окоченевшим.

Еду, неизвестно, куда, из дорогого моему сердцу города, от моих дорогих родителей и не знаю, когда вернусь… «Закрой окно! Простудишься!» - говорит Паровоз. Я закрыла окно, так как фигурки родителей растаяли в дали. После этого я на своей полке повернулась лицом к стене и украдкой заплакала, а потом провалилась в глубокий сон и проспала всю дорогу. Мы ехали более суток, пока проводница не предупредила нас о том, что подъезжаем к нужной нам станции. Отец Андрей принялся, кряхтя, перетаскивать вещи в тамбур, я ему помогала, а поезд, между тем, остановился. Станция была мрачной, На площади стояли какие-то невзрачные строения, вонь от туалета была чудовищной, людей не было, кроме двоих валяющихся пьяных и мужичка, сидящего в телеге, в которую была впряжена рыжая, мохнатая лошадёнка. Мы с мужем проворно выгрузили наш груз на платформу, так как поезд на этой безлюдной станции долго не стоял. Потом мы, вспотевшие, тяжело дышащие, затаскивали наши вещи в телегу. Мужик, почему-то, нам не помогал, а, молча, сидел да курил. Вероятно, он был инвалидом или больным. Вроде, он ухмылялся, а лошадь зло на нас косилась, выкатывая карий глаз и скаля зубы, но это мне могло показаться. И вот, мужик тронул конягу, и тот пошёл шагом, таща по непролазной грязи телегу с нашим скарбом с чавканьем и плеском. Мы с мужем шли пешком, чтобы эту телегу не перегружать. Так мы с ним шли довольно-таки долго полем, затем лесом, держась за повозку, чтобы, поскользнувшись, не упасть в грязь. Мы вошли в село, где находилась церковь отца Андрея. Село метко называлось Грязи. На голых ветках каркали вороны, за заборами лаяли собаки, и никто не встретился нам по дороге, кроме согбенной старухи с клюкой, бредущей вдоль забора. Моросил дождь. Вокруг - лужи, грязь, мы робко ступали по доскам, таща вещи в избу.

Паровоз велел мне обживать дом, а сам пошёл за людьми, обещавшими помочь. Они не торопились, и я спокойно обустроила себе уютную комнатку, а потом принялась за комнату мужа, кухню, сени и террасу. Пришли прихожане, неулыбчивые люди, с которыми я постаралась поладить, вставили в окна двойные рамы и законопатили их на зиму. Потом мы обмазали глиной и побелили печь. Мужики покололи дрова, бабы показали мне, как обращаться с печью. И началось…

Электричества не было. Освещали мы дом свечами и керосиновыми лампами. Они коптили, и пахло керосином. Керосинка у нас была и для готовки. Но свечи и керосин стоили денег, поэтому приходилось экономить. Газ тоже не провели, на станцию приезжала машина с баллонами, а люди потом, если не имели своих телег, катили баллоны по земле к своим домам или несли их на себе. Видела, как сосед нёс два баллона на коромысле. У нас в избе плита стояла, и мы изредка покупали большие баллоны, которые помещались в железный ящик во дворе, стоявший вплотную к стене дома, а шланг от баллона к плите был пропущен через отверстие в стене. Но денег у нас было крайне мало, газ полагалось экономить, и я пользовалась плитой редко. Обычно, перепачканная сажей, я сражалась с русской печью, топить которую надо было приноровиться. Кроме того, приходилось рубить дрова. Здесь всё трудно. И готовить, и стирать (вручную, а полоскать на реке). Постоянно бегала на колодец, носила воду без конца, вода быстро заканчивалась, как, впрочем, и дрова, и жар печи.

Грязные деревенские улицы, дожди осенью, весной и летом, зимой почти всегда темно и жутко холодно. Я ходила дома в валенках, ватных штанах, пуховом платке и овечьей безрукавке поверх толстого свитера, и, всё равно, у меня мёрзли нос и руки! Читала я или писала, сидя перед печью на низкой скамеечке, чуть приоткрыв печную заслонку. Таким образом, на страницу падало немного света, а на лицо и руки - тепло. Не было там ничего из привычных городских удобств, на которые не обращаешь внимания дома. Ни электрочайника, ни мультиварки, ни стиральной машины, ни холодильника(!), не говоря уже об СВЧ печке. Щелястый сортир на улице, холодный да тёмный. Каждое утро, а то и ночь, приходилось идти в эту промёрзшую уборную. В ведро ходить я была не в состоянии, да и Паровозу это могло бы не понравиться. Вечером темнело, и становилось, как в могиле, если небо не было ясным. И это ХХI-й век! Жизнь нормальная у нас только в больших городах, и то, в столице. А там, где кончается асфальт, жизнь такая, как в селе Грязи, или хуже. Было, от чего всплакнуть.

В письмах к маме я всей правды, конечно, не рассказала, а расхваливала деревенскую жизнь, сельский воздух, тишину и покой. Не хотелось расстраивать родителей. С нетерпением ждала почтальона. Из почты я узнала о смерти отца. Телеграмму принесли, но к похоронам я, всё равно, не успевала.

За продуктами не ходила, почти не видя денег. Слава Богу, в погребе была картошка и банки с огурцами. Из города мы привезли много консервов, солений, копчений, круп, сахара, соли, сухарей, сухофрукты и всякие макаронные изделия, а также, бутылку подсолнечного и большую банку топлёного масла. Но все эти запасы мы съели довольно быстро. Буханки ржаного хлеба (чаще всего) муж приносил с церковного канона. Иногда (но это бывало редко) он приносил пакет яблок, кочанчик капусты, огурцы, вяленую рыбу, баночку мёда или варенья, пачку печенья, а если повезёт, то и конфеты. Чем богаты были прихожане, тем и рады. Всем этим, выше перечисленным, мы там, в основном, и питались. Я радовалась, как ребёнок, банке сгущённого молока или мармеладу в картонной коробке, который намазывают на хлеб. Приходилось заново учиться жить. Тяжёлый сельский быт отнимал много времени, тем более, когда ничего не умеешь делать и лишь учишься тому, что для любой деревенской бабы – пара пустяков.

От голода я стала рыбачить, и с рассвета да по вечерам торчала на пруду или реке. Из леса носила грибы, ягоды. Собирала цикорий, иван-чай, зверобой, мать-и-мачеху, листья малины, смородины. Они заменяли кофе и чай. Сныть, листья одуванчиков, крапива, кислица шли на щи и салаты. Из жёлтых цветов одуванчика и ягод варила варенье, если, конечно, был мёд или сахар, иначе я сушила ягоды вместе с грибами. Пришлось заниматься садом и огородом. Капусту квасила. Солила маленькие патиссоны, огурцы да зелёные, не вызревающие здесь, помидоры. С дровами тоже было плохо, поэтому я собирала хворост, какой-то мусор, выкорчёвывала пни, ловила топляки в реке, даже нашла обломки мостика через ручей и под покровом темноты отнесла их домой. И, всё равно, есть хотелось постоянно. Хотела мороженого, но там его не продавали из-за отсутствия электричества. В магазине на станции продавались только те продукты, что не нуждались в холодном хранении. Изо дня в день картошка да хлеб… грибы, огурцы… капуста, лук, горох… купить можно что-нибудь ещё, да денег нет! Видя собаку, грызущую куриную лапу, исходила слюной и чуть не плакала от желания сожрать эту когтистую лапку! Местные бабы советовали завести кур, уток, гусей и коз, но я боялась связываться с тем, чего совсем не умела. Итак, еле справлялась с домашними делами. Из-за моей замкнутости у меня стали портиться отношения с окружающими меня простыми людьми. Они говорили: «попадья нелюдимая, хмурая, и детей у них, почему-то, нет». В церковь почти никто не ходил, одни бабки, и тех мало! Население - одна алкашня. Когда кормлю Андрюху убогим ужином, как правило, поздно вечером, не говорю ни слова, потому что физиономия у него такая, что «не подходи - рванёт!». Он недоволен - я не хожу в церковь, а «должна хотя бы иногда помаячить!», не общаюсь с людьми. И приходилось односложно отвечать на вопросы любопытных баб, чтобы Паровоза не нервировать, да в церкви выстаивать службы, где хор из дребезжащих старушечьих голосов, а мой поп голосит, кадилом машет, вокруг него клубится дым… паровоз несчастный! Ту-ту!..

Андрюшка увлечённо играл в подвижника. А когда фанатик сам верит в то, что проповедует, то и других может зажечь своей идеей. Он и в прежние-то времена всех вокруг поднимал и вёл за собой. Проповеди его были сродни выступлениям Савонаролы. Глаза его горели, а жестикулировал он подобно «вдохновенному» Фиделю Кастро. И люди-то в его церковь таки пошли! Откуда-то взялся же народ! Всё чаще, «маяча» в церкви, стала замечать то, что людей становилось всё больше, появились молодые, в том числе и мужчины. Сделали дорогу, у храма стали парковать автомобили, а на каноне появилось много продуктов, среди коих однажды появился давно мной не виданный, зефир в шоколаде. Забыв о том, что «дом сей домом молитвы наречётся» и обо всём в мире, не сводила глаз с этой коробки всю службу и боялась того, что равнодушный к сладостям и еде вообще, Паровоз не принесёт его домой, а кому-нибудь подарит. А мне безумно хотелось чайку с этим зефиром! Домой этот зефир, к моей радости, попал, но был положен в буфет. Однако, когда я решилась-таки этот зефир попросить, муж вдруг легко мне его отдал со словами: «Бери, конечно! Побалуйся…» И, от неожиданного счастья, я, схватив коробку, убежала к себе, где разревелась. Зефир этот я потом долго ела, растягивая удовольствие, по кусочку, с чайком, когда мужа не было дома, чтобы не помешал.

Муж тогда много суетился и хлопотал. Вероятно, искал спонсоров и способы притока к церкви средств. Он был старостой по совместительству, на клиросе пели старушки бесплатно, разве что, за те же продукты с канона. Платили немного лишь женщине-регенту, музыкальному работнику из сельской школы, бывшей на пенсии. Всё остальное было «на общественных началах», и поэтому в храме, обычно, было грязно, так как убирали там редко. Частенько, мыть полы в церкви и чистить подсвечники приходилось не кому иному, как мне. После этого я долго не могла разогнуться. Воспринималось же это всеми, как должное.

Когда подходила к концу третья зима, которую мы с отцом Андреем пережили, не помню, как, но, всё-таки, легче, чем две предыдущие, съев подчистую все запасы, я заметила то, что настроение Паровоза гораздо более улучшилось. Он стал напевать и даже насвистывать, а это - очень хороший признак. Появилась более разнообразная еда. На церкви кровельщики сделали новую крышу, купол и главку. Муж стал давать мне понемногу деньги, я стала заходить в магазин. Но самое главное - это то, что в Грязи начали провели электричество и телефонную связь. Правда, по нашему церковному телефону можно было позвонить только в райцентр, а связь постоянно прерывалась и там сё время что-то ломалось.

Автобус по новой дороге начал курсировать мимо нас из того же райцентра к железнодорожной станции, пока что, только лишь два раза в день. Он постоянно ломался, а дважды или, даже, трижды падал с моста в реку. Водитель был часто пьян. Если его автобус не падал с моста, то промахивался мимо и вместо того, чтобы заехать на мост, въезжал в реку и там глох. Тогда приезжал трактор и его вытаскивал.

Потом муж установил насос, чтобы качать воду из колодца, а не носить воду на себе, но с электричеством были частые перебои. Воровали провода, чтобы сдать на цветной металл или их обрывал сильный ветер. Было дело, в трансформатор ударила молния, начался пожар и всё погасло. Купили и стиральную машину, но так и не успели установить. Но, всё же, ощущались счастливые перемены, хоть и медленно, но стала-таки налаживаться жизнь, и поэтому настроение моё тоже пошло на улучшение. Я стала обвыкаться, «обросла» необходимым. Но вдруг всё рухнуло в одночасье.

Отец Андрей с утра был каким-то скучным, куда-то быстро собирался, молчал, и я чувствовала неладное. Потом он сказал мне, что отъедет на несколько дней и ушёл с рюкзаком и двумя чемоданами за ворота, где погрузился на «Савраскину» телегу. Недели две я наслаждалась полным одиночеством в пустой избе, слушала любимые передачи и музыку. И вот, настала пятница, 13-го.
В то утро проснулась поздно и ещё долго лежала в тёплой постели. Наконец, закончив обычный утренний ритуал и позавтракав, пила чай.

Услышав стук калитки, насторожилась. Неужели муж вернулся…

Но это был не Паровоз. Пришёл какой-то незнакомый мужчина в военной форме и сказал, что бы срочно собиралась, нас переводят в другой приход, и ему велено меня отвезти. Во дворе стояла военная машина-вездеход с брезентовым кузовом и огромными колёсами. Мы принялись перетаскивать в неё скарб. «Стиральную машину велено оставить! Она - собственность храма!» - сказал мужик, хотя я на неё не претендовала, но вытащив из колодца, бережно завернула насос в кусок брезента.

Соседи; старуха, мужик с бабой и их дети, молча, смотрели на то, как я уезжаю. Я навсегда покидала это место и смотрела в окно на унылые избы под моросящим дождём. Люди, молча, стояли вдоль дороги и тоже смотрели. Это было последним из того, что я видела в селе Грязи.

Просёлочная дорога долго не кончалась, дождь всё усиливался, шофёр гнал изо всех сил, боясь завязнуть. В конце концов, он стал ехать рядом с дорогой по траве. Трясло невозможно, я несколько раз обо что-то ударилась головой и набила шишку.

Лишь в сумерках мы выехали на большое шоссе. Я вскоре задремала, а проснулась, когда заглушили двигатель. Мы встали на ночлег на специальной огороженной площадке рядом с бензоколонкой, где, кроме нас, стояло несколько фур. Выпав из кабины и пошатываясь с непривычки, прошлась по площадке. Дождь кончился, небо очистилось от туч, и всё было в звёздах. Было тепло, а воздух необычайно прозрачен и свеж. Я вздохнула полной грудью, и на меня вдруг нахлынуло ощущение полнейшего счастья. Почувствовала себя гражданином Вселенной, свободным Человеком.

На ночь устроилась в кузове. Зажгла свечу, развернула скатку, накрылась одеялом, подложила под голову пуховую подушечку, которую вожу с собой повсюду, так как без неё не засыпаю, отвинтила крышку термоса, налила чай, развернула фольгу с варёной картошкой в мундире. Поужинав, достала дневник, так как сна не было ни в одном глазу. Я писала долго, задремав лишь под утро. Не проснулась даже тогда, когда наш грузовик выехал со стоянки и, отчаянно тряся, покатил дальше по шоссе. Когда пробудилась, мне даже понравилось ехать в кузове, так как не охота было лишний раз контачить с незнакомым хмурым усатым дядькой. Мы ехали весь день. Я откинула брезент и смотрела за убегающей от нас прочь, дорогой. Однажды проехали мимо стоящего на обочине лося, задумчиво глядящего нам в след. В другой раз увидела полицию, скорую помощь, а на шоссе - изуродованный труп пожилой женщины, в крови, а рядом с ней - погибшая корова, вся переломанная. На обочине искорёженный автомобиль, из окна которого свисала рука.

Проехав целый день, мы остановились, чтобы заправиться, мужик вышёл из кабины. И у меня зародилась шальная мысль сбежать, автостопом доехать до Крыма и там пожить в горах до осени. Но устыдилась своих желаний, так как никогда не была предателем. Теперь на мне лежит ответственность за спокойствие и репутацию отца Андрея, который сейчас где-то меня ожидает. Но я ещё не знала о том, что там, за поворотом, хотя недоброе предчувствие-то у меня было.

Наш вездеход тронулся. Я задремала. Пробудилась от внезапной тишины. Было уже темно. Мы встали в каком-то населённом пункте, где не горело ни одного фонаря. Лишь в одной из изб теплился столь знакомый мне огонёк керосиновой лампы. Снова без электричества, стало быть. Отец Андрей в дранном ватнике и болотных сапогах, облепленных жидкой грязью выше колен, встречал меня с фонарём и длинной толстой палкой в руке. Я выпрыгнула из кузова ему на руки, и он бережно поставил меня на какую-то дощечку. Мы перетащили вещи в какую-то сараюшку за погнувшейся церковной оградой. Место было ещё более заброшенным, чем село Грязи в день нашего туда приезда, а церковь была и вовсе без верха. Дырявый рубероид едва покрывал её, окна тоже были закрыты рубероидом и забиты досками, лишь некоторые были затянуты мутным полиэтиленом и забраны ржавой решёткой. Нам предстояло жить на территории церкви. На моё недоумение о том, что я могла бы снова, как в тот раз, пожить с мамой, пока он будет устраиваться, муж сказал, что без меня скучает и одному ему гораздо труднее. Логично.

В сараюшке, оказавшейся нашим новым домом, мы легли на какое-то сено, накрылись и крепко обнялись. Никогда ещё не были мы настолько близки, как в этом ветхом, прогнившем доме. Мимо нас с попискиванием шныряли мыши, в щелях завывал ветер, кричала какая-то ночная птица, кажется, это ухал филин, и где-то вдали слышался волчий вой.

Утром я, дрожа от холода, пошла до ветру, но то, что осталось от нужника, было завалено набок и почти полностью сгнило. На всеобщее обозрение было выставлено «очко», над которым я и уселась в позе орла, злая, как три тысячи чертей. Сверху меня поливал холодный дождь. При свете дня увидела я место, куда мы прибыли ночью, и пришла в такой ужас, что на руках похолодели и онемели пальцы, колени задрожали, а ноги подкосились. Квасово - так называлось наше новое обиталище. И, вероятно, не зря, так как квасило местное население не по-детски. «Трупы» валялись то тут, то там. Изредка бродили по селу древние старухи, опираясь на суковатые палки. Село явно вымирало. Грязи было «санаторием» по сравнению с тем, что я увидела здесь. Условия, в которых мы вынуждены были жить, иначе, чем скотскими, назвать было невозможно. Я чувствовала себя политической ссыльной при товарище Сталине. Вода в колодце пованивала тухлятиной, так как там не раз плавали трупы мелких животных, и её необходимо было кипятить. Газовой плиты не было. Не было и русской печи. Печь была, вроде бы, «финская», как нам сказали, со всего одной конфоркой. Лежать на ней или печь в ней хлеб и пироги было нельзя. Только варить, жарить и подогревать что-нибудь одно. Печь эта служила для самой простой готовки и обогрева нашего полусгнившего дома. Она стояла между кухней и маленькой комнатой. Картошка в погребе вся сгнила, оттуда страшно воняло, и там стояла вода. Хорошо, что погреб был не в подполе дома! И, тем не менее, пол наш был прогрызен мышами, весь в дырах, ужасного вида потолки, стены, чёрные от сажи. Хичкока бы сюда! Первым делом мы кое-как залатали крышу и законопатили дыры и щели в стенах. Для этих целей мы притаскивали мох из леса. Из этого же леса мы таскали всё, что только можно было употреблять в хозяйстве. Я пыталась готовить и есть всё, что только возможно, даже побеги, веточки и кору молодых деревьев… ела, когда мужа не было дома, даже крыс и мышей - всё, что удавалось поймать. Отощала страшно.

Выгребную яму мы засыпали и на её месте устроили компостную, сделав, так называемый, «пудр-клозет». Таким образом, готовые удобрения у нас уже были. Посадили мы картошку, бахчи, прочее, на что были способны. Я понимала то, что без огорода, мы умрём с голоду. Такая обстановка могла мне, разве что, присниться в кошмарном сне. Квасово было какой-то опасной зоной, и мы теперь в ней жили.

Соседняя деревня вообще обезлюдела, и большинство домов сгорело. Мы с мужем ходили туда по ночам, под покровом темноты, за досками, обломками столбов, брусков и брёвен для ремонта нашего дома и растопки. Из оставшихся на пепелище, печей, таскали на свой двор кирпичи. Кое-как подлатали церковь, чтобы сверху не лило. Начали служить сначала молебны, потом - службы.

Как-то раз, моего мужа жестоко избили местные хулиганы. Он приволокся домой весь в крови. Ища врача, наткнулась на ветеринара, он и осмотрел мужа. Неделю тот лежал. Когда я очередной раз ходила в лес за грибами и прочим подножным кормом и топливом, меня чуть не изнасиловал какой-то озабоченный парень, но он был настолько пьян, что я смогла от него отбиться. Подобрала свои трофеи и пошла домой. Но отбиться от собак не пыталась, понимая, что если они захотят меня разорвать, они это сделают, и мне не поможет никакая палка. Стаи бродячих собак шатались по округе и облаивали людей, грозясь укусить. Я боялась выйти за церковную ограду. А если и выходила, то непрестанно молилась Богу. Особенно часто, читала любимый 90-й псалом, «Живый в помощи вышняго, в крове Бога небеснаго водворихся…» и, памятуя Добротолюбие и житие старца Силуана Афонского, творила молитву Иисусову. Муж тоже не решался ходить в одиночестве, разве что, крайне редко, из-за острой необходимости. Мы были напуганы и даже деморализованы, как ни грустно это сознавать. Мы, всё же, выходили с железными прутами, где-то нарытыми, ржавыми фрагментами арматуры. Держались за руки, и, конечно же, молились, пока шли. Наверно, редко, когда в жизни я так молилась.

Молитва помогла мне и тогда, когда в нашу избу ввалился мужик с топором. Требовал деньги. Я сказала ему: «Ищи. Что найдёшь, бери и уходи!» А сама встала в угол на колени перед иконами и принялась молиться. Стала читать всё тот же спасительный 90-й псалом. И вот, дошла до слов: «…Не придет к тебе зло, и рана не приблизится телеси твоему, яко Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих…». И в это время у топора, который грабитель держал в руке и занёс, уже, было, над моей головой, отлетела с топорища его металлическая часть и тут же чётко, как будто метким ударом в лузу, провалилась в дыру, прогрызенного мышами, пола. Мужик этот был явно этим обескуражен. Вдруг – раз! и от топора осталась одна ручка! А куда девалось основное, он явно, так и не понял. От растерянности он лихо матюгнулся, озираясь в поисках потерянной детали, затем злобно плюнул и убежал.
А вскоре случилось то, чего мы, женатые уже почти пятнадцать лет, давно не ждали. Меня вырвало. Сначала решила, что чем-то отравилась, но это случилось потом ещё и ещё раз. С этого дня меня стало тошнить довольно часто, а вскоре я обнаружила задержку. «Боже мой! Да я же ещё и беременная! Какой ужас!» - думала в смятении ранним утром, - «Бежать отсюда! И, как можно скорее! К маме!»

И вдруг побитый Андрюха жалобно застонал, поворачиваясь при пробуждении. Пришлось помогать ему встать и вести его на двор, в туалет. Потом проводила его в церковь, а сама принялась бить в большой бронзовый колокол, который привезли мы с собой ещё из города. Я сначала была единственной прихожанкой в храме, и я же пономарила и пела. Но вот, в храм вползла древняя старуха. За ней и другая бабка подтянулась. Пьяненький старичок подошёл, уселся и тут же заснул рядом с гудящим булерьяном. На каноне лежала четвертинка чёрного хлеба, мешочек ячневой крупы и маленькая луковица. Так прошла служба. Забрав с канона то, что Бог послал, и, обняв мужа за талию, отвела его в избу и помогла улечься. Сварила ему два клубня картошки, дала ему сухарики и чай. Сама довольствовалась водой и одним сухариком. Проделав всё это и помыв посуду, вспомнила Ивана Денисовича Солженицына и его один день. Улыбнулась сквозь слёзы.

А вечером под потрескивание дров в печи, сидя на полу, писала очередное объявление: «Дорогие жители села Квасово и окрестностей! Поможем восстановить наш с вами храм Казанской иконы Богоматери! Господь воздаст вам за усердие и щедрость. Нужны деньги на кровельное железо и кирпич, церковное вино, церковную утварь, свечи и облачения. Нам очень остро нужны вёдра, топоры, лопаты, нитки, иголки, полотенца, мыло и мука. Помогите, чем сможете. Нужна ваша помощь на субботнике по уборке храма и его территории. Приглашаем всех, будем рады каждому из вас! Субботники у нас по субботам после одиннадцати часов утра, а после, в 16.00 приходите в наш храм на молебен перед всенощной. Ангела вам в помощь!» И внизу - подпись: «Молящиеся за вас ко Господу, настоятель храма, отец Андрей, приходской совет и прихожане святаго храма сего». Объявление это было вывешено на дверь сельского магазинчика, другое - на сломанные церковные ворота, третье - на шоссе, на автобусной остановке, куда мы шли довольно долго.

В печке потрескивали гнилые доски бывшего нужника, мы, крепко обнявшись, чтобы не замёрзнуть ночью, засыпаем на моей скатке поверх сена, служащего нам постелью, под попискивание мышей, уханье филина, лай бродячих собак и волчий вой в дали. «Куда же ты на этот раз меня завёз, Паровоз…» - думала я, проваливаясь в сон.