ЧИСТОСЕРДЕЧНОЕ ПРИЗНАНИЕ

Ночь. Скамейка в чернеющем парке. Редкие прохожие. Дождь. Записка в руке. Всё, как тогда. Полжизни назад…

....

- Я хочу признаться… Я – убийца.

Серый дождь спускается по серым стенам. Растекается лужами по дощатому полу, затекает в щели. Вытекает из них, подбираясь к промокшим туфлям.

- Значит, признаваться пришли… в убийстве?- щербатый рот медленно движется.

- В убийствАХ.,- дождь капает с потолка на шляпу, стекает по промокшим волосам, заросшим щекам. На губах солоно.

- Это уже интереснее, - стул заскрипел. Придвигаясь к столу, руки протянули бумагу и ручку,- чистосердечное, значит….. ну… ну… Так, кого же мы убили… поподробнее...

Дождь розовеет, становится алым, бурым. Грязно-алыми потоками закрашивает серые стены, стекает на пол.

- Всё началось давно. Сорок лет назад. Маленький мальчик пяти лет. Сидел вечером в парке. Под дождём. Один. Брошенный. Никому не нужный. В целом мире. Никому. Ему было страшно. Ему впервые было страшно. Люди проходили всё реже. Ночь долго не наступала. Она подбиралась к нему терпеливо. Постепенно. Словно хотела, чтобы он в полной мере ощутил одиночество. И вот они один на один: маленький мальчик и Ночь. Ночь. Такая же одинокая и никому не нужная, как и он. Он плакал, а дождь смывал его слёзы. И было мокро и холодно. Холодно и мокро. Таким и бывает ОНО, ОДИНОЧЕСТВО. Он сидел, ничего не понимая. И думал, как же получилось так, что мамка бросила его здесь одного. Вспоминал, как вложила она в его руку записку: «Отдашь папке, вон видишь его у тех качелей…»… Как поцеловала в лоб. Как посмотрела странно и тут же, схватив за руку Сашку, его странную копию, побежала по длинной- длинной аллее. Бежала долго, пока не превратилась в чёрное пятно. Оно всё уменьшалось и уменьшалось. А потом и вовсе исчезло. И вот тогда, тогда ему впервые стало страшно. Вдруг он почувствовал так явно, так не по-детски почувствовал, что не вернётся она сюда. И он закричал: «Мама!». Изо всех сил. И вскочил со скамейки, и бежал за ней долго и отчаянно, пока не упал без сил на асфальт. И тогда он испугался того, что ослушался мамку, ведь наказывала она ему на скамейке сидеть. А мамку он слушался всегда. Сколько помнил себя. И почему же именно ЕГО, не Сашку, который всё делает наоборот, из-за которого она так часто плачет, почему не Сашку, а Его, она бросила здесь мокнуть под этим холодным дождём, посреди этой долгой, немыслимо долгой ночи. ПОЧЕМУ???
И до того ему стало жалко себя, что расплакался вголос, завывая и скуля. Только вот никто не слышал его, никто в целом мире. Никому не было дело до маленького мальчика, брошенного посреди целого Мира, нового и жестокого. Никому.

- Я не священник, уважаемый, признание писать будем?- щербатый рот перекосился и сжался алыми губами.

Красные потёки на стенах замерли. Время остановилось. На мгновение или же на вечность. Стрелка на часах дёрнулась пару раз и сдвинулась с места. Часы заскрипели, подталкивая жизнь вперёд.

- Вот ведь и Вам сейчас всё равно. Всё равно, что чувствовал тот беззащитный ребёнок. Что стало с ним потом… Вас интересует лишь убийство… Убийство. Почему я убил её? Маленькая девочка. Моего возраста. …Когда наступило утро. Я всё сидел на той скамейке, сжимая в руке записку. Прочесть её я не мог. Чернила расплылись от дождя. И я продолжал плакать, разглаживая едва высохший скомканный лист бумаги. А девочка бегала вокруг меня и смеялась  : «Плакса! Плакса! Плакса!»

И я перестал плакать. Я больше не плакал. С того дня. Никогда. Мама девочки вырвала из моих сведённых судорогой пальцев записку. Видимо, и ей не удалось её прочесть...

- Вас нашли? Определили в детдом?

- Она, эта женщина, чужая женщина с улицы… она усыновила меня… Я ничего не понимал тогда… Я всё время спрашивал о маме. А она говорила мне «мамка скоро придёт, скоро»… И я часами сидел на подоконнике и смотрел на виднеющийся сквозь дома парк. И мне казалось, что я видел ту самую скамейку. И мне казалось, что мама идёт за мной по той длинной – длинной аллее. И сердце бешено стучало. А когда женский силуэт оказывался незнакомым, я кусал губу, в кровь, чтобы не расплакаться. И повторял, в тысячный раз, повторял: «Мамка скоро придёт! СКОРО!». А потом всё изменилось…. Я вставал среди ночи и шёл по тёмному коридору в комнату, где женщина спала в обнимку с дочкой. Я садился на пол напротив и смотрел на них. И чувствовал себя, как там на скамейке. Одним в целом мире! Я уже не вспоминал, как мама укладывала меня спать, как вот так же обнимала. Я всё реже вспоминал её. Всё реже требовал от этой чужой женщины терпеливо повторять мне, что мама скоро заберёт меня домой. Я хотел, чтобы она вот так же оставалась СО МНОЙ, пока я не усну. Только со мной. …А девочка… это маленькое злое создание, она все время приплясывала вокруг меня «Сейчас за тобой плиедут! Мамка твоя плиедет! » Я знал, что она врёт. Я знал, что мамка никогда не приедет. Я понял это давно. Ещё там на скамейке. Она смеялась. Плясала вокруг меня и смеялась. И я схватил её за волосы. Бросил на пол. Я бил её табуреткой по голове. Лицо её было залито кровью. Она уже не двигалась. Рука её застыла в воздухе, словно всё ещё пытаясь оградиться от ударов. А я всё бил. Бил её маленькое окровавленное тело.

- Вы убили её… и никто Вас не остановил?- голос вернул в серые стены. Дождь снова омывал кровавые побеги. А кровь спешила оставить новые следы, стекая и стекая на пол, касаясь промокших ботинок.

- Я убивал её долго… день сменился ночью… длинной, бесконечной… а я всё бил её, вернее, то, что осталось от неё. А потом сидел рядом на полу. И смотрел в окно. И ночь смотрела на меня сквозь мутные стёкла. Потом были похороны. Кладбище. Эта, всё ещё чужая мне женщина, обнимала меня и плакала. И я впервые чувствовал, что нужен кому-то в этом новом и жестоком мире. Потом, позже, я понял, что ошибался. Отчаянно и наивно ошибался. Не Я Ей был нужен. Не Я… Она цеплялась за меня, как за единственное существо, которое осталось в её пустом доме. Но всё это потом… потом… а Пока… О, эта долгожданная ночь! Теперь она обнимала МЕНЯ перед сном, дожидаясь, что я усну. А я не спал. Я закрывал глаза и улыбался. Как же мог я заснуть! Я был счастлив! Впервые был счастлив. Так наивно и отчаянно счастлив.


- Вы сказали, что убили ИХ… значит были ещё жертвы…- голос упорно возвращал в комнату. Часы скрипели, чёрная стрелка устало шагала по белому полю. Шаг за шагом.

- Она не любила меня. Никогда. Она использовала меня цинично и жестоко. Как собачонку. Бездомную собачонку, которую подбираешь на улице, даже не из жалости. Нет. А просто, чтобы вцепиться в неё изо всех сил, чтобы выжить! Она смотрела на меня и думала: «Почему не он… там в той земле… почему не он?» Нет, я не мог тогда предположить подобное! Разве мог я такое подумать! О чём может думать шестилетний мальчик, наконец, поверивший в Любовь? Лишь много лет спустя, в день моего совершеннолетия она отомстила мне за все эти 10 лет моего пребывания в такой сладкой лжи, моих попыток быть ей нужным, быть хорошим и любящим. А это было совсем не сложно! Я верил, что меня ЛЮБЯТ! …Она пила водку в гостиной. Вся комната была усеяна фотографиями её так и не повзрослевшей дочери. Она швырнула мне их в лицо и прокричала  : «Почему не ТЫ??? Почему??? Это должен был быть ты!!!»

А я думал: почему не Я? Почему все в этом проклятом мире могут быть вот так любимы, НО НЕ Я? Почему Сашка, НО НЕ Я? Почему это ничтожное злое создание, смеявшееся над моей бедой, достойно любви… НО НЕ Я!
Я душил её верёвкой, на которой она развесила маленькие вещи дочери. Я сорвал вещи и бросил на пол. А потом одним движение вырвал верёвку из стены. Я душил её долго. Она сначала пыталась сопротивляться. Потом её руки ослабли, тело обмякло и опустилось на пол. А я всё душил её. А потом сидел рядом. На полу. Среди фотографий. Маленькая девочка ещё без рыжих косичек и веснушек, совсем лысая и смешная улыбалась мне беззубым ртом. Я отвернулся. И смотрел в ночь. А она заглядывала в окошко и смотрела на меня. Молча и скорбно. И, как всегда, одиноко.

- Значит, Вы задушили её верёвкой,- рука спешила по белому листу. Затем опускала ручку в чернила. Красные. Алые. И строчки ложились нервно и неровно и расплывались от дождя.- Вы что-то говорили о других жертвах… Как звали убитую?- «у-би-т-у-ю» - отстукивали часы. Дождь стекал и стекал по стенам. А кровь опережала его, сливаясь с ним воедино…

- Яна. Я Любил её. Я любил и не верил, что всё ещё способен испытывать это, казалось навсегда вырванное из моего сердце чувство. Вырванное вместе с сердцем... Столькими безжалостными руками! За что? За то хорошее, что было в нём и к чему стремилось? Мне долгое время казалось, что я полый. И что пустоту ту, что образовалась во мне никогда и ничем уже не заполнить. Яна! Это было в последний раз. В последний раз, когда я чувствовал биение своего сердца. И когда я позволил его вырвать. В последний раз. Наш ребёнок. Я слушал, как он стучал ножками. Она говорила, что ещё рано, но я слышал! Маленькая частичка меня! Росла. Ждала со мной встречи и уже любила меня! Я знал это точно! И снова ночь упорно тычет в меня пальцем – НЕТ! Это не твой ребёнок! Разве могут ТЕБЯ любить по-настоящему! Я убил их … прямо в ванной, где они лежали, когда я вернулся…

- Как вы убили,- рука повисла в воздухе. С ручки капали чернила. Красные. Алые. Бурые чернила.

- Бритвой. Я перерезал им горло… Ванная была в крови, а я …

- Адрес?- голос торопил, а дождь размеренно капал с потолка и стучал по столу в такт часам.

- Я не вспомню все адреса… вот список … тут консьержка, секретарша на моей последней работе, соседка с пятой квартиры…их много… там всё написано

Рука спешит по бумаге. Дождь капает с потолка. Размывает строчки. Стрелка тяжело и неспешно толкает время вперёд. Ночь смотрит в окно. Заползает в комнату. Скрежет железа. Тяжело открывается дверь и также тяжело и шумно закрывается.

Руки перебирают бумаги…

- А что ваша мать?

- Я нашёл её вчера… беспомощной и жалкой… умирающей на больничной койке… одинокой и никому не нужной. Так, как я мечтал. Всё случилось именно так, как я страстно мечтал все эти годы…

- Вы убили её?- рука с листком застыла в воздухе. Он промокает под дождём, сморщивается, опадает.

- Я бросил её. Она задыхалась, просила таблетки, а я просто вышел из комнаты. Оглянулся, как она тогда в парке… и ушёл… Я знаю, она умирала долго и тяжело… и … она была совсем одна … совсем одна….

- Она умерла. Но не вчера, а тридцать девять лет назад. Как вы это объясните?- рука сжала промокший лист и бросила на пол.

Часы остановились. Капли дождя застыли в воздухе. И лишь дыхание ночи становилось всё отчётливей, всё неумолимей.

- А как Вы объясните то, что Ваша консьержка, соседка, секретарша и все, указанные в этом списке живы и счастливы?

Капли медленно опускались в затяжном падении и громко стучали по столу, шлёпали по лужам. И снова замирали в воздухе, едва дрожа.

- Ту девочку, её звали Алина, сбила машина. Её мать, женщина, усыновившая Вас, через десять лет, так и не пережив смерти дочери, покончила собой, приняв таблетки. Вы обнаружили её лишь утром, уже мёртвую, и долго сидели у её кровати, пока соседи не взломали дверь… Яна, разбилась на машине со своим женихом во время свадебного путешествия на Гаваях… Вы НИКОГО не убивали, ЧЁРТ ВАС возьми! НИКОГО! – рука сминает лист бумаги. Один за другим. И выбрасывает, снова сминает и выбрасывает.

- Я убивал их! Я убивал их не единыжды. Каждую ночь. Каждую ночь я убивал их снова и снова. Я так жаждал их смерти. Каждый раз. Словно он был первым. И так наслаждался ею, словно только сейчас впервые познал её вкус. И вы хотите сказать, что я не убивал их? Только лишь потому, что так написано в этих жалких бумажках! Что же для Вас - ПРАВДА! То, во что удобнее верить! А может, Вы просто боитесь признаться себе в том, что тоже убивали! И не раз! Боитесь! Получили двойку и вырываете лист из дневника, чтобы родители не увидели, что Вы не достойны их любви… НЕ ДОСТОЙНЫ…. А потом уже по привычке вырываете. Ещё листок… ещё… Лгать привыкаешь. Ко всему привыкаешь. И вот что страшно и губительно – ПРИВЫЧКА! …Мы всё те же дети…только научившиеся лгать не только другим, но и себе! …Вы видите мои руки? Они в крови!

Дождь смывал с рук кровь. А она появлялась снова и снова.

- Вот, возьмите, и уходите, пока я не передумал,- положил мне на ладони вырванный из клетчатой тетради, помятый в серых пятнах пожелтевший лист бумаги.


Дождь капает на лист и размывает и без того нечёткие строчки.

«Сыночка, дорогой мой, любимый! Надеюсь, прочтёшь это письмо когда-нибудь! Надеюсь, узнаешь, как любила тебя мамка! Дитя моё золотое! Ангелочек мой! До сих пор забыть не могу, как ты сидел там тогда… такой маленький, потерянный такой. До сих пор чувствую, как смотришь мне вслед своими огромными глазёнками! Мальчик мой дорогой! Надеюсь, что с папой тебе хорошо. В записке я написала ему, что уезжаю, чтобы не искал… что ты болен, чтоб забрал тебя с собой заграницу… только там делают такие операции… Верю, что живёшь ты счастливо! А коль, читаешь эту записку, значит, приехал ко мне на могилку. А вот Сашенька наш, представляешь, тоже сердечко, оказывается, нездоровое у него было. Через годик помер он. Да и мне жить-то теперь зачем? Сына моя! Золотце моё! Не держи обиду! Спасти тебя хотела! Надеюсь, спасла! Люблю! Нет добрее тебя, мой ангелочек, знаю, простишь! Люблю тебя, моё сокровище. Твоя мама.»


Я боялся врачей. А Сашка любил разные испытания. Когда мама вышла за соком, перед самым обследованием, мы поменялись… Я был здоров. Я был любим. Я был не один в том новом и жестоком мире. Так и не понятом мной.

.......

Ночь. Скамейка в чернеющем парке. Редкие прохожие. Дождь. Записка в руке. Всё, как тогда. Полжизни назад. Жизни, которой… не было.