"Требование"

(Из записок сотрудника ГПУ-НКВД)

Началась Мировая война. С первым же призывом Трофим Никифоров отправился бить немцев. Дома у него осталась молодая жена Луша. Была она уже на сносях.

Пять лет Трофим воевал на разных фронтах. Сперва он воевал за "Веру, Царя и Отечество", затем за Временное правительство в ударном батальоне, а потом "за Совецку власть". Вернулся домой он в начале лета 19-го года весь израненый и без левой руки, отрубленной белым казаком.
Дома Трофима встретили отец Иван Харитонович, мать Дарья Семёновна и дочка Нюрочка, появившаяся на свет вскоре после его ухода на войну. Лушка же умерла после родов от горячки. Трофим уже успел отгоревать по ней.
- Без подарков я к вам приехал, - сказал он родителям, когда улеглась первая радость встречи и подсохли первые слёзы на лице матери. - Всё, что было, ребята во взводе раздербанили, думая: "Убили Никишку"... Ан, нет, я выжил...
Перед Нюркой, напуганной незнакомым дядей, Трофим положил большой кусок госпитального сахара с прилипшими к нему крошками махры.
- Это тебе, доченька, - сказал он. - Не признаёшь своего родного батю?

Мать, и всегда не бывавшая в теле, за пять лет ещё больше усохла. Лицо её пошерхло, покрылось мелкими трещинками морщин. С жалостью смотрела она на израненного сына, на пустой рукав гимнастёрки, вздыхала и украдкой кончиком платка вытирала набегающие на глаза слёзы. Отец, ещё крепкий мужик, слёз не лил, но хмурился и о чём-то думал, почёсывая побитую сединой некогда смоляную чёрную бороду.

Сели за стол, ели щи и пили самогон.
- Я рад, что ты вернулся домой живой, но печалуюсь потому, что без руки ты не помощник мне, - сказал Иван Харитонович откровенно. - Ну, как-нито прокормим. Живой, и ладно...
- Я приноровлюсь, батя, - пообещал смущённо Трофим. - Без руки, но не без головы...
Они пили самогон, вспомнили Лушку, приятелей Трофима, оставшихся на полях сражений, говорили о советской власти, за которую воевал Трофим самоотверженно, о видах на урожай, о продотрядах, грабящих крестьян и о многом другом. Нюрка грызла кусок сладкого сахара и во все глазёнки смотрела на отца. Она уже не боялась его.

Когда стемнело, и серебряная луна с неиссякаемой силой залила село голубым светом, все легли спать. Трофим улёгся на лаве, подложив под голову шинельную скатку, пропахшую карболкой и неистребимым запахом пороха, табака и солдатского пота, настоящими запахами войны. Во сне он скорготал зубами, стонал и что-то говорил...

Иван Харитонович поднялся с солнцем и принялся за дела. Трофим пробудился чуть позже, и поспешил к отцу, помогать. Но ни к лопате, ни к вилам, ни к топору у него не выходило приладиться. Иван Харитонович украдкой посматривал на сына и вздыхал: нет, не помощник ему Трофим...

Наступил июль, покосная пора. Горячее солнце томило землю зноем.
Трофим с отцом от розовой зари до малинового заката косили траву. И эта работа стала неплохо получаться у Трофима.
По соседству с ними косили Каравайковы, сам Федот Кузьмич, его супруга Евлампия Фёдоровна и их вдовая и бездетная дочка Мотря. Трофим заглядывал на Мотрю, косившую наравне с отцом. В одной холстинной сорочке без рукавов, подпоясанная бечёвкой, рослая, мускулистая - она, играючи косой, шла по стерне. Под сорочкой бились её пышные груди, словно поросята в мешке.

День смотрел на неё Трофим, второй, на третий, в обед, когда те, кто постарше, поев, закатывались в холодок под телегу или в шалаш, а те, кто помоложе спешили к речке окунуться, Трофим догнал Мотрю, намеревавшуюся присоединиться к девкам за кустами.
- Я слышал, убили твоего Петра в позатом годе, - сказал он.
- Ну, убили, - ответила Мотря. - Аль ты ихде видел его?..
- Не, не видел. Он на другом фронте был, - мотнул головой Трофим. - Значицца, ода живёшь или кого имеешь? От свёкра-то пошто ушла?
- Глаз у него нехороший на меня исделался, - ответила Мотря. - Опасалась я...
- Так, тя щас греет кто аль нет? - продолжал выяснять ситуацию Трофим.
- А твоё како собачье дело? - подбоченилась Мотря, качнула сиськами под рубашкой. - Хошь примоститься под бочок? Не выйдет! Нужны вы мне, кобели...
Отпустил Трофим баба, пошёл прочь.



Иван Харитонович в тенёчке отбивал косу. Мать с Нюркой дремали под телегой.
- Батя, я хочу жениться, - сказал Трофим.
- На ком? - поинтересовался Иван Харитонович.
- На Каравайкой Мотре.
- Баба справная Мотря, - одобрительно ухмыльнулся Иван Харитонович. - За цельну лошадь сойдёт. Она-то согласна?
- Коли вы, батя, согласны, я спросю её.
- Спроси, спроси, чтоб зазря сватов не гонять.
Мотря возвращалась с речки. Трофим пошёл ей навстречу.
- Погодь, Мотря, - сказал он.
- Чего?
- Мотря, ты одна и я тож один. Поди за меня.
- Га! Поди ты туда, откель дети вылазят, - усмехнулась Мотря. - На кой мне ты однорукий и с довеском? Могет, тебе и орудиё-то отрубили...
- Эт как понять, Матрёна Федотовна? Вы мне, израненному в боях за совецку власть даёте полный отлуп?
- Эге, Трофим Иваныч, с эфтой совецкой властью и живите, - ответила Мотря и пошла дальше.

Вечером Трофим завернул на огонёк к председателю сельсовета Лёшке Лихому. Тот сидел в кабинете за испачканным чернилами колченогим столом. Перед его бледным лицом мученика лежала бумага, полученная им из волисполкома - очередное постановление, такое же непонятное, как и все предыдущие. Его единственный глаз бегал по прыгающим бледным машинописным строчкам. Волисполком требовал срочно составить список контрреволюционно настроенных сельчан. Перед Лёшкой встал вопрос: кого считать контрреволюционерами, если советскую власть и продразвёрстку ругают все?
- Чего тебе? - спросил Лёшка не ко времени зашедшего Трофима, возможно единственного в селе человека, прочно стоящего на советской платформе, и потёр испачканными в чернилах пальцами покрасневший и злой глаз.
- Дай мне бумагу и чернил, - сказал Трофим.
Лёшка достал из стола косовато обкусанный листок бумаги, пододвинул к нему чернильницу с воткнутой в неё ручкой.
Трофим подумал, покусал деревянную ручку, уже до него обгрызанную острыми Лёшкиными зубами, и, разбрызгивая пером чернила, крупными буквами вывел:

ТРЕБОВАНИЕ

Снова подумав, посмотрев в распахнутое окно, на улицу и бегающих по ней кур, и, игнорируя все знаки препинания, как контрреволюцию, стал выписывать корявые буквы:

"Поскольку я раненый на фронте с белыми красный боец и потерявший руку за совецку власть по случаю умершей в четырнадцатом годе жены моей Лушки Никифоровой ныне являюсь вдовым и желаю взять в жёны вдову убитого на войне Петра Каравайкова Матрёну а она за меня иттить не хотит просю сельскую нашу власть рассмотреть её контрреволюцию в полном виде как презирающую красного бойца и инвалида и потребовать забрать обратно её обидные слова про моё орудие которое от белоказацкой шашки не пострадало а только рука и иттить за меня с красноармейским приветом преданный совецкой власти и лично товарищам Ленину и Троцкому Трофим Никифоров"

Закончив своё писание, Трофим подул на чернила, местами расползшиеся на обёрточной бумаге, и передал "Требование" лично в руки председателя сельсовета Лёшки Лихого. Тот прочитал, поднял голое безресничное веко на Трофима.
- Чем тебе глянулась эта кобыла Мотря? - спросил он. - У её, конечно, есть за что подержаться, но семейка их, что ни на есть кулацкая. Есть слух, что ейный брат Пашка где-то у Колчака. Знаешь, я к Федоту тебя сватать не пойду.

- А ты вызови Мотрю в сельсовет, как наша совецка власть, - сказал Трофим, - вызови и разобъясни ей, что красный боец ей делат честь, зовя за себя.
- И совецка власть не могет заставить бабу полюбить мужика. Как контрреволюционный елемент, я могу отпрваить её в волость, а заставить её от тебя дитёв рожать таких правов у меня нету.
- Ты её только пробери, Лёшка, до кровавого поносу, а уж рожать бабу дитёв я и без тебя как-нито заставлю.
- И совецка власть не могет заставить бабу полюбить мужика. Как контрревоюционный елемент я могу отправить её в уезд, а застаить её дитёв от тебя рожать таких правов у меня нету.
- Ты только пробери Мотрю до кровавого поносу, а уж дитёв рожать я как-нито бабу заставлю и без тебя, - сказал Трофим.

Лёшка прикрыл глаз, подумал, потом весело взглянул на хмурого Трофима.

- Спробуем её революционно убедить, - сказал он и приказал сельсоветскому столожу деду Лукьяну привести Мотрю Каравайкову "под берданой".

Дед Лукьян побежал и через полчаса привёл в сельсовет перепуганную Мотрю, а за нею увязались Федот Кузьмич и Евлампия Фёдровна. Но дед Лукьян в Лёшкин кабинет их не пустил.

Мотря стояла перед ни жива, ни мертва, моргая глазами и перебирая пальцами сдёрнутый с головы и смятый в руках платок.

Лёшка втсал перед ней во весь рост, поправил на отвисшем ремне кобуру с наганом. Его громадная чёрная тень, отброшенная на стену от зажжённой на столе керосиновой лампы, нависла над обескураженной бабой. Лёшка вперил в неё свой единственный глаз, красный, словно раскалённый уголь, и сказал:
- Знай, Матёна Федотовна, есть строгий приказ товарища Троцкого о том, что каждый израненный одинокий красный боец имеет право взять в жёны полюбившуюся ему девку или одинокую бабу. А тех баб и девок, кои пойдут супротив, предавать суду революционного трибунала и пускать в расход, как контрреволюционный елемент. Так как ты баба вдовая и тебя берёт в жёны бывший красный боец Трофим Никифоров, то я объявляю вас мужем и женой. Об чём вы должны расписаться в энтой книге.
- Без благословения батюшки и матушки рази можно? - удивилась Мотря.
При совецкой власти для энтого дела их благословение без надобности, - сказал Лёшка. - Вас благословлят сама совецка власть. А будешь супротвничать, завтра отправлю тебя в трибунал, а сёдня пойдёшь в холодную.

Мотре не хотелось идти в холодную, и тем более под ужасный ревтрибунал и она согласилась пойти за Трофима.
Лёшка распахнул толстенную амбарную книгу и, старательно, как мог, выводя буковки, вписал под номером один:

"Сего дня 8 июня 1919 года Никифоров Трофим Иванович взял в жёны Каравайкову Матрёну Федотовну об чём свидетельствует Иванов Лукьян Мироныч, сторож сельсовета.
Заверил пред. с/с Лихой"

- Всё. Теперь вы муж и жена, и можете идти строгать дитёв, будущих бойцов мировой революции, - сказал Лёшка, когда Трофим, а за ним Мотря вывели в книге свои каракули.

Трофим взял под руки зардевшуюся Мотрю, и они вышли из кабинета.

Они шли по улице в сиреневых сумерках. А позади них шли причитающая Евлампия Фёдоровна и Фёдор Кузьмич. Фёдор Кузьмич молчал.

Лёшка Лихой стоял у распахнутого окна и смотрел им вслед единственным и пламенным революционным глазом.

Продолжение см.:
http://www.neizvestniy-geniy.ru/cat/literature/proza/1236413.html