За пять минут до...

Посмотрите на циферблат…. Посмотрите и отмерьте на нём ту точку, где минутная стрелка должна быть через пять минут. Если Вы будете неотрывно следить за приближением стрелки к намеченной отметке, то возможно почувствуете еле ощутимую грань между настоящим и будущим.

Где-то там, в теле этого тридцатиградусного угла пробегает зыбкая волна перемен. Если же ненадолго отвлечься от бесплодного вороха дел, то можно ясно понять, что любому событию хватает этих пяти минут, для того чтобы произойти. Всё же остальное – и «до» и «после» - время предыстории и следствий, достаточно блёклое и сонное по сравнению с самим изменением.

Конечно, всё это довольно очевидно, но именно из этой очевидности возникает вопрос: «Куда деваются те часы и годы, что лежат в промежутках между этими редкими пятиминутками? Ворует ли их коварное прожорливое чудовище у беспечных ротозеев, или же они уходят данью за возможность чувствовать себя живым?»

Ответить на это невозможно, но усомниться в том, что игра идёт честно, может каждый. Поменять же сами правила игры, мы, скорее всего не в состоянии, потому как, правила эти установлены не нами. Однако есть возможность взбрыкнуть и заупрямиться.

Для этого лишь надо потрудиться заставить себя осознать, и осознать в полной мере, своё присутствие внутри пятиминутного треугольника, который непрерывно движется по временному кругу. И при этом приглядывать за своим кошельком, в котором ещё позвякивают столь вожделенные для кого-то минуты….

***

Последние часы, Иван Кузьмич чувствовал в себе некую тревогу. Как оказалось – крайне трудно удерживать себя в состоянии самоосознания даже в течение одного единственного дня. Трудно, а временами и зябко….

Отодвинув в сторону обычную рутину, намеренно порождённую для того, чтобы отвлекать и защищать себя от себя самого, Кузьмич затаился в кресле и, приглядывая за тем, чтобы мозги не слишком гудели, прислушивался к комнатной тишине.

Бестолковая бесполезность вопросов – «Зачем?», «Для чего?» и «Кто в этом виновен?», была Иваном Кузьмичом отметена, как уводящая в дебри романтизма и не имеющая практической значимости. На корню была удушена и мысль о дегустации экзотической медитации – не та кровь. Кузьмичу вполне хватало того, что чувства его обострились и затихли в неком недоумении, вдруг ощутив себя вынутыми из потока безликой суетности.

Всё это порождало в Кузьмиче призрачную, но достаточно настойчивую убеждённость, что существует какое-то другое мироощущение, где ты не прибываешь в бесконечной круговерти условностей, отбиваясь от вечно докучающих пираний честолюбия.

Так Иван Кузьмич и сидел, уставившись в чёрный экран телевизора, пока…. Нет-нет черти на него из черноты экрана не выскочили, и даже не привиделся ему какой расплывчатый силуэт…. Что-то накатило на Кузьмича изнутри, овладело каким-то пространством и стало разрастаться, делая его неимоверно лёгким и от всего отрешённым.

Это что-то было настолько неведомым и непонятным, что порождало одновременно и восторг и ужас. Вцепившись в подлокотники кресла, как всегда делал при разбеге самолёта перед взлётом, Иван Кузьмич вдруг понял, что вот-вот должен настать момент какого-то решения, которое в корне перевернёт его жизнь, и что после этого решения возврата назад уже не будет. Возврат становится просто невозможным. Невозможным и не обсуждаемым.

Эта мука, как показалось Кузьмичу, длилась неприлично долго. Невыносимо долго…. Хотя он откуда-то знал, что на всё про всё ему отпущено, пять минут…. Секундная стрелка на циферблате превратилась в роковую черту, замедлив своё дребезжащее движение, и….

И задыхаясь от гулкого буханья своего сердца, Кузьмич вскочил, кинулся к выключателю и зажёг яркий спасительный свет…

Затем, немного успокоившись, он вновь сел в кресло и включил телевизор. Черти тут же выпрыгнули на него с экрана, готовые петь, плясать и веселить….

Привычный мир возвращался, благоухая спасительной затхлостью, и не требующий никаких осознаний….