Возмездие из-под земли. Часть 8.

...Прошла неделя с того момента, когда Ивана Ивановича Хомутова положили на операционный стол и хирург вытащил из его тела две пули калибра 5, 56 миллиметра.
Сейчас его уже перевели из послеоперационной в обычную «общую» палату и он успел ознакомиться с ее обитателями.
Двое из них, как и он сам, были ополченцами — иссеченный осколками НУРСа зенитчик из расчета орудия, установленного возле железнодорожной станции, Славик Путевой по прозвищу Путеец, и раненный в грудь навылет, «лежачий» Саня Плахин из группы старшины Варфоломеева.
Еще трое были гражданскими — ребятами с фабрики тротуарной плитки — в их цех прошлой ночью, прямо через открытые ворота, залетела ракета «Града»; благо, что в проходе предусмотрительно поставили стенку из ящиков с готовой «ФЭМкой».
Еще двое были кадровыми «силовиками», милиционерами и обоих Хомутов знал еще по мирной жизни — незлобливых, напрочь коррумпированных дядек; ныне они были на стороне народа, а ранены оба были на рынке, где возникла стычка с мародерами.
Сам Хомутов, Славик-Путеец и двое из трех плиточников были «ходячими» больными и часто выходили в сквер у родильного отделения, где, за столиком в беседке, курили, играли в домино и обсуждали новости с блок-постов, которые приносили навещавшие их товарищи.
Здесь, оставшись, однажды, в беседке один, Иван Иванович Хомутов и столкнулся, вторично, со спасенной им и доставленной в эту больницу девушкой.
Он увидел ее, идущую от корпуса родильного отделения, в наброшенном на хрупкие плечи белом халате, вдыхавшую, ароматы цветущих черемухи, жасмина и роз.
Она тоже заметила его и, помахав ему рукой и улыбнувшись, как старому знакомому, направилась к беседке.
Подошла, произнесла: «Здравствуйте, Иван Иванович. Можно, я присяду рядом с вами?».
Он ответил, улыбнувшись ей: «конечно, присаживайтесь.».
Затем спросил ее: «Вижу, вы тут нашли себе работу?».
Она ответила: «Вы знаете... Это было неожиданно... Но... Да. Я санитарка в родильном отделении.».
Он, помолчав, спросил ее: «мы с вами, вроде как, немного уже знакомы, не хочется уже «выкать». Как вас зовут, чтоб можно было по имени обращаться?».
Девушка ответила: «Лариса... Мама не Лорой, а Рисой называла... Так смешно...».
Он спросил ее: «Можно, я тоже так вас буду называть?».
Она кокетливо, чуть-игриво, чуть-строго ответила: «Вам — можно! А для других я — Лариса Александровна!».
Затем, помолчав, сказала: «Знаете, что самое необыкновенное сейчас? То, что и сейчас здесь рожают. Вокруг рвутся снаряды и ракеты. Пороховой дым смешан с дымом блок-постов... А женщины, внимая требованию природы, становятся матерями - и этому никакая война не может помешать... И я вижу счастливые лица этих женщин... Этому тоже война не может помешать...».
Хомутов, подумав, произнес: «Чтоб быть счастливой — женщина должна быть матерью. И бог, вложив дитя в утробу матери, определил лишь срок, через который оно должно появиться на свет. И, в общем, это правильно — женщина должна быть женщиной, а дети должны рождаться, чтобы дать людям счастье и восполнить убыль рода человечьего.
То, что женщины рожают детей сейчас — это необычно потому, что вокруг — война.
Но девять месяцев назад еще никто не представлял, что все так круто изменится...».
Она вздохнула, согласилась: «Да... Как и те, кто сажал вот те розы, не знали, что среди них будут падать снаряды...».
Затем, помолчав, добавила: «Иван Иванович... Пойдемте со мной... Я кое-что покажу вам...».
Поднялся со скамейки в беседке и пошел за ней.
Она прошла несколько метров по широкой асфальтовой аллее, затем свернула на более узкую, проложенную между стволами старых тополей, в тени их крон, дорожку...
Вскоре эта дорожка вывела их к расположенному на территории больницы озеру, на берегу которого находился необычный монумент.
Три фигуры в человеческий рост изображали женщину-мать, женщину-врача, протягивавшую матери дитя и ангела, чьи крылья, широко раскинутые, обнимали обеих... На бронзовой табличке, лежащей у подножия скульптурной группы, было написано: «Забота. Материнство. Счастье.».
Остановившись у монумента, Лариса сказала: «Это место считается счастливым. Сюда даже невесты приезжают, чтоб дотронуться рукой до груди ангела...
Считается, что после этого женщина обязательно счастливо родит ребенка... Я тоже хочу быть счастливой, хочу родить ребенка - обязательно, по любви. Неважно — мальчика, или девочку. Просто — дитя.
А вы? Вы хотели бы быть отцом?».
Он ответил: «И хотел бы и пора давно. Вот только семьи еще бог не дал.».
Она помолчала, спросила: «А что бы вы сказали, если бы женщина сказала вам, что хочет соединить свою судьбу с вашей и стать матерью вашего ребенка?».
Ополченец ответил: «Да тут же повел бы такую под венец.. Но только нет такой пока...».
Она, глядя ему в глаза, твердо сказала: «Есть.».
Он, усмехнувшись, спросил: «Уж не вы ли? Так вы же в дочки мне годитесь, Риса.. «.
Она смутилась, хотела что-то ему сказать, но замолчала...
А затем от порога родильного отделения донесся голос другой женщины: «Лариса Александровна! У Бежневой ребенка надо перепеленать! А то на Катерину, одновременно, двойню аист свалил!».
Она улыбнулась, сказала: «Старшая сестра зовет...» - и заспешила к отделению.
А сам Хомутов направился в свою палату...
Той ночью он долго не мог заснуть — лежал и думал о словах Ларисы, глядя в окно на размеренно взлетавшие над ближайшим блок-постом осветительные ракеты-»люстры».
Они взлетали с глухим «Бух!!», взмывали выше десятиэтажек и потом медленно, задумчиво, опускались, освещая пол-квартала, пока не гасли у самой земли...
На следующий день Хомутова навестили Отар и Дмитрий Петрович Донской.
Они, трое взрослых мужчин, не стали нарушать покой в палате, а пошли в ту же беседку.
Там Отар достал из пакета, который держал в руке, бутылку виноградного сока, гроздь бананов, свежие яблоки.
И, пока чеченец раскладывал их на столе, командир спросил: «не говорили ли тебе — сеоро тебя отсюда выпустят? Ты нам в отряде нужен, как птице — крылья...».
Хомутов ответил: «Ну, так уж и крылья... не перехваливайте, а то загоржусь еще... Должны в следующую среду, вроде, выписать... А как там, в отряде, дела?».
Командир, помолчав, сказал: «Нормально. Как на войне. Вчера Физик — это Руслан из вашей группы — снайпера возле детсада номер шестьдесят восемь снял....».
«Это «Птичка», что ли, на Ковпака, тридцать четыре?» — спросил Хомутов.
«Да, она. И ведь ты смотри, какая картина — снайпер лежку себе устроил в трубе котельной того же детсада, труба там, если помнишь, кирпичная, кривобокая слегка... Около пяти часов вечера коллектив садика начал, потихоньку, расходиться, а этот решил по воспитательницам пошмалять... Но не успел — кто-то его «спалил» и ополченцев вызвал... Так он в трубу и улетел, на радость детям...» - ответил командир.
И умолк, заинтересованным взглядом провожая проходившую мимо беседки Ларису, которая несла в руках два контейнера со стерилизованныцм инструментом... и при этом тоже смотрела заинтересованным, мечтательным взглядом, только не на Донского.
Тот, поняв, на кого обращен взгляд санитарки, спросил Хомутова: «Познакомился уже? Как зовут-то ее? Обязан знать, раз уж стал предметом ее мечтаний...».
Хомутов ответил: «Лариса Александровна, коротко — Риса. Санитарка в родильном отделении. Это ее я спас...».
Командир заметил: «Ты к ней присмотрись. И не так, как ты вот сейчас ее мне отрекомендовал, чисто для досье, а как человек. Потому, что вижу, какой взгляд она на тебя кидает.».
Ему втолрил и Отар: «Э-э, товарищ, когда девушка на тебя таким взглядом смотрит — ты должен взять этот взгляд и хранить, как драгоценный камень... Дорогого такой взгляд стоит...».
Слесарь-ополченец мысленно отмахнулся, сказал: «Да ну вас... Она мне в дочери годится...«.
Командир возразил: «Она б тебя дочерью наградить могла... Я думаю, если она о тебе уже мечтает, Мастер, значит ты, такой вот взрослый мужик, чем-то ее зацепил. А раз так — она соображает, чего хочет. И от твоего такого верхоглядства страдает.».
Он произнес эти слова и умолк.
Вскоре разговор потек, вновь, в привычном русле.
А несколько минут спустя Лариса уже возвращалась.
И Донской поманил ее жестом к беседке.
Она подошла.
И командир сказал, обращаясь к ней: «Лариса Александровна. Вот хочу сказать вам. Я, как командир ополчения и человек, в войне и в жизни опытный, давно привык подмечать мельчайшие детали в том, что вижу. И вот заметил я взгляд, которым вы моего бойца одарили.
А позвольте поинтересоваться — какова же причина такого взгляда?».
Она, зардевшись от смущения. Тем не менее, кокетливо ответила6 «О том третьему не говорят... Дело двоих это...».
Донской, улыбнувшись, сказал: «Верно! А потому — мы сейчас с товарищем Отаром отойдем, а вы сядьте и по душам поговорите. Считайте, что это приказ такой.».
Они встали и вышли из беседки, оставив Хомутова одного.
Лариса вошла и, на этот раз, села с ним рядом.
Но, прежде, чем сесть, пропуская мимо себя командира, тихо произнесла: «Никто не смеет сердцу и душе приказывать... А тем более — сердцу и душе казачки.».
Затем, когда командир и Бесланец отошли, она спросила слесаря-ополченца: «Что, нажаловался на меня? Не нравлюсь — так и скажи. Но не обижай.».
Хомутов ответил: «Нравишься. Молода только. Боюсь... Испорчу тебя, а ты, вдруг, по молодости, решишь себе пару по годам найти — что тогда выйдет? Будешь ли ты счастлива тогда?».
«А ты не бери на душу напрасный страх... я вот не боюсь же. … Я ж там у озера тебе все уже сказала...» — резким, буйным движением головы откинув назад распущенные волосы, ответила девушка.
И выжидательно, с вызовом, посмотрела на него.
Ожидание не продлилось долго.
Он заковал ее в объятия.
Затем спросил: «А ты правда казачка?».
Та ответила: «Я-то городская. А отец с матерью — из одной станицы. И потому душу в меня казачью вложили.
Я тихая — да с норовом, как полыхну — зарево пол-света охватит.».
И, помолчав, добавила: «А полюблю — так одного и навсегда.».
И спросила: «Так ты командиру не жаловался?».
Хомутов ответил: «Нет.».
Она сказала: «Значит — сильный. Потому и не поддаешься. Умный — потому и боишься. Добрый — потому и томишься...».
И, не давая ему ответить, гладя руками его голову и плечи, прильнула устами к его губам, быстро, жарко поцеловала...
Отстранилась, поднялась...
Сказала: «я пойду. Завтра мы еще увидимся. А сомнения свои отбрось — я не дитя несмышленое.
Я женщина и хочу быть счастливой. И сама знаю, с кем я этого хочу.».
Она вышла на аллею, ведущую к корпусу родильного отделения, пошла к зданию.
А Хомутов услышал слова Донского: «А ну-ка, Мастер, подь-ка сюда.».
Хомутов поднялся, подошел...
Командир положил ему руку на плечо и спросил: «Что, правда казачка?».
Ополченец ответил: «Правда.».
Донской спросил: «И какая она?».
Хомутов ответил: «гордая, своенравная, отчаянная... А сначала мне другой казалась...».
«Какой?» - спросил стоящий рядом Отар.
«Простой. Хрупкой. Ранимой.» — честно признался Хомутов.
«А теперь?» - спросил Отар.
«А теперь вижу, что такая сама ранить может. Слабой ее боль делала. А душа у нее сильная.» - ответил ополченец.
И командир сказал, подводя итог всему разговору: «Попомни мое слово — скоро мы вас повенчаем. Есть у меня батюшка знакомый. А сватать казачку , если надо, всем отрядом приедем...».
Вскоре товарищи попрощались с ним и ушли.
А он еще долго сидел в беседке, вперив глаза в одну точку, размышляя о том, что чувствует к этой девушке, которую мама называла Рисой. И, как-будто, в этой точке должен был быть посланный ему богом ответ на егшо мысленный вопрос...
Но ответа надо было искать в себе.
Понимая это, Хомутов вздохнул, поднялся со скамейки и пошел к своему хирургическому отделению.
Наступил вечер.
Хомутов стоял у окна в коридоре своего этажа, хорошо зная, что сейчас Лариса будет идти с работы домой и он ее увидит.
И точно — она шла по дорожке мимо его отделения — легкая, быстрая, высоко держа голову.
Орн вспомнил о том, что идти она могла только в общежитие медиков, дома здесь у нее не было...
И в этот же момент, словно почувствовав. Что он сейчас думает о ней, она подняла голову, взгляд ее точно попал прямо в глаза ополченцу.
И... Она постояла несколько секунд, повернулась...
И пошла к дверям его отделения...
Спустя несколько минут он уже увидел ее.
Она шла по коридору к нему, все еще стоящему возле открытого окна.
И, будто не ведая, что он делает, Хомутов шагнул ей навстречу, замкнул ее в крепкие объятия, чувствуя от нее терпкий аромат духов, чувствуя биение ее сердца...
И собственное его сердце сладко заныло...
Это-то и был ответ на внутренне мучавшие его вопросы...
Укалывая ее своей жесткой щетиной, он осторожно поцеловал ее.
Невдалеке, за окном, за стеной многоэтажек, на блок-посту Варфоломеева со знакомым уже «Бух!!» взвилась вверх «люстра», загорелась, плавно опускаясь на своем парашюте...
Лариса прошептала ему на ухо: «Ничего не бойся. Ни когда ничего не бойся. И того, что тебя полюбила казачка, тоже не бойся...».
И поцеловала его...