Хеппи-энд

…Картина сна оборвана по краям. Наш герой (обзовем его как-нибудь или пока не будем?) вдруг оказывается в питерском, обветшалом, где двери захлопываются с неизменным треском, как в последний раз, трамвае. Перед ним кондуктор в серой форменной фуражке с лицом завуча школы Зинаиды Николаевны. «Плати штраф или завтра без родителей можешь не приходить…», - говорит Зинаида опереточным басом. Трамвай спотыкается, словно старик… Потом она и она вдвоем в комнате. Она брюнетка. Он дотрагивается до нее, но тут раздается звон… Наш герой просыпается, телефонная трубка, послушная взмаху его руки, взлетает в темноте, а взгляд обнаруживает подсвеченный чайным светом ночника круглый, словно зрачок сумасшедшего, будильник.
Из окна дохнуло огородной сыростью. Залаяла собака. И ее лохматый лай уплыл на серебряном челноке месяца в сумеречное никуда.
Кому это, интересно, не спится в ночь глухую? И почему это, когда он соблазняет во сне брюнеток, кому-то срочно надо поплакаться в жилетку или ошибиться номером? Если это опять Р-й с предложением попить пивка с сухариками? Убью…
- Да, я слушаю…
- Привет!
Совсем, надо сказать, незнакомый женский голос, скорее низкий, с акцентом, напоминающим малорусский. Так обычно говорят крупитчатые с градинами пота на смуглой шее тетки на выхинском рынке, торгующие бордовой черешней и малосольными в пластмассовых баках огурцами. А может это брюнетка из сна?
- Простите, а кто это? – спрашивает с настороженностью, переходящей в раздражение, наш герой, выпутываясь из сладкой, дремотной паутины сна, и прощаясь на веки с брюнеткой.
- Я так и знала, что ты меня не узнаешь. Прошло столько времени.
Пожалуй, тетка с рынка, медленно, но, нехотя превращаясь в таинственную (вы хотите, чтобы я написал: блоковскую? – ан, нет) незнакомку, начинает плести легкое кружево интриги. Попробуем сыграть с нею в угадайку.
- Мы знакомы?
- Двадцать лет тому назад, когда ты уезжал из тогда еще Ленинграда в свою несносную Москву, и мы в наш последний вечер были в театре, а потом я провожала взглядом твой поезд на Московском вокзале, вроде бы были знакомы. Ты был этим летом в Питере? Ты звонил моей сестре и оставил ей свой телефон. Ну что, вспомнил?
- Ленка, ты? – наш герой судорожно сжимает ладонью, которая минуту назад ласкала плечи брюнетки, трубку. Сердце обнаруживает, что у него есть стенки, о которые оно теперь до окончания повествования будет биться вечевым колоколом. Песочные ресницы становятся невесомы, как бабочки.
Голос. Этот, словно покрытый лаком, голос принадлежит его первой, школьной любви, с которой он расстался двадцать лет тому назад на опрокинутом в звездное небо перроне Московского вокзала.
Не может быть!
Шел дождь. И перрон летел навстречу спеленатому тучами небу. И их шаги набухали тишиной, словно забытые в чужой прихожей калоши. Над ними висела питерская мгла, невозможность быть вместе, расставанье, чья-то, одного из двоих, ложь. И все это протыкал насквозь шпиль Адмиралтейской иглы, впрыскивая под кожу очередную дозу безнадежности и тоски.
Фонарь, словно осоловевший от хмеля, дождя и слез, глаз в старомодной оправе. Вечер прощался с летом. Мокрые листья прилипали к мокрым звездам. И небо ластилось к подошвам.
- Привет!
- Погоди, погоди, Ленка, а ты где?
- Зачем тебе это? Я здесь, рядом и я далеко. Когда ты сто лет тому назад, опрокинув мне в душу свой противный голубой взгляд, уехал из Питера, кажется, жениться в Москву, а потом забыл меня, тебя не очень интересовало, где я и с кем я?
- Да, но я, видишь ли…. Это так было давно… я разошелся… эта женитьба была ошибкой, Ленка, пойми, я… любил тебя, только тебя, и сейчас, наверное, тоже люблю. Ты где?
- Я тут…
Ну не сумасшествие ли ночью поверять прохладной трубке свое прошлое? Кажется, голос на том конце мерцает, словно перегоревшая в лампочке спираль. И вот-вот погаснет.
- Я понимаю, что тут. Но я хочу видеть тебя. Я писал тебе, но ты мне не отвечала. Да, я виноват, что был слишком молод, наивен и глуп, но давай не будем считаться…
В такие моменты средством языкового общения между двумя людьми является банальность. Ее лексикон убог, но исполнен смысла, который уступает место зудящей гитарной струной в тишине приторной чувствительности.
- Я не за этим позвонила. Мне сейчас нелегко говорить с тобой. Понимаешь! Понимаешь… мне просто захотелось услышать голос, от которого у меня когда-то дрожали коленки…
- Но почему ты мне об этом раньше не сказала…
- Я должна была первая говорить о том, о чем мы оба молчали?
- Да, то есть, я хотел сказать, нет, в общем, я запутался, но я ничего не знал про… коленки. Я думал, что тебе нравится этот, как его? Зозулин. А я…
- Ты – дурак!
- Да, но это не повод, чтобы издеваться надо мною, тем более, ночью.
- Дурак…
- Я любил тебя…
- Таким голосом еще просят милостыню…
- Да…
- Я приехала на два дня, звоню из гостиницы. У нас на двоих есть один вечер, завтра я уезжаю…
- Куда?
- Завтра обо всем узнаешь, записывай телефон моего номера, я жду тебя в 19.00.
Без пятнадцати семь наш герой попадает в поле зрения подозрительно глядящего на него швейцара в какой-то зеленой ливрее с желтыми позументами и наполеоновской треуголке.
Холл гостиницы догорает искусственным и неживым светом. Все вокруг чинно, сонно, осенне.
Он подходит к стойке и спрашивает глухим от сухости во рту голосом:
- Девушка, откуда я могу позвонить в номер?
Девушка, крашенная брюнетка (уж не та ли?), не отрываясь от очень важного разговора с подругой, показывает ему небрежно на кофейного цвета аппарат. Он, развернув скомканную бумажку, набирает номер и замирает в ожидании. Длинные гудки повисли в воздухе, как кучевые облака над Москвой томительной цезурой.
Холл блистает отражениями, как сны. По полированному боку кофеварки в баре медленно ползет стеклянным призраком лифт. В окне, словно рыбы в аквариуме, плывут горничные.
Подождав немного, он кладет трубку.
Как гулко, словно не мое, а чье-то, стучит сердце. Погоди, глупое, не бейся. Сейчас все кончится…
А может, мне все это вчера приснилось? Но ведь вот номер на бумажке. Это мой почерк, неровный, нервный, лживый. Не мог же я его выдумать. И потом - голос, это был ее голос, покрытый лаком, но, несмотря на акцент, она живет в Америке или Израиле, узнаваем. Но тогда почему она не отвечает? Решила, не дожидаясь, уехать? Дважды в одну и ту же реку войти нельзя. Она услышала мой голос, и укатила обратно туда, откуда появилась.
Он еще раз, но с меньшей надеждой, тающей, как время, и большей безнадежностью, которая постоянно сопутствовала в его жизни, давит на кнопки с цифрами…
Те же длинные гудки аукаются в его душе отчаянием. Отчаяние, черное, леденящее душу, заполняет холл и вытесняет свет. Нет, так быть не должно. Помнится, и песня такая дурацкая, безнадежная, как и все в детстве, была в его время. Счастливые случайности бывают только в кино…
…Но когда минутная стрелка на часах с неукротимостью судьбы подползла к двенадцати, вдруг в холле раздался звонок. Почти такой же, как вчера ночью во сне, звякнула гирька часов, зазвучала музыка, тихая и неторопливая, знаменуя наступление нового часа. Время ушло вперед, оставив его на перроне. Сердце выпрыгнуло из груди. Его больше нет. Оно не бьется.
Наш герой устало кладет трубку, закрывает лицо ослабевшей ладонью и слышит, как будто бы наяву, такой знакомый и родной, голос крупитчатой тетки, с акцентом:
- Привет!
И просыпается…