Зимняя работа

Посв. моему отцу

Зимняя работа
(рассказ)

Зимнее утро приятной своей заботой еще убаюкивало крепкий детский сон. Я сначала слышал привычное: постукивания, прокатывающиеся по железным трубам парового отопления, означавшие, что вот-вот, я еще подремлю, и к носу начнет подтягиваться теплеющий воздух. Потом он, как теплое живое существо, окутает комнату, меня и младшего братишку, который сопит рядом и, наверное, тоже уже научился различать такие мгновения по утрам. Я смогу вытащить ногу из-под одеяла, а после освободить голову и, кажется, на лице появится первая улыбка сегодняшнего дня. Быстро пронесутся несколько цветных сновидений; я пару раз приоткрою глаза и увижу синеву просыпающегося мира через наше окно.
Встал не только отец, скорее всего уже управившийся в стайке и вооружившийся лопатой для очистки снега во дворе. Мама тоже на ногах и готовит завтрак, это понятно по звукам, доносящимся из кухни, и вкусным запахам, еле проникающим сквозь закрытую дверь спальни. Хозяйство у нас большое. И я еще не очень-то задумываюсь над такими простыми вещами: сельская жизнь, труд, забота… Для меня это данность, где оформились небольшие, но очень важные деревенские обязанности подрастающих помощников.
После завтрака мы с братом одеваемся потеплей: предстоит запланированная на выходные дни поездка за сеном. Это уже стало традицией, и мы не пропускаем ее в любой подходящий случай. Я одеваюсь дольше всех, ведь двое штанов мало, носки шерстяные, толстые, но лучше если под них сначала обычные с начесом, а сверху еще одну пару – в валенки влезаю, проверял не раз. Кофты тоже две, плюс бабушка смастерила такую теплую душагрейку (мне нравится, как она называет безрукавку). Не люблю холод и надо мной посмеиваются родные. Сначала я обижался и старался всю процедуру выполнять быстрее, но все-равно выходил из дома последним. Эх! К моим приготовлениям привыкли, а мне спокойно и хорошо! Сегодня морозно и я уже представляю, как и братишка натягивает шарф на лицо, как только обожжется встречным февральским ветром. Еще несколько минут сонливой суеты и мы уже в санях.
– На морозе, пока едем, много не говорите. – наставляет отец. – Губы потрескаются. Не облизывайте их.
Да мы как-то и не собираемся болтать, жмемся друг к другу, но младший норовит ближе к отцу, вперед усесться. Точно! Повертелся и уже на папиных коленках. Теперь это его место, я туда не влезаю, да и сам не полезу: большой уже.
Я смотрю назад, отвернувшись от дуновения, подбрасывающего мелкие кусочки белого холода, слежу за вилами, чтобы не выпали на поворотах. Над селом, как задумавшийся старик, сморщился и замер дымовой растянутый клубок. Трубы беззвучно делают свою работу: жмут руку этому старичку, пока не ослабнут и не потеряют последние нитки дыма до следующей топки.
За селом раскрывается сверкающая низким солнцем снежная даль. Редкие и невысокие холмы различаются оттенками голубого, бледно-розового, а на противоположной стороне, где доживает крайнюю милость остаток молчаливой ночи, стягивая за собой синеватые полы широких одежд, прореженные рощицы выхватывают у горизонта свою краюшку неба. Их подтертые жилистые макушки словно в мокрой акварели расписались заречным настроением и я подумал, что был бы художником, то знал чем занялся бы сегодня. Я вижу эту красоту каким-то особым взглядом. Не всегда еще удается достойно и красочно описать, подобрать правильные слова; такие мгновения фиксируются в памяти, чтобы остаться там на всю жизнь, стать частью души, обогатив ее лучшим, что может дать природа. Солнце, как наполняющийся огнем фонарик, моросит пестрящими лучами по снежным полям и рассыпавшиеся мельчайшие звездочки прокладывают путь к прекрасному.
Непробудные могучие тополя встречают нас по левой стороне, но и сейчас, в это зимнее время, не просто сразу догадаться, что за их владениями, исчерченными кустарниками калины, крушины и выпирающими местами неровными стрелками шиповника, лежит утихомирившаяся река. Сколько историй мы уже прошли на ней в свои детские годы. Как по-особенному приятно их вспоминать сейчас. Заводи, тайные песчаные берега, рыбные уголки, хатки бобров и норки всевозможной живности, но самое главное и завидно-волшебное теперь – это шумящая зелень и солнце, льющее своим теплом на радость всякому.
Мы проезжаем заречную полосу и ничего уже не напоминает о присутствии людей где-то поблизости. Все чаще можно увидеть следы зайцев, лисиц. Не знаю как мои, но меня уже пробирает мороз и хочется скорее доехать до места, подвигаться, чтобы согреться. Я замечаю, как отец поглядывает на проплывающие мимо небольшие кучки упавшего сена. Мы едем не быстро и можно успеть заметить в них сухие полевые цветы, сохранившие часть своей цветной истории красноватыми, бледно-голубыми лепестками.
Мы с братом знаем, что ищет отец. В этом году слишком снежная зима, а лето не дало хорошего урожая на сенокосных угодьях. Колхозные бригады вывозят стога, заготовленные прямо на полях. Полевая дорога полна неровностей и большие трактора то и дело теряют этот драгоценный груз небольшими сходами. Их то мы и собираем. Мы уже проехали несколько упавших кучек, но их мало, сани не наполнятся, едем дальше.
Вдруг, я слышу: «Папа, смотри!» – мой брат показывает в сторону речной рощицы, куда прыгают зайцы. Я соскакиваю с места: «Зайцы! Большие какие!». «Да какие зайцы! Это косули!» – восторженно поправляет отец. И правда, из далека сразу не понять, но удивление и восторг быстро уступают заметным отличиям: маленькие светлые хвостики, поднятые кверху, длинные ножки, прокалывающие снег и поднятые ушки, совсем как у зайцев, они-то меня и запутали! Мы радуемся увиденному и на время забываем, что промерзли. Весело обсуждаем косуль, пересказываем друг другу кто и как их увидел. «Ого!» – восклицает отец и мы подъезжаем к нашей цели. Таких копешек мы еще не находили! Видать арбу хорошо тряхануло и съехала вся верхушка, а кто ее будет поднимать на такую высоту, разве что погрузчиком, но он сейчас где-нибудь в поле ждет следующего рейса.
Наконец-то закипела работа! Наша лошадь была рада остановке и угощалась сеном, которое я бросил ей, пока отец вынимал вилы и веревку. Как уже было положено, мы сначала укладывали основание – все вместе: даже у братишки был на все свой инструмент. Я вспомнил, как отец сделал ему маленькую литовку из алюминиевой трубки, которая не раз ходила вместе с нами за летней травой. Вот площадка готова и надо набивать середину. Сначала протаптывает братишка, после отец подкидывает меня наверх, и я управляюсь там самостоятельно. Мечет отец быстро, с озорством. Я едва успеваю все уложить по порядку, благо он хорошо понимает, как правится стожок под моими ногами и направляет навильники точно в нужное место.
Пока все идет отлично, но вскоре я начинаю ощущать, что мы уже переваливаем за обычный объем, а отец не останавливается. Я такой же: приятная работа горит в руках и всегда хочется лучшего результата. «Давай» – кричу я сверху. «Ого-го» – слышу братишку. – «Мы увезем столько?». «Увезе-ем!» – не сомневается отец. Я тоже не сомневаюсь, только вот уже чувствую дрожь в коленках и с осторожностью выглядываю вниз. Стожок подо мной колышется, я чувствую, как он играет при каждом шаге, которые я стараюсь делать все короче и реже, кручусь в основном вокруг себя, собираю сердцевину. Еще чуть-чуть и можно ставить крышку, а сено на снегу не заканчивается. Братишка подтаскивает помаленьку рассыпавшиеся части к вилам отца. Мы так разогрелись, что шарфы мешают, шапки приподняты, из воротника парит прогретый дух.
– Ну что, сынок, там еще есть место? – спрашивает отец, а я его и не вижу даже.
– Да, пару навильников войдет! – я думаю прямо под ноги уложу. Он подкидывает запрошенное, а мне приходится его успевать подцеплять, ведь отцовские вилы с длинным черенком не достают до макушки даже с прыжка. «Бедная Пчелка» – пролетает в голове. – «Ничего довезет, она сильная лошадка. Поедем потихоньку, да и сено сухое, не такое тяжелое как сырая трава».
– Ну, все мужики, хватит. – завершает отец и мы приступаем к стягиванию. Продольно, прямо по середине саней прокидывается длинная толстая веревка, она закреплена в начале и отец будет сжимать всем весом, закрепляя внизу в конце саней. Я знаю, что братишка тоже будет цепляться за веревку и прыгать, виснув в момент, когда отец рвет крепление к низу. Улыбаюсь: есть ли толк от его усилий, на груз его вес пока не тянет. Мне смешно от этой мысли, и я вспоминаю, как усердно и серьезно он это делает, поскуливая «папа, давай!», подмоги, мол, тяни сильнее.
Каждый раз как отец делает усилие – весь стог трясется и долго успокаивается, я ползаю на коленях и боюсь свалиться вниз. «Держишься?» – спрашивает у меня отец. «Да.» – и следом за этим все начинается играть в стороны. Я заметно приседаю вместе с сеном книзу, но вскоре такие ужимы уже не дают результата. Я, как мог, подтягивал освободившиеся сантиметры до отца и теперь нужно только хорошенько затянуть все внизу. Под вжавшуюся в спрессованное сено веревку осталось закрепить поданные вилы и встретить карабкающегося братишку. Отец подталкивает его – сколько дотягивается в прыжке и нам становится весело: он взлетает, задравши зад от толчка сильных рук.
Отец развернул лошадь и сам вскарабкался наверх. «Потихоньку, трогаемся. Но!». Пчелка делает несколько тяжелых первых шагов, и мы возвращаемся домой, упревшие и довольные удачной погрузкой. Некоторое время громко разговариваем про сегодняшнюю удачу, замираем, когда сани начинают уходить под накат. Чувствуется каждая неровность, мы шатаемся наверху и, смеясь, подыгрываем колеблющемуся сену, ловя его движения, словно подтанцовываем. «Тихо-тихо! Не вывалитесь!» – предупреждает отец и сам начинает делать то же самое, все смеемся.
Пару раз захватывает дух: мы кренимся слишком заметно и становится боязно. Отец напряжен и старается высмотреть лучшую сторону накатанной дороги. Я уже вернулся к обзору зимней красоты, вертя по сторонам головой, когда почувствовал сильный покат. В одно мгновение смешалось все: шум, голос отца, вопль младшего, небо, сено, темнота. Интуитивно отбрасываюсь подальше в сторону, хватаю руками – где же брат!?
Мы слетели на очередной неровности и вся повозка наша перевернулась. Лошадь так испугалась, что рванула вперед. Ее до этого на мгновение подбросило оглоблями вверх, в них послышался треск, отец в секунду убедившись, что с нами все в порядке хватился догонять сани. Мы не успели ни перепугаться, ни что-то закричать. Все произошло так быстро, что не было времени на испуг или нытье, мы бежали помогать отцу. Животное не успело убежать далеко, отклонившись от дороги и завязнув в нетронутом снегу. Когда отец вернулся к месту происшествия, мы уже собрали закиданные вилы и стаскивали в кучу упавшее сено.
Отец говорил громко, нам казалось с какой-то веселостью, которая по ощущениям не очень была уместна сейчас.
– Что, мужики! Жадность фраера губит? – спросил он, напуская такое на себя специально, как мы поняли сразу. Нам стало немного обидно, ведь не в жадности вовсе дело! Отец успокоил лошадь, проверил нас, услышав, что все в порядке, хотя к этому времени уже потряхивались коленки и что-то неудобное случилось в животе. Мы с братом категорически отказалась что-то оставлять, так и заявили: «Ничего не оставим! Все, папа, довезем. Давай пошире сделаем основание и все».
Когда подъезжали к реке подул ветерок и наверху стало холодно. Остывшие мокрые спины протягивало сквозившим холодом, и мы плотнее прижимались друг к другу.
– Все хорошо, мужики? – несколько раз спрашивал отец.
– Конечно! – отвечали мы, соответствуя обращению.
– Ну, помощники! Молодцы! Не испугались.
Мы сидели довольные похвалой отца и особенно восстановленным грузом. Скоро и село покажется, а ветер лезет во все щелки и забивает глаза. Уже не помогает шевелить пальцами в валенках, они почти не чувствуются.
– Мамке то расскажем? – спросил отец и мы увидели на лице его улыбку. Он был серьезен, но пытался нам показать другое. «Зачем?», «Не надо.» – сразу же порешили мы. «Замерзли?». «Нет.» – отвечали. «Замерзли поди?» – снова спрашивал отец немного погодя. «Неа.» – успокаивали мы его и сжимали под себя руки, свернув пальцы в кулаки, так как варежки, продетые в утепленные верхонки, уже не помогали. И тут мы неожиданно услышали: «Шумел камы-ышь, дере-евья гну-ули-ись…» – запел отец. И всю дорогу до самого поселка он пел замерзшими губами все что знал. Мы подпевали ему «Калину», «Мороз, мороз», много других песен. На «Марусю» из нашей повозки вылетали громкие хоровые «Раз, два, три, калина! Чернявая девчина в саду ягоды рвала!».
Он тоже мерз, мы это знали. «Не замерзли, мужики?!», «Не, нормально!». И точно тогда понималось, что не песню сейчас затеял отец наш, а вкладывает в наш дух частичку большого и сильного. Мы глядели на него и мечтали быть такими же сильными. И не мерзли. И готовы были хоть всю зиму ездить так за сеном. И помогать во всем. Крупные мурашки будоражили нутро и поднимали волны от живота до самого горла. Голова становилась упрямо чистой, легкой. Силы, казалось, было – не исчерпать в коченевших и звенящих от холода конечностях. Мы ехали и любили эти мгновения, друг друга, нашу лошадь, морозную эту зиму, наши края, маму с бабушкой, дожидавшихся нас в теплом протопленном доме с воскресными вкусностями. Всех-всех.