Поездка в Брюквино

Поездка в Брюквино

В Брюквине у меня друг живёт, художник. Самобытный, каких мало. А я – писательница. Тоже самобытная, но каких много. Семнадцать тыщ.

Когда мне не о чем писать, выхожу одна я на дорогу. На железную. И – час на электричке – до Брюквина. Потому как мы с другом по одной домобабовской ветке живём.

Друг видит, как я иду по заросшей лебедой и лопухами брюквинской улице, вся такая городская, исполненная важности и расфуфыренная. Ещё бы! В Домобабове дома каменные, и в каждом доме – вода. Холодная.

Друг видит меня и кричит издали:
- Раскрасавица моя! Расписательница! Пожаловала…

Друг спешит к калитке, путаясь в длинном, как у поэта Волошина, хитоне, обхватывает меня длинными и корявыми, как у лешего, лапищами и прижимает к себе так, что левая грудь выскакивает, как ошпаренная, с постоянного места жительства.

- Медведь! - говорю ему строго, одергивая одежды и поправляя амуницию. – Вон жена смотрит!

- А… ничего! Она привычная.

Ведёт меня к беседке, увитой хмелем и диким виноградом. Мольберт, краски, кисти – небольшая такая летняя мастерская на свежем воздухе. И диванчик с низким столиком.

- Коньячку – для расширения сосудов?
- Коньячку.
- И лимон?
- И лимон. Для сужения.

Друг заливисто смеётся. Он любит смеяться просто так. Дурачина.

Чокнулись.
- Пишется? – спрашиваю.
- Да не так, чтобы очень… А тебе?
- Ни в зуб ногой!
Он внимательно смотрит мне в глаза: читает мысли.
- За то, чтобы писалось?
- За то.

Выпили. Скорчили, высасывая лимонные ломтики, по кислой гримасе.
- Фу, какая ты страшная…
Это он так шутит. Знает, что ему со мной так можно: друг.

Перебирает картоны.
- Так на чём мы остановились?
- По-моему, на Венере Домобабовской.
- Ага. Готовься.

Я привычными движениями разоблачаюсь, наискось переплетаю тело свисающими с крыши побегами хмеля и винограда. Он помогает. Сквозь неплотную зелень беседки видно, как копается в огороде соседка. Ей тоже меня видно, но она не оборачивается: привыкла. Да и что смотреть: баба и баба… Ну, голая… Ну, незагорелая… Тоже невидаль…

Он пишет и, не умолкая, развлекает меня байками. Он рассказчик, каких больше нет. Такие вещи замечает, такие подробности помнит. В который раз говорю ему:
- Да брось ты эти кисти, эти картоны, эти Венеры! Возьми ручку, стопку бумаги и запиши всё то, что ты мне сейчас наплёл. Я сама отнесу в издательство. Тебя напечатают! Ты станешь знаменитым.

Он откладывает кисть и смотрит на меня грустно и виновато.
- Понимаешь… языком могу, а ручкой… стоит взяться за неё – и всё слова исчезают, и я не помню ни одного слова.

И он снова берёт в руки кисть.

Я пыталась приучить его к диктофону. Бесполезно. Как только аппарат оказывается рядом, он замолкает. Я пыталась замаскировать диктофон своей одеждой.
- Ты знаешь, я чувствую, что кто-то меня подслушивает – и не могу…

Где-то около часу дня его жена приносит нам обед. Я накидываю на себя припасённый из дому полотенчатый халат, подхожу к мольберту.

Что же у него там? Я бы не назвала это портретом. Серо-зелёная русалка, очень похожая на подводную лодку. Такой он меня видит.

- Пообедаешь с нами? – как всегда, спрашивает он жену. И та, как всегда, качает головой, бросает на меня быстрый взгляд, короткий, как вспышка. Просто взгляд – без любопытства, без осуждения, без приязни. И уходит.

- И покупают тебя?- интересуюсь.
- Ты знаешь, в последнее время – да. Двое таких господ пришли, посмотрели, выбрали и заплатили, не торгуясь. «Нравится?» - спрашиваю. – «Нет, но со временем это будет в цене. Рассчитываем заработать».

Солнце уже коснулось деревьев видного из-за домов леса, мы оба устали, и скоро моя электричка. Друг провожает меня до калитки.

- Так без штанов и ходишь? – говорю ему, как всегда, мою прощальную фразу.
- Так и хожу… Спадают… - Он непритворно вздыхает. И без всякого перехода и видимой причины заливисто смеётся. Дурачина. Привычным широким жестом, как кобылу, оглаживает меня ниже спины и этой же рукой долго машет мне вослед.

Дома я включаю компьютер и лихорадочно пытаюсь записать то, что он мне рассказывал. Получается невнятно и не то. Беру ручку и стопку бумаги – то же самое. Беру карандаш – и вдруг… не слова, а виноградные плети, и листья, и беседка, и я среди этого великолепия, вся городская и расфуфыренная…

2005.07.05.