"Пятый угол Вселенной"

«Пятый угол Вселенной»



Помоги, Господи, скромному труду сему!
7 января 2008 год от Р. Христова.

Это круто! Вообще, эта муть началась задолго до сегодня. Годков этак десять -…надцать я мучительно, от запоя к пьянке, решал, требуется предисловие серьезному роману, или качественная литература потому и хороша, что обходится без вступлений. И вот, пока эти творческие муки рвали пьющую душу, знаменитый «Московский одессит» заявил, что серьезная литература, оказывается, вообще невозможна без эпиграфа или посвящения.
Кому посвящать? Где? За что? Меня начала укачивать радость подступающей шизофрении.
Вот Бунин, - говорил я сам себе, - никогда не опускался до эпиграфа. «Суходол»,- писал Иван Алексеевич, и всем сразу становилось ясно, что суходол он суходол и есть, и что эпиграф к этому суходолу выходит разве что матерный.
- Подумаешь, Бунин, Б-у-у-нин! На каждого И.А.Бунина у русского народа всегда находится И.Е.Бунин, - возражал я, развивая шизоидный диалог. «Мог ли,… скажем Лев, который Толстой, не тискать кровожадное: «Мне отмщение, и аз воздам» к Карениной? - Вполне мог, - отвечал мне я сам, - и, может, кончилось бы там все не так по-свински. Или Вронский ошибся бы с запиской, или паровоз опоздал и Анюта нарожала бы детишек на радость рогатому мужу.
В конце концов, я не мог не прийти к выводу, что все эпиграфы - это пижонство, отрыжка буржуазной литературы и убожество, но поскольку все остальные этого пока не знают и лепят их куда попало, я решил тоже чего-нибудь пришпандорить, чтобы все думали, что я не самый умный. Выбирая эпиграф, я прочитал около четырех тысяч томов и не нашел в них ничего стоящего, поэтому придумал его сам.
Да! Черт, а посвящение, сказавши «а», надобно бы и «б». Кому бы мне все это посвятить? Родным? - банально. Любимой? Хм, - приемлемо, но какой именно? Первую плохо помню, а с последней, так и вовсе не знаком. В будущем могут возникнуть просто дикие непонятки - отставить. Так кому же? Господу - богохульно, Родине - высокопарно, природе - материалистично, а философии - заумно. В-о-о! Посвящу-ка я все это дело пьяной, молодой бомжихе с Киевского вокзала Москвы. Итак, неизвестной, молодой, пьяной бляди в хаки, поцеловавшей восьмилетнего парнишку 23 августа 1975 года от Рождества Христова на Киевском вокзале города Москвы возле ларька «Соки», посвящается.
Все в жизни начинается с утра. Да, вот так, и ничего не попишешь. Так было, так, наверное, и будет. И восход краснорожего светила, и чириканье за окном всякой мелкой дряни, и сожаление, сожаление, сожаление: «О Господи, опять я открываю глаза на режущие блики этого мира, на его откровенно пошлую наготу, на интимность бытия, доступную теперь любым взорам. Блаженны и счастливы слепые, они всегда сами в себе. Они плюют на наш раскрашенный мир. Но вот мы, зрячие,… увы. Мы, к сожалению, всегда приговорены к рассветам.
Вам нравится? Мне, честно говоря, нет. Но меня почему-то никто не спрашивает. Вот взяли бы и спросили: «А что, Андрюша, нравится тебе просыпаться, когда солнце только что родившимся цыпленком неуклюже выглядывает между домами, когда роса изумрудными бусинками блестит на подоконнике, когда день еще мал и не может справиться с остатками ночной тишины, прячущейся от его ярких всполохов?» «Нет»,- ответил бы я честно и откровенно, а если бы был спохма, то мог бы и послать к Е.Фене.
Утро и свет - радостный удел оптимистов, физкультурников и неглубоких художников-пейзажистов. Я так понимаю: если ты художник глубокий, то творить можешь только тогда, когда душа твоя обнажена и стонет. А чья, скажите мне, душа застонет, глядя на этих толстых теток с ведрами мусора, в рваных тапках и дырявых халатах под накинутыми пальто? Моя лично не застонет. Нет. Творить нужно, когда на мир опустилась мгла, когда нет более никого рядом, когда каждый уходит к себе и в себя, как улитка в свою ракушку, когда эти обезличенные, как кофейная гуща, толпы распадаются на многие и многие вселенные, непознанные и непознаваемые. А вы говорите - свет.
Вообще, непонятность эта давно уже смущает многие творческие умы, бередит и без того мятущиеся души и ущербной своей ошибочностью превосходства света над тьмой путает все в известном детерминизме бытия. Думается мне, что это где-то там, в глубине средневековья, согбенные от постов и схим, одуревшие от епитимий и молитв схоласты-церковники то ли со страху, то ли с дури двинули в массы идею, что, дескать, темно - это зло, а светло, значит, наоборот. По известной своей доверчивости люди как-то с этим согласились, даже не подумав обратиться к первоисточнику. А где в последнем говорится, что свет - это именно светло? То-то же, нигде. А вот слегка сдвинутый, но очень откровенный апостол Иоанн, так прямым текстом пишет, что после того, как на Страшном суду всем нам отстегнут срока раскаяния, - ну, кто чего заработал, - то в граде будущего на хрен не нужно будет ни солнца, ни луны для освещения: «Ибо слава Божия осветила его». Ну, а свет славы…? Вещь все-таки довольно умозрительная.
Вспомните! Прошу! Вспомните, как тепло, тихо и сладко было вам в утробе матери своей. Вспомните. О, хулящие тьму! Сколько искрометных мыслей, сколько порывов рождающейся души пережили вы тогда, покачиваясь в сладком своем неведении? Вспомните, вы, лелеющие освещение. Ну, вспомнили? А потом родили вас, и…? Что вы там увидели? А вот что: лампы вы там увидели люмен…, люменис…, тьфу, бл…, не выговоришь, …центные.
Как бритвой, лампы эти сквозь неоткрытые еще веки по глазкам вашим, по душам, легким как одуванчики, по чувствам, неокрепшим в мире, их окружившем. Что увидели вы? Кафель блестит, простыни окровавленные, бабы визгливые с обрывками вафельных полотенец носятся: «Сте-пан-на! Энта вроде опросталась, тащы другу!» Ох, и взвыли вы тогда от света белого во всю мощь не прокуренных легких. Что, было? Было, было, не отпирайтесь. Я про вас все знаю. Но хочется более того. Ах, как хочется взять душу соседа, сжать ее, как старую клизму, и сразу выяснить: а ну, что там у него? Как там? Еще больше хочется проникнуть в ваше замутненное атеизмом сознание и доказать вам, что свет не есть количество люменов на единицу площади, что свет духовный, исходящий из черноты души вашей, это нечто неосязаемое, вроде разливающегося внутри тепла от стаканчика приличной водки, что душа ваша черна и печальна; но совсем не поэтому сатана-Люцифер (кстати, в дословном переводе с латыни - носитель света) так часто ею, словно кухонной тряпкой, вытирает свои масляные пальцы.
Это предисловие меня, честно говоря, достало. Что такое предисловие? А? У меня лично вызывает скепсис сама семантика этого слова. Что, скажем, означает это самое «пред»? По всем правилам семантики оно означает, что впереди слова что-то там этакое имеется. А что там может иметься, если сегодня каждый младенец знает: «Вначале было слово»? И ни фига перед этим словом не было. Лучше уж «вступление», хотя тоже не «фонтан». Куда вступать? Еще вступишь в это самое….
Мне, собственно, все эти предисловия, вступления нужны как зайцу стоп-сигнал, и этим «самотрахом» я занимаюсь только потому, что читать это придется нормальному русскому человеку, а без разъяснения нормальный русский человек подобное читает крайне редко, разве только после поллитры. Вот если в комплекте с каждой книжкой упаковывать чекушечку, тогда, пожалуй, можно и без предисловия.
Есть такая грандиозная фраза - «Я х…ю от этих русских»! Изумительно! Я часто ее произношу, потому что действительно х…ю. И все мы друг от друга и от самих себя х…м, и весь мир от нас х…ет. И все вокруг такие ох…ие, а нам и дела никакого нет. Живем себе потихоньку. Коммунизм там за окошечком, или капитализм, да ты хоть царя батюшку на трон, а сосед мой как приходил шесть раз в неделю «на ушах» при парткомах и месткомах, так и приходит при самом демократическом беспределе.
Про феномен загадочной русской души слышали? Я вот тоже слышал, и не более того. И вдруг как-то ночью этот самый феномен мне и говорит: «Дюша, вот тема для исследования! Дерзай, чучело! Раскрой народу имманентную меня сущность и, может быть, тогда тебе не придется сдохнуть от абстиненции». Был я в тот момент полутрезв - стаканов восемь-десять, - но мысль эту запомнил и на другой день поделился ею, а заодно и пивом, с моим другом, Владанчиком. Владанчик идею одобрил и развил. «Ты, мол, брат, давай-ка, не юродствуй, а берись за дело серьезно. Феномен души - это тебе не мелочь по карманам тырить. Тут, брат, с самого с «ранья» начинать надо, в смысле, с самого происхождения». Я полез в происхождение. Дарвина пришлось отбросить сразу же: феномен эволюционировать напрочь отказывался. Душа не желала идти в канве с обезьянами, а обезьяны ничего не желали, так как оказались абсолютно бездуховны. Я за Библию, и тут же - в глубокую депрессию. Если осмыслить пророков мне еще показалось по силам, то осилить всех святых, их толкователей и толкователей тех толкователей - задача для вольного художника совершенно неподъемная. Тут опять пришел Владанчик и сказал, что Библия не что иное, как одухотворенный миф, и с мифологии, мол, и надо начинать, причем, не с греческой и римской, которые, по сути, являют собой плагиаты, а с древнеиндийской или, на худой конец, древнеславянской. Я, не медля ни секунды, взялся за древних славян, так как от «Упанишад» у меня челюсти сводит.
И! Много нового, интересного и полезного для себя нашел я там. Как и откуда что взялось? А откуда все берется? Правильно, из яйца! Всевышний явил яйцо, между прочим, золотое, и в нем был заключен Род - родитель всего сущего. Это дошедший до нас миф. Что говорит нам этот миф? Этот миф в аллегоричной форме говорит нам о ценности яйца и предупреждает: «Берегите яйца»! Они сравнимы с золотом, то есть новые яйца ни за какое золото не купишь. Далее миф говорит о том, что Род родил Любовь. Тут у меня начались сложности. Что мы знаем о любви? «У любви как у пташки…», «Любовь-кольцо…», и, наконец, «Любовь зла, полюбишь и…». Все не то, потому что вкладываемый смысл не раскрывает содержания, которое непознаваемо по объему, и, следовательно, смысла не имеет, а значит утилитарно, принимается без доказательств как данность, независимая от желаний, хотя и познаваема в ощущениях. Нелюбовь - это определить можно, а вот Любовь, ну ни в какую. Я начал метаться и даже углубился в область секса. Ни к чему хорошему это, как всегда, не привело. Если гомосексуализм и лесбийские отношения с большими натяжками под это определение подвести было можно, то любовь самого себя, сиречь онанизм, - никак, так как последний эгоистичен по сути.
- Ну, ты, фраер, - возмутился Владанчик. - Ты так весь миф о мироздании к онанизму сведешь.
Итак, чем глубже погружался я в мифы, тем загадочней казался мне русский феномен.
Озарение! Падающие на темечко яблоки, вода, хлынувшая из переполненной ванны! - Так вот почему она не стреляла! Незаряженная была. Вот вам открытие: миф - это гипертрофированная обыденность! Доказательства? Извольте:
Был в славянской мифологии некий, впрочем, почему некий, довольно заметный бог по кличке «Велес». Был он авантюристом и пройдохой высокой, если не высочайшей, пробы. Несколько раз сидел, менял фамилии и документы, был не дурак выпить, подраться, да и насчет женского пола не терялся. И вот, читаю о похождениях этого бродяги «Велеса» и не могу отделаться от впечатления: «Черт, где же я этого барыгу видел»? Начал вспоминать: точно, был такой, да и не один, на моей памяти.
Вообще, судите сами «… Хотел Велес разнять дерущихся, да тут какой-то мужик зашел с носка, да и оплел Велеса по уху. Ох, и рассердился Велес! Созвал свою дружинушку - лешаков, волкодлаков и прочих лесных жителей - и пошел бить всех, кто под руку попадется.
Мужики снова побежали к Амелфе просить защиты, и та послала утихомирить Велеса младшую свою дочку - Алтынку. Прибежала Алтынушка к Велесу и потащила его к матушке родной на суд, а та заперла сыночка в погреб.…
…И тогда Велес пошел с мужиками на мировую, выпил с ними круговую чару и принял подношения. Так установилось на Руси почитание бога Велеса».
Это Вам ничего не напоминает? Правильно, семейно-дворовая разборка с нанесением не опасных для жизни,… с применением тяжелых предметов,… в состоянии алкогольного,… и т.д.
Брависсимо! Вон, у нас в соседнем подъезде живет такой Велес. Оглянитесь, люди! Хорс, Ярила, Рамна, Макошь - туточки они, родные, рядышком, меж нас обретаются. Ну, уж, а Дый, Вий, Буря-Яга и их ближайшие родственники - лешие, кикиморы, волкодлаки и упыри, - так это хоть в трамвай не садись. Выходишь на улицу и плюнуть некуда, особенно по утрам: то ведьмака какая мимо трусит, то еще какой козлоногий.
Так какого же, спрашивается, лешего мне горбатиться в пыльных архивах, перекапывая грязным пятачком своим корни родной мифологии, если тут и так вокруг голимая мифология?
Вот когда до меня все это дошло, я сразу подумал: «А Владанчик? А я? А дело-то это поганое? А измерения, которые вращались тогда вокруг меня с самого утра? Это же Гераклу с его двенадцатью забавами - от стыда удавиться.
Вообще, вот вам тот мерзейший день, до минутки, до секундочки, до мысли самой откровенной и мерзкой, до предчувствия самого неожиданного и высокого, до мгновенной боли, вспыхнувшей в виске, а откликнувшейся, простите, в мужском достоинстве. Считайте это предисловием, вступлением, или, если хотите повыдрючиваться, то обзовите это все по латыни «praeambulus», то есть «идущий впереди», что и будет самым верным.
И еще. Когда все это «скачалось с жесткого в моей тыковке» на бумагу, один из первых читателей и рецензентов, брезгливо тыкая пальчиком в обляпанные кофейными, винными, селедочными и иными пятнами листки первого экземпляра, сказал: «Вы не находите, что многие низменные пороки у вас мимикрируют в сублиматы? Усложнение формы у вас неадекватно простоте стиля, а множество неологизмов не коррелирует с необходимым восприятием».
А, каково? Я тоже сначала ни хрена не понял, потом полез в словарь и с грехом пополам разобрался. И вот какие выводы я для себя сделал: ни один дворник или сантехник читать подобное не сможет, так как некоторых заумных слов и фраз не знает, а поскольку лазать в словарь любому уважающему себя сантехнику, как серпом по одному месту, все написанное так и останется непрочитанным большей частью населения. Я же просто не могу себе представить, чтобы этого не прочитали все без исключения сантехники и дворники и прочий, не отягощённый вопросом «Что делать?» люд бывшего СССР, и поэтому должен полностью переделать весь текст. Полностью переделать текст я бы не успел, потому что лентяй и умер бы от старости задолго до завершения. Так родилась идея словаря для нормальных людей, которым я буду заканчивать каждую главу.

Словарь для нормальных людей:

Шизофрения. - (болезнь) народное название «дурка». Пример: «Шиза» косит наши ряды автоматными очередями.
Материалистично - (от материя) {не путать с матерщиной} - не материя, которая хлопчатобумажная, а материя…), вообще, близко по смыслу к слову - бездушно.
Детерминизм - философская концепция, утверждающая, что даже если бы Боря, Леня и Стасик ужрались до смерти в Беловежской пуще, ничего не успев наподписывать, то Союз все равно бы развалился.
Схоласты - «тормоза», «упертые по жизни», «зубрилы», и.т.д.
Атеизм - глупейшее учение для личностей неполноценных, провозглашающее: «Я самый-самый умный!»
Семантика - смысл всех приставок, суффиксов, окончаний и прочей муры. (Разъяснение в тексте).
Эволюционировать (эволюция) - в природе: амеба (размножение) - рыба (питание) - земноводное (яйца) - млекопитающее (дыхание) - обезьяна (навыки) - человек (труд) - лошадь (тяжкий труд); в обществе: обезьяны (обезьяны) - рабы (рабовладельцы) - крестьяне (феодалы) - рабочие (капиталисты) - рабочие (начальники) - начальники (начальники) - обезьяны (обезьяны). Прим: революция - то же самое, только делается быстро. Это по Марксу, а по мне, так чушь все это собачья.
Депрессия - народ определяет это емким термином: Д-о-с-т-а-ли!
Плагиат - гнусное воровство мыслей.
«Упанишады» - индийские народные сказки.
Аллегоричной (аллегория) - если в присутствии супруги ты рассказал товарищу подробности того, как ты был на блядках, а супруга ничего не поняла, - ты мастер аллегории.
Имманентное - если пиво в кружке соседа - оно чужое, а если у тебя в желудке - имманентное.
Сублиматы - мат, конечно, но возвышенный как у Ерофеева, «... идите к жемчугам!» или моё: «… соблаговолите уебнуть - граф!»
Корреляция - сам не знаю, что-то вроде уравнивания.


.







Многие почили, вкусив тормозной жидкости!
Многие растворились в жизни, как и само место
действия, но если кто помнит, откликнитесь! Впрочем,
искать себя или знакомых бесполезно - я всё выдумал!
А.Петрович.


Измерение первое


Рассвет ленно просачивался между шторами, и утреннее солнце щекотало пылинки в наклонной плоскости падающего на грязный пол луча. Последние безобразно лихо отплясывали извечный, заводной танец Броуна. Я, с отвращением поглядывая на эту джигу, чувствовал себя мужиком с большой буквы. Утречком у всех мужиков с большой буквы. Что, не так, мужики? Вещь в настоящее время совершенно лишняя, так как рядом из-под простыни ничего не топорщилось. Ни тебе растрепанной пряди на подушке, ни круглого бедра, ни выглянувшей на свет пяточки. Физиологию удалось обмануть походом в сортир.

Засветло, как всегда, навалились заботы. Суть - вчера,… позавчерашние, и, что любопытно: то, что вчера еще было добром, трансформировалось во зло и наоборот. Вот бабки вчера на пивко занимал? Было дело. Добро? А то! Как же? Но сегодня-то Нюрка, сука жадная, выгрызет всю печенку, если не отдам. Или. Курить с вечера как хотелось? А то! Уши опухли и цеплялись за все дверные проемы. А сегодня вон он, бычочек, под книжками лежит, едва-едва ополовиненный. Странный, я вам скажу, это закон - закон сохранения и превращения добра и зла: когда одна чаша начинает перевешивать другую, они меняются местами.

Книги, словно подстреленные птицы, валяются у кровати, распластав крылья обложки. Глядел я на них, глядел и задал сам себе ехидный вопрос: «Кто ты, Андрюша? Кто, родной? - И поглядел на своё отражение. А мутное мое отражение в погасшем телевизоре ничего мне не сказало. - Какой такой есть у тебя литературный прототип»? И хотя долго-долго над этим думал, отгоняя навязчивую муху струйками дыма, ни до чего хорошего так и не додумался. Никакого подходящего прототипа вспомнить не мог кроме, пожалуй, несравненного Васисуалия Лоханкина, да и то против него я подкачал со своими почти двумя высшими образованиями и наметившейся в последнее время тягой к нетрезвому образу жизни.

- «Говно ты, Андрюша, - сказал я сам себе, - говно и козел. Никакой самый завалящий писатель не возьмет тебя за прототип. Даже на отрицательных персонажей ты не тянешь. Николай Васильевич, думаешь, взял бы тебя за прототип, ну,… скажем,… Манилова? Хренушки! Глянул бы только, плюнул и нипочем не взял. У того же Манилова, хоть и в мечтах, но все равно какой-никакой размах».

- «А у тебя, чучело, - снова пытал я себя, - какой у тебя размах? Нет у тебя никакого размаха, как у распоследнего старого пердуна с лавочки у дома».

Тут я вспомнил про Дело, сегодняшнее Дело и, жаря на вонючей двухметровой кухоньке последние два яйца, возразил самому себе, что это надо будет еще очень посмотреть, кто старый пердун, а кто не очень.

«Эх, таким ли ты был? - снова начал канючить тот, внутри. - Вспомни, Андрюша, не всегда же ты в трусах и латаной футболке жрал на кухне последние яйца? Ведь было же, было время, и жила твоя душа вольным мотыльком и Жар Птицею, и искрил ты, как коротнувший трансформатор, освещая путь себе и друзьям».

Я пошел в комнату, и с книжной полки «взлетел» лежащий там уже, наверное, тысячу лет К.Воннегут; прошелестев страницами, он отбомбился на потертый линолеум двумя отвратительного качества порнографическими снимками и устроился у меня на руках. На снимках две какие-то испитые мадам делали вид, что им приятно мастурбировать друг другу влагалища. Привет вам, юношеские радости онанизма! Одно непонятно: как, глядя на весь этот маразм, можно хоть немного возбудиться?

А что там у Воннегута? А, боко-мару! Славненько. Боко-мару пятками - р-р-раз, и ты уже в другом измерении.

Измерение было заполярным и весьма суровым. Разместил Господь это паскудное измерение на живописном южном побережье Северного Ледовитого океана, в одном из зачуханных старательских поселков. Кто скитался в тех широтах, тот знает, а кого Бог миловал, того авторитетно уведомляю: погоды под светлое Рождество Христово там совершенно не пригодны для существования. Причина одна - извечное стремление человека к теплу. К теплу душевному или окружающей среды. Вот со средой-то в Заполярье и выходила накладка. Хреновая была эта самая среда, честно говоря, и смерть какая холодная. Столбик термометра падал, словно перепивший якут на нарты. Минус сорок, минус пятьдесят, а то и еще круче. Сопли смерзаются, воздух становится как наждачная бумага, и люди, прячась от его жалящих прикосновений, похожи на бедуинов с замотанной наглухо нижней половиной лица. Но наш человек, этакий homo sovieticus generes, живет там и даже трудится.

Наши люди - герои с самого своего рождения только по причине самого этого факта. Мы! Мы - это кентавры, супермены и великие энтузиасты и мечтатели. Единственное, что не дано пропить русскому человеку, - гордость за Россию. Десять лет у нас не было гимна. Херня, у нас была совесть. Сегодня у многих из нас нет денег. Херня. У нас есть сострадание. Сегодня у нас нет образования, работы, зарплаты, пенсий, света, газа, воды и хлеба. Херня! У нас есть ЛЮБОВЬ, да и нефть тоже.

Пятнадцать лет все вокруг, от президента до дворника, носятся как оглашенные и кричат: «Где наша национальная идея»!? Подай им национальную идею! Не могут они страной править или двор подметать без национальной идеи.

А не надо никакой идеи. Единственное, что сегодня надо, - это чтобы вечером, ложась спать, православный напомнил Пресвятой Богородице, мусульманин - Аллаху, кришнаит - Кришне, иеговист - Иегове, а бандит - Сатане: «Начальник ты мой духовный, помоги Родине моей, России. Спаси ее, а потом уже меня». И все. И не надо больше никаких идей.

Видели мы тут лет пять назад, как падают национальные идеи и символы.

Простите великодушно, Господа читатели! Кстати, самое полезное детище крушения империи - смена обращений. Панибратское «товарищ» потихоньку забывается. Впрочем, мне все равно, как говорится, ты меня хоть презервативом, только пихать по назначению не советую.

Я все время отвлекаюсь, но далее извиняться за эти отвлечения уже не буду, так как все написанное состояло бы из одних извинений и ремарок.

Ни один Шварценегер или Сталлоне никогда в жизни не смогли бы пить с десятого по тридцатое, пропить четыре или пять зарплат и до получки не подохнуть с голоду. Ставлю вагон пива против всех их драных Оскаров. Это может только наш человек. Наш человек, приходя в те, советские времена, на новое место социалистического труда, задумчиво осматривал полуразвалившуюся кучу говна, когда-то названную бульдозером, вздыхал, крякал и философски чесал в затылке. А ровнехонько через неделю эта куча, неизвестно какими чарами возвращенная к жизни, вдруг начинала двигаться и даже чего-то там работать.

Я бы нашим работягам поставил величайший памятник. И не какую-нибудь бабу с мечом или мужика с молотом, а настоящий, исполненный в духе самого классического соцреализма шедевр. В Москве на Красной площади, ну, если и не на Красной, так хотя бы на Маяковского, в самом центре, на громадном гранитном постаменте, задумчиво прищурившись от струйки папиросного дыма, скорбно глядел бы на прохожих сидящий на «толчке» простой рабочий человек, и кроме скорби читалась бы на его лице еще и величайшая радость и удовольствие от такого простого человеческого отправления, и посрамлен был бы Роден с его смурным «Мыслителем».

В самом деле! В центре Европы, заметьте, про-све-щен-ной Европы, стоит и, попросту говоря, ссыт на всех знаменитый «Писающий мальчик». Сие никого не шокирует. Вот и у нас привыкнут.

Почему, спросят некоторые, такая, прямо скажем, «экскрементальная» композиция? А вот почему. Как уже упоминалось, погода под Новый год в Заполярье не располагает к тому, чтобы на прокаленный морозом воздух выставлялась любая, даже самая незначительная, часть обнаженного организма. И вот наш человек, который, как было доказано, может все, не может здесь единственного - облегчиться за один заход.

Отсутствие на Северах, по большинству, канализации и теплых сортиров скверно влияет на его духовную конституцию: не посидишь, не призадумаешься, но даже, несмотря на это, никакой интеллектуальной деградации в этих далёких широтах я не замечал. Женский пол, естественно, страдает вдвойне, и это понятно: не только, видно, на муки деторождения осудил их Господь за Евино грехопадение. Но! Стоп! О главном.

Собравшаяся встретить тот Новогодний вечер компашка состояла исключительно из людей битых, в доску своих, за одним небольшим исключением, но об этом позднее. В крохотной обшарпанной комнатенке, на утлом диванчике ютились два кошмарно умных геодезиста в одинаковых свитерах, унтах, бородах и именах - Саша и Саша. Впрочем, штаны у них были разные. У Саши первого, большого - ватники, а у Саши второго, маленького - прожженные брезентухи. Ну, еще кое-какое различие было в лицах, но это не так существенно. То тут, то там замирал, как священный Будда, и тихо икал вездеходчик Маруся, якут с редкой бороденкой и редкостной, даже для якута, тягой к спиртному, что, впрочем, не мешало ему быть классным вездеходчиком.

Две милые радисточки с катеров метались по кухне, и я, как бы им помогая, метался между двух пар губ, глаз, щек, грудей и ног, как чукча в Елисеевском гастрономе. Изредка я выбегал в комнату, где на железной койке сидели, приткнувшись спинами к полинявшему коврику с белым медведем, еще две подружки. Одна на «б», потому что повариха Белла, другая на два «б», потому что библиотекарша Таня.

Встрепенитесь, забудьте скучную необходимость перечисления действующих лиц, читайте и не говорите потом, что не читали. Дошла очередь и до нее. За столом, покрытым поверх скатерти потертой клеенкой, прямо под тусклой лампочкой восседала, именно восседала, шикарная ба…, простите, женщина. Силы небесные! Ну, покарайте всех тех дебилов, которые на протяжение всех десятилетий советской власти опошляли истинно народное слово - баба. Хрен с ними, с этими мудаками, не созерцавшими ни одного полотна Кустодиева. Жаль только, что мне, их молитвами, приходится пользоваться дурацким - женщина.

«Может ли быть так, чтобы женщина струилась и извивалась призрачным дымком, - спросите вы, - может ли в таких преданных, карих, собачьих глазах, в самой их глубине, злорадно светиться порок, могут ли так предательски-алкогольно дрожать тонкие нервные пальцы, стряхивая пепел с папиросы»? И я отвечаю вам: «Да, я сам это видел». И побожусь всеми своими святыми и даже как «ultima ratio» скажу: «Бля буду». В ней светилась и необыкновенно притягивала какая-то неопределенная, загадочная двойственность: черты лица вроде бы и не совсем правильны, но в сочетании - картинка; ляпнет что-то, как последняя дура, но тут же одарит взглядом, который ясно говорит тебе, что ты по сравнению с его хозяйкой, если и не дебил, то где-то близко к этому. А грудь! Грудь под кофточкой - тюлевой занавеской. О, финиш! Взбухшее дрожжевое тесто с изюминами сосков.

«В чем дело? - спрашиваете вы сейчас, - какого рожна этот эпатирующий нас пошляк, уславший читателя в черт-те какое измерение, не приступает к своим непосредственным обязанностям? Где во всей этой бредятине характеры, сюжет, ситуация? Ни хохм, ни тебе драк, ни даже элементарного секса».

А я вдохну в себя струю с никотином и поведаю вам, что говорил в свое время мудрец, рабовладелец и старый развратник Экклезиаст: «Всему свой час, и время всякому делу под небесами».

Я только-только подобрался к одному из главных героев последующих событий, моему другу Петюне. Ну, что вам о нем сообщить? Не силен я в этих описаниях. Высокий, крепкий, чернявый. В центре носа с этакой горбинкой, атрибутом кавказской национальности, на самом его кончике - похожая на вулканический кратер ямка-шрам. Результат не совсем удачного подрыва ворованным аммонитом дверей приискового магазина. Глаза небольшие, темные, а брови почему-то белесые, рот красивый, большеватый, короче, истинно мужской. Под вздернутой еще одним шрамом верхней губой - три золотые фиксы, как неприятное воспоминание об одной нашей мудохалки с залетными питерскими бичами. Словом, когда в ментовке вам показывают подобные фото, так и тянет сказать: «Знать не знаю, но рожа бандитская».

В описываемое время мы с Петюней на пару лихо рвали скалы, выковыривая из мерзлоты тот самый незабвенный «длинный рубль», который нам, как недоучившимся студентам, необходимо было копить для приличной жизни на «материке». Рубль почему-то упорно не копился, тая, как легкий дымок разгоревшегося костра, ускользая из рук серебристым хариусом в прозрачных речушках, ну, а если конкретно, - то в основном пропивался в единственной столовой, к вечеру превращавшейся в ресторан. Попутно с выковыриванием рубля мы открывали новые золотоносные участки, чтобы родному советскому правительству было что просерать в очередной Гвинее-Биссау.

Если же говорить о нем на языке коммунистов древней Спарты, это был веселяга, пьянь, работяга и эрудирован ровно настолько, сколько требуется, чтобы з……ь мозги кому угодно. Это нас с ним как-то роднило.

Даму с «беломориной» звали Ксаверия (почему не Афродита?), и мне мучительно, с тупым выражением лица пришлось думать, греческое это имя или не греческое? Кстати, поверьте специалисту: всегда, когда думаешь мучительно, выражение лица - тупое.

Итак: Маруся икал, все садились за стол, я, знакомясь, поцеловал гречанке руку, а радистка Паша посмотрела на меня косо.

За столом нужно пить, или, в крайнем случае, есть, как это делается во всех приличных странах. В нашем же королевстве, сдается мне, все присаживаются за стол поп…ть. Я при таких раскладах еще и полстакана не пригубил, как вокруг развернулась грандиозная дискуссия, причем дискуссия о киноискусстве. Народ у нас развит необычайно и свободно дискутирует на любые темы, от видов на будущий урожай в Нечерноземье, до ста тридцать седьмой позиции Кама-Сутры. Если бы жопы-американцы были хоть на треть образованны, как наши сограждане, и могли побеседовать о чем-нибудь, кроме как о добывании своих говённых долларов, они наверняка стали бы столь же великой нацией. И как следствие этого, «…последний член без соли бы доедали».

- Что вы можете понимать в искусстве? Вы, гнилые прагматики! - рисовался перед греческой девой Петюня, обращаясь, в основном, к дружно посыпавшим бороды квашеной капустой Сашам.

- Им, видите ли, не нравится Тарковский, - в ужасе округляя глаза, словно Тарковский был его родным братом, менторствовал расходившийся Петюня, взглядами призывая окружающих в свидетели.

- Он, видите ли, не срез сущности, он, видите ли, нежизнереален.

- Эйдетизм, сплошные эйдетичные картинки, - спокойно проговорил Саша большой и утопил полстакана спирта в своей кудрявой бороде.

- Даже Стругацких умудрился обосрать, - поддакнул и Саша маленький.

- А что же тогда срез? Где этот срез? В жизни такой? В работе? В вашей долбаной работе реальность? Ху…, - тут Петюня вспомнил о гречанке, - Гов…, гадость это, а не реальность.

- Самая наиреальнейшая реальность. Пойди, потрогай. Вон сопка, вон отметка - все честно.

Саша большой спорил красиво, как-то по-особому солидно, не горячась.

«Из таких наиреальнейших и обстоятельных мужиков, кстати, и выходят самые лучшие и обстоятельные мужья, - почему-то подумалось мне, - бабы за ними как за каменной стеной». И мне совершенно не хотелось погружаться в этот дурацкий спор, вместо того, чтобы просто пьянея от тепла и спирта, смотреть и смотреть на вытканный в папиросном дыму нечеткий ее профиль, на удивленно вздрагивающую ресницу правого глаза, на едва заметный пушок над верхней губкой, исчезающий в те мгновения, когда дымок от накрашенных губ медленно втягивается в узкие ноздри слегка длинноватого, правильно очерченного носа. Но мне всю свою сознательную жизнь «платон» был почему-то дороже истины, и я вяло прогнал какую-то ахинею насчет изменяющейся реальности.

Подобные споры в подобных компаниях обычно заканчиваются таким же образом, как и потуги импотента к изнасилованию: насильник расстроен, женщина расстроена - одни неприятности. Но поздно. Петюню уже занесло в интеллектуальные джунгли и постепенно из-за нехватки образования засасывало в болото самой распоследней софистики.

- П…прир…ода - это совсем иная внешняя реальность, - когда Петюня волновался, он начинал слегка заикаться и быстрыми ударами указательного пальца постукивать себя по самому кончику щербатого носа таким жестом, словно стряхивал с него невидимые капельки.

- П…природа сама себе собственная реальность, и если мы ее п…почти ухуйкали, т…то это значит, что мы, как бычьё в…вперлись в чуждый, н…не…известный нам мир. А вы хотите все это в…ваз…весить, обмерить и в протокол занести?

Петюня уже забыл о дамах, спирте, закуске. Он находился уже в таком зажженном состоянии, в каком одуревший бык на корриде, или пьяный «водила» прут на красный.

- Он - иная вселенная, - и в меня уперся его масляный палец, - иной мир. Его хотите в протокол?! От в…винта! - и Петюня, взмахнув рукой, показал, от какого винта.

- И она - иной, - и палец стремительно переместился в сторону гречанки, по пути опрокинув почти пустой стакан с запивкой.

«Афинская дама», воспользовавшись паузой, слегка ухмыльнулась и, сбивая длинным красным ногтем пепел с папиросы, хрипловатым, прокуренным голосом сказала, немного растягивая гласные и порочно глядя на Петюню:

- Но ты-то, а? Ты изредка не отказываешь себе в удовольствии пошастать по другим мирам?

- А, кажется, она не совсем дура, вернее, совсем не дура, - тут же подумалось мне.

И, может быть, все так тихо и мирно растворилось бы в «хи-хи», и благость неспешного пития с изюминками безобидного юмора была бы восстановлена, ведь от рвавшего сети кашалота Петюни оставалась сучащая плавничками килечка. Но как неисповедимы пути Господни, так и неведомы нам кружащие вокруг меандры пьяных базаров. В разговор влез до этого долго молчавший Саша-второй. Он даже не влез, он вломился туда, как пьяный бич в закрытую закусочную. Он вдруг раздухарился, надулся, привстал и забулькал:

- Ты это,… ты вот что,… вы, молодежь, как бараны, учителя хреновы, - когда он говорил, в бороде его открывалась такая кругленькая дырочка, и слова, словно шарики изо рта иллюзиониста, вываливались и скакали по комнате.

- Ты в сортире что впопервых делаешь? Присаживаешься, или бумажку мнешь?

Петюня, от столь хамских вопросов при дамах, онемел и слегка позеленел. Ранимый он у меня, всегда от хамства немеет. Маленький же геодезист продолжал, хотя опасность уже явно нависла над его обмороженным носом:

- Вот-вот, думай! А я тебе скажу, что я первым делом штаны снимаю. А вы, молодежь, мать вашу,… вечно хотите, не сняв штанов, всеобщую сущность постичь.

Танюша два «б», до этого болтавшая с радистками, давно не обращавшими внимания на совершенно непонятный и никому не нужный спор, вдруг развернулась, словно уловила что-то знакомое, и совершенно серьезно и поучительно, как Аристотель, открывающий ученикам истину, выдала:

- Не могу с этими мужиками, всегда у них вся сущность в штанах.

Я невесело посмеялся, потому что уже проанализировал ситуацию и понял, что оскорбленный Петюня сейчас начнет швыряться фразами Камю, Сартра, цитатами из латыни, а если все пойдет по восходящей, то и пустыми бутылками.

- Эк, куда хватил! - скажете вы, - в одну упряжку, мол, впрячь не можно Камю и пьяный мордобой, - и будете выше крыши не правы. Еще как можно, и скажу более, - должно! Ибо! Все мы всегда мечемся в сонме противоречий, разрываясь между высоким и низменным, грехом и моралью, тупостью и остроумием, и черт его еще знает, в каких противоречиях мы разрываемся. Мы, люди, - живность активно скандальная, и внутренне и внешне, кто так, а кто этак. Это только йоги-бездельники устроили себе вечный кайф гармонии с самими собой и внешним миром.

Но братцы! Поскольку я был твердо убежден, что никто из присутствующих ни явно ни втихушку не восседает в холодных балках в позе «лотоса», а вот настучать ближнему по соплям - многие с превеликим удовольствием, только поэтому я взвалил на себя этот крест, это третейское проклятие, примерил эту мерзостную схиму мирящего с его вечным страхом быть отметеленным всеми противниками.

И, сказал я себе: «Андрюша, нужна речь! Андрюша, речь эта должна стать, по меньшей мере, тронной. Не сюсюкай с этими мудаками. Вспомни, как Господь развалил эту дурацкую Вавилонскую башню. Хотя, в свете открывшихся мне сегодня древнеславянских мифов, Господь это был или Арий Оседень… ещё вопрос? Раздели их по языкам и вере и воспари над ними. Эти ребятки хотят отнять у тебя такой чудный пьяный вечерок. А, главное, они ради сомнительного удовольствия сломать друг о дружку пару табуреток могут лишить тебя и «теста под тюлевой занавеской».

А ребятишки сидели себе, горячо и страстно брызгали визави слюнями и ноуменами, повисавшими на бородах…. Я же, тихонько устроившись за стаканом спиртяги, очень серьезно размышлял, каким бы это образом мне, нахватавшемуся верхушек недоучке (будем честны перед собой), к тому же слегка косноязычному твердо, но деликатно решить один небольшой вопросик всех времен и всех философий, не решенный ни кем с тех самых давних пор, когда эта лахудра Ева сожрала все яблоки познания? Как приземлить этих трепыхающихся в заоблачных далях вампиров-философов? Да, и плюс ко всему еще и не употребляя в своей речи никаких экзистенционализмов и прочих трихомудростей, дабы быть понятым и оцененным этой скучающей сейчас гетерой. Этой местной вакханкой с пьянеющими карими озерами, с реками, льющимися волной цвета воронова крыла меж холмами забродившего теста, с бедрами, увидев которые Рубенс заплакал бы, порвал полотна, выкинул краски, кисти и мольберт и… удавился бы на первом попавшемся суку.

Я понял: моя речь должна стать проповедью, но проповедью бичующей, проповедью костра, а не оливы.

- Втопчи их в грязь, - сказал я себе. - И пусть от этого страдает и екает твоя собственная маленькая гордость и хватившее спиртяги самолюбие. Сделай их червями. Пусть ползают между бутылками и обливаются слезами примирения.

За всеми этими мудрыми мыслями, неведомо какими путями попавшими в мой захмелевший рассудок, я все-таки вовремя усек, что философская сторона вопроса исподволь, на карачках, но, тем не менее, уверенно оборачивается стороной личностной. Уже в папиросном дыму наряду с Ницше возникал из небытия какой-то бичара Витя, насоливший Петюне, или вспоминался какой-то лихо уведенный с геологической базы спирт. Уже не мудрствуя лукаво Петюня назвал геодезистов козлами и потихоньку, на своей табуреточке начал отодвигаться от стола.

- Пора! - Скомандовал я себе. - Кивера натянуты, кирасы подогнаны, лошади всхрапывают в нетерпении, и нога привычно ловит стремя. У орудий застыли бомбардиры с тлеющими фитилями. Эх, Господи, останови их мой зов и Иерихонская труба.

- Короче, мужики, - сказал я встав, допив лихим махом спирт, и, обратив на них ласковый и одновременно отеческий взгляд, с горечью сожалея, что над моим челом не сияет нимб, ну, на худой конец, какой-нибудь завалящий ореольчик.

- Дети мои, - простер я над ними длань, - позвольте уж и мне вставить пару-другую слов во всю эту вашу ахинею. Оглянитесь вокруг, вы, маразматики. Я буду последним гандоном, если весь этот бред, что вы не­сли, имеет крупицу здравого смысла.

Я закопал их в землю этаким началом, как тот самый пресловутый поп свою прожорливую собаку. Речь уже бурлила во мне, капала с губ зловонной табачной слюной, но подтекст ее запаздывал и только едва виднелся в конце перрона моего сознания со всеми своими чемоданами, явно не успевая на отходящий скорый моей пламенной мысли.

Нужно сказать, что мы, русские, не умеем говорить без подтекста, то бишь прямо - да? Да! Нет? Нет! Что свыше, то от лукавого. Нет, у нас все это как-то аберрировано. И белая печь, как у незабвенного Михайло Булгакова, обязательно будет с черным пятном. И это не от какой-то там нашей национальной хитрости или лукавства. Нет, это скорее от глубокого душевного целомудрия.

Да, помню! Было! Было, было: лежала на кровати обнаженная «Психея» лет шестнадцати и как бы спала, видимая в приоткрытую дверь вся, от торчащих розовых сосков до грязноватой пяточки на похотливо откинутой ноге. И матушка ее, пропитая стареющая блядь, которая как бы случайно подводила меня к этой двери и тут же оттаскивала назад, приговаривая: «А, праздничек-то ноне…. Грех не выпить,… ох, хо - хо, грех». И я выдал им.

- Оглянитесь вокруг! - Сказал я этим «заратустрам»,- Я тут как-то не врубаюсь, каким это образом вдруг очутился в Оксфорде, Сорбонне и Принстоне, да еще вместе взятых? Вернее, это вы так считаете. Не тянут ваши рожи на Сорбонну, милорды! В лучшем случае, все это тянет на коллоквиум по естествознанию в девятом классе средней школы. Что вы пьете, мэтр? - ехидно осведомился я у Петюни, благоговейно нюхая его стакан. - Ах…, ах, ах, ну конечно! Это Шартрез, Бургундское, или, на худой конец, доморощенное, но более-менее приличное Абрау-Дюрсо, - нет? А, ну конечно, коньяк «Наполеон» и кофе, нет? Тьфу, черт, не догадался! К рыбе - белое Ркацители, к мясу - красное Цинандали. Что, опять нет? Если бы это пойло, - говорил я им, принимая трагическую позу, - воняло полынью, я бы сказал, что это пусть не изысканный, но вполне допустимый в средних слоях общества абсент. Так ведь не воняет! А, милорды? Спиртом прёт. К-а-а-а-к, мэтры!? Вы наливаете ваши морды самым обыкновенным, ворованным спиртом? Стыдно и грешно! Спуститесь с небес, дети мои, ибо не гоже витать в эмпиреях над собственным унитазом.

Петюня вякнул было в паузе что-то об обстоятельствах, о том, что человек их выше, звучит гордо…. Но, хвала Создателю, кирасиры уже расседлали коней, пушкари погасили фитили, а командующий, седой, опаленный многими сражениями генерал, утерев со вздохом вспотевший лоб, приказал трубачу играть «отбой». И пьянеющий ангел внимал мне. И я говорил, говорил, говорил, черпая из мусоросборника своего красноречия.

Я сказал им, возомнившим себя богами, все, что я о них думаю. Я напомнил им о судьбе бедолаги Каина. Я развил одну интересную мысль по поводу ворованного спирта, насчет того, что тырить его у государства - дело, конечно, нужное и полезное, но не бухать же его на брудершафт с Кантом и Гегелем?

- Если вы без интеллектуального выебона жить не можете, - сказал я им в конце своей вдохновенной проповеди, - то вот вам: один средневековый французский еретик, которого инквизиция почему-то забыла спалить, начертал на склепе своего героя: «Hic bibitur», что означает, - я повернулся к своему высокомудрому другу, - ну, что, слабо? То-то же, родной. А означает сие «Здесь пьют», а у нас, к тому же, и много пьют. Начертайте этот девиз в ваших душах и займемся делом.

Вы знаете, мне аплодировали. О! Мне подмигивали, мне совали дружеские тычки в бок и улыбались. А что же она? А она сидела, отрешенно глядя на мирно сопящего Марусю и улыбалась. Так непонятно и загадочно улыбалась краем губ. То ли ехидно, то ли одобрительно, то ли черт его знает как.

О, загадочная и таинственная русская женщина! О, неясная, как дымка, и воспетая целым сонмом поэтов! Неизведанная и непонятная и так и не разгаданная до конца, даже когда она в кошачьем экстазе целует твою только что ею самой оцарапанную морду и шепчет, бессвязно и чарующе, теми же самыми губами, которые только что посылали тебя в такие дали и откровения.

И стало непринужденно. И все зашумели, заналивали, заговорили, и добрый, бессвязный прибой голосов, вспенившись гласными, затопил комнатенку, и наша с гречанкой негромкая беседа утонула в нем, лишь изредка выныривая на поверхность.

- Сань…. Эй! Плесни. Да не сюда,… еб….

- Слышь, а Людка-то, ну, Людка, ты ее знаешь.

- Пашуля, где котлеты? Да, конечно, сама иди!

- О т к у д а т ы с ю д а с в а л и л а с ь?

- С н е б а.

- Отстань ты с этой Людкой! Да говорю тебе, курва она!

- Не, ну с Витьком точняк разберусь.

- Вздрогнули…, ахф…, ху. Оставь это говно.

- Н у, и к а к т а м?

- Г д е?

- Н у, н а н е б е.

- Ж и в у т л ю д и
.
- Все, все, ну, девочки, давайте танцевать.

- А пленки-то? Светка, ты, сука, я же тебе говорила, в сумку положи. Сгоняй в общагу!

- У т е б я г л а з а н е з а м у ж н е й.

- Р у ч е н к у у б е р и.

- Ай,… че он на меня все время сваливается? Петюнь, ну разбуди его.

- Да кабель этот блядский разматывали и - отморозила.

- Ты маслом не,… подсолнечным мажь.

- К с а в е р и я - э т о г р е ки? К с а н т и п а, я ч т о - С о к р а т?

- П а п а ш а у д р у ж и л, к о з е л.

- Джо Дассена врубай!

- Да на хрена этот медляк, давай попрыгаем.

- Дассена давай! Пашка, калитку закрывай, не май месяц!

- Женьку Дассенова, говорите, так,… Женьку, так Женьку. Чичаза.

Новый год всегда напоминает мне новую женщину. Сначала такая же неповторимая новизна и прелесть, и появление его, так много тебе сулящего, и надежда, и страх, и желание. А утром? Размазанная косметика и морщинки в уголках глаз, и вновь, и вновь грустное открытие: да…с, господа, ничего нового! Но с вечера-то, с вечера! И конфетти, и мишура, и бенгальские огни, и звон стаканов, и предвосхищение открытия….

И все было! И пальба из ружей в расцвеченное северным сиянием небо, и возбуждающие полуобъятия, и неназойливо подкрадывающееся опьянение, и мутновато-блаженная поволока в карих глазах, и последние полстакана спирта, которые, разорвавшись небольшим кумулятивным снарядом в моем измученном такими боями желудке, как-то странно на меня подействовали. Я, вдруг обогревшись, наполнился любовью, искренней любовью - до слез и соплей - ко всем им. К присутствующим дамам, ну и пусть не красавицам, но до того своим, что любую можно смело и целомудренно погладить по заднице. К бородатым геодезистам, с которыми так классно бухать, потом беззлобно набить друг другу морды и снова пить. К посапывающему Марусе, несмотря на то, что он, пьяный, постоянно обсыкается в своем вездеходе. Мне захотелось отдать им и явные и подсознательные мечты и желания. И пусть они будут грубы и примитивны. Мне захотелось все человечество затащить в одну большую, космическую постель и, кувыркаясь в ней, нагим и совершенным, как Адам, совершить со всеми духовный внеполовой акт.

И встал я, пошатываясь, и сказал, выдавливая фразы из моего пьяного и наполненного любовью сердца:

- Дети мои, - сказал я им, - давайте любить друг друга, и пусть любовь наша будет крепче этого ворованного спирта, которым мы сегодня нажремся!

Затем я вспомнил одного из персонажей «нудиста» (от слова нудно) Вити Гюго, но сказал при этом, что отнюдь не собираюсь, с порванным еб…м, молить о сочувствии палату лордов.

Болт им всем в сраку! Вот что я тогда сказал.

Я, если честно, даже был рад, что у нас всех, неглупых, крепких мужиков, не оказалось нигде «волосатой лапы» и нам пришлось умеренно спиваться в общагах и, в конце концов, оказаться здесь. Я высказал Марусе сожаление о том, что пить, курить и говорить он начал, практически, одновременно, но мне чертовски приятно видеть его здесь, с нами, а не замерзшим где-то в сугробе или захлебнувшимся блевотиной.

- Милые дамы, - обратился я к дамам, - я готов целовать вам руки, несмотря на то, что вы частенько получаете по роже, и пьете, как лошади, и делаете еще что-то не совсем приличное. Это все - тлен! Я люблю всех вас!

И дамы смотрели на меня во все глаза, и глаза эти светились добром. Ни одни уши не могли ускользнуть от моей любви.

Я вдруг вспомнил этого бомжа из Вифлеема и то, что он со товарищи таскался отнюдь не с теми ребятами, которые ездили на «мерсах» и «каддилаках». Я как следует попинал нашу интеллигенцию за то, что она, так много тарахтящая о народе, ни хрена не делает для того, чтобы хоть объясниться с этим самым народом на понятном ему языке. Я пожурил и церковь за то, что более всего люди приходят туда, а не наоборот. Я «отстрелял пару магазинов» по политикам, откидывая их, как инжектор отбрасывает гильзы. Я вибрировал и коптил, как сто непотушенных «бычков», вместе взятых. Все вокруг любили меня, а я - всех. Во рту рвались шаровые молнии, и ангел слева, приобнявший меня крылом, и прижавшийся ко мне справа всей своей шерстью, нашептывал мне все новые и новые мерзости этого мира. Я разошелся, или даже, как подсказывает мне невинно «убиенный» Володя, скорее, расходился. И вот, когда на перекрестке моей пламенной любви и пьяной прозы жизни, а именно: когда кто-то, демонстрируя незаурядную сметку, стеклом электрической лампочки, засандалил в деревянный стол четырехдюймовый гвоздь, а кто-то, надкусив бокал, весело принялся им закусывать, мой совсем уже воспаленный мозг приказал мне: «А, ну! А ну-ка, Андрюша, докажи им, как сильно, как жертвенно ты их всех любишь. Вырви-ка зубами этот гвоздь из стола, и плевать, что они раскрошатся! Что зубы? Так, костные образования. А вот любовь, данная тебе и отдаваемая всем, - Богу, людям, рекам, звездам, вшам, ещё каким-нибудь букашкам и даже самой распоследней грязюке, - стоит тысяч зубов. Давай-давай, Андрюша»,- подбивало меня утомленное спиртом серое вещество: «Вырви эту гвоздюку, как гвоздику с клумбы»!

Зубы мои впились в едва видимую в столе шляпку, руками я уперся в грязную клеенку, напрягся до хруста во рту и…

…Паскудная единовременность различных случайностей всегда изумляла меня, отнюдь не слывущего фаталистом. Например, когда позднее, в другом измерении, погиб мой дружок Коля Семаков, невинно зажигавший сигарету, тело его, которое осталось зажатым между бетоном огневой точки, все еще прикуривало от непогасшей зажигалки, а голова - уже нет, так как она откатилась, отсеченная прямым попаданием неразорвавшейся мины.

Так и в тот момент - только напрягся…. А Маруся, этот сонный Будда, этот икающий козел, этот хронический сопливый ссыкун, умудрился оглушительно, с оттягом, бзднуть. Сам проснулся, и испуганно вертел головой то на одного, то на другого, как бы недоумевая, кто бы это мог сделать? А тоненькая сопля, зависшая из широких ноздрей, бессильно моталась справа налево, как оборвавшаяся веревка Кондратия Рылеева, пока не застряла в реденькой щетке усов.

Было землятресение. Шесть, нет, семь баллов. От взрывов смеха трещали балки и тряслись стены, а мы все, обезумев, тыкались, как слепые котята, кто куда. Саша первый колотил кулаком по столу и, запрокинув бороду, ревел как медведица во время течки. Саша «номер два» по восходящей поднимался от басовых ослиных «иа-иа» к дисканту кастрированного поросенка. Девчонки в полном составе рыдали, и у гречанки потекла тушь. Петюня, побегав по комнате ухватившись за живот, вцепился в дверной косяк и хохотал там, перебирая ногами, словно обмочился. И лишь Маруся, глядя на всю эту истерику, тихонько хихикал.

Природа смеха детально не изучена до сих пор. Видели ли вы, как смеются, ну, скажем,… итальянцы? А вот как: налопаются макарон и - на карнавал, допустим, в Венецию. На всех маски! Для чего бы это им маски, спросите вы меня? А я скажу: «Чтобы морду никому не показывать». Что творится на этих карнавалах, вы в курсе? Телевизор смотрим? Клоуны, огнеглататели, девки непотребные - и все шастают туда-сюда, то тут, то там. Пульчинеллы, Мальвины, Арлекины, Буратины,… толкотня такая - стакан вина ко рту не подтянешь, выбьют. Чуть зазевался - ногу отдавили, замешкался - карманы почистили. Тут - локоть в ребро, там - пинок в задницу. И какие, вы думаете, эмоции отражаются в этот миг на лицах темпераментных итальянцев? Вот для этого и маска: сверху улыбка во всю рожу, а из-под нее кроет тебя на чистейшем итальяно.

Другое дело американцы, прокиношенная полунация. Они, волки, не смеются, а лишь улыбаются, но зато постоянно. Это у них, как противогаз во время газовой атаки, - постоянно на физиономии, не сорвешь. Я так и не разобрался: то ли из жизни у них улыбка на экран попала, то ли наоборот. Если говорить коротко об истории, то: собралось со всего мира некоторое количество ублюдков, вырезали местное население и решили создать страну. Смешали они там этакий евро-афро-азиатский винегрет и друг перед другом выдрючиваются, кто, мол, лучше всех устроился. Спит, сука, на газете под мусорным ящиком, а улыбка - аж кожа около ушей трескается. Но забавнее всего - это, конечно, американская эротика. Представьте: гарцует он на ней, как ковбой, и во все время этого родео зубы скалит, как ненормальный. Чего, казалось бы, смешного? Не анекдоты же она ему в этот момент травит.

Ну, а ужаснее всего - это, конечно, азиаты. Если азиат смотрит на тебя и улыбается, а тем более (не дай божок) смеется, - значит всё, кранты! Хватай ноги в руки и дергай от этого весельчака подалее, ибо они смеются только тогда, когда в уме уже все просчитали, вычислили и даже привели в исполнение. И в тот самый момент, когда вы наблюдаете его веселье, он в воображении своим острым ножиком оттяпывает вам, а, может, и уже оттяпал, самое-самое интимное. Они даже собственное вскрытие, то бишь харакири, исполняют обязательно с улыбкой. И даже будто бы, когда они Зорге вешали, то так весело, непринужденно, с улыбочкой.

Но мне почему-то милее всего самый отвязанный и наглый, открытый, как и сама наша душа, российский смех. Он неуправляем, как Ниагарский водопад, он хамски безобразен и откровенен, как Красный квартал. Это не смех, это судьба. Старинный анекдот, да? «…Знаешь, браток (к русскому), с этого моста прыгать ни-и-и-зя»! Тот дико хохочет и с криком «А, мне по х…!» бросается вниз. Вот потому-то мне и мил наш смех. Если мы смеемся, нам все по х…. От того-то и смел он, и искренен, как исповедь девственницы.

С самого детства мне никогда не удается самовыражение. Хм-хм. Вот слово-то какое. О, это самое, само…. Самовыражение, самосозерцание, самоунижение, да и, в конце концов, самоубийство. Сладостная мука, - все произошло именно так, потому что ты это сделал сам. Поймите, сам! У меня все не так. И смятение, и комплексы, и робость, и грусть если я само…. А все это, Господи, так некоммуникабельно и пошло, да и банально, как грязный колпак вокзальной буфетчицы. Если же я весел, искрометен, бесшабашен и любвиобилен, значит, все…. Я уже не само…. Я с моим «зеленым другом». Я уже накатил, бухнул, вмазал, укололся, взял на грудь - короче, кому как нравится. Вы пили когда-нибудь Шампанское «из горла»? Прекрасно! Тогда вы знаете, как весело «бульки» из глубины вашей рвутся наружу. Они толкаются и суетятся, как голые пляжники в очереди за пивом. Они сладко и ненавязчиво стремятся на свежий воздух изо рта, потом текут из носа и чуть ли не из ушей. Вот так и прет из меня искрометность, если я «принял». Увы, увы! И в этом хорошем деле не обходится без «накладок».

Понимаете, я, как напьюсь, так обязательно в кого-нибудь влюбляюсь, а как протрезвею, так сразу и разлюблю. У старины Фрейда есть сему парадоксу научное объяснение, что-то там о половом и подсознательном…. Мы с Петюней целый вечер в нашем «балке» об этом читали, только не совсем всё поняли: то ли терпения не хватило, то ли водки. Но не это главное. Главное то, что из-за этой «фрейдистской влюбляемости» постоянно оказываешься, ну, в совершенно дурацких ситуациях. Представляете, просыпаюсь я как-то раненько утречком, а в трех сантиметрах от меня бабуля лет пятьдесяти, захлебываясь от счастья и пронзая весь мой страдающий с похмелья организм струей гремучего перегара, сквозь выбитые (мной, как потом оказалось) два передние зуба, упорно и неумолимо, как асфальтовый каток, лезет целоваться. О, муки смертные! Я обблевал тогда весь земной шар и до сих пор удивляюсь, как не умер?
А в тот вечер, представляете, как отрезало. Нет, не то что я не влюбился. Тут-то уж я себя знаю, влюбился, но… не так. Вернее, влюбился, но не захотел, или, еще вернее: влюбился, захотел, но не сейчас.

Она прижалась ко мне правой половиной спины, скинув туфли и усевшись на грациозно изогнутые буквой зет ноги. Пушистый завиток волос около ее полупрозрачной ушной раковинки касался моей щеки и нежно щекотал её. Руку я опустил на ее грудь и «случайно» забыл там, но, ощущая кончиками пальцев упругость ее соска, у меня, как это ни странно, ничего не возникало. Собственно, я был погружен в такую чувственную истому, что, пожалуй, и не хотел, чтобы что-нибудь там возникало.

Вам когда-нибудь попадался волос в тарелке с супом, причем так, чтобы вы его не заметили и сглотнули? А? Да, а потом медленно, как шланг во время желудочного зондирования, из себя его вытаскивали? Кому попадался, тот наверняка знает, что это за радость вселенская, и удовольствие. Но я тогда, вдыхая этот снежный, слегка отдающий мятой и табаком, аромат ее волос, был готов сожрать их целую тарелку. Клянусь, прямо так, как итальянцы жрут спагетти, наматывая их на вилку. Да, да, был готов - вот вам крест - и даже без всякого соуса.

Мы вдруг разучились говорить. Да что там говорить, я и слов-то никаких, кроме мычания, вспомнить не мог, только дышал ее тоненько-тоненько, чтобы не спугнуть, а эта дура, радистка Паша, усевшись слева, рассказывала, какая Савочка хорошая, как ее все любят. А мне хотелось крикнуть ей то же самое, что прокричал сжигаемый реформатор, мужественный Ян Гус добродетельной бабульке, подкидывающей сушнячок в плохо разгоревшийся под ним костер: «О, святая простота»! Какие, на фиг, дровишки!? Меня уже сотней огнетушителей не зальешь! Не найдешь ты столько огнетушителей, от Черского до самого Мурманска, чтобы меня потушить.

Вечер, тем не менее, уже вступал в половую фазу. На вечерах всегда так. Первой фазой идет застолье, второй - танцы, и, если все это дело не прерывается межфазовым мордобоем, то за этим обязательно наступает половая фаза. Правда, для тех, кто рождены пить, она становится фазой последних алкогольных бдений.

Геодезисты поделили Беллу и вторую радистку Катю, Маруся поделил выпивку на восемь стаканов, и, сам на сам, наслаждался третьей порцией, а мой верный Петюня, с сожалением утерев слюни после призывных взглядов на Ксаверию, переключился на другие кандидатуры. Окинув орлиным взором пустеющие морские дали и редеющий женский контингент, он взял на абордаж библиотекаршу. Прицепившись к ней всеми своими абордажными крючьями, словно пиратский бриг к испанскому галеону, он таскался за ней, не отцепляясь, то в кухню, то в комнату. Таня «два б» пьяно хохотала, показывая остренькие, как сколки разбитой бутылки, маленькие зубки и послушно поворачивалась и так, и эдак, чтобы этому кобелю удобнее было ее лапать. Они долго и мучительно страдали вдвоем, притыкаясь то на кухне, то в крохотном коридорчике и неизлитая страсть начала вытекать у них отовсюду, а они стыдливо, украдкой вытирали ее с дрожащих губ, вспотевших ладоней и покрасневших щек.

И посмотрел я в ее блестящие в сполохах елочной гирлянды глаза и что-то такое почувствовал…. Словно некий приказ. Даже, скажу вам, не некий, а такой, какой кричат командиры, поднимая в атаку залегшую под огнем роту: Впе-е-ред!

Вот это я даю! Ну, прямо по-восточному…. Новая Шeхерезада: «…и посмотрел он в ее глаза… и почувствовал он». А, может, ни хрена подобного и не было, а только то и было, что взял ее за руку, пьяно приподнялся и потащил за собой, как речной буксир баржу с песком, - пошла, мол, голубушка. И она, умница моя греческая, как-то сразу встала и пошла, не отпуская моей руки, прямо в прихожую, где мы долго, пошатываясь и поддерживая друг друга, одевались, а потом, как в доброй старой Англии, не прощаясь, нырнули в полярную ночь.

Стоп! Тут опять необходимо отступление. Вот ведь бред какой! Терпеть не могу отступлений! И слово-то само - дурацкое. Получается, пер, пер вперед, и - на тебе, бабушка, Юрьев день, отступление.

Думал, думал, а вперед здесь как-то не получается, потому что, если тут вперед, то все покатится по накатанной дорожке лирической трагедии, а я пока не Достоевский и даже не Маргарет Митчелл. Итак, назад!

Писать с чужих слов - дело последнее, но я тут вынужден применить «coup de maitre«, как говорят задаваки французы, и занафталинить путаный и жалостливый Петюнин рассказ в собственную интерпретацию:

Помаявшись и потыкавшись между парами, как зрители, опоздавшие на сеанс в переполненном кинотеатре, наш полярный Казанова с партнершей не придумали ничего лучше, как удалиться от нескромных взоров в теплицу на улице. Слово «теплица» можно смело заменить на «морозильник», чтобы оно никого не вводило в заблуждение. По весне в этих теплицах аборигены пытаются выращивать зелень. Это такой деревянный ааркасик, обтянутый пленкой, с небольшой железной печуркой и дощатыми настилами для земли. В качестве гнездышка любви он вполне равнозначен сугробу. Но, так или этак, именно в теплицу утащил Петюня истекающую страстью Танюшу.

Включив свет, чтобы не запинаться о доски, они пробрались в самый угол к железной печке. «Дамоклов меч» случайности. Судьба. Кожаные американские штаны, Петюнина гордость. Вот составляющие его страдания и унижения.

Танюша не моржиха, а нормальная советская библиотекарша, поэтому, замерзая, она, естественно, начала немного торопиться и ручками быстренько ощупала Петюнин аппарат. Аппарат оказался в порядке и полностью готов к употреблению. Чтобы выпустить его на волю и создать оперативный простор, Татьяна резко дернула вниз фирменную стальную застежку и дико прищемила, я так и не разобрался, то ли сам аппарат, то ли его принадлежности. Петя такое поначалу стерпел и только тихо охнул, что библиотекаршей было воспринято как выражение еще большего нетерпения и страсти, и она еще сильней рванула непонятно почему заклинившую застежку. Тут уже Петюня взревел как пароход на дебаркадере, и попытался спасти то, что еще у него оставалось. Он резко рванулся в сторону, но поскользнулся на замерзшем полу и, теряя равновесие, ухватился за печную трубу. В этот момент, освобожденный из штанов аппарат, не обладая зрением, плотненько, самым кончиком, приложился к прокаленной морозом печке. Петюня заскулил. Даже дети знают, что такое прислоненный к морозному железу язык. Танечка, наконец осознав размеры и смысл трагедии, стала испуганно успокаивать подвывавшего «Дон Жуана». «Подуй»,- всхлипывая, попросил «дон». «Куда»?- спросила библиотекарша, не поняв, и впервые попав в подобную ситуацию. «Туда, туда»,- простонал несостоявшийся любовник: «Може оттает». Наконец, все сообразив, Танюша быстро нагнулась и принялась искренне дуть.

В это время, услышав Петины завывания и видя свет в теплице, туда заглянул вышедший на улицу отлить пьяный в дым Маруся. Долго, пьяно и пристально разглядывал он Татьяну, склонившую голову над расстегнутыми Петюниными штанами и понял все как-то неправильно, потому что, покачавшись, произнес: «С-а-абсем некоросо, однако. Све-е-ета сачем ключали»? Выключил свет, закрыл дверь и пошел себе допивать. «Воды»! - умирал вместе с аппаратом Петюня, - «Теплой водички, быстрей, быстрей»! Вконец перепуганная библиотекарша, как серна, ломанулась в дом, и от испуга или сдуру схватила со стола только что снятый с плиты чайник. Опрометью метнулась она назад и, под занавес, вылила на примороженное почти крутой кипяток.

Петюня потом искренне клялся, что последний его вопль слышали все белые медведи от Диксона до СП-12.

А мы с гречанкой уходили, пьяные, в стылую полярную ночь на одинокую звезду, пиная смерзшиеся комья снега, шатаясь и хохоча, и скверна, вываливаясь из-под нашей одежды, разлеталась вместе с этими комьями во все стороны.

Про любовь мы, кажется, уже упоминали. Чувство это непонятное, а посему вызывает некоторые опасения. Я всегда боялся говорить его женщинам и, нужно сказать, совершенно правильно боялся. Женщина принимает это слово из уст мужчины как кассирша - залог в ломбарде, - так, вы нам эти часы, а мы вам - свою промежность. Ребята, это унижает. Вот, когда женщина, извиваясь и крича, перейдя из промежуточного человеческого состояния, в свое исконно животное, царапаясь, тянет тебя на себя, не требуя никаких клятв, а потом, умиротворенная и тихая, благодарно по-матерински тебя облизывает, вот тогда можешь ей верить, а можешь и не верить. Вдруг это у нее гиперсексуальность и час назад она точно так же извивалась под кем-то другим. Не знаю!

Займемся анализом. Если взять область практической истории, то из-за любви к женщине там происходили одни только гадости - войны и убийства, предательства и унижения, кровь и смерть. Нужно начинать с «ранья», как говорит Владанчик, и снова окунуться в мифы. Что говорят нам мифы? Мифы говорят, что, чем больше бог перетрахал, тем он зна­менитей. О женском непостоянстве мифы тоже упоминают: «…Перун и Велес влюбились в прекрасную Диву-Додолу. Но Дива предпочла Перуна, а Велеса отвергла…

…Впрочем, потом Велес все же сумел соблазнить Диву и она родила от него Ярилу». Вы видите. Этот мифологический промискуитет перекочевал в область документальной истории и троянский царевич Парис «свистнув» супругу спартанского царя, поимел десятилетнюю головную боль в виде Троянской войны. Погибающие в течение десяти лет троянские воины и герои имели все основания кричать: «Ребята, караул, за п…у погибаем!

Из исторического анализа становится ясно, что, чем менее высокое положение занимает субъект любви, тем меньше вреда он приносит окружающим. Следовательно, мне любить никого не возбраняется, и вред сиим чувством я могу принести только себе в виде венерического заболевания. Литературный анализ любви не дал мне ничего нового, а только всё совершенно запутал, прояснив единственное: любовь не может иметь объективного определения, так как субъективна в основе.

Вообще, ну ее к Буре Яге, эту любовь. Я вам лучше расскажу, как у нас там все было дальше.

Когда на нас опрокинулось небо вместе с северным сиянием, а, если точнее, то это мы опрокинулись в придорожный сугроб, я не думал о какой-то там любви или еще какой хреновине, я вообще ни о чем не думал. Я видел морозные облачка, срывающиеся с ее губ, когда она едва слышно шептала: «А давай замерзнем здесь, а? - и начала говорить быстро-быстро: ну, давай прямо вот так, вдвоем, нет, подожди, молчи… Это приятно, да, я слышала. И будем лежать здесь долго-долго, тысячу лет, - и тут же, без всякого перехода, - Андрюша, а скажи, Бог есть»? «Есть, - сказал я сразу, - это ты»! Она некрасиво, пьяно скривила губы и обиженно пробормотала: «А, все вы какие-то не такие». Вот когда у меня внутри что-то щелкнуло, по коже побежал озноб и я, вытаивая губами капельки с заиндевевших ресниц, начал «отлетать», растворяясь в ней. Дыхание стало единым, и казалось, что покрытый льдинками воротник шубы холодит не ее, а мою щеку. Сколько мы там лежали - я сверху, она снизу - неясно. Лет десять-двенадцать, по крайней мере, мне так показалось. Наконец она тяжело вздохнула, как будто прощалась с чем-то дорогим, открыла глаза и почти трезво сказала: «Ты что, в самом деле, меня сюда замерзать привел?»

И мы встали, стряхнули налипший снег и снова пошли в темноту, навстречу звезде, а сзади постепенно утихали пьяные вопли, женский визг и выстрелы, и неизвестно было, сколько бичей зароются на этом празднике обновления (по своей или чужой воле) в сугробы у отвалов и появятся только весной вместе с первыми подснежниками.

Мы долго еще шли молча, и я внутренне плакал, ибо уже тогда не понимал, что это за мужчина, который плачет внешне? Мороз студеным жалом высасывал из меня сентиментальность, но она все появлялась и появлялась. Мне вдруг захотелось к маме, и я жался к ее шубе, как кутенок к сучьему боку, далеко под ворохом шкур угадывая контуры ее тепла.

«Слушай, ты спросила, есть ли Бог», - и я рассказал ей. Я рассказал, что точно я не знаю, и что сам обращался к нему один-единственный раз (все-таки это свинство - беспокоить Господа по пустякам), когда в девятом классе мы с моим школьным другом Тимпсоном пошли на охоту за куропатками. «Сквайр» Тимпсон, помнится, тоже тогда спросил меня о религии. Как, мол, насчет того кипящего масла, в котором всех грешников после смерти намереваются жарить. Я сказал тогда, что глагол «жарить» употребляется исключительно в двух случаях: жарят либо еду, либо баб. Еще я рассказал ей, что на этой же охоте, когда мы с дружком разошлись, я провалился в скальный, промерзший, заброшенный шурф, метра в три глубиной. Сидел там почти сутки, выстреливая каждый час по патрону, а когда их осталось ровно два, вот тогда-то и воззвал к Богу. О…!!! Как я к нему тогда воззвал?! Даже несуществующий, он должен был бы услышать. Я плакал и молился тут же придуманными молитвами, я давал такие обещания. О, какие я давал обещания…! Но Он был нем! Зато, когда я выстрелил предпоследний патрон, над краем шурфа показалась удивленная узкоокая физиономия и что-то спросила меня по-якутски. Это оказался пастух-оленевод, «случайно» проезжавший мимо по весеннему перегону. Зароки и обещания, которые тогда давал, я ей не перечислил, так как все равно их не выполнил.

Наконец эта изрытая траками бульдозеров «дорога жизни» привела нас к балку, «скорбной нашей юдоли», как выражался мой друг. Когда-нибудь я напишу небольшой, страниц на триста, трактат о балках, в котором расскажу, какое говно создавали все эти наши СевЖилДорСтройСрань и.т.д., институты вместо передвижного жилья для тружеников Крайнего Севера. А тогда лично мне хотелось собрать директоров всех этих институтов и поселить на одну зимовку в созданный ими балок, а потом, по весне, откопать, бросить в лично выбитый шурф, завалить бульдозером и на этом надгробье слабать рок-н-ролл.

Наш с Петюней балок мы переделывали полгода, а если по большому счету, то строили его заново, зато теперь там можно было существовать, правда, с вечера - раздеваясь догола, а к утру - сдалбливая намерзший в углах лед. Но главной достопримечательностью «десятки» (наша с Петюней бригада - десятый километр - именовалась «десяткой»), конечно же, была баня. О нашей бане ходили легенды по всему ГОКу, и, видит Бог, она того стоила. Каждую досточку, каждый камешек, из которых она строилась, мы с Петрухой разве что не облизывали.

В те былинные времена на Северах отсутствовало телевидение. Это был такой праздник! Все гадости нужно было придумывать самим, а не обезъянничать с голубого экрана. Это было творчество. Сегодня массажная сауна - верх блаженства для «крутых». По всем каналам, десять раз на дню, во всех кинофильмах, сериалах, рекламах, развлекалках. Какое убожество! Мы с Петюней и двадцать лет назад это знали, а до нас и древние римляне. Но мы, по крайней мере, избегали ЭТО делать «колхозом», оставляя для души толику интимного, подразумевая, что, если сношаться всем вместе можно, то почему бы всем вместе не сесть покакать?

Мы пришли. Я затопил баню. Там была такая хитренькая штучка, сделанная из обыкновенной форсунки, которая могла за час раскалить нашу крохотную баньку. Баня топилась, печь в балке топилась, а мы, вытащив НЗ спирта, делали неразбавленные глоточки, обжигающие пересыхающую глотку. Она мило раскраснелась, а мне, черт подери, бешено хотелось ее трогать. Ну, бзик есть бзик. Я подходил к ней и «случайно» прикасался: то пальцами к её волосам, то коленом к ее ногам, то щекой к кофточке. При одной только кощунственной мысли, что ее можно вот так взять и раздеть, становилось и сладко и страшно, и жарко, и еще, почему-то, грустно. Как? Мне самому расстегнуть эту прозрачную темницу и выпустить их, нежных, на волю? Мне медленно стянуть эти шерстяные колготки!? Немыслимо! А она это все понимала, как дважды два. Вечный женский «изврат» - садизм на грани допустимого: «Ну, ну… маленький, успокойся»,- а сама кладет ручку прямо ТУДА. Я что-то пыжусь, напрягаюсь и всё без толку. Ноль, он и в Африке ноль. «Ну, вмазал лишку, ну, волнуюсь»,- это я себе, как успокоительное. А она пускает себе колечки дыма, глубоко затягиваясь «беломориной», (искуство, кстати сказать, на сегодняшний день почти утерянное) и поглядывает снисходительно и понимающе. Представляете? Губки овальчиком - обалдеть как сексуально, и язычок, толкающий эти колечки. Всё! Я тогда понял, как должно пахнуть от желанной женщины: слегка спиртным и табаком, чуть сильнее косметикой, настоянной на снегу и морозе, и очень сильно желанием, замаскированным под равнодушие. Ни один Диор такого запаха пока не изобрел.

Чем ближе дело продвигалось к бане, тем больше я нервничал, и тем спокойней становилась она. А все оказалось так мило и просто, как в любом заурядном борделе. Впрочем, в те времена бордель был событием далеко не заурядным.

- Помоги, - коротко бросила она, поворачиваясь спиной и снимая кофточку. Лифчик был прозрачен, иностранен и с непостижимыми застежками. Я бился с ними, как Геракл с Лернейской гидрой, вместо расстегнутого оставалась еще масса не расстегнутого: какие-то крючочки, петельки и прочая мура. Ура мне, - я справился! Лифчик что-то писк­нул, обвисая крыльями, и жалобно шмякнулся о спинку стула, а я думал: «Ну, вот, всё! Если она сейчас повернется, то я возьму, и онемею», - а она повернулась себе, колыхнув завораживающе тяжелым, и говорит: «Ну, что, идем в твою хваленую баню»?

Я понял тогда это женское начало, эту опытность, эту тайну своего предназначения, своего превосходства перед нами, тайну тонкого чувства неповторимости своей и до сих пор не могу понять смысла эмансипации.

Она присела на лавочку в предбаннике и места там хватило ровно настолько, чтобы я опустился перед нею на корточки, и попытался дать ей понять, что я тут не только вроде мебели: «Я тебя раздену»?

- Ну, - сказала она и более ничего, кроме этого самого «ну», и поощряющего и предупредительного. И вот, я тянул вниз эти колготки, оставившие на небольшой складочке красную полоску от резинки, тянул их вместе с трусиками, скрывавшими завитушки лобка, - этакую меховую рукавичку, куда тут же руку и хотелось сунуть. Руку она перехватила, сказав: «Рано». Встала так, что крохотная родинка у основания ноги как раз оказалась у меня перед самыми глазами, секунду помедлила, потом, взъерошив мне шевелюру, согнула ногу и отодвинула меня. Я от неожиданности оказался на заднице, а она уже зашла в баню.

Потом с полчаса был только ее зад - не звонкая, как теннисный мячик, девичья попка, а восхитительный зад красивой женщины. Она лежала на животе и я парил ее по всем правилам классического парения. Я нагнетал стланниковым пышным веником пронзающе огненные вихри, прижимал этот веник к ее спине и медленно стягивал вниз, к своему взгляду, застрявшему между канавкой ягодиц. Когда?! Этот вопрос терзал меня больше, чем вопрос «Что делать?» всю российскую интеллигенцию на протяжение последних столетий. Я возбуждался и остывал сто восемьдесят три раза, ну, может, чуть меньше. Я задыхался от елового запаха пара, от сжигающего предчувствия удовольствия, может быть, более острого, чем само удовольствие.

Откуда нужно начинать ласкать женщину? Ну, если строго академически, то это по-разному, смотря кто попался. Мне все-таки кажется - снизу, то есть с ног. Женских ног я повидал на своем веку достаточно. Перецеловал еще больше, потому что некоторые приходилось целовать в темноте, но такого совершенства, пожалуй, больше так и не встретил. Ножка северной женщины - ножка исключительно особая. Этому есть совершенно обыденные причины. Она всегда мягко укрыта, но одновременно и холодна, она не может быть стоптана или поранена, она не знает цыпок и шелушения, а тем более - мозолей, она совершенна по форме, она пахнет молодой оленьей шкуркой.

Все это я видел своими глазами. Её стройная лодыжка лежала на моем плече и сквозь прозрачную кожу я наблюдал за разбегающимися от косточки венками. Она же, лениво шевеля большим пальчиком, почесывала у меня за ухом. В перспективу ноги я старался не смотреть, так как, кажется, уже говорил, что был целомудрен до омерзения. Впрочем, вру, скорее, я старался показать, что я стараюсь не смотреть.

Как сказал Миг Джаггер своей супружнице, снявшейся в «Плейбое»: «Дура, им плевать на твое красивое тело, больше всего они хотят увидеть, что у тебя между ног».

По большому счету, Джаггер прав. Ну, никуда от этого не денешься. Тайна притягивает, манит, дико разочаровывает и снова манит.

Ноги она не брила и это было здорово. Целовать бритые женские ноги, закрыв глаза, это то же самое, что целоваться с бритым мужиком, а педерастом я себя и представить не могу. Целую каждый ее пальчик, а она тихо вздрагивает от каждого прикосновения, и я чувствую языком эти нежнейшие волоски на голени, а она начинает всхлипывать и извиваться всем своим телом, даже не телом, а всем своим существом, всей своей кошачьей женской натурой.

О, мы задолго до Матвеева продумали и отрепетировали сцены фильма, правда с несколько другим названием «Любить по-французски», потом «Любить по-французски 2» и «Любить по-французски 3».

Она была вкусной и тающей, как воздушное пирожное, она была и покорной и временами грубой, как эсэсовский фельдфебель. Ее язык изводил меня до полнейшего исступления и тут же остужал, призывая на помощь дерзкие зубки. Я не знал почти ничего. Она знала все. Откуда!? Оттуда, из пещеры с саблезубым тигром, оттуда, где это было каждый раз, как последний. От дочери Владычицы моря и бога Солнца Ра-Рады.

«Поласкай здесь», - говорила она прерывающимся, посаженным голосом, и было совершенно ясно, что, если не подчиниться, она схватит с каменки раскаленный булыжник и разобьет тебе башку. Я столько раз чувствовал, что взрываюсь, из-за чего и потерял этому счет. Я попадал в цель, как бронебойный снаряд, и тут же спускал, как лопнувшая камера. Из меня высасывали жизнь. Она истекала, как кровь из перерезанной вены в горячей ванне. И страшно, и дико, и восхитительно!

«Голодные души уходят голодными»,- сказал когда-то Вася Кандинский. Я тут не буду объяснять, кто такой этот Вася, и по какому поводу он так выразился. Главное, насыщаясь ею, я оставался голодным и снова кидался на нее при каждом удобном случае. О, как это опустошает физически! Дух становится невесомым и кажется вот-вот покинет облегченную бренность.

У кого-то из зарубежных классиков, не помню, то ли у Стендаля, то ли у Золя, есть в романе сцена, где герой и героиня вместе умирают при совокуплении. «Ого! - думал я до этих событий, - больная фантазия у этих самых, то ли Стендаля, то ли Золя». - А тут мне вдруг подумалось: «Черт подери, а почему бы и нет»?

«Крас-с-иво»! - восклицала она после каждого раза. Это было одно из любимых ее слов. Второе любимое слово было нецензурным. «В п……у», - говорила она, презрительно дернув губкой. Я заикнусь, что, мол, холодно. А она закурит, пустит тоненькую струйку дыма, и, слегка скривившись: «А…, в п…у»! И действительно кажется, что в п…у.

Мы провели восхитительную рождественскую неделю. Петюню я изгнал к геологам, и он понимающе изгнался лечить аппарат. А потом она собралась и ушла, сказав, что она не последняя тварь, и не желает питаться младенцами. На младенца я обиделся и наговорил ей тоже много лишнего.

Природа не терпит пустоты и кобыла у меня тут же, после её ухода, и появилась. Правда, эта была настоящая, да нет, тьфу чёрт, нормальная,… нет, не то! Ну, взаправдашная, с гривой и копытами на мохнатых лапах. Ничуть не оговорился, именно на лапах, ещё и мохнатых впридачу. Она стояла возле дощатой коробки нашей помойки, смотрела на меня грустными, гноящимися глазами, встряхивала грязной головой, выпуская клубы белого пара. Откуда она появилась на «десятке»? Да оттуда, откуда все полярные лошади и появляются - из небытия. Они возникают серыми, мохнатыми, вздыхающими призраками возле поселковых помоек зимой и растворяются в пространствах тундры с приходом тепла. А впрочем, поговаривают, что на лето их собирает под своё крыло один предприимчивый бичара цыганского происхождения и, пашут они на него всё лето, благо корма в тундре полным-полно. По осени же цыганёнок волевым решением распускает дружный лошадиный коллектив на «вольные хлеба», а сам отправляется в многомесячный запой, инвестируя в него заработанные лошадьми активы.

Так это или сказки, не скажу - не знаю. Судя по измождённому виду Ефросиньи, имя кобыле пришло на ум сразу же, это - совершенная правда.

Смена дамы сердца не прошла безболезненно, потому что выпала сексуальная составляющая, но душевное одиночество всё-таки исчезло.

Даже если бы я страдал зоофилией, с Фросей ничего бы не получилось! Я объяснюсь. Хотя я не очень похож на полярного волка или росомаху, но при первом моём приближении Ефросинья, не став в этом разбираться, взбрыкнула задними ногами, буксанула на льду помойки и унеслась в просторы тундры.

В отношениях с женщинами - парни мы с Петюней настойчивые и влюбить в себя эту красавицу стало для нас прямо-таки идеей фикс.

Как мы только не изощрялись! Когда Ефросинья застенчиво появлялась на нашей помойке, мы встречали её с кусками солёного хлеба. Его она любила безмерно. Брошенный к её ногам хлеб она вежливо принимала, но все дальнейшие домогательства (в смысле погладить) - отвергала сходу.

Две недели я добивался близости! Каждый день я, угощая Фросю, подходил на шаг ближе и вот однажды впервые коснулся ладонью её мохнатого бока. Любовь состоялась!

Закончилось это чувство, не так как в большинстве любовных романов, трагически, совсем не в стиле жанра. Виноват в этом был я. В наших неудачах с женщинами очень часто виноваты мы, мужики, но с неистребимым эгоизмом пытаемся переложить вину на них.

Тогда я не внял советам погибшего летуна-француза де Сента и совершенно не прочувствовал ответственности за влюблённую в меня Ефросинью.

В одно морозно утро я собирался в посёлок и волосатый «ангел», караулящий мою душу ежесекундно под правой лопаткой, тут же нарисовал в моём воображении следующую картину.

Двенадцать часов пополудни. Над посёлком морозная дымка. Светает. На главной «стрит» появляюсь я верхом на Фросе. Подъезжаю к управлению, легко соскакиваю с лошади, небрежно бросаю поводья подскочившему швейцару и под завистливые взгляды похмельных бичей вразвалку, ковбойским шагом, поднимаюсь в управу.

Стоп! Тут же остудил больное воображение ангел под левой лопаткой. Какой швейцар, какие, в жопу, поводья…?

Эти два ангела сцепились между собой по обыкновению, но решение уже было принято. Тихонько одевшись, чтобы не разбудить Петруху, я прихватил чёрствую горбушку и направился к помойке. Фрося вытаивала губами из помойных сосулек остатки вчерашнего борща. При моём появлении она глянула искоса и, повернув тяжёлую косматую голову, потянулась к угощению. Доверчиво скалясь, она ухватила жёлтыми зубами кусок, фыркнула, и принялась с удовольствием жевать.

Я тем временем, подло и мерзко хихикая и приговаривая ласковые слова, похлопывал её по грязной скомканной гриве, чесал шерсть на боках и исподтишка взбирался на боковой щит помойки.

Свершилось! Я тяжело ухнулся на Фросину спину и… . И чёрт те что! Милая Ефросинья дико закричала, как кричат обманутые дети. Она заметалась по кругу, изворачиваясь и взбрыкивая задними ногами. Я висел на ней, вцепившись в гриву, как кусок дерьма на бутсах у форварда. Отцепляться было страшно. Несколько раз, бросившись, как мне показалось, одновременно в разные стороны, она ещё раз пронзительно заржала и вдруг с необычайной резвостью поскакала вдоль по склону, ломая низкий кустарник и разбрасывая сверкающий снег. Белый цвет - цвет своевременной смерти! Вот и мчался я белым всадником, сметая всё на своём пути. Фрося вдруг развернулась и понеслась под гору, прямо на выбитые на этой неделе шурфы, черневшие внизу каменными бортами по краям. Тут меня с дикой силой сорвало с лошадиной спины, протащило, кувыркая по склону, протерло физиономией об какую-то лесину и припечатало к наметённому у шурфов сугробу.

Я заорал! Я вскочил и размазывая руками кровавые сопли кинулся за ней. Скатившись в первый шурф на десятиметровую глубину по деревянным кособоким лестницам, в яме, которую мы только вчера выбили десятком зарядов аммонита, лежала грязная шевелящаяся масса. Её совершенно невозможно перекрутило после падения. Сама она лежала на боку и вверх торчали две с половиной ноги. Это было первое и совершенно дикое для меня зрелище - нога, которая была сломана как суковатая палка. Голова тоже была вывернута набок и глядела на меня одним глазом, полным слёз. Другой, вырванный глаз, свисал по мохнатой щеке на красной жилке. Она тяжело прерывисто дышала и хрипела, иногда поскуливая, как плачущий ребёнок.

Я сгоряча кинулся к Фросе, суетливо пытаясь вправить сломанные ноги. Она застонала и снова закричала, заржала, доводя меня этим воплем до отчаянья.

- Ост-а-авь её! Бросай, дурко! - Это Петюня зло тряс меня за воротник.

- Ну, что доигрался? Иди в балок, рожу умой, ковбой …уев.

Как только я выбрался из шурфа, там внизу сухо и хлёстко в морозном воздухе треснул выстрел.

Как воздушна и непрочна жизнь? Вот что своей нелепостью и нелогичностью поразило меня тогда.

Я бежал, задыхаясь, в посёлок, бежал под тяжелые удары рвущегося наружу сердечка. Я прилетел к её общаге, рванул холодную дверь, вбежал на второй этаж и кулаками забарабанил в её дверь.

Дверь открыла Паша, скривилась, увидев меня, закрыла лицо и всхлипывая ушла в комнату.

Для настоящего, чувственного окончания, здорово бы было, чтобы ее зарезали где-нибудь в кабаке, или, скажем, чтобы она умерла при родах моего ребенка, или, еще лучше, болела раком. Вот тогда было бы «аля-улю», все, как у Хемингуэя или Ремарка. Но увы! Хотя почему, собственно, увы? Все оказалось куда гадостнее и гнуснее. Она запила после разрыва со мной. А я всё не шёл и не шёл. Они где-то там, на полигоне, бухали с разработчиками. В канаве встал бульдозер Дэт-250. Она с бульдозеристом - какого хера, я совершенно не представляю, - лезет под незакреплённый отвал. Лопает масляный шланг, и этот отвал в две тонны весом на нее опускается, ломая, как хрупкую веточку. Я, скотина, должен был на ней жениться, но не женился, - наверное, испугался ее инвалидной коляски. В оправдание скажу: мы остались друзьями и даже иногда переписываемся.





Словарь для нормальных людей.

Ultima ratio - в смысловом переводе с латыни то же, что и в тексте, - бля буду.

Эпатирующий - по- «новорусски», - весь- весь на понтах.

Прагматики - люди, которые считают, что если, скажем, у тебя была бутылка водки, а ты ее нечаянно разбил, значит, у тебя ее и не было.

Менторствовать - от слов «мент» и орать - поучать свысока.

Фрейд. - учёный психолог, который в самом деле всю психологию к х… свёл. В дополнение приведу мной написанное жизнеописание З.Фрейда.

… Жил был мальчик и был у него с пальчик. Потом он подрос и начал замечать странность: то у него с пальчик, а то и совсем-совсем не с пальчик. Он очень удивился и постоянно изучал это явление, эксперементируя, как только мог. Потом он окончательно повзрослел, написал книгу «Психоанализ» и у него снова всегда был с пальчик.

Эйдетизм - белая горячка без принятия алкоголя.

Софистика - почти одно и тоже с «нудистика».

Меандр - вообще-то это речка, но такая завороченная, что стала термином.

Камю (Альбер) - один французский социалист, однажды спросивший Господа: «Стоит ли жизнь того, чтобы быть прожитой»? «Тебе лучше знать»,- ответил Господь после того, как француз погиб в автокатастрофе.

Экзистенционализм - дословно - существование, по нынешним временам у нас сплошной экзистенционализм.

Ницше - талантливый поэт, но, как справедливо заметили Стругацкие, ему дико не повезло с поклонниками.

Василий Кандинский - «папа» русского абстракционизма.

Абстракционизм - течение в живописи, для которого требуется уметь рисовать не красками, а эмоциями.



Все события вымышлены, совпадения случайны
И вообще, судиться со мной бесполезно! Я пью.

Публикуется певая и последняя главы.

Пятый угол


Жизнь, если она не заканчивается вовремя, начинает катастрофически надоедать. Люди кажутся куклами, дома - тюрьмами, водка - отравой, а секс - работой. Если вы последние шестнадцать лет существуете вне действительной Родины, вне действительной зарплаты, вне действительных удовольствий, - вы умерли. Это наконец-то мне становится ясно. Вот почему я такой нервный. Оказывается, я умер. А я-то, дурачок? «О, дайте, дайте мне свободу»! Зачем трупу свобода? Трупу покой нужен. Свободы и так у него, хоть отбавляй.

Труп начинает складывать примерно вот такие вирши:

В конечной фазе наслаждение

вдруг обломилось строчкой чисел.

Кайф тяготеет к усложнению,

как всякий философский смысл.

А, каково? Скажи мне кто-то лет пятнадцать назад, что я испохаблюсь такими перлами…. Я бы ему точно глаз выбил. Или два. Эти стишата я только-только придумал. Докатился! Мы домик строили, строили,… и, наконец, построили. Я тут что-то пару лет назад за политикой начал было следить. Лет шесть-семь тому, снежной зимой, все наше «суверенное, независимое и самое государственное государство» встало на уши. «Румыны», укушавшись голодной свободой по самое «не хочу», проголосовали за коммунистов. Коммунисты «с переляку» тоже отчебучили: вступаем в Союз России и Белоруссии, а что до Запада и ихних пропитых кредитов,… так пошли они куда подальше вместе со всем своим НАТО. НАТО, конечно, растерялось, они к таким штучкам непривычные. Но новый коммунистический президент поехал в поездки, и, сдается мне, вроде их успокоил: мы, мол, насчет полного разрыва как бы понарошку. Потом Царь всея Руси прислал опричника, дабы мир утвердить на землях наших. Опричнику наплевали в очи и за это теперь хлебают свой «чемургес» из гнилого винограда с удовольствием, хотя и забесплатно.

Конец зимы, как уже говорилось, был снежный, поэтому долго стоять на ушах наше государство не смогло и потихоньку перевернулось обратно. В самом деле: если они - в Союз, то на хрена мы тут нужны, такие самостийные? Оказалось, в Союз еще и не примут, там своих дармоедов - пруд пруди. В общем, такой дерьмовый политик как я, окончательно запутался. Кто куда вступает, кто куда ориентируется, кто против кого дружит? И вот, всё последнее время я посвятил добыванию хлеба насущного и удовольствий. Взял, да и уподобился плебсу. А что? Хлеба и зрелищ! Даже как-то спокойнее стал, целеустремлённее, что ли? Нет хлеба? Иду и покупаю. Нет девок? Иду и снимаю. А что там исламские террористы поделывают, как-то из внимания выпало. А они, гады, вон чего удумали - торговый центр в Нью-Йорке снесли. Многие обрадовались. Хотя чего, казалось бы, радоваться. Но так у нас любят американцев, что никому ничего не докажешь. Ты ему талдычишь, что люди сгинули, а он тебе: «Ай да Беня Ладан, ай молодец»! Вплоть до того, что коснись, - в своем подвале бы от ЦРУ сховал.

Штаты, конечно, обделались, и резко начали бороться с тем, что долго и упорно создавали. Показали друзьям талибам козу и расхерачили вакумными бомбами все их пещеры и героиновые заводики. Пока боролись-боролись нефть взяла и закончилась. Ну а нефть дело серьёзное, пришлось бомбануть Ирак, между делом насрав на Организацию Объеденённых наций, которые поскольку объеденённые, то обтекать будут долго. А тут возникла необходимость помочь «родным украинским просторам», подкинуть деньжат на бедность. Братья хохлы выиграли чемпионат мира по «протеканию крыши», сожрали миллиона три подаренных Штатами апельсинов и избрали на царство «апельсинового папу» - Мазепу дубль. Смачна дивчина с косой, так и не смогла тогда выстрадать одним «лакомым местом» другое- премер-министерское, хотя сегодня ей, это уже удалось. Корея помахивает атомной бомбочкой, «замэчатэльный грузин» с сумасшедшими, выпуклыми глазками рвётся в анналы… Короче, я снова запутался в мировой политике и экономике. Как существовать индивидуму в изменивщевся мире - совершенно непонятно.

Но! Мы-то с вами знаем, что если у меня какая непонятка, - тут же лезу в мифологию. Я и полез. Лазил, лазил - не нашел!

Политика - дело какое-то скользкое, какое-то оно гнилое и хитрожопое. Как ни крути-верти, а что бы ни сделал, всё равно останешься гнидой.

Единственное, что я в себе ценю - это упорство. Как-то, еще учась в университете, я всё не мог сдать зачет по истории религии, которую нам начитывала бывший старший преподаватель научного атеизма. Если я не знаю историю религии?… Слов у меня нет, одни слюни. И вот, однажды, я направился к ней в неслужебную обстановку, с тайной мыслью разговорить и в приватной беседе, за аперитивом, слегка коснувшись андаманской, ведийской, индуистской, шумерской и аккадской мифологий, доказать, что я в вопросах истории религии не совсем осел, и на базе этого получить зачет. Упорство мое было вознаграждено. Даже не обсудив со мной дифференциацию славянских мифов, она грустно сказала мне: «Вам зачет?». И получив утверждение в виде кивка, добавила: «Десять долларов». Я с радостью заплатил, потому что обсуждать с подобной сукой сокровенные вопросы бытия мне запрещают древние боги и герои.

Сейчас мое упорство тоже было вознаграждено. Я очень долго рылся в «древних славянах», потом в «Махабхарате», потом у «египтян» - ноль. Я пролистал «древних греков» и «римлян». Пусть их многочисленные, перегруженные бесконечной родней мифологические пантеоны вызывают легкую скуку, зато они насыщены событиями и фактами, как «савраски» - блохами, и аналогий там можно нашкрябать уйму. Не нашел! Правда, по пути сделал небольшое открытие в области научной апологетики. Вот оно: «Чем больше становятся пантеоны богов и их родственников, тем больше все они приобретают человеческих недостатков, пороков и слабостей, и меня начинает жечь неосознанное желание начистить им физиономии. Следовательно, вопрос многобожия отпадает сам собой». Моя настойчивость все же подбила меня на богохульские дела. В поисках подобающего мифа я забрался-таки в Новый Завет. Абстрагировавшись от реальной величины Иисуса, я попытался осмыслить ситуацию с позиций нормального, тогдашнего трудящегося иудея.

Национальный менталитет на меня окрысился за предательство русофильской идеи, а иудейский менталитет вообще обо мне и слыхом не слыхивал, поэтому я так и болтался, как какашка в полынье, между этими двумя менталитетами и осмыслить ничего не сумел. Тогда, как истинный российский полуинтеллигент (сравнение с насилуемой женщиной вполне уместно), я закрыл глаза и, расслабившись, попытался получить удовольствие. Про сны я ранее что-то такое,… где то ранее… Ладно, неохота копаться в написанном, но вроде бы уже писал. Чёрт с ним, буду повторяться, поелику обнадёживаться насчёт того, что кто-то это будет впоследствии редактировать - нет никакого смысла.

Так вот, о снах. Сны бывают разные. Жидкие и газообразные! Как сказал бы Сержик Одеколоша. Этот был газообразный. То есть на полу… реальности и полу… иллюзии. Это когда ты спишь, но совершенно в курсе, что спишь. Буддисты называют это третим глазом, наркоманы - раскумаркой, психиатры - трансом, а я - дремотно-совиным состоянием, или - «поймать дурку».

Если это с чем-то и сравнивать, то более всего подходит кино. Во сне ты ведь непосредственно участвуешь, даже вон, девку можно поиметь, а тут,… как бы со стороны смотришь и поиметь никого не можешь.

Ласточкин город Ершлим. Глина звенящая, улочки, мазанки, зелень. От самой южной окраины, с купален Силоама до Форума и Храма Соломонова и далее, через старые кварталы - на север, к крепости Антония. Люди, люди, люди. Семьи и одиночки. Богатые, бедные, нищие, никакие. Знатные еврейки и жены римских чиновников, греческие, самарянские, арамейские и еврейские шлюхи, калеки и убогие, менялы и торговцы, воры и бродяги - все стекаются в Ершлим к Пасхе, как мухи на мед. Торговцы в лавках. Виночерпии у бочек. Лепёшки дымком аппетитным манят. Суета праздничная и значки римской знати, лентами увитые. По кривым улочкам к гипподрому и Кесаревой синекуре - дворцу Ирода, подиуму и оружейным складам, к казармам легионеров и публичным домам у Дамасских ворот, - всюду слышен разноязыкий говор, оживление и толчея.
Тысяча лет со времен Царства Давида. Десять веков и почти десять царств на цветущих землях Палестины. Прошли по этим невысоким зеленым холмам, блистая медными бляшками и завывая трубами, жестокие ассирийские латники, прокатились, деревянно хрустя, страшные колесницы халдея Набопаласара, мерцающие невиданными доселе алмазными таранами и дамасскими серпами, секущими противника, как траву, по бокам. Пили из этих рек смуглые египетские лучники, когда добывал для себя последние азиатские владения фараонов Навуходоносор из возродившегося, словно «птица феникс», Вавилона. Словно саранча, прокатились разноплеменные персиянские тысячи Кира и тяжелым мерным строем прошли «бессмертные» Дария. Видели эти холмы и походные стяги, и колыхание длинных сарисс непобедимой фаланги Великого Александра. Слышали тут и захваченных им в Индийском походе боевых слонов, которые оглашали окрестности незнакомыми тягучими ревами. И вот, наконец, пришел новый завоеватель, так как речено пророками, что будет зависим народ иудейский на многие века вперед. Хищная тень римского орла накрыла Палестину, и прочно и надолго установилась наместническая власть римских кесарей.

Жили, естественно, мерзко. Дом из земляных кирпичей тут же, за обувной лавкой с пристроенным этажом. В прихожей - земляной пол, устланный утоптанным овечьим навозом и птичьим помётом. Далее - две комнаты с приподнятым на метр полом из грубого тёса, под которым ночевали овцы и птица. В углу жилой комнаты - очаг из обожжённой глины без дымохода. Свёрнутые циновки на возвышении в углу, с накинутыми на них волосяными одеялами. В другой комнате - мастерская и верстак для резки воловьих шкур, разбросанные там и сям заготовки для деревянных колодок - инструмент сапожника, - и суховатый мужчина, зажавший зубами конец двух нитей из жилок, другие их концы он бойко крутил руками, получая незамысловатый шнур. Грязные пряди волос колыхались в такт движениям, закрывая скуластое бородатое лицо с типичным иудейским носом и живыми глазами с хитринкой.

Мужчина затянул узел на конце шнура, просунул его в паз верстака и зацепил петлёй за крюк. Потом поднялся с деревянного стула, подошёл к валяющимся в углу скомканным шкурам, пнул по ним босой ногой и закричал.

- Иси! Иси, где ты, женщина? - Он не дождался ответа, но продолжал выговаривать потолку, задрав бороду. - И сколько эти вонючие шкуры этого вонючего Арона будут тут валяться?

- Прости, но ты сам вот уже с Пурима хочешь их нарезать и всё не соберёшься. А тут праздники.

Женщина так тихо появилась, что мужчина, обругивающий потолок, вздрогнул от неожиданности, но с собой справился и уже спокойно заговорил с вошедшей.

- Слушай, мне лучше знать, что и когда делать, ты лучше скажи, где готовый заказ римлянина. Я эти его праздничные сандалии ещё вчера закончил.

И вот я как-то шестым чувством, третьим глазом или ещё какой фиговиной, но точно знал,… что этот ремесленник - обувщик Иосиф, а женщина, жена его - Есфирь. Иосиф мне не понравился, скользкий какой-то. А вот жена его, так очень даже понравилась. В общем-то, я никогда не был расистом, а уж в вопросах межполовых отношений, так и вообще - пламенный интернационалист.

- Ты слышал, сегодня казнят этого.… Ну, которого храмовники схватили. Говорят, царем представлялся.

- Иси, ты же знаешь, они всегда казнят убогих… М-да, а вот разбойников они почему-то милуют.

- Да нет, с ним вместе и разбойников окрестят.

- А Симон-лавочник говорил, что некоему разбою Варравке в честь Пасхи римлянин милость дал.

- Так то один, храмовниками битый, а двое еще с царем этим- то на кресты лягут. А царь-то этот, говорят, многие чудеса народу являл. И в Ершлиме, и в Вифании, и в Капернауме.

- Что ты несешь, женщина? Я эту твою наперсницу, Манаму, оглажу тяжелым по хребту. Языки свои не жалеете. Послушай, не тот ли это царь, про которого болтали, что погром в храме учинил на прошлогодней Пасхе? Так не он это разбойничал, я-то уж точно знаю.

В Ершлиме про чудеса слышали многие. Нет в Иудее города, где бы чудес не ожидали. Это всё их проклятый менталитет, рассуждающий примерно так: «Ну, если вокруг такая нескладуха, то почему бы не быть чуду. Обязательно чуду нужно в этом мире присутствовать. Что же, мне теперь самому трудиться?» А может и совсем не так этот менталитет думал. Зато я точно видел и знал, как думал обувщик Иосиф. Что-то я братцы уже не просто знаю, а даже начинаю чувствовать. Этого мне только не хватало. Только в древней Иудее меня ещё и не видели!

Где спасение великое через Мессию, как сказано у пророков? Зачем обращать взоры к Сиону, народам земным? Кто скажет это мне, обувщику Иосифу, сыну Серапиона? Многого мне не дано: богатства, знатности и веры, пожалуй, тоже. Книжности, правда, обучен, но не в пользу она, ох, не в пользу. Думающий спрашивает, думающий познает, а известно от века, что бывает тому, кто знает, а еще (не приведи Великий Яхве) много знает. Великая сила - любопытство. Лягу я на перекрестие через него. Ей-ей, лягу. Ревнители с собой зовут и не обещают ничего, кроме рабской покорности и аскезы староверской. Ну, вырежут еще пару римских застав, да пять-шесть караулов. Ну, обезглавят сотню мытарей, кровушки прольют, которая, как известно, не только от истока, но и обратно, к истоку протекать имеет обыкновение.

Придет Мессия, явится Мессия! Где, когда, куда придет? Откуда явится? На ослике приедет, через Сузские ворота? Бред какой!? Кто его распознает, определит кто? Анна с семейством встречать выйдет, ниц падет и покается? Да скорее храм Соломонов, громада небесная, в пыль представится.

Снова праздники и мысли эти никчемные, как полусикль на храм, родне Анниной в кошели. Крестил вон один на Иордане - докрестился! Приподнесли головёнку на серебрянном блюде шлюхе непотребной, вот и вся проповедь. Если голова у тебя отдельно от общего организма, - смысл проповеди как-то теряется. Водой крестил, вода не помогла, пришествие проповедовал, а где оно, пришествие? От забитости и горя все эти ожидания, от предчувствия справедливости на земле нашей, хотя и не помнит никто справедливости на холмах этих от века.

Вот на прошлой Пасхе, показалось мне, действительно появился Он, жалко, что только показалось.

Как же это все тогда вышло-то? Ага, вспомнил! Что такое праздники, вы, конечно, знаете? Ну, выпивали, конечно. Не без этого. Пост-то, он постом, но вроде как заканчивается, а сутки туда, сутки сюда - откаемся.

Днём, да, точно, после обеденной молитвы, возлегли у Ваффы виноторговца. Ваффа кобенился, служанку заставил раза три ноги всем омыть. Девка такая видная, рабыня из пришлых. К вечеру пошли на купальни. Светлый праздник Пасхи чистым встречать надобно.

На купальнях в праздник,… чтобы вы это хоть раз увидели…. На праздники купальни, словно горшочки с мацой, страждущими наполнены. Через края выплёскиваются. У самого входа пеший римский патруль разнимал двух сцепившихся друг другу в волосы хаанеек.

- Посмотрите, люди! Припёрлась из своего Хеврона, - причитала, завывая, одна растрёпанная и пучеглазая. - Сучка ты такая! Ах ты, подстилка солдатская, блядюга хевронская, я тебя предупреждала без счёта уже, куда ты зенки свои сучьи таращишь! - Приговаривая таким образом, она попутно возила головой противницы по пыльной дороге. Вторая, в разодранных одеждах, сверкая мелькающими в пыли грудями, тем не менее волос пучеглазой не отпускала. Боролась исступленно и молча. Солдаты патруля хихикали и, судя по всему, спорили на результат. Лишь их командир молча ходил вокруг схватки, и, стараясь не попадать в облака пыли, хлестал короткой плетью из воловьих жил сцепившийся и визжащий клубок. Больше доставалось пучеглазой. Зрелище обступили любопытные и с безопасного расстояния, в несколько оргий, делились советами.

- Эй, красавица, за глаз её укуси!

- Руку ей, руку ломай!

- Ты мать свою хлещешь, опомнись, болезный!

Голос прозвучал негромко совсем. Но все-все мгновенно услышали сказанное! Потом голос еще что-то произнес, чего никто уже не понял, кроме меня. Но я, я-то понял. Сказано было на латыни, опять негромко, но центурион услышал, вдруг замер с поднятой плетью, оглянулся, усмехнулся криво, потряс головой, словно пес, вылезший из реки, потом сплюнул и, сунув плеть за пояс, громко крикнул своим солдатам. Те, придерживая короткие ножны мечей, суетливо побежали за ним к воротам купален.

В этот момент, воспользовавшись передышкой, нижняя полуголая вдруг рванулась, выгнулась кверху, словно лук арабский, и, извернувшись, стряхнула с себя наездницу. Женщины вскочили и, тяжело дыша, снова закружили друг против друга, исподлобья высматривая мгновение для нового броска.

- Как биться теперь станешь? - Голос, остановивший римскую плеть, прозвучал вновь, уже на арамейском. - Пристало ли матроне, римлянке, с женой сервуса в пыли кувыркаться? Римлянин-то мать в тебе признал.

Говоривший был полноват, весел, бородат и лыс. Стоял чуть в отдалении, сцепив сложенные ладошки внизу перед собой. Впечатление на окружающих произвёл весьма благоприятное, так как был чисто одет, говорил весело и складно, совсем не стесняясь, а запросто, как добрый сосед-весельчак, проживший в соседнем доме уже, чёрт его знает, сколько лет.

«Сколько ни хожу, никак не привыкну, что поселянки волосья друг дружке выдёргивают. - Лысый говорил, ни к кому конкретно не обращаясь, как в воздух, но как-то получалось, что вроде бы и всем одновременно. Глаза его, серые, с лукавинкой, скользили по лицам, одновременно глядя на всех сразу. Чудно это было как-то и непривычно. - Говорю всем, говорю, мозоль скоро на языке натру, а всё как в мехи пустые. Собрались вон у озера Галилейского до пяти тысяч, сидят рядами и плачут, что кушать хочется. Так и померли бы, там сидя. А пока они там задницы отсиживали, я в Вефсаиду смотался, пару рыбаков привёл, несколько камней у восточного омута расшатали, да и спустили тот омут в старое русло. Рыбы на дне - талантов на пятьдесят трепещется. Мешки набили и ну этих оголодавших кормить. Вот чудо-то было». Рассказчик утёр ладошкой залысину на лбу и из-под руки глянул на палящее солнце: «Ну и жарко тут у вас», - развернулся и направился к раскидистому дереву, словно и не сомневаясь, что все пойдут за ним. И все пошли. А он присел на камень, достал из мешка хлебы и мех с водой, разложил всё на травке и весело пригласил: «А ну, наваливайся». Сам же пробормотал молитву и, отломив кусок лепёшки, принялся её старательно пережёвывать, запивая из меха и проливая на бороду изумрудные капельки.

- Ф-ф-ять, не ф-фять фыфесь, - лысый помотал рукой с зажатой лепёшкой и, прожевав, сказал, - на пять тысяч, конечно, тут не хватит, но человека два-три пообедают.

- Кто исцелён, незачем ему в грязной воде барахтаться, а кто нет - кому это поможет? Ну, чада неразумные, они чада и есть. Болезней в этой купальне без счёта. Что вам хворь тела, если крылья обрезаны? Хотите летать, а ползать не умеете. Ясно же: не будешь наполнять мехи новые вином прокисшим, и наоборот.

Тут сквозь толпу продрался человек в разорванном, испачканном грязью хитоне. Глаза бешеные, борода всклокочена, синяк под глазом, - одно слово разбойник. Бахается этот драный под ноги лысому и вопит радостно.

- Равви! Учитель! Изгнали мы вертеп этот из храма. Всех подчистую. Менялам столы разнесли, овчарей-пастухов выгнали, птичникам тоже одно клетки поразбивали. Выполнили дело Господа.

Лысый лепёшку отложил, крошки с халата стряхнул, встал и грустно-грустно говорит.

- Что же, чада неразумные, творите? Смысл в делах своих видите? Сколько же говорить вам. Завтра же, завтра, вам говорю, новые меняльные лавки, и скот на продажу, и птичники снова вернутся, как и ранее. На Отца ссылаетесь! Зло его именем прикрыть хотите! Никогда, слышите, никогда не уподобится доброе злому, а если уподобилось в малом даже, то не доброе это, говорю вам. Никого Отец наш не наказывал, от создания. Как сечь себя самого? Если вы неразумные по образу Отца нашего. Сила его великая в абсолютности. Только этим и велика истина его. Ни словом, ни делом, ни помыслом зла не доставить. Лживы боги, которые хоть малую боль или наказание творить могут, да и не боги это вовсе, а те же ехиднины порождения. Идём, неразумный!

Лысый потянул разбойника за собой, на ходу вытирая ему краем рукава грязное лицо. Толпа, как завороженная, потянулась следом.

За воротами, под пятиарочной аркадой и переходами своей желтоватой водой и прохладой манила купальня. Выбитый в камне резервуар, помнящий великого бунтаря Езекию и нашествие ассирийское, был заполнен купающимися. Веруя в силу исцеления, каждый год тысячи паломников и страждущих в светлый праздник Пасхи табором вставали у северных окраин Ершлима прямо перед крепостью Антония, дабы в воду его живительную окунуться. Лежачих приносили на носилках. Чашей скорби можно было именовать этот грязный водоём на Пасху. Горбатые, кривые, одно… и вообще, безногие и безрукие, слепые и паршой покрытые. Трясущиеся, стенающие и хрипящие, дождавшись очереди, блаженно погружались в мутную воду купальни. На каменных плитах под арками и в переходах - всюду стояли носилки, с которых слышались стоны и вопли больных.

Вдруг в центре купальни забурлила вода, запенилась, и сотни измождённых, иссохших и покалеченных толпой ринулись к воде, давя и сминая друг друга, так как знали, что только первый, кто после сошествия Ангела в воду туда окунётся, исцелён будет.

Лысый уже подвёл разбойника к воде и, горестно всплеснув руками, сказал: «Ну, какой это «Дом Милосердия»? Дом страданий, скорее всего, дом мучений! Скольких эти несчастные передавили? А? - И, оглянувшись на следовавшую за ним по пятам толпу, прибавил. - Ну, никого разумного не найдётся, чтобы этим скорбящим объяснить, что не туда взоры свои обращают и спасение не там ищут».

Он достал из мешка мех с водой, наклонившись, сломил проросшую сквозь камень соломинку и, откусив концы, сунул её в горловину и принялся дуть, надувая щёки. Подняв мех к уху разбойника, он ещё некоторое время подул, а потом, хитро глядя на собеседника, спросил: «Бурлит? Ну, что теперь? Может, это не я дул, а ангел господень? И не найдётся, Господи, книжника какого, учёного истории, чтобы поведал им, что тоннель рукотворный, по которому вода в купальню стекает, - в трещинах весь. Вот воздух в полостях и накапливается, а выход-то ему нужен? Какое уж тут чудо»?

Он задумался, почесал бородку и, вдруг развернувшись, подошёл к ближайшим носилкам, на которых лежал закутанный в тряпьё больной.

- Эй, болезный, ты кто?

Лежачий повернул к нему голову и попытался её приподнять, приподнять ему её удалось раза с третьего, после чего он прерывисто произнёс:

- Зови меня Иоиль из Капернаума. Тридцать восемь лет маюсь. Всё никак не могу сразу после сошествия Ангела в воду плюхнуться. Так и помру, наверное, расслабленным.

- Ну, это ты зря человек. - Лысый внимательно посмотрел на него. - А вера у тебя сильна? Вера истинная?

- А кто её, истинную веру, знать может? Ты, что ли?

- Да все её знают! Не пользуется только вот никто почему-то! Вера, она потому вера и есть, что каждому Отцом нашим дана с рождения. Вера в Господа нашего, то есть в себя, так как ты и есть подобие Его. Ну, чего разлёгся, в себя загляни, в душу свою! Тепло чувствуешь? Ну вот! А ты говорил. Вставай, забирай тряпки свои и дуй отсюда, а то ещё какую заразу подхватишь. Да не греши более, а то знаю я вас - выздоровел, и до свидания, доктор, ты мне без надобности теперь.

Лежащий скривился, всё ещё не веруя, потом вдруг изогнулся, на бок перекатился, встал на четвереньки на дрожащих конечностях, потом распрямился и, забыв про все свои тряпки, тихо шагнул, потом ещё, потом быстрей, потом побежал к воротам, подпрыгивая, что-то вопя и выкрикивая.

Вот тут-то я во второй раз в жизни увидел чудо! Правда, во сне. Первый раз было это, когда Рыжий по небесам шагал, аки Христос по морю и второй раз сейчас. А наяву только один раз чудо и случилось, это когда мы все последние копеечки на бутылку в общаге собрали, все тумбочки перевернули, и нет ничего. А я повторно к тумбочке подошёл, открыл, и будьте любезны - трёшник.

Ну, я - это я, и что я там дальше в этом странном полусне увидел - не для слабонервных.

Увидел я обувщика нашего, только уже полупьяненьким и в компании нескольких таких же. Как я понял, тогдашний средний класс загулял на Пасочку.

Наш Ёся и ещё человек семь лежали на грязном войлоке. Вокруг них суетились две косматые, полуголые негритянки и таскали лежащим плошки с варёным мясом, лепёшки, овощную похлёбку и сушёную рыбу. Посредине пьяницы положили пару вместительных мехов с вином и надолго по очереди к ним прикладывались. Вино текло мимо ртов на халаты, но это мало кого беспокоило.

Пророки, говоришь? - вопил какой-то бритый и бородатый, - Пророки! Где они? - он пьяно осмотрелся, словно во всех тёмных углах пряталось по пророку, - Исполнение закона Моисеева? Кто его исполняет по букве, а? Ты, Мокейка!? А кто мальчишку персиянина каждую ночь под одеяло таскает? Субботу чтишь!? Ай молодца, а Сара твоя по шекелю с каждого дерёт только за то, чтобы тебя к расслабленному позвали! Так? Так, так. Сколько миры и масел на праздники изводим, сколько денег и живности в храмы тащим? Помогло оно нам? Оно нам надо? Анна с семейством,… да они уже райскою жизнью живут.

- Вот ты, Иосиф, ты в пост молодуху свою ублажаешь, правильно?

Мама родная! Это же он уже напрямую ко мне обращается! Вот тебе и яйца в анфас и профиль. Какое тут на фиг кино! Я почувствовал и вкус кислого вина, и колючий, верблюжьего волоса, подпоясанный хитон, и ещё много непривычных звуков, прикосновений….

- Так-то, оно так! Да ….

Вдруг снаружи раздался пронзительный визг, а вслед за этим громкие крики и ропот толпы.

Все повскакивали и, переворачивая плошки с едой и светильники, ринулись на улицу.

Вот оно, переселение душ. Вы, ребята, об этом даже и не догадываетесь. Вот оно! Реальное, куда уж реальней. Вот оно! Самое главное, конечно, вонь: сверху, снизу, сбоку, со всех сторон. Вонь кислых, перебродивших листьев и преющей соломы, вонь жирных пятен на подстилках и халатах, вонь горящего сала смрадных светильников, вонь нечистот из уличной канавы, вонь соседей из ртов и штанов, вонь плотная и осязаемая, заполонившая мир. Я запинался о циновки, я расталкивал локтями рванувшее интро стадо, я орал что-то нечленораздельное, и потные космы хлестали меня по щекам. Звери вырвались наружу, к другим наружным, потому что вместе, потому что так легче, потому что прутик - ничто, а веник, пучок - это сила. Какой экстаз - порвать кого-нибудь, кого - в конце концов не важно, важен момент единения. Спартак - чемпион! Кажется, именно это я и орал! А может и не это, но что-то социально близкое Хайль Гитлер или Слава КПСС! Не суть важно. Рука потянулась за булыжником - оружием пролетариата. Булыжника не оказалось, улица была земляной. Пока искал булыжники, меня опрокинули и чуть было не затоптали. Прямо перед глазами мелькали деревянные колодки и босые ноги в гниющих струпьях, об меня запинались и, падая, рычали и скалились, пытаясь мимоходом укусить. Я вырвался! Я, чёрт подери, из осаждённого Белого Дома вырвался, а тут,… тьфу! Я рванул кого-то за лодыжку, опрокинул, подмял под себя и, карабкаясь на него и через него, наступая коленями на мягкое податливое тело, подошвой на всхлипнувшее соплями лицо, побежал дальше, возрождаясь в стаде. Голос свыше приказал мне - фас, и моя смрадная душонка исчезла, подчиняясь ему, да и хрен на неё, убогую и бессильную. Ничего, Говорю Вам, она не стоит. Она - отребье, хлам, она - выверты психологии, её нет на самом деле, так же, как не может быть кооперативной морали. Мораль - миф! Сегодняшняя мораль - это завтрашняя грязь, а вчерашнее непотребство - сегодняшняя мораль. Это проверено! Это факт! Вот она, наивысшая форма свободы! Это та свобода, которая без ответственности за эту свободу! Ответственность - там, это где-то выше, а я свободен, я - птица, я - хищник, который точно знает, на кого ему указали. Кто указал? Инстинкт, голод, собственная злоба и ярость, или же высший Хаос - это, в конце концов, вторично. Эта истинная свобода неконъюнктурна и логична. Она геометрически правильна и, как и весь Хаос, строго иерархична. Жора Оруэл это точно собака прочувствовал. Но мне сейчас не до этого английского маразматика. Во мне сейчас феерия Ужаса, во мне сейчас дикий восторг уничтожения и моё место - в истории.

Толпа выплеснулась на развилку улиц у северной крепости и растеклась по свободному пространству, чтобы затем снова, как ртуть, сомкнуться несколькими каплями вокруг трёх смоковниц у края сточной канавы.

Эта окровавленная сука валялась у края сточной канавы и была, может, ещё час другой назад бесовски красива. Она и сейчас, раскоряченная, перевёрнутая верхней половиной туловища к небу с раскинутыми в стороны руками и маленькими грудками, вызывала похотливые позывы откуда-то снизу, из-под волосяного пояска.

В толпе чувствовалось всеобщее желание. Если бы эту окровавленную тварь можно было бы отодрать всем одновременно, ох, как бы её отодрали! Они скалились и рычали. Один в рваном козьем, мехом внутрь, плаще с обезображенным ожогом лицом суетливо метался между двумя храмовниками, склонившимися над лежащей, и суковатой палкой остервенело тыкал в неподвижное тело. В запале он задел палкой одного из храмовников и тот, привстав стеганул его наотмашь плетью. Рухнув, как подкошенный, на колени, скуля и подвывая, обожжённый, не вставая с колен, пятясь задом, исчез в толпе.

Храмовники методично осмотрели жертву и один из них, седой и невозмутимый, в дорогом льняном одеянии, перевернул стонущее тело и сорвал с него последние лохмотья одежды. С бесстрастным видом он выпрямился, потёр руки и громко крикнул: «Люди! Вот женщина! Имя ей Соломия, жена Никодима, служителя храмова! Мы с Нафаноилом застали её в прелюбодеянии с плотником! Свидетельствуем это. Никодим волю вам дал судить ея! Как поступить с ней?

Толпа молчала, но вдруг из вонючего её чрева раздался пронзительный визг: «Сме-ерть»! «Смерть, - всколыхнулась толпа несколькими голосами и спустя минуту, словно подчиняясь невидимому дирижёру, над всей площадью мерно ухало сотнями голосов, - смерть, смерть, смерть»!

Старщий что-то тихо сказал помощнику, и они, ухватившись каждый за ногу, потащили дёргающееся тело через сточную канаву к раскидистой смоковнице. Они тащили его волоком сквозь жёсткий кустарник по берегу канавы, по нечистотам в канаве, и подскальзываясь, и чертыхаясь, наконец подтянули тело к дереву. Завязав верёвками щиколотки женщины, они дружным рывком вздёрнули её к нижним ветвям.

Нелепо распятая вверх ногами, она уже не вызывала плотских желаний, она вызывала смех, и в толпе уже хихикали и громко давали храмовникам советы: «Титьки ей подвяжи, гляди как обвисли», «Не ждала, змея…», «Сунь-ка ей туда плеть, пусть хоть напоследок полюбодейничает». Последний совет храмовник услышал и, зверино ухмыльнувшись, выломал с цветущего рядом куста чертополоха пук колючих цветков. Пообломав концы, он грубо впихнул этот букет между ног распятой. Тело затрепетало в конвульсиях. Толпа приветствовала это одобрительными криками и свистом.

Наиболее рьяные из толпы уже перебрались через канаву и рыскали вокруг места казни, подбирая тяжёлые засохшие комья глины, обломки саманных кирпичей и камни.

Вдруг, словно ниоткуда, но, наверное, из-за дальних деревьев, появился тот самый толстяк, балагур, излечивший расслабленного. Прихрамывая, он быстро подошёл к месту казни и начал осторожно, дуя на рану, вынимать из тела колючие цветы. Сделал он это так быстро, что никто не успел ему помешать и только, увидев, что колючий последний цветок упал на землю, вокруг спохватились.

Храмовник одной рукой выхватил плеть, другой ухватил лысого за хитон и швырнул на землю.

- Ты кто такой, ублюдок?! Почему суду мешаешь?! Люди её осудили, не тебе, пришелец, право суда здесь.

- Где, уважаемый, ты людей видишь, - негромко сказал толстяк, прикрываясь рукой от занесённой над ним плети, - смотри вот, - лысый поднял брошенный цветок чертополоха и начал рисовать черенком на земле.

- Вот видишь, боль её - это круг, вот вы рядом, - он обозначил несколько точек, - чем боль сильнее, тем окружность больше, и все вы на себя боль эту принимаете, видишь, а тут она, - он ткнул черенком в центр первого круга, - значит, от неё боль всё дальше и дальше. Зачем себе больно творите? Ай, яй!

Это храмовник, не дослушав лысого, стеганул его плетью.

- За что бьёшь меня, человек?

- Так ведь я не тебя, себя стегаю, и он еще раз от души хлестнул лысого плетью.

- Ай, ух, - заорали и лысый и храмовник, и последний брякнулся на землю рядом с жертвой и судорожно начал тереть плечо. Морщась, он приспустил с плеча плащ, халат и все увидели, как на загорелом плече набухает и буреет кровавый рубец от удара.

Старший храмовник, наблюдавший за всем со стороны, вдруг подошёл к лысому, наклонившись и обхватив его руками, помог подняться на ноги.

- Какой силой делаешь так? - Спросил он, заботливо отряхивая его одежды.

Бородатый, всё еще кривясь от нестерпимой боли, прерывисто ответил: «Да не я это, как понять не можете, сами всё творите, вернее, сами, когда по одному, а вместе - это уже не вы, да и не люди вовсе. Вон каменья собрали, разве люди это? Ты, вот ты, - он подошёл к угрюмо стоящему косматому верзиле, который перекладывал из одной руки в другую увесистый камень, - не мне, не им, - он махнул в сторону толпы, - себе скажи - я безгрешен, я право её судить имею, я жизни её властелин. Можешь ты себе такое сказать, можешь? Так бей её этим камнем, не раздумывая! И все, эй там, слушайте, бейте, кто веру в себе узнал, бейте, но знайте себя и только себя истязаете. Нет воли над чужой жизнью ни у кого: ни у дьявола, ни более того у Отца нашего.

- Давай, - обратился он к старшему храмовнику, - снимем её, негоже женщине в таком непотребстве перед людьми висеть.

Они развязали верёвки и бережно опустили стонущую женщину на землю, и второй храмовник, сняв верхний, грубого покроя плащ, накрыл её.

А вокруг уже стояли люди, освещённые стыдом. Нет, точно! Я это почувствовал и наконец понял. Истина и стыд, именно это и есть свет, и ничего более. Это когда тебе открываются тёмные закоулки своей вселенной, когда она видна тебе до последнего многоточия, когда ясность так отчётлива, что больно сердцу, когда твоё одиночество и одновременно единение с миром так очевидны и пронзительны, что искры небесные пронзают тебя насквозь, и ты поднимаешься к звёздам в сиянии своего знания, - и тогда исцеляются немощные, прозревают слепые, встают умершие, поскольку смерти-то и нет вовсе.

И разъеденилась толпа, и каждому захотелось на колени, захотелось наказания, по-детски нестрашного.

- Он, это он, Равви,- Илия, - толпа, вернее уже не толпа, а люди, вскрикивали, перешёптывались, показывали на толстого пальцами. Седой храмовник тронул за плечо сидящего на корточках над неподвижным телом и повторил: Кто ты, какой силой делаешь так? Скажи людям.

Всё ещё морщась от прикосновений одежды после ударов плетью, бородатый медленно выпрямился и опять диковинным своим серым взглядом оглядел оставшихся. Многие из толпы плюнули и поняв, что забава сорвалась, потихоньку расходились, ворча и негодуя, но многие и остались.

- Я Сын Человеческий, как и все вы, дети Отца нашего. Чудес ждёте? Знамений небывалых, пророчеств! Зачем вам!? Пустое всё это! Главное чудо в себе носите, а не видите, как в другие чудеса поверите?

Ищите и обрящете! Стучите, и откроется вам! Нет зла страшней зла души своей человеской, ибо говорю вам, самая трудная битва - это битва с собой. На эту битву благославляю вас, ибо не мир принёс я для вашей души, но меч! Не тронь души чужой, ибо не властен над ней, и если ударил тебя кто, не отвечай, ибо себя тот бьющий ударил.

Тут лежащая вдруг со стоном приподнялась, и, не обращая внимания на соскользнувший плащ, упала, обхватив ноги лысого.

- Господи единый и сущий, помоги! Не для себя прошу, Господи, для близких моих родных! Дочь мою спаси, народ мой.

Бородатый нагнулся, мягко разжал её руки и, подняв халат, снова укутал спасённую.

- Ты, женщина, я вижу, не из этих краёв. Кто же ты такая будешь? Гречанка, хананеянка, а может финикянка? Не разорваться же мне? Помогаю сынам Израилевым, как узнал из души своей. Не станешь бросать еду псам, когда люди голодные!

Женщина вдруг гордо выпрямилась и заговорила: «Не укорю тебя, Господи, за псов, но прошу со смирением: помоги, ведь и псы у хозяев под столом куски собирают брошеные.

Лысый задумался, а потом как хряпнет себе кулаком по лбу.

- Тысячу раз правда, милая! Ах, какой я осёл! Ах, глупец! Вот видите, люди, как трудна борьба в душе собственной, как тяжело Сыну Человеческому, и как вовремя помощь приходит от Отца Небесного.

Тут я охренел окончательно. Если всё это библейское действо, то выходит, что сам Иисус свою неправоту признаёт, то есть равенство всех со всеми, то есть справедливость Высшую от Господа нашего, справедливость никому не подвластную и истинную. Это что же тогда получается…?

- Столько всего случится ещё в мире этом, - продолжал тем временем бородатый, - Города исчезнут и вновь возникнут, да что там города,- империи рухнут и возродятся! Тысячи и тысячи лет пройдут, а Слово останется. Кто понесёт его далее? Да все! Вот и все вы тоже! Многие неправды его искажать будут, многие выдумки, как истину произносить, но останется основное в смысле и в душе, и в самом Слове - нет главного среди равных, и каждый всемогущ и каждый Сын Человческий по образу Отца нашего и подобию Его! Не властен никто над душой человеческой и именно поэтому мы и дети Его! Как узнать это? Да каждый это узнает, ибо бессмертны вы! И в памяти каждый это сохранит и обретёт. Да вот ты, - и он ткнул в Иосифа, (тьфу ты), то есть в меня пальцем, - ты и увидишь всё! Все, конечно, увидят, но ты явно помнить будешь, и нарекут тебя вечным. Иди, ходи по земле. Неси это наказание детей человеческих - жизнь вечную.

И я проснулся и долго ещё думал, и думал, и думал.

Как мне очиститься? Как отмыться от всего этого дерьма, что наслоилось за годы. Оно, по-моему, уже затвердело и хрустит при ходьбе. Я так и хожу, похрустывая дерьмом. Изредка я пытаюсь хотя бы высунуть нос из этой говённой оболочки, и тогда все, кто меня окружают, начинают возмущаться и осуждать. В силу стадности и рефлексии на непонятное. Они говорят о морали! Они говорят о разуме! Они говорят о предназначении! Они говорят и не понимают ни первого, ни второго, ни третьего. Жаба - бизнесмен (я тут, ввиду полного отсутствия средств к существованию, родительский дом задумал продать) с глазами гадюки, жаден как Гобсек, как влагалище нимфоманки, туп от природы - учит меня жить, а я его люблю. Ну не дурак ли? Я блюю после встреч с ним, меня воротит от пожатий его толстой лапки, от жирного пахнущего кожей и потом торса, когда он втискивает его рядом со мной на сидение автомобиля, всё равно люблю. Он - сука страшная, прочитавший в своей жизни пять-шесть книжек, экзаменует меня по истории, а я люблю. Да этакий мазохизм и не снился господину Де Саду в его сумашедшем доме. Поступки ничего не определяют. Причины в их философском аспекте и не причины вовсе, а следствия, да и хрен с ними, всё равно этого никто не понимает. Философия фонтана - лучшая из философий. Дай воду! Дай и не требуй, не проси ничего. Никому не верь, ничего не бойся, - фонтанируй, пока не иссякнешь. Для себя, для других - не важно!

Если для других, то значит и для себя и наоборот и никак иначе!

Не верь, не бойся, не проси - этот уголовный рефрен прогремевшего, несколько лет назад, шлягера в исполнении двух замордованных шоу бизнесом девчушек, бездарно пытающихся сыграть розовые мотивы, - главная мысль и идея. Я бы только добавил - не верь злу, а только душе своей и Господу нашему.

Вот это я задвинул! Ну, прямо таки как с амвона. Может в проповедники податься? А что, куда-нибудь за бугор? Денежку хорошую зашибают ребята, опять же. И не нужно будет сегодня соваться в это последнее мероприятие. Да нет, там у этих проповедников места на пятьдесят лет вперёд раскуплены, к тому же совесть…. Ну, совесть ладно… Совесть ведь она как,… она штука бессловестная и неосязаемая водки к тому же боится, - налил ей пару стаканов и порядок…

Звонят! Пора! Это точно Владанчик.

Ух ты, какие мы все из себя серьёзные! Какие мы все из себя загадочные.

Владанчик накоротке жиманул руку, оглянулся в двери по «шпиёнски», ну я тоже чтобы соответствовать, на цыпочках в комнату, пальчик к губам и шепчу ему: «Хвоста не приволок? Проверялся по пути нормально?». Он не врубился и тоже шёпотом: «Чего?» Я ему: «Тихо, прослушку сейчас отключим или лучше вон, в сортир пошли, воду пустим - заглушит». Он: «Кого заглушит?». Я: «Прослушку». Он: «Какую прослушку?».

Мне уже надоело поэтому я ему нормальным голосом говорю: «А ты чего это шепчешь? Голос потерял?» Тут он, наконец, врубился сунул мне кулаком под рёбра и заорал, что я урод и ноги у меня из жопы растут, на что я ему ответил, что лучше пусть уж ноги оттуда растут чем голова как у него.

Разложили мы на столе планчик, карту и начали снова и снова прокручивать план операции.

Вот уже много лет этот худой престидижитатор…. (Ах какое шикарное слово! Я Владанчика так один раз назвал. Он, дурак обиделся) … Так вот, уже давным-давно Владик хочет много денег. Причём резко и не работая. Я его понимаю. Я тоже хочу, но в отличие от него уверен, что так не бывает. Сколько я выслушал от него бредовых проектов, и помыслить страшно. Если бы мы брались за осуществление только десятой их части, то сидеть бы нам пришлось - лет триста. Во избежание этого у Владанчика есть я. Вот он приходит с проектом похищения призидента Приднестровья и получения за него выкупа, а я долго и методично объясняю ему, почему это никак не получится, и осуществить это в принципе невозможно. Приносит он карту зарытого в селе «Биздюхино» турецкого клада, а я ему доказываю документально, что в этом селе турок отродясь не водилось и что самый большой клад там - касса сельпо с пятидесятью тремя рублями и сорока пятью копейками.

Этот последний сегодняшний его план я принял. Обломайтесь! Принял я его не потому, что он был менее бредовый, чем остальные или гарантированно проходил. Нет. Просто пустота в которой я так долго обретался мне наскучила. Скажу более конкретно. Мне насто… надоела эта новая страна. Мне не нужны создаваемые сегодня мифы. Когда диктор центрального ТВ, нимало не задумавшись, произносит: «Еще одно происшествие случилось сегодня в Дальнегорске: Кандидат в мэры города был расстрелян у порога собственного предвыборного штаба».

Вот так вот происшествие случилось! Про-ис-ше-стви-е!

Мне насто… надоело жить в стране, где продают собственных детей, чтобы заплатить за квартиру. Мне насто… надоело жить в стране, которая кинула миллионы своих соотечественников, оставшихся за урезанными границами. Мне насто… надоело жить в стране превращающейся в «евроазиатскую америку», где жлобская идея взяла верх над всеми и вся, а учитель получает меньше ассенизатора, где, нимало не смущаясь, очередной урод вещает с экрана как он честно, за три года заработал пять миллиардов долларов. Мне скучно с вами и вообще, злые вы какие-то! Уйду я от вас!

Это не мои мифы. Мои, это где «… Хотел Велес разнять дерущихся, да тут какой-то мужик зашел с носка, да и оплел Велеса по уху. Ох, и рассердился Велес! Созвал свою дружинушку - лешаков, волкодлаков и прочих лесных жителей и пошел бить всех, кто под руку попадется.…

Я честнее! Мои матерные мифы выше вашей паскудной морали, да и не мораль это вовсе,… а…

Чегой енто я? Что-то братцы на пафос меня потянуло - это «звоночек»! Это нездоровая фигня! Раз побрюзжал, два - тенденция однако!

Ненавижу планы! Запрограммированность пугает, расписания удручают, правила - вообще затрахали всю тонкую душевную организацию.

Ну да не обойдёшся сегодня без этого. Потерпим!

Вот план. Старая стройка комплекса по выращиванию какой-то живности. Сегодня в двадцать ноль-ноль, возле крайнего блока состоится передача из рук в руки крупных бабок. Сколько бабок - неизвестно, что передадут в ответ - неизвестно, сколько точно человек будет в охране - неизвестно. Ни хрена неизвестно. Куда я лезу?

Это я должен так убедительно Владанчику показать. Что - мне неизвестно. На самом деле всё мне давно известно: и планы его, и мотивы, и даже самый дальний и потаённый закоулок его грязной душонки мне тоже известен.

Хорошо было Ульянычу планы придумывать: разложил на столе карту, увидел синим отмеченную речку и ткнул пальцем - быть плотине на месте сём! Вот тебе и ГОЭЛРО.

- Дюша, я точно знаю, что Балхаш толпу на мирную стрелку не потянет. Свидели всё-таки. А мой Колобок и подавно. Балхаш, наверное, только Хромого и возьмёт, посадит за водителя. Место там идеальное, я же съездил, как ты и говорил.

- Ну, хорошо, ты точно слышал, что они на второй этаж поднимутся?

- Да, зуб даю, Дюша!

- А карниз и двери посмотрел?

- Всё хоккей, старик! Карниз вот такой, - и отмерил пальчиками сантиметров пятнадцать, - запросто устоим. Двери тоже – порядок, всунул ломик, и будут они до усёра там мучаться.

- Ладно, - хватит презики жевать, едем.

Часам к семи мы подъехали на место.

Машина встала в схоронку как надобно - тютелька в тютельку. Мы прихватили с собой дубовую доску, а под другое колесо сунули запаску и по этим сходням загнали тачку прямо в недостроенный гараж. С улицы нипочём не догадаешся, что туда можно тачку спрятать. Ну, хоть это удалось. Пока возились с машиной, время подпёрло к половине нашего. Проверили оружие. Мой тэтик - игрушечка, готов к труду и обороне. У Владанчика «сучка» с войны ржавеет.

Вот оно, началось - дело. Это предвкушение нового, ёканье под ложечкой, это нам знакомо, с войны знакомо, вот он подпирает, адреналинчик, ручки подёргиваются, холодок по спинке, слюнка сохнет. Эх, хорошо!

Забрались в комнату на втором этаже, по-древнему в советские времена установленному бетону.

- Посыпался, сука, цемент работяги на ЖБИ спёрли и пропили, - говорю Владику, а сам думаю: «Ну, какое мне сейчас до всего этого дело»?

Комнатка и впрямь ничего, уютная: три окна и все на восток, в темноту. Солнце-то уже на запад провалилось. Хорошо, небось, на западе: тепло, зарплаты хорошие, люди добрее. Да нет, ерунда, люди - они везде одинаковые, хоть на западе, хоть в Хантымансийске.

О чем помыслим в остатние минутки? А помыслим мы о предательстве в этом мире.

Тема дохленькая! С самого «с ранья», как этот новоиспечённый «иудушка» говорит, то есть, с самого рождения своего Мир этот предательством перебивается. Ну, допустим, разошлись во мнениях Создатель и его первый помошник, так вместо того чтобы разобраться и прийти, как «Меченый» говорил, к консенсусу, устроили разборку с битьём посуды и взаимными оскорблениями.

Первый помощник сам решил стать шефом! Этот его карьерный пассаж очень дорого обошёлся тварям земным. Поменяли, бля, «творческую лабораторию» на дешёвый придорожный «салун» с ежевечерней выпивкой и перестрелкой. Землю пополам, небо пополам! Д, что там! Душу и ту пополам расколбасили. Это в мифах всё есть.

Ну, что нам до предательства Иуды? А? Что нам до этого малохольного? Давно уже серьёзные люди об этом несчастном и речи не ведут. Какой он вселенский предатель? Да никакой. Стрелочника нашли. Первый и самый главный предатель, тот, кто всё это дело самый первый и начал. А Иуда… . Да видел я этого Иуду. Глуповатый, грязный, жалкий. Хитон в дырках.

Где-то служанку за задницу ухватить (кто ему по доброй воле-то даст?), кусок повкуснее в карман сунуть, слова Учителя переиначить - это да, это от Иуды. Вот и выбрал Учитель ему миссию - неблагодарную, тяжкую. «…Иди и делай, как должен». Скажи он такое Петру, тот бы призадумался, - умный. Стал бы это дело и так, и этак прикидывать, на себя примеривать, что из этого получится. Ведь отрёкся же трижды после ареста Учителя. Чем он лучше Иуды? Тем, что из-за трусости, а не по деньжатам, так оно, пожалуй, из-за трусости и погнуснее будет. Так ведь прощён! Несовершенство наше прощено будет Господом, и Иуда прощён будет, и всякий, и даже этот первый, на котором вся боль земная, и ему простят, потому что абсолютен мир наш в любви, в жизни он абсолютен, а не в смерти. Спросите душу вашу, что ей милее, жизнь или смерть, и на простой вопрос получите простой ответ.

Заболтался. Понесло. Вот так всё время, только призадумаешься - несёт!

Как меня предали? Да, как всех и всегда. Напугали Владика-педика, денег пообещали. Придурок! Даже не дали, а только пообещали. Как я догадался? Ну, это проще пареной репы.

Если большие деньги откуда-то исчезают, то там, откуда они исчезают, очень этому событию огорчаются и начинают делать всякие гнусности. Откуда в нашем «банановом раю» (одна радость - бананы дешёвые) крупные денежки? Как говорил старик Макиавелли: «...Если ты ведёшь войско, которое кормится добычей, грабежом, поборами и чужим добром, тебе необходимо быть щедрым, иначе за тобой не пойдут солдаты. И всегда имущество, которое не пренадлежит тебе или твоим подданным, можешь раздаривать щедрой рукой». А добра «народного», то есть ничейного после крушения империи валялось кругом - немерено, как в сказках. Был тут один комбат во время войны. Сам я его не лицезрел, хотя, по разговорам, комбат этот лихо вкурил, что боевые мероприятия есть деньга огромадная. И всё это добро просто у ног валяется - кланяйся и собирай его. Когда народ речёвки говорит, ему, обществу, на денежки плевать.

Оружие в разгар войны двигалось по территории абсолютно свободно. В одну сторону «Камаз» и затем обратно два «Камаза». Вот три «Камаза» и не доехали как-то в одну сторону. Пошумели трохи, да и списали арсенал на вражеских диверсантов, а шоферов занесли в безвестно исчезнувшие. Фамилия этого ухаря была, кажется, Сытенко. А может и не Сытенко, впрочем, кончили его в достославные времена.

И вот как только Владик-дурачинушка, мне идею свою нарисовал, я моментально усёк - подстава! Не могут четыре лимона зелёных ехать на свинокомплекс в дешёвом саквояже. Не для того их американское казначейство печатает, чтобы неизвестные ублюдки их в грязных чемоданах по свинокомплексам возили.

Выспросив у Владанчика максимум информации, я точно понял - трупики нужны. Трупики - вещь в денежных делах необходимая и полезная. Трупиками можно любые денежки списывать, так сказать, переводить из активов в неликвид. Любопытство меня взяло. Кому же это так мой трупик понадобился? Хотя от меня и живого-то пользы не вагон, но я этому не огорчаюсь и лет тридцать-сорок ещё бы попьянствовал.

Ну и начал я выспрашивать да выпытывать, выслушивать да вынюхивать по капочкам, по долечкам всю инфу, что гуляла в народе.

Сидим с погранцом Калиной в баре. Калина это дружок мой, он с самой войны на границе притёрся - служит, не тужит. Копеечка есть, да и пенсия на подходе.

Пошутили традиционно. Это мы с ним так лет пятнадцать шутим. Я ему: «Ну что, Стас, граница на замке»? Он тут же: «А то. Все, как положено, - трясёт огромной связкой ключей, - ключики - вот они».

- Так что, Стасик, какие вести с рубежей? - и пивка ему из бутылочки подливаю.

- Да это, вестей мало, - он хитро поглядывает на меня, - вести в телевизоре, а у нас как у ментов, - он зажмурился от казённого словца, - оперативные мероприятия.

- Калина, ты ведь в курсе, что я один хрен узнаю.

- Да узнать-то ты узнаешь. Вот только о чём я тебе сейчас расскажу, никогда в жизни бы не узнал.

- Да ладно, прямо ходячий гриф «совершенно секретно». Давай, колись.

Калина наклоняется, наваливаясь на стол и понизив рокочущий бас до минимума:

- Скоро в администрации чистка будет, попомни мои слова. Колобок покатится! Ох, как покатится.

- А что, с палёной водкой поймали? Шучу.
- Да нет, брат, - Стас щурится от удовольствия, что обладает столь важной «инфой» - тут покруче будет. Хлопнули в Метёлкино на границе пару фур. Ха-ха, внутри бочки с маслом, одну колупнули, а там, - Калина допил кружку, вытер руковом рот, выдержал драматическую паузу, - стволики! И не только стволики. Средства связи, гранатомёты, СВДшки. И всё это добро, Дюша, на четыре лимона полновесных американских «баксёров». Наш доморощенный дон Карлеоне,…ну, Балхаш, мутил что-то с Колобком и с Питерскими бандюганами. Бандюганы товар проплатили, а денежки сейчас тю-тю…

- Ну, Колобка начальство отмажет, или бабло назад вернут.

Калина склонился совсем низенько

- А нема тугриков! Я тут случайно узнал, залупили половину под вырост в какой-то отстойник, а он возьми и… накройся, гы-гы, мохнатой варежкой. Или кинули их на Руси. Знаешь же, с волками жить….

- Да нет, всё равно Колобка сверху прикроют.

- Ну, от ментов, может, и прикроют, а вот от бандюганов вряд ли. Банюганы это те же банкиры, - Калина ухмыльнулся собственному каламбуру - денежки считать умеют.

После получения столь полезной и своевременной «инфы» в моей душе началась изнурительная борьба двух взаимоисключающих начал. Начало общечеловеческое – неразумное - настоятельно требовало предупредить Владанчика и сказать ему, чтобы уё… к ебе… и не показывался в родных краях пока не засвистают разжиревшие на трупах приднестровские раки. Начало же разумное, то есть нечеловеческое, нашёптывало мне: «А, сдай, ты этого подонка. Хочешь - ментам, а хочешь - бандитам. И это будет честно и правильно. И всё это будет справедливо и никто тебя не осудит…. Кроме самого себя, - включалось в спор начало общечеловеческое. - Если ты находишь, любезный, что осуждение людское для тебя более значимо, чем тоска душевная и боль - давай, закройся этим придурком, бабой его, мамашей больной, дитёнком их народившимся, которых при этих вариантах могут вывести в расход даже не моргнув…. Так, а, собственно говоря, как нас убивать-то будут? Вообще, особой разницы в самом способе перевода моей мыслящей субстанции в бефстроганов нет, но моё любопытство и страх интересуются этими моментами. Хорошо, когда пуля в лоб,… и ты уже в небесную канцелярию справки собираешь о составе семьи и земной трудовой деятельности. А вот если трупик нужен попорченный, со следами пыток и выражением предсмертного ужаса, тогда, конечно, плохо. А можно ли это как-то выяснить?

- Можно! - Ответил мне мой глуповатый оптимизм. - Знавал я одного связиста с экзотическим именем в бытность мою «воином ислама». Ну, взял, соответственно, коньячок, конфетки какие-то внучатам его, и двинул на узел связи. Обрисовал картину самыми мерзкими красками, причём, не вдаваясь в подробности. Бывает ведь так, что простому селянину позарез необходимо тайно послушать заместителя городской главы.

- Нет, - сказал Аристарх - ни за что! Ну, разве что пивом хорошим напоишь. Ну, а если с рыбкой - добавил он, рассматривая тусклую лампочку под потолком сквозь рюмку с коньяком, - сдам я тебе всё наше Приднестровье вместе со всеми его службами.

- Ну, вся страна мне пока без надобности, но вот одного её служку послушать два-три дня позарез надо.

- Надо, так надо. Есть тут у меня одна фигня. Знаешь, самому без надобности, а тебе должно сгодиться. Древняя, правда. Расстояние приёма - сорок метров, не более, но за двадцать зелёных выделю попользоваться. Ещё десять за микрофон. Я так полагаю, что забирать ты его не станешь.

Владанчик лихо подкатил к зданию Госадминистрации. Колобок только выбрался из машины и затрусил к стеклянным дверям, а я уже забрался на заднее сиденье с мыслью тихонечко пристроить свою шпионскую штучку. Пока Владанчик задавал вечные дурацкие, никому не нужные вопросы, в смысле как дела, здоровье и всякую такую херню, я понял - есть Бог! На заднем сиденье, в аккурат у моего правого кулака с зажатым микрофоном лежала знаменитая, рыжая колобковская шапка. Я ласково сунул микрофончик за её отворот, распрощался с Владанчиком и начал думать, как вычислить схему перемещений владельца шапки. Пока я думал, этот владелец выкатился из здания, впрыгнул на переднее сиденье и укатил вместе со своей дурацкой шапкой и моим микрофоном. «Ладно, все дороги ведут в Рим», - рассудил я и оказался прав.

Фатум и сортир. Как пересекаются эти понятия? Пересеклись они именно потому, что от кабинки бара, где уютно устроились Колобок и Балхаш, только сортир оказался единственным уединённым местечком в радиусе сорока метров. Ну что же, сортир, так сортир. Разведчик должен с достоинством переносить все тяготы и лишения воинской службы,… как там далее в уставе?

Сижу на толчке, навострив уши! Колобок, судя по всему, шапку на стол бросил, потому как слышимость превосходная. Мысленно я поблагодарил Всевышнего, что раздевалка в баре уже год как на ремонте.

- … так, хеба-на, Степаныч, сколько сели, столько встали.

- Ты не пыли, не пыли, Серёженька - сложно всё обернулось, но не смертельно.

- Да мне-то какая радость от этого говна! От Прокопа человек был, про лаве пытал. То, что стволы накрылись, знают они уже. Хеба-на, я свою работу сделал, и пока бесплатно.

- Говорю, не пыли, есть одна мысль, как на тормозах всё спустить. Видишь ли, Серёженька, долгая жизнь убедила меня в том, что не бывает ситуаций, когда один человек не может заменить другого. Мир так устроен.

- Степаныч, мне ведь на мир насрать. Я за сотню дублонов дело сделал? Стволы нашёл? Нашёл. Фуры нафаршировал - сто процентов? С Прокопом связал? Связал. Только в наших кругах за подставу глаз вырывают, а не выговор объявляют по административной линии. Границу сделать ты обещал?

- В наших кругах, Серёженька, глаз не вырывают,… у нас голову сразу отрезают.

- Знаешь, Степаныч, как-то «за речкой» один мутный дух сказал мне золотые слова. Он сказал, что мы, русские, могли бы быть великими воинами, но из-за того, что жить любим - никогда ими не станем. Ты ведь жить любишь, Степаныч? Хеба-на! На хату твою посмотришь - отовсюду её видать, на «бэху» твою глянешь … - серьёзный человек поехал. Брюхо, опять же, не окорочками ядовитыми отожрал.

- Ты язык придержи, Серёженька! Не тебе о моем брюхе речи вести.

- Хеба-на!

- Хеба там, или не хеба, а слушай меня внимательно. Будешь умным - будешь живым, не хочешь слушать,… вольному воля.

- Да слушаю я тебя уже, слушаю, только ты своей тягомотиной достал, давай водки выпьем?

- Давай, - согласился Колобок, и я, как мне показалось, даже бульканье услышал.

- Преамбула, Серёжа, это была. Пре-ам-була. Учи язык и вообще - языки. Учи, дружок, учи серьёзно, могёт быть понадобится вскоре.

Они шуршали закусками, крякали, а дальше я услышал совсем не то, что хотел. А услышал я размышления довольно интересные и вот думаю: «Записать для вас это диалог, или он вам в одно место не упёрся? Всё-таки изложу, интересные принципы этот «админисратор» проповедовал.

- Вот ты, Серёженька, говоришь: насрать на мир! Да, конечно насрать. Не стоит он иного подхода, говорю тебе как человек… ну, немного поживший на этом свете. Люди, Сережа, - подонки. Причём, по-большому счёту, все без исключения. И мы с тобой подонки, Серёжа. Человек никогда не признаётся себе в этом. Вот если человек сознаёт, что он подонок, вот тогда уже легче: и ясность в мыслях, и искренность с самим собой. Нет этого – значит, человек объёбывает сам себя и ещё млеет от этого. Человек не может быть не подонком в современном обществе. Как ты думаешь, сколько раз я вот эту задницу подставлял, пока вырос от говна простого до дерьма элитного. Не знаешь?. А я знаю. Как только начальство клич кликнет: «Где жопа свободная? Очень дрюкнуть кого-нибудь нужно»! Я вот он! Тут как тут: Вот вам попочка! Штаники спустить?… И,… невозможно иное перемещение в системе, причём Сереженька, в любой системе. Человек никогда не служит людям, человек служит деньгам и власти своей! Системы Сережа, это ведь штуки нечеловеческие, это люди для себя придумали, что эти монстры зависят от них. Ни хера! Каждая система, будь то фирма, партия, предприятие, детский сад, государство, наконец, сама себе думает и сама всё решает. Каждый, кто обладает властью, Серёженька, - потенциальный педераст. Вот так и стоим мы все в одной системе друг за другом и членами в жопы друг дружку тыкаем. Что у нас в государстве, что у вас у бандитов - всё одно.

Он там так явственно всхлипнул и причмокнул высасываемым лимоном, что у меня рот сам по себе окропился горячей слюной, и пока я её сплёвывал в резное очко, следующая фраза Колобка ополовинилась.

- …собленное существо и человек в её раскладах даже не винтик - мясо. Там, где больше одного,- пиздец! Это уже понятие - группа лиц по предварительному сговору. Где больше одного, там уже интересы, Серёжа, а свои интересы - это выше Бога. Ты заметил, никто не молится Богу за ближнего, нет, для себя вымаливают: «Дай мне, Господи»!

- Наливай, Серёга! Хорошо, елки! Водка славная. Её специально мне с «Квинта» привозят, не спирт разбавленный – водочка истинная.

- Так вот, Серёжа, кто эту правду понимает, тот понимает систему. Саентологи-ублюдки там, на западе, давно эту истину знают. А кто понимает систему, тот и устроиться в ней может прилично. Ты что же, думаешь, что это его преосвященство случай наши фуры на границе спалил? Да нет, милый, скорее всего информация прошла в более сложные участки системы и там на этой информации свой расклад разыгрывают, и мы в этом раскладе - лишние. Но я кое-что предпринял, поэтому жить, скорее всего, будем. И я, и ты. Если, конечно, будешь слушать меня, старика.

Слушал я Колобка, и сон свой ночной вспоминал. Сон - это ведь метафизика сплошная. Уснул человек, а как будто умер. В этом мире его нет. А на самом деле он живой. Где болтается? Неизвестно.

Со снами всегда такая непруха потешная получается. Вот говорят: снится один и тот же сон. Враньё, - думал я, так как сам подобных повторов никогда не видел. А вот и не враньё, - сказала метафизика,- и я две недели подряд раскладывал во сне один и тот же пасьянс.

Это же надо, я понял! Когда человек не понимает, что ему говорит его подсознание, то это подсознание ему вдалбливает важный моменты по несколько раз. Не раз и не два, а столько, сколько требуется. Пасьянс можно разложить, выбрав правильную последовательность действий. Его высочество алгоритм! В своё время выдуманный одним мусульманином и именем его наречённый. Причём, решение может быть не одно, а десять, сто, миллион. И он будет, этот миллион! Если только единственного, неправильного алгоритма, который рушит всю систему, не сделать. Неправильный алгоритм может прийти тайно. Повторим народную мудрость: «Алгоритм подкрался назаметно».

И вот этот пасьянс я раскладывал две недели только для того, чтобы понять, - нет маленькой подлости! Перефразируем рэволюционэров: «Нет у нашей подлости начала, нет у нашей подлости конца». У меня, в отличие от неё, этот конец имеется и в прямом, и в переносном смысле. С совестью это связано накрепко - не оторвёшь. Наконец я разложил во сне этот пасьянс.

Я увидел чеховское небо в алмазах, я ждал этого всю жизнь. Подобного счастья ждут одну жизнь, другую, третью, но оно не приходит и не приходит. Можно прождать его тысячу жизней и миллионы снов, а оно так и не придёт.

Оно пришло!


Далее Колобок связно и бесхитростно изложил схему, подсмотренную, наверняка, в каком-то боевике. Попутная моя мысль о том, что «голливудилки» американского кино - это высшая школа «мудаков», вам уже не нужна. Но я её зафиксирую. Вдруг кто попользуется.

Денежки питерцев, понятное дело, «ушли в горы». «Горы» оказались не очень далеко.

Колобок был совсем не дурак, и прекрасно знал, что в стране, где «заказ» человека стоит от пятисот евро до пяти тысяч зелёных, даже если этот человек заслуженный и уважаемый, четыре лимона этих зелёных исчезнуть не могут. Даже если исчезает человек - носитель информации об этих деньгах, за треть этой суммы найдутся люди и организации, которые отследят все банковские проводки и «оффшорные прокладки» и в конце концов выйдут на хозяина счёта.

Всё гениальное просто! Вот Колобок и слил все деньги на Интернет- счета. Зарегистрировал тысячу новых счетов и сунул на каждый по четыре штуки зелёных. Вот и растворились бабаки в необозримых просторах всемирной паутины.

- Понимаешь, Серёжа, титаническую работу проделал. Каждый день собственноручно по сто счетов открывать - это тебе не хеба-на.

- Вообще ситуация, Серёженька, такая. Нужно раствориться. Исчезнуть нужно. С нашими деньгами у латиносов можно вполне прилично существовать. Выдумывать ничего не будем. Всё давным-давно придумано. Лучшее враг хорошего. Французы эту поговорочку не зря придумали. Нужны два трупа - будут два трупа. Трупы спалить нужно будет, да так, чтобы сомнений не осталось. – Колобок так явственно пощёлкал челюстями, что мне показалось - прямо в мой микрофон, - придётся своим вставным зубным протезом пожертвовать. Ты, кстати, тоже продумай запчасть, по которой тебя опознавать будут. За тебя мой водила Гена помереть решил, вернее, он не знает, что он это решил. Он думает, что только другана подставит. Что за хмырь? Да так, мелочь человечишко. Сторожем работает. Бухарик, стихи пишет. Родни никого, и семьи нет.

- Ах ты, сука жирная, - взвился я в сортире и чуть не провалился в вырезанное в форме сердца измазанное очко, - ну, ты у меня прощения попросишь. Ой, попросишь.

- А вот у водилы моего – семья. Я, кстати, их пока заарестовал для того чтобы Гена брыкаться не вздумал. Ну, пообещал ему шесть штук, если он этого своего другана на комплекс притянет. Скажет ему, что грабанут они нас на три лимона зелени. Комнатку указал где, дескать мы деньжата передавать будем, а они ждать будут в соседней квартире. Так вот, мы, естественно, не в ту квартиру зайдем, что я Генке указал, а в ту, где ждать они будут и как только они увидят, что мы снизу поднимаемся, … - Колобок пожевал и почмокал лимоном, - ну и покрошишь их с порога. Потом спалим вместе с машиной и на их тачке к границе, там у меня «мерин» приготовлен с документами, да и наши новые ксивы готовы. Счета у меня на флэшечке, флэшечка в футлярчике, футлярчик на шее на цепочке, вообще,… яйцо, игла и смерть Кащеева.

Стоим с Владанчиком «глазки в глазки», прямо в той комнатке, где убивать нас будут. Ну, - говорю ему после того как рассказал всё, - пидор. Колоться начнёшь, или так подохнем? Денег тебе не дадут, да и на фиг тебе мёртвому деньги. С «рогатыми» ты ни за какие бабки не договоришься.

Верите? Завыл как собака над издыхающим. Но попозже. Сначала жалости хотел. Нет, не моей. Хотел свою жалость по привычке на самого себя выплеснуть. Ан не выходит. Хотел спокойствие проактёрствовать. Взором нарочито «прямым и честным» глаз своих голубеньких. Так тоже - хера. В смысле: хе - ра! Заметалась в этой голубизне гниль зеленоватая, беспокойная. Сопливая такая. Вот насморк когда мучает, и ты все сопли из себя выдуваешь, а они тут как тут. Текут и текут. Потом слова посыпались - обманка эта звуковая. Да, ты… Да это… Ну, ты понимаешь, там я,… туда меня… Свою мразь и говно начал вареньем мазать. Так не ем я говно. Ни с вареньем, ни с мёдом. Меня от запаха его тошнит и рвёт. Ну, наконец… Завыл. Заскулил жалостливо. Ага, волосья ещё на себе подёргай. Труп, он что с волосами, что без - одна фигня, некрасивый.

Ну, ладно, - говорю, - мою жизнь ты украл. Хрен на неё, ценность небольшая. Что же ты мать свою, жену, дитё под это блядство сунул. Тебе жилось плохо? Ты мне всё про особняки рассказывал в Америке по триста комнат. Со сверкающим взором. На кой хрен тебе их триста, если ты в своей одной полгода уборку не делаешь? Впрочем, времени на это нет. Ну, так как? Подыхать хочешь, или меня послушаешь?

Видишь ли, друган ты мой хреновый. В этой Вселенной только четыре стены. Человек пока живёт, все их снизу до верха облизать успевает. Все щелки, трещинки, раковинки. Все выбоины и неровности. И кажется-то ему, что всё-то он узнал и всё проведал про свою Вселенную, а на самом деле главного-то он и не видит. Пятая стеночка этой вселенной самая незаметная, самая тихая и красивая.

И ласточка у уха пролетела, а может, стриж, а может, пуля, но мне до этого уже и дела нет. Кто-то из западных учёных, Моуди, кажется, или не Моуди, написал серьёзный труд - «Жизнь после смерти». Как он над нами, покойниками, изгалялся - мама родная! Двести потенциальных трупов опросил, все ему какие-то коридоры и трубы описывали. Спирали, лестницы и свет в конце тоннеля. А если я яркий свет и при жизни-то не любил, за какими коврижками он мне сейчас? Вот лёгкость есть, это точно. Это у того то ли Моуди, то ли не Моуди правильно. Совесть-то тю-тю! Нету совести. Вернее, совесть-то, конечно, есть, а груза её как и не бывало. Вот беру её рукой, тёплая такая, нежная. Но вся гниль и канализация из этого мешочка испарились, и лежит он в руке, светится, греет ладонь. Так смешно! Я - вот он, весь, а меня нету. Ерунда, так не бывает, если допустить, что меня когда-нибудь может не быть, это значит утверждать, что меня никогда и не было. Логика, ребята.

Жирная сволочь умер легко. Надо же, такая гнида и незаслуженная лёгкость в смертушке. Я, правда, тоже легко, и… умирать, вообще - прикольно. Всё время себя за ухо хочется потянуть, а уха-то нет. Ты хва-а-ть, а его нету! Я пока прикалывался не заметил, как Балхаш окончательно издох. Он же в живот получил, да не одну, а восемь "смещёнок". Вот его и колбасило, да как колбасило. Он помереть желает, а грехи умереть спокойно не дают. Не всем же, как Колобку, даже на тот свет по хитрож… проскакивать. Вот и катался он и пузырился кровавой болью как рак, которого в кипяток сунули. Но смерть, видно, тоже, хоть и дура, и стара и козлятиной от неё воняет, а с пониманием, - облегчила Балхашу страдания. В-ж-ж-ик косой по глотке и вот он, Балхаш, уже на этом свете. На каком этом?

Я в своё время фильмов насмотрелся про другие измерения и прочую муру. Они нас не видят, мы их тоже. Кто они?

Сначала «тот свет» мне не очень показался, вернее, никакой разницы я не прочувствовал. Ну, был тот свет, стал этот, или, вернее, был этот,… тьфу ты б,… п,… ага, вот в чём разница - тут материться не можешь. Как мат хочешь сказать, так и прёт изо рта г,… короче, всякое такое непотребство.

А какие у них глаза?! А какие у них рожи? Ой, я сейчас уписаюсь! Он всю свою жизнь жил во имя себя, любимого. И даже представить не мог, вернее, мог только додуматься, что его просто не станет. Ну, не станет, и всё. Чувствовать, видеть, думать он не сможет и осознавать себя самого перестанет. Вот такую щадящую посмертную раскладку он себе выдумал. А оно оказалось?

Морда чернеет, наливается багровым, и язвы какие-то высыпают, руки опухают венами, не так, конечно, как в фильмах-ужастиках, но всё-таки картинка мерзкая. И самое главное, начинают ребята проваливаться под землю. Ну, и не просто проваливаться, а как бы в болоте тонуть. У Балхаша ещё кишки эти вываливаются, а он их ручками обратно складывает и складывает. А как проваливаться начал, так и складывать перестал, стал руками вокруг себя щарить пытаясь ухватиться за что-нибудь. А как дико они взвопили! Да ну-ты!… Я подумал, на меня небо обрушилось. Как звук кто-то в телевизоре вдруг включил на полную громкость и визг этот шибанул меня по самому больному - по душе.

Крутит меня всего, давай помоги им,… Что?! Я? Да идут они на х,… да пусть утонут у кобылы в… да… !

А сам кинулся, больно всё-таки людям. Балхашу в особенности.

Хватайтесь за меня, - говорю, - может и не провалимся.

Ухватились, и действительно, смог их чуть придержать, так мы и замерли, наполовину провалившись в бетонные перекрытия фундамента.

У мужиков слёзы текут от страха и боли. У них отходняк прёт. В жизни всё время приход был, а сейчас кумарит их, ох как кумарит. Понимание пришло. И доходит до них, что я и моя подмога - это только ещё одна отсрочка. И что никто их не наказывает, сами они себе и жизнь и смерть выбирали. Ещё дедушка Исаак Ньютон додумался, что чем тяжельше, тем нижее будет. И никак иначе.

А интересно, что же там, снизу? Вот Рыжий говорил, что сами себя наказываем, это вроде бы всё правильно оказалось. А дальше-то что? Всю жизнь думаешь, чего это там за гранью, и ничего путного в голову не приходит. А тут возможность есть глянуть. Если меня сразу в низы не кувыркнуло, может, и обойдёмся, может, не натворил я столько, чтобы багроветь и распухать от г,… нет не говорится слово, дер… как эти ребята.

П-о-о-е-хали! Как сказал Юра Гагарин. Парни опять взвопили и мы начали погружение. В землю погружаться интереснее, чем в воду. Только, конечно, мне одному, ибо я от этого погружения испытываю лёгкий дискомфорт и не более. А пацаны орут. У Балхаша кишки за мусор ржавый и грязный, что под землёй скопился, цепляются. За корни какие-то, за обломки бетонных плит. Зацепится Балхаш и орёт, потому что выдираются внутренности из живота и больно наверное ему, и никогда так больно не было. И оставить своё нутро на ржавой арматуре он нипочём не хочет. Зачем оно ему? Дорого как память? Вот я и поднимаю его рукой повыше, пока он своё хозяйство назад в живот смотает. Колобок, тот, что интересно, не особо мучается. Жутко ему, видно, что жутко. Но дикой боли, как Балхаш, он не испытывает. Крутит себе головкой по сторонам. И слышу, думает он, да вот ещё загвоздка, мысли их как книжка открытая, каждая их мыслишка у меня в голове как эхо отзывается,… так вот, думает он: «Ничего, есть сознание, будет и выход. Главное, что не конец, а там,… Нет в мире места, где договориться не с кем».

Вот м,…! Уже померевши, а всё никак не успокоится.

Наконец, потянуло нас вниз с такой силой, что дух начало перехватывать. Такие ощущения я при жизни испытывал, когда в шахту спускался. Или на скоростном лифте на первый этаж. Только лифт вдруг оборвался, и понеслись мы вниз. Эх-ма! Балхаша перевернуло и оставило без внутренностей, промелькнул предо мной кадр его разъятого живота с клочьями сухожилий и мускулов, ещё кадр колобковское м… с выкаченными глазищами и наконец-то с явным и натуральным выражением ужаса. Бр-я-як!

Сидим ж… задами на тёмно- серых кочках. Жухлый кустарник. Тучи - свинец нерасплавленный. И скрип, и топотки, и говорок. Сидим в каком-то овраге, и обступают нас люди со всех сторон, выходя из-за пригорков, вылезая из каких-то нор и щелей вокруг. С ужасом глядят они на нас, курят наивонючие бумажные самокрутки, переглядываются. Лица тусклые и серые. Такие лица часто встречаешь на зоне или на войне. Конченые лица, совсем конченые. Покрытые серыми прыщами, буграми. Как будто пыльные. Ни надежды в их глазах, ни радости, ни слова. В глазах этих - страх, обида, боль, мерзопакостность всякая и пустота обречённости.

Ого! При жизни я такими патетическими тирадами не говорил. Что??? Не говорил? Ну, пусть говорил, но не такими уж совсем патетическими.

Смотрят с жалостью и ужасом на Колобка с Балхашем и со странной завистью на меня. Ну, что?

- Привет, камарады! - Говорю народонаселению. - Мы к вам, встречайте хлебом-солью, чем тут у вас встречают?

Колобок, вдруг как бросится к людям, а они как будто только этого и ждали, отпрянули как от чумного. Он опять бросился, они опять отпрянули.

И вдруг взметнула кочки, явилась мрачным колыханием буро-серая масса с равнодушным, стеклянным взглядом водянистых глаз в утопленных глазницах на единственном поддающемся распознаванию органе - треугольной собачьей голове. Обвила медленно Колобка, как бы лаская его, и Балхаша другой своей половинкой обвила. Разбежалась в пещерном ужасе толпа. А мне было вовсе не страшно. Как если бы я при жизни, уже будучи взрослым, детскую сказку про чудовищ по телевизору смотрел. Ну, чудовище, ну, морда с клыками, ну, холодом веет - хорошо режиссёр-чертяка снял!

Да оно на меня и не смотрело, вроде как и вовсе не видело. Оно пеленало Колобка и Балхаша какой-то слизью, а они визжали как поросята на кастрации. Схватил я какую-то деревятину и давай это животное по голове лупить. Шарахнулось оно, взметнулось крыльями складчатыми. Как бы передёрнуло её от меня. Не от дубины моей, а от самого меня. Противен я ей как бы. Бросила обсопливленных мужиков и упорхнуло за ближайшую сопку.

А тут мужики снова проваливаться начали, мне хоть и противно было к слизи этой голыми руками прикасаться,… но схватил машинально одного за ногу, другого за волосы и не могу удержать, тянут они, козлы, меня ниже и ниже.

Лежим на каких-то досках. Свет сверху светло-розовый. Мутный такой свет, неземной. Хотя, по всем раскладкам, мы как раз сейчас там где осадочные породы заканчиваются.

Оглядываюсь. Бедуинам моим не до этого. Одёжа на них изодрана, тело тоже всё кусками порвано и сочится из ран не кровь, а, какая-то сукровица. Не до красот и достопримечательностей им сейчас.

Ну, гиблое, я вам скажу, местечко! Как черной гарью всё запеплено. Гнилушки тускло подсвечивают снизу. Овраги, усыпанные замшелыми валунами. Бараки и воронки, воронки и бараки. Бараки словно из бетонных обломков криво сложенные. Жирафы бродят между бараками. Я всегда любил жирафов, хотя и видел-то всего пару раз наяву, остальное в основном по телевизору. Но таких жирафов как здесь… - я любить никому не советую. Жуткая картинка. На мускулистых торсах, которые проносятся над землёй на двух парах столбообразных голенастых ног, длинная скомканная и в какой-то багрово-кровавой грязи шерсть. Словно сама шерсть - это запёкшаяся кровь. А главное, зубастые пасти на непредставимо длинных шеях. Шеи эти находятся в постоянном движении и поиске. По-змеиному сгибаются, заглядывая во все укромные уголки местностИ: в окна бараков, ямы, норы и пещеры, на дощатые вышки, понатыканные там и тут. На одной из таких вышек лежим и мы.

Вот и в нашу сторону один из «жирафов» подался.

Как всегда, сначала проснулось любопытство. Потом, когда я увидел этого монстра поблизости, остался только животный (нехорошее слово, но по-другому тут не скажешь) - ужас. Когда обрывается всё внутри тебя и остаётся только страх - липкий потный и одновременно пронзительный как визг, или вспышка перегорающей лампочки. Судорожные, стремительные полёты суженной к пасти головы во все стороны. Так выскакивает смертельное жало бича, так вылетает язык хамелеона, пришибая зазевавшуюся муху. Вот тварь уже совсем близко и, к сожалению, шея её намного выше вышки, на которой мы находимся.

«Ю-ю-ю-ю, ви-ви-ви», - заверещал Колобок. Я, несмотря на испуг, чуть не расхохотался. Так визжал Пятачок в мультике про Винни Пуха. Над площадкой вышки медленно, как рубка подводной лодки из морской пучины поднималась жуткая голова. Глаза пустые и бесцветные были и равнодушно-мертвы и одновременно пристально-внимательны. Скользнув взглядом по мне, эти глаза остановили взгляд на растерзанном Балхаше. Он с раззявленным животом, с лицом в кровавых слезах понимал, что боль и мука не кончаются, и что смерти нет, а это для него сейчас самое ужасное и дикое. Он понимал, что он будет жить и чувствовать эту боль до самого нового начала, до нового рождения. Что отныне эта боль - его обычное состояние и она лишь будет либо сильнее, либо слабее, но она будет всегда, и конца этому искуплению не предвидится. Жуткая пасть ухватила Балхаша за плечо, раздробив кость, вырвала вместе с рукой и судорожно сглотнула, задрав гигантскую голову в багровый зенит.

Крика уже не было, было непонятное прысканье и шипенье. Кровавые пузыри изо рта у Балхаша. Обреченные судороги и взмахи оставшихся у него членов. Но тварь более не напала, она ещё раз равнодушно скользнула по нам взглядом, «по нам», потому что я от испуга обнял Колобка как родного, и её голова исчезла за краем настила снова как рубка подводной лодки под гладью вод.

Мне было так дико и страшно, что я обнимал Колобка как последнюю надежду. Так малыш обнимает материны колени, прячась в их теплоте от холодного и чужого мира. Колобок - это была единственная преграда между мной и окружающим нас ужасом, потому что мы проваливались, проваливались и проваливались.

Мы проваливались сквозь лиловые небеса и смрадно чадящие облака дыма, сквозь трясину болот с копошащимися клубками гигантских червей с человеческими головами, высасывающих жидкую гниль из разлагающихся живых трупов. Мы скользили по чёрным валунам, на которых сидели задрапированные кожистыми складками гиганские твари, похожие на летучих мышей, мы проплывали сквозь чёрные пещеры по маслянистой воде и уже совсем медленно начали опускаться в расплавленную багровую магму, пузырящуюся под ногами.

А потом мы вдруг оказались лежащими в комнате, обыкновенной комнате с окном и дверью, со столом, и стулом, на котором сидел мужик в очках и что-то писал.

Мужик закончил писать, с видимым удовольствием ещё раз пробежал глазами написанное, помахал листком над столом, уложил его в папочку с тесёмочками и повернулся вместе со стулом к нам.

- Ну, здравствуйте, дорогой Вы наш. - любезно обратился он к Колобку. - Вот и достигли вы равновесия с окружающей вас средой. Поздравляю. Отныне для вас путь только наверх. После отработки списка. Списочек я составил. Набралось только семьсот пятьдесят насыщений, каждое по неделе. Это примерно, - он смущённо задумался, - ну, лет эдак четырнадцать-пятнадцать. И…- он ласково ухмыльнулся, - свободны как вольный ветер. Времени терять не будем, первым в списке Карус, вот ему вы на эту недельку и достанетесь. Карус, - заорал он, повернув голову куда-то вглубь комнаты, - забирай. Повезло тебе, пришлый, - сказал он мне и блеснул стальным зубом. - Нет санкции на плен, и энергии маловато.

И исчезла вдруг комната, и исчез стол, и исчез мужик в пиджаке… Просто транформировались и всё. Встала стена клубящейся тёмной мглы, озарённая багровыми всполохами. И дик и страшен стал облик говорившего. Вообще, увидел я настоящего демона во всей его «красе и удовольствии». И самое страшное в его облике было то, что не отпускал он от себя ни мысли, ни звука, ни частицы света. Всё окружающее концентрировалось вокруг этого сгустка направленной вовнутрь демонической любви. Увидел я как реки излучений страдания и боли клубятся над его головой, закручиваясь в воронку, и приемлет он жерло этой воронки в себя, а крики, визги, стоны, стенания слились в один вибрирующий звук, и наслаждается тварь этим звуковым сопровождением как любитель классики на концерте симфонической музыки. Меломан, м… его! Два рога то загорались ярко лиловыми бликами, то гасли, и бездна подмигивала кровавым, но одновременно пустым глазом из-под суставчатых пластин на его физиономии. Машиной было всё его тело, весь этот совершенный механизм плотно пригнанных мёртвых частиц, живой была только его ненависть к окружающему миру, ко всему кроме себя.

И Колобок, как мне показалось, понял безысходность и жуть всего того что предстояло ему. Он понял, что нет на свете и не будет такого мучения и боли, которые бы он не испытал за время искупления. И завизжал он, и заблеял, и застонал мысленно и явственно… Что, да , мол, готов отдать всё: душу, любовь, весь мир, только бы избежать этой муки… А я так отчётливо услышал, как «зло» отвечает новоявленному «Фаусту»: «Да кому на хер твоя гнилая душонка надобна? Терпи, козёл, в этом твоя задача теперь».

Я не мог ему помочь. Я взлетал вверх и жаль мне его было до опупения, жаль и всё тут.

Я отпустил тот мир. Крас-ссо-та!!! Всё, братцы! Что мне до них? Жалко только. Только память поёт и плачет. Плачет и поёт что-то восторженное, красивое…. Одно обидно, что именно поёт - не понять.

И вот иду себе по серенькому. Это я хорошо назвал - по серенькому, это я правильно назвал. Эх, разница. Серенькое здесь и серо-свинцовое там. Серо и спокойно внутри. Серо и, я бы сказал, - солнечно. Выпить хочется! Дорога - просёлок. Травка проросла между пыльных ручейков колеи. Не болитствует сердце, не рвёт внутренности обида на жизнь, нет её, жизни-то, и обижаться не на кого.

Изгородь на обочине. Старая изгородь - покосившаяся, ободранная, выщипанная до черноты временем и солнцем. А солнце тоже есть. Светлое ласковое пятно в зените. Не земное солнце. Нет от него ни жара, ни пота, ни сухости. Ласка, это - да. Ласка есть. Осенью на Земле такое солнце встречается. Смотришь на него сквозь хрусталики подмёрзших за ночь луж, и подмигивает оно тебе всеми своими лучиками: «Привет, доходяга»!

Ветерок есть, но тоже ненавязчивый, игривый. Тронет щёку, проскользнёт под рубаху словно пальчиками женскими прикоснётся, подразнит и умчится вприпрыжку, пошевеливая верхушки придорожных кустиков. Свой парень.

Лесок какой-то вдалеке. Лиственный. Даже не лесок, а роща. Эх, поваляться бы под сенью… Всегда думал: «Под сенью,… это ведь не просто под тенью, это как бы и под шелестом листьев, и под жужанием пчёл, и под смоляным запашком коры и веток, и под наклоняющимися к самому лицу стебельками трав».

А кто это там у нас на изгороди сидит и ногами шевелит? Рыжий! Бродяга. С вечной бутылкой жигулёвского, с вечной улыбкой на веснушках. Соскочил, задницу отряхнул, глянул пристально.

Привет, Рэдик! Весна, говоришь, наступила. Пива хочешь?

- Конэчно хочу, - и я схватил за горлышко холоднючюю, как всегда любил, бутылку.

Рыжий подождал, пока моё пиво проискрило по запрокинутому кадыку, и говорит.

- Ну что, Дюша, дождались мы, наконец, правды?

- Ай, Рыжиков, на какой-такой конец, какой-такой правды?

- А давай пообнимаемся!

- А давай.

Пока мы тискали друг друга, я через его плечо увидел бредущую к нам странную пару. Одного из них, высокого и худощавого, который поблёскивал стеклом монокля, когда внимательно наклонялся к собеседнику, я сразу же узнал. Вот тебе и-на! Иван Алексеевич! Сотни раз, когда я разглядывал его многочисленные фото в литературных альманахах, я именно так его себе и представлял.

От Рыжего оторвался и как дурак уставился на этих двоих. Иван Алексеевич, ладно, но вот второй… Немыслимый балахон, висевший на нём мешком, был странен и вызывающ. Ряса не ряса, тога не тога, рубище какое-то, но зато перепоясанное сверкающим драгоценными камнями ремнём со свисающими позолоченными ножнами. Вот б,… только в кино такое и видел.

- «Иебунин», - представился Иван Алексеевич, а я дико покраснел.

Мысли читаются! Это я и раньше знал, но вот чтобы так подловили… Мне за мысли стыдно. За мысли прожитые краснею… Ну, прямо как студентка, потерявшая девственность на дружеской вечеринке.

- Не смущайтесь, молодой человек. Ещё не было и нет среди людей того, кто ни за одну свою мысль не устыдился бы. Это ладно. Но вот, однако, есть господа, - Бунин весело прищурился, - которые сюда прибывают, чтобы есть, простите покорно за каламбур, но нет за душой ни мысли, за которую им не стыдно. Вот это - беда!


Эпилог

Ну, всё, началось! Читатели психуют, плюются, книжку на пол швыряют. Как так! Если его убили, как он с нами беседовал всю дорогу, морали читал, властитель дум - мать его… Граждане, господа, товарищи! Не беспокойтесь, поднимите книжку с пола, отнесите хотя бы в сортир - всё польза будет. А насчёт Дюши я вам сейчас всё-всё растолкую.

Конечно, убили его. Что он, герой Ривза из «Матрицы», от пуль уклоняться? Меня, козла, закрыл от пули Балхаша. Ну и умер как миленький. Как только пули на груди куртку взлохматили, так и умер, родной. Душа - шмыг воробушком и выпорхнула в проём окна. На небеса, наверное, подалась. А куда ей ещё? Не со мной же в Малики - Рябки. Ага, есть такое село. Где-то в Нечерноземье, а, может, и в Сибири. Не знаю я точно. Но найду. Как Жирик говорит - однозначно!

Я - Гена. Владанчик. И сказано: придёшь в Малики - Рябки и будет тебе легче, только деньги отдай и мать схорони. Я поднялся и пошёл швыряя в зенит портреты американских отцов-основателей.