Лис пустыни

После успеха над Итальянским корпусом британцы расслабились, не ведая, что в Ливии вот уже месяц собираются немецкие части – к концу марта 1941 года превратившиеся в DAK.
– В Триполи замечено какое-то движение, сэр.
– Какое там может быть движение? После разгрома в январе.
– Танки, например. И их очень много.
– Быть того не может!
– Взгляните сами.
Лицо английского генерала вытягивалось всё сильнее и сильнее по мере того, как он внимательно рассматривал силуэты. Тем не менее, он не почувствовал подвоха и не понял, что это не более чем макеты, специально сконструированные – замаскированные под танки бронеавтомобили; хитрость, подстроенная Эрвином Роммелем, лисом пустыни.
– Однако они не нападают.
– Может, выжидают?
– Бред, – отмахнулся командующий, – ну, что они могут нам противопоставить?
Эти свои слова генерал с горечью вспомнил тогда, когда через пять дней его армия подверглась мощному контрнаступлению подоспевшими силами немцев, а сам он и ещё один генерал бездарно попали в плен.
Эль-Агейла, Бенгази, Бардия, Соллум – по всем ним прокатилась немецкая военная машина, немецкий стальной конь как реванш за капитуляцию итальянцев. Англичане отступали столь поспешно, столь стремительно, что немцы даже не успевали их догонять. Вот только Тобрук оказал ожесточённое сопротивление; он был осажен, но не взят. А уже в ноябре отступать пришлось самим немцам.

***
Декабрь 1941 года.
– Проклятье! – Раздражённо бросил один из офицеров. – Это же Матильда! «Matilda Mk.II»; её не пробьют наши сильнейшие танки даже в борт...
Роммель ответил не сразу – и несколько секунд молчания командира показались его сослуживцам годами. На его красивом, не стареющем, благородном лице не дрогнуло ни единого мускула – нет, он даже не нахмурился.
– Разворачивай, – спокойно скомандовал он, кивая на одно из 88-миллиметровых зенитных орудий. – Прямой наводкой; ты знаешь, что делать.
То, что задумал Роммель, было дерзко, неслыханно, немыслимо: горизонтально установить пушку, специально предназначенную для уничтожения вражеской авиации – будь то истребители или бомбардировщики – и стрелять ей по сухопутным бронированным целям. Как до такого не додумались итальянцы? Меньше понесли бы потерь. Но в этом и заключался блестящий гений пустынного лиса: этот и тактик, и стратег был до крайности хитёр, и идея с зениткой была не единственной среди его многочисленных сюрпризов.
– Acht-acht, feuer! – Таков был крик, и опущена рука, и жест сей означал побуждение к исполнению.
Вся батарея 8,8 cm FlaK ухнула в сторону приближающихся вражеских танков. Все застыли.
Грохот раздался такой, словно...
Роммель, наблюдая в бинокль, про себя довольно скрестил пальцы обеих рук – его уникальный замысел удался, и вот: один, второй, третий силуэт остановился, мгновенно загоревшись! Кто ужален в лоб, а кто – с вывороченным боком...
Радоваться было чему: на поле боя встали не «Валентайны», не «Стюарты», не «Гранты», не «Ли», не «Крестоносцы», и не «Матильды» первой сборки – горела, и не одна, чётко намеченная цель, гроза полей «Матильда-2»; тихоходная, покрытая плотным панцирем брони. Но теперь британцам хвалиться было уже нечем – стальные плиты оказались уязвимы, бессильно против такого крупного калибра, какой имела зенитная артиллерия славного, бессмертного Вермахта!

***
– Тобрук – слишком укреплённая крепость; боюсь, она нам не по зубам. – Вымолвил один из офицеров, пронзая своим взором каждую пядь карты. – Опять-таки, англичане додумались преградить любые возможные пути обширными минными полями. Невозможно, просто невозможно.
– Откуда такой пессимизм? – Возразил на это другой. – Может быть, и в этот раз удача не отвернётся от нас.
На это Роммель лишь улыбнулся – слегка, уголком рта.
– У меня есть верный друг и помощник, с которым мы познакомились ещё в 1940-ом, в кампании против Франции. Гудериан поручился за меня (и вот я здесь), а я поручился за него.
– За кого? – Не поняли в штабном бункере, удивлённо мигая.
– Рудель. Первоклассный воздушный ас; странно, что вы о нём ничего не слышали. Он уже совершил столько боевых вылетов... И не подвёл ни разу. И на Западном, и на Восточном фронте его боятся, как огня; это он повредил линкоры «Марат» и «Уорспайт». Думаю, он справится и здесь.
Внезапно распахнулась дверь, и на пороге – тот самый Ханс-Ульрих, о котором мгновением ранее упомянул Роммель.
– Поразительная немецкая пунктуальность! – Воскликнул весь офицерский состав. – Браво.
Харизматичный, энергичный, с добрыми, преданными глазами и приятным, бархатным голосом, Рудель сразу же понравился кабинету Роммеля. Вот только ни поговорить, ни поесть они все толком так и не смогли – доложили, что из самой ставки прибыло несколько человек. Все они были вооружены до зубов; мрачные, злые, агрессивные, в строгой чёрной форме и чёрных же рубашках. Некоторые были в тёмно-коричневых рубашках; нарукавные нашивки кителей имели грозные символы «SS», а фуражки вместо привычного адлера содержали черепа со скрещёнными костями.
– Похоже, это ко мне, – ответствовал Эрвин. Виду он не подал, но в душе несколько напрягся. Приветствуя незваных, непрошеных гостей одним жестом, жестом вторым он выпроводил их вместе с собой наружу, под палящее солнце зной пустыни.
«Всех собрали; и Schützstaffel, и «тайная полиция»», – недовольно проворчал (мысленно, как он ошибочно подумал) пустынный лис.
Похоже, его всё-таки расслышали.
– Хорошего дня, генерал! – Начали было агенты.
– Чем обязан? – Недовольно буркнул Роммель, почти не скрывая своего раздражения, хотя обычно отличался умением держать себя в руках в любых обстоятельствах, в различных ситуациях. – И не лень же было добираться сюда из самой Европы?
– Побольше уважения, генерал, – тон гестапо стал жёстче, а глаза – уже.
– А за что вас уважать? За то, что вы мешаете работе? Ваша хвалёная танковая «Totenkopf» ещё два года назад мне все планы спутала! Вы совершенно не умеете воевать сообща; кто в лес, кто по дрова. Никакого слаженного труда, никакой истинно арийской дисциплины (хотя ратуете вы именно за германскую доблесть, но слова расходятся с делами).
– Поэтому вы сменили театр военных действий? Удрали в Африку.
– Назначение дал рейхсфюрер; этого вполне достаточно.
– Мы не ссориться прибыли, – смягчились коричневые рубашки. – Мы...
– Позвольте догадаться, – резко и бесцеремонно перебил их Роммель, имея на это полное право. – Это всё потому, что я до сих пор не состою в НСДАП? Или же что я снисходительно (и даже уважительно) отношусь к иным расам? Не могут простить мне мою лояльность к евреям?
Кажется, люди в чёрном не ожидали такого яростного, такого грубого ответа. Сейчас они, перемигиваясь друг с другом, переминались с ноги на ногу.
– Послушайте, – продолжил Роммель, теряя всякое терпение, поскольку прекрасно знал, с какой целью прибыла эта группа. – Я всего лишь вояка; не более того. Мне приказано штурмовать – я выполняю. Чего ещё вы все от меня хотите? Не впутывайте меня в свои политические игры!
Он промолчал, прежде чем приступить снова.
– Я не отсиживался в окопах; я был на передовой, на линии огня. В минуты нужды я делился последним куском хлеба с простыми солдатами... Я знаю, знаю, конторские вы крысы, кто там под меня роет и копает; вот только предъявить вам мне нечего. Это всё зависть одного человека, которого я обошёл по очкам – просто фюрер доверяет мне больше, чем ему, вот и всё. Теперь ступайте же, мне нужно тщательно продумать план взятия Тобрука. И поверьте мне, зуавы и гуркхи воюют не хуже нас всех (кто бы что не говорил); это смелые люди, достойные всяческого уважения. У них строжайшая дисциплина и верность; всё, как у нас.
– Кстати о гуркхах, – начал кто-то из «гостей», – их ведь набирают из индийцев, верно?
– В подробности я не вдавался, хотя... Это непальские наёмники, завербованные британцами; «колониальные войска», скажем так. А что?
– Есть один человек, который желает... Официально он хочет выяснить генетическое родство между арийцами Рейха и арийцами Британской Индии, эмпирическим путём доказать превосходство первых над последними в ходе эволюции, а неофициально...
– Довольно, – вновь перебил Роммель, – у нас тут, видите ли, война, а не лагеря смерти для мирного населения. Я не допущу сюда работать доктора Йозефа Менгеле; только через мой труп. Мне некогда возиться ни с ним, ни с его больными фантазиями и бредовыми идеями! Никаких айнзацгрупп и зондеркоманд здесь не будет.
– Это ваше последнее слово, генерал?
Роммель молчал.
– В таком случае – занесение в личное дело, а именно сопротивление нашей настоятельной рекомендации, а также (что самое главное) критика партийной идеологии.
– Да ради Бога, – отрезал тот, – я от своего не отступлюсь, ибо это правое дело.
Пожав плечами, люди в чёрном ушли ни с чем.
– Ну что? – С надеждой в голосе спросил ангел смерти.
– Увы, доктор, он вам отказал. Мы ничего не смогли сделать, это его территория.
– Но...
– Он даже слушать не стал. Наслышан уже, наверное... Репутация у вас та ещё. Мы сделали всё, что могли; возвращайтесь обратно.
– Куда я с таким ранением? – Спросил бывший врач сапёрного батальона 5-й танковой дивизии СС «Викинг». – Здешний тёплый климат пошёл бы мне на пользу, да и возлагал я сюда огромные надежды по продолжению своих экспериментов.
– Дождитесь своего назначения в Аушвиц; возможно, там вам предоставят полную свободу действий.

***
Ранним утром 20 июня 1942 года пикирующие бомбардировщики Ju-87 (за штурвалом одного из которых восседал Рудель) начали расчищать многочисленные минные поля, сбрасывая на них бомбы.
– Это что ещё за иерихонская труба? – Затыкали уши британцы. – Какой жуткий вой...
– Это чёртова сирена Руделя, лучшего среди люфтваффе, – буркнул кто-то. – Узнаю его почерк.
Рудель же специально летал низко-низко, прямо над головами окопавшихся солдат; он умел создать панику, летая на своём «Юнкерсе-Штуке». Пулемётами он отстреливал их, как нерезаных собак.
Тогда в небо поднялась британская авиация, и «Хоукер Харрикейны» взяли Руделя на свой прицел. Однако его боевая машина имела модификацию «G», пушки которой позволяли бороться с истребителями противника практически на равных. Продолжая летать на своём живучем и простом в использовании самолёте, Ханс-Ульрих умудрялся одновременно бомбить танки, стрелять из пулемётов по пехоте и отбиваться от вредных, надоедливых «Харрикейнов», пока... Пока в небо не взмылись быстрые «Спитфайры», для которых вооружение бомбардировщиков не представляло особой опасности.
Окружение Роммеля тщетно пыталось каким-то образом связаться с его другом, предчувствуя неладное – генерал хотел отозвать эскадрилью назад (благо, свою задачу они выполнили более чем успешно, пробив брешь, сквозь которую хлынули немецкие танки «Panzer III» и «Panzer IV». Всё же самообладания Эрвин не растерял.
– Поднимайтесь! – Был его новый приказ, и на помощь храбрецу Руделю, которого в воздухе уже взяли в кольцо, вылетели Эрих Хартманн и Адриано Висконти – один на Bf.109, другой – на Macchi 202. Вовремя: им удалось отогнать шакалов от льва. Но то, чего не удалось сделать британским истребителям, удалось британской зенитной артиллерии – воздушный корабль Руделя всё-таки загорелся.
Руделю удалось десантироваться с парашютом в безопасное место; «Мессершмитты», ещё не зная, что он выжил, жестоко мстили «Спитфайрам» за героя войны.
Хартманн, разумно не ввязываясь в полноценный воздушный бой, действовал по принципу хитрой, беспокоющей осы, которая жалила и тут же резко отлетала. Также, его характерной тактикой было уничтожение «больных овец»: Буби атаковал преимущественно дилетантов, новичков, которых чуял за версту. Он выжидал, оценивая и сбивал таковых со 100% попаданием без ущерба для себя самого.
К утру следующего дня Тобрук был взят.
– И это – крепость? – Задал самому себе вопрос Александр Македонский двадцатого века, глядя на городские руины. – История помнит крепости, которые стояли насмерть месяцами.
Его подозвали к телефону.
– Прими мои поздравления, – сказал знакомый голос, – О тебе уже пишут в британской прессе.
– Рад служить, – коротко ответил Гитлеру его подчинённый.

***
22 июня 1942 года, ровно через год после нападения Третьего рейха на СССР, Роммель получил звание генерал-фельдмаршала – что справедливо, учитывая его заслуги в жаркой, преисполненной сухими вади Африке.
Развивая успех взятием Мерса-Матрух, армия DAK к июлю подошла к Эль-Аламейну и шутя отбросила 8-ую армию к дельте Нила.
– Отныне пусть знают своё место, – радовались немцы и итальянцы, – не дадим им опомниться.
– Рано радуетесь, – пророчески изрёк лис пустыни, – наше снабжение ни к чёрту. Слишком долго нам везло; контратака будет ужасной.
Самум помешал планам Эрвина; в довершение к 8-ой армии прибыло подкрепление. Однако и в этот раз Роммель не растерялся – и, если бы не болезнь, он обязательно что-нибудь предпринял. Нечто грандиозное (как всегда это бывало в его духе).
Лучше генералу не становилось – он был вынужден оставить свою новую семью в лице солдат и лететь в Германию.
Поправившись, Роммель вернулся, но слишком поздно: без него его армия дрогнула, рассыпалась и проиграла битву при Эль-Аламейне. Пришлось заново создавать всё то, что он делал ранее. Результатом стало сражение за перевал Кассерин, которое Эрвин выиграл тактически, но проиграл стратегически.
– Сегодня я победил, – задумался он, не обращая внимания на стоящих рядом, – но какой ценой? Моя родина разрывается на две части, воюя на оба фронта... Я исчерпал все силы, а подмоги уже не будет.
Он развернулся к своим солдатам.
– Вы достойно сражались, дети мои. Вы хорошо показали себя. Но довольно ненужных потерь. Я не хочу вашей гибели; она будет напрасной. Американцы уже высаживаются – мне остаётся только развести руками. Я полководец, но не Господь Бог.
Увидя в глазах сослуживцев тревогу, генерал сказал так:
– Бросьте. Ни о какой сдаче не может быть и речи. Мы отступим, но только лишь для того, чтобы эвакуировать нас всех и всё, что у нас осталось. Я не оставлю вас всех на поругание, на истребление англо-американской державе. Я вывезу морем всех вас, до последнего солдата, последнего патрона, последнего бутерброда, последней консервы. Я оставлю врагу лишь то, чего он заслуживает – ничего. Техника, которая не поддастся ремонту, да будет сожжена, дабы не стать чьим-то трофеем. Запомните: германская нация не сдаётся. Она может проглотить цианид, но остаться при своём мнении. Она может умереть, но только по своей воле и во имя чего-то совершенного, во славу чего-то великого. Мы уже вернули себе наши исконные земли, Эльзас и Лотарингию, Шлезвиг-Хольштайн и всю восточную Пруссию; этого вполне достаточно. Чужого нам не надо. Мы оставляем Африку, мы покидаем её, но сами мы – не сломлены, не повержены; наш дух уцелел. Никто и ничто не упрекнёт нас, рядовых солдат и офицеров Вермахта, в бесчестии. Это эсэсовцы портят репутацию Германии; стыдно должно быть им, а не нам. То, что мы совершили здесь... Мой подвиг – ваш подвиг. Мы вели честную борьбу, мы не резали гражданское население. Мы, находясь в численном меньшинстве, смогли нанести противнику, британскому неприятелю ряд крупных поражений, и я горжусь вами за это.

***
9 марта 1943 года Роммель вылетел из Туниса в бункер «Вервольф».
– Ты не оправдал моих надежд, – сухо выговорил фюрер. Обычно крайне эмоциональный, он сдержался, ибо имел всяческое уважение к Эрвину.
– Не я, но судьба, – парировал тот, – и ты знал (или догадывался), что так и будет. Его величество Случай в этот раз нам изменил.
– Что ты намерен делать?
– Я официально прошу отозвать DAK обратно и направить в любой другой театр военных действий, будь то Запад или Восток.
– Нет, нет, и нет, – заупрямился Гитлер, – бейтесь до последнего.
– Ради чего? – Спросил Роммель с явным сожалением в голосе. – Ценой жизни последнего солдата? Это ничего не изменит. Мы потеряли Африку...
Крайне недовольный положением дел, рейхсфюрер отстранил Роммеля и назначил Ханса-Юргена фон Арнима главой DAK. Через два дня Адольф почти передумал – Эрвина он в Африку не вернул, но за всё то, что совершил генерал, он был представлен к очередной награде.
В мае 1943 года Роммель узнал, что DAK капитулировали в Тунисе, блокированные с суши, моря и воздуха, а его преемник взят в плен. Сам же Эрвин теперь строил «Атлантический вал». Ещё через год, после «Дня D», генерала ранили в его же автомобиле – постарался чей-то истребитель. Ещё через три дня, после выздоровления одного немца было совершено покушение на другого.
– Мне назвали твоё имя, – разочарованно бросил Адольф Гитлер.
– Ты правда так думаешь? – Глядя глаза в глаза, спросил Роммель. – Ты действительно считаешь, полагаешь, что я в числе заговорщиков? Ты воистину этому веришь?
Рейхсфюрер не нашёлся, что возразить на это.
– Дорогой мой, на тебя покушались сорок четыре раза – включая наших. На тебя давит госаппарат; ты стал заложником своей же доктрины.
Гитлер не ответил и на этот выпад.
– Я увидел в тебе второго Цезаря, второго Наполеона, – продолжил тот, которого незаслуженно оклеветали. – Я готов был следовать за тобой по пятам, потому что поверил в твой гений. Я, как и многие другие, был загипнотизирован, заворожён твоим ораторским искусством. Ты же совершил роковую ошибку и упрямо отрицаешь свою неправоту. Тяжело, очень тяжело воевать на три фронта, ведь ты объявил войну всем. Я-то думал, что после Польши, Франции и Норвегии, которые стали сравнительно лёгкой добычей, ты пересечёшь Ла-Манш и вторгнешься в Англию! Сначала нужно завоевать что-то одно, а не всё сразу; это я тебе как военный человек говорю. Польстившись на советскую нефть, ты послал пакт Молотова-Риббентропа к чертям. Плюс кампания в Африке. Сколько людей погибло за идею, но, как мне кажется, зря... А деньги? Сам знаешь, сколько стоит одна Pantera или один стратегический «Грифон»...
– Что ты хочешь этим сказать? – Раздосадовано рявкнул австрийский художник, стукнув кулаком по столу.
– Что я невиновен, – хладнокровно и смиренно ответил ему Роммель, продолжая стоять по стойке «руки по швам». – Если бы я хотел тебя убить – поверь, я бы справился самостоятельно, без посредников, без привлечения третьих лиц. Я бы всё сделал сам, как наёмный мордер. Но не мне лишать тебя жизни – возможно, ты дойдёшь до подобного сам.
– Что-то ещё?
– При всём при этом я тебе повторяю: ты – неправ. Говорю это как есть, здесь и сейчас, прямым текстом, без обиняков. В кабинете ты и я (помимо всей твоей прослушки в соседнем кабинете). Как настоящий мужчина, как настоящий ариец я не боюсь говорить правду в лицо.
Лицо императора Третьего рейха пошло пятнами. Он обхватил свою модную причёску ладонями. Похоже, что Гитлер разрывался на части от возможного принятия того или иного решения. Он не знал, как поступить правильно, наилучшим образом. Он запутался.
– Выйди, – глухо произнёс он, – выйди, – кинул он громче.
Сделав известный жест, Роммель вышел.
Фюрер же, у которого дико разболелась голова, вскоре отправил Эрвину письмо следующего содержания:
«О тебе знаю не только я. Поэтому всё, что я могу тебе обещать – это торжественные проводы со всяческими почестями – но только если ты уйдёшь сам. В противном случае тебя ждёт военный трибунал, и вот тогда я уже ничем тебе помочь не смогу. Слишком много у тебя здесь врагов, mein freund, слишком много...».
В середине октября Роммель, не особо раздумывая, принял капсулу с цианистым калием и умер мгновенной смертью.
Рейхсфюрер сдержал своё слово: семья величайшего из полководцев двадцатого века более ни в чём не нуждалась, а сам он был похоронен как национальный герой, а день его похорон был объявлен днём национального траура. Истинную причину смерти Роммеля фюрер скрыл и утаил, озвучив более официальную версию: автокатастрофа...